Магия слов в представлении Андрея Белого и П.А.Флоренского

Ту же аналогию между словом и произведением искусства уже в ХХ веке развивал Павел Флоренский. Но в его работе, носящей такое же, как и книга А.А.Потебни, название «Мысль и язык», развивается характерная для русской эстетики и философии языка Серебряного века идея магичности слова, впервые высказанная еще И.Кантом.

Еще раньше Флоренского о магии слов в статье с таким же названием писал Андрей Белый. Общее у Белого и Флоренского в утверждении преобразующего воздействия слова (а мы добавим от себя: и книги) на мир. Но Белый понимает под этим создание особой «третьей действительности», отличной как от объективного бытия, так и от чистой человеческой субъективности, и воплощенной в слове. Этим понятным образом мира, как щитом, человек ограждает себя от абсолютно чуждого ему реального бытия. «Стремясь назвать всё, что входит в поле моего зрения, я, в сущности, защищаюсь от враждебного, мне непонятного мира, напирающего на меня со всех сторон; звуком слова я укрощаю эти стихии; процесс наименования пространственных и временных явлений словами есть процесс заклинания; всякое слово есть заговор; заговаривая явление, я, в сущности, покоряю его», - пишет А.Белый[22].

В нашем обыденном, нефилософском сознании это представление реализуется, скажем, в понятии «книжный мир», которым нередко отгораживаются от действительности поклонники Толкиена, называющие себя «хоббитами», фанаты книг о Гарри Поттере и т.д.

В понимании П.А.Флоренского, слова, как основные орудия магии, тоже создают стену между человеком и действительностью, но она не прячет мир от человека, а, напротив, способствует проникновению, «ввинчиванию» энергии человека в определяемый словом предмет, слиянию с ним, освоению его изнутри – и, таким образом, происходит подчинение объекта человеку. Слова (а мы скажем: книги) синтезируют в себе энергии человека и «заклинаемого «им мира.

Нельзя не отметить, что отец Павел Флоренский, будучи православным священником, утверждая подобное, вступает на стезю, ведущую в мир «темных сил», запретный для христианина. Религиозный человек, творя молитву, стремится к диалогу с Богом, понимаемого как свободная личность, и ни для какой «магии» здесь не может быть места. Бог откликается на молитву верующего человека, но как именно Он откликнется, зависит от Его воли, а не от произносимых в молитве слов. Магическая же установка в общении человека с запредельным миром предполагает наличие жестких причинно-следственных отношений: словесная формула или магический обряд с необходимостью влекут за собой желаемый магом результат. Это не просьба, и даже не приказ, это действие, приводящее в движение некий механизм. «Убеждение в магической силе слова, на протяжении веков и тысячелетий, составляет всеобщее достояние народов самых различных, и едва ли можно указать хотя бы один народ и хотя бы в одно время своего исторического развития, который бы не имел живейшей веры в магическую мощь слова», - пишет Флоренский[23].

Мысль эта, чрезвычайно важная сама по себе, тем не менее, связана с проблемами, выходящими за рамки проблематики данного курса.

 

5.5. «Философия имени» в трудах С.Н.Булгакова и П.А.Флоренского

 Говоря о русской философии в целом, и особенно о её отношении к слову как звучащему, так и письменному, нельзя не отметить особый поэтический или даже, можно сказать, боговдохновенный характер русского философствования, заметно отличающий ход отечественной мысли от логически изощренного интеллектуализма европейской философской школы, почти всегда несколько сухой и рационально приземленной для русского ума[24].

Не случайно самые выдающиеся русские философы оказываются проникнуты религиозным духом. Из сфер собственно философских они бесстрашно прорываются к богословию, далеко не всегда еретическому. И как бы восстанавливая традицию европейского Средневековья, некоторые из них, стремясь одухотворить не только мысль, но и само свое бытие, соединяют интеллектуальный труд со священническим или монашеским служением.

К этой блистательной плеяде принадлежит и отец Сергий Булгаков (1871-1944 гг.), чей вклад в дело оправдания и исследования имяславия не может быть обойден вниманием в рамках нашего курса.

Показателен и весьма непростой, но во многих отношениях типичный путь, пройденный С.Н.Булгаковым в процессе развития его мировоззрения.

Свою интеллектуальную деятельность он начал с увлечения марксизмом и особенно политической экономией. Известен положительный отзыв В.И.Ленина на первую книгу Булгакова «О рынках при капиталистическом производстве» (1897 г.). Да и книга будущего вождя русской революции «Развитие капитализма в России» не только перекликается с трудом будущего священника, но и выходит в том же «Издательстве М.И.Водовозой» - родной сестры Елены Ивановны Токмаковой, будущей жены С.Н. Булгакова.

Но уже в 1903 году в книге «От марксизма к идеализму» Булгаков обосновывает свой отход от марксизма стремлением к честности мысли. «Ленин нечестно мыслит», - эта фраза в одном из писем этого периода многое определяет в самом подходе мыслителя к интеллектуальному труду. Неприятие спекулятивной мысли, искусственно привязанной к решению чисто политических задач, и поиск чистой, одухотворенной мысли, свойственной человеку в его наиболее полном душевно-духовном проявлении, вернули Булгакова к Церкви, от которой он отошел еще в юношеские годы, когда покинул Орловскую духовную семинарию, чтобы поступить на юридический факультет Московского университета.

В 1917-1918 годах С.Н.Булгаков – участник Поместного собора Русской Православной Церкви, составитель «Послания Святейшего Патриарха Тихона о вступлении на Патриарший престол», член Высшего Церковного Совета, а с июня 1918 года – священник. Эти биографические подробности мы приводим для подтверждения уже приведенного здесь тезиса о тесной связи русской философии с общественной жизнью. Отказ от спекулятивности вовсе не означал разрыва с основами русской жизни, с заботой о духовном здоровье нации, для которой Слово и Дух всегда были синонимами. Не случайно и свою «Философию имени» отец Сергий пишет в 1918-1920 годах, в самый разгар грандиозных социальных потрясений, затронувших философа ничуть не меньше, чем его соотечественников.

Мысль не отрывается от бытия. Вера – от земной жизни человека. Для отца Сергия Булгакова нет разделения между служением Богу и людям, между чистой и честной мыслью – и верой.

Именно из этого слияния божественного и человеческого возникает русский религиозно-философский ренессанс начала ХХ века. Удивительный уже потому, что по времени он совпадает с острейшим кризисом русского православия, вызванным, с одной стороны, огосударствлением церкви, начавшимся еще при Петре и принявшим к тому времени совершенно уродливые, почти карикатурные черты, а с другой, разлагающим влиянием «освободительных» идей, уводящих почти всю образованную часть русского общества от духовных первооснов национальной культуры.

Весьма заметным признаком этого ренессанса стало появление реалистической философии имени и слова, развивавшейся в трудах Флоренского, Булгакова, Алексея Лосева и некоторых других религиозных публицистов.

Несомненна связь зарождавшейся в ту пору философской традиции с трудами А.А.Потебни, чьи взгляды, однако, отличались заметно большей долей рационализма и гораздо меньшим интересам к духовно-религиозной проблематике. Пожалуй, в большей степени истоки этой новой философии можно увидеть в поэзии Тютчева и в теоретических и литературно-критических изысканиях славянофилов и почвенников, упорно отстаивавшим самобытность русской мысли в эпоху широкого распространения рационалистических в своей основе европейских идей либерализма и социализма.

Последовательное размежевание с этими идеями с неизбежностью приводило русских философов к попыткам решения духовно-религиозных вопросов.

Именно таков был путь С.Н. Булгакова. И не столь уж удивительно, что богословские дискуссии вокруг Имени Божиего, развернувшиеся на горе Афон в 1910-е годы, привлекли его внимание в не меньшей степени, чем бурные политические события в России, свидетелем и участником которых он был.

В эти же годы в Москве возникло сообщество, назвавшее себя кружком ищущих христианского просвещения. С.Н.Булгаков, в ту пору еще мирянин, доктор политической экономии и профессор Московского университета, стал его активным участником.

В 1913 году Священный Синод Русской Православной церкви и Константинопольский патриарх осудили имяславие, что, однако, не остановило Булгакова и других участников кружка, отстаивавших его правомерность в том числе и с канонических позиций. На Поместном Соборе 1917-1918 годов С.Н. Булгаков входит в специальную подкомиссию по изучению имяславческого вопроса. Революционные события не позволили подкомиссии завершить работу, но написанная в скором времени книга «Философия имени» может считаться неким результатом возникшего в этой связи обсуждения.

Вопрос о сущности имен Булгаков считал одним из самых основных и в философии, и в богословии, и одновременно одним из самых трудных. Сугубо рациональный ум видит в самой постановке этого вопроса сплошное недоразумение и даже глупость, но тем важнее он для ума, направленного к Богу.

Корень вопроса для Булгакова – в теории молитвы, реальная действительность которой состоит в призывании Имени Божиего. Особая, «главная» и самая «сильная» Иисусова молитва[25], на постоянном творении которой зиждется истинное общение с Богом у подвижников «умного делания», собственно, и состоит из Имени Божиего и призыва к Его милосердию. В силу этого вопрос имяславия сугубо богословский. Но с этим вопросом связана и проблема имени вообще, а решение ее представляется уже задачей теоретической философии, с позиций которой ее и рассматривают Булгаков и другие русские религиозные философы.

Заметим, однако, что между именем как таковым и словом не всегда можно поставить знак равенства. Если словом чисто теоретически может быть назван и некий набор звуков, то имя – это всегда сущность. Имя Бога – особая сущность, в которой земной мир полностью подчинен миру небесному. Имя человека, по определению отца Павла Флоренского, «мистический центр личности, насыщенной благодатными энергиями вследствие того, что она «была в употреблении» святыми мужами, в святцы внесенными и невнесенными» (из письма В.А. Кожевникову от 29 июня 1912 г.)[26]. Однако имя есть и у вещи, и у животного. Эти имена дает им человек, но, в рамках библейского миропонимания, по произволению Божиему: «Господь Бог образовал на земле всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2, 19). И людям имя дает тоже человек, как Адам дал имя жене своей – Ева, что значит «жизнь» (Быт. 3, 20). Но как и это имя нашей праматери, так и всякое другое не может быть случайным. Как писал в уже цитируемом письме отец Павел Флоренский, «имя дается известное потому, что таков человек». И далее: «Имя наше таинственно предопределяет наши дурные и наши хорошие возможности, и наша свобода эмпирическая - реализовать первые или последние ad libitum» (по произволению).

На теории имени П.А.Флоренский строит теорию неповторимости художественного творчества, порождаемого самим звучанием имени, а. в сущности, и каждого слова (книга «Имена», 1923-1926 гг.). Но имя человека, тесно связанное с его характером и судьбой, особенно значимо.

Флоренский не был знаком с «Философией имени» Булгакова, когда работал над «Именами», но мысль обоих священников шла в одном направлении. Главное для них – несомненное родство между словом (именем) и сущностью.

Центральную формулировку афонских имяславцев «Имя Божие есть Бог» оба мыслителя не считали удачной. По мнению С.Н. Булгакова, в ней проявляется тяга к преждевременному догматированию, что может стать средством церковного разделения и получить еретический оттенок. И П.А. Флоренский, по определению игумена Андроника (Трубачева), в отличие от имяславцев, «мыслил об Имени Божием, во-первых, антиномически (Имя Божие есть Бог, но Бог не есть имя), во-вторых, синергетически (в имени Божием он признавал сопряжение двух энергий, Божией и человеческой)»[27]. Поскольку общецерковного догмата о смысле почитания Имени Божия по сей день не существует, обсуждение этой проблемы будет оставаться актуальным вплоть до окончательного ее решения, которое возможно лишь на VIII Вселенском соборе, подготовка к которому уже идет.

Для богословской традиции весьма существенно учение святого Григория Нисского об именах, к которому обращался и С.Н. Булгаков, не во всем, однако, с ним соглашавшийся. Святой Григорий полагал, что слово прагматично и связано с человеческой ограниченностью. «Ангелы в словах не нуждаются». Но в тоже время великий богослов указывал на реальное соотношение между словом и предметом и на их глубинную связь. Он «говорил о некоей «подобоименности человеческого с вечным, Божественного с нашим». Сам наш ум вложен в нас Богом, как и свобода в изобретении имен, в поиске тех истинных названий, которые «соглашаются» с предметом или природой вещи»[28].

Как богослов, Булгаков приходит к убеждению, что Имя Божие хоть и не тождественно Богу, но включено в сферу Божества и несет в себе энергию Божию. Это близко к мысли Павла Флоренского об осуществляемом при произнесении Имени Божия акте синергии, то есть соединения человеческой и Божественной энергии. Как философ, Булгаков утверждается на мысли о подлинности мира как Божьего творения и об объективном характере человеческого знания о мире, полагая при этом, что именно слова вводят человека в реальное соприкосновение с бытием, являясь символическим мостом, объединяющим сознание и мир.

 

5.6. «Магия слова» в поэзии Серебряного века

Нельзя не отметить, что богословские дискуссии по проблеме имяславия, как и философские идеи об единстве слова и сущности оказались не только созвучны многим поэтическим и вообще творческим исканиям Серебряного века, но порой и прямо пересекались с ними. Кажется, никогда прежде литературное творчество и философия не сплетались так тесно, как в эту эпоху. Поэты и философы в равной степени стремились вернуть слову и книге прежнюю, сакральную значимость, подорванную рационализмом Просвещения. Мы уже говорили об Андрее Белом, который напрямую соединял свое литературное творчество с философско-филологическим теоретизированием.

Но, пожалуй,  далее всех по этому пути прошел Велемир Хлебников, для которого магизм слова, магизм звука представлялся своего рода творческим кредо. Ему, по словам одного исследователя, «грезился такой язык, в котором звук и смысл были бы связаны безусловно»[29]. Известны его стихи о цвете звуков, или звукообразы в знаменитом «Бобэоби…».

С имяславческой дискуссией на Афоне прямо связано стихотворение Осипа Мандельштама «И поныне на Афоне…», написанное в 1915 году. В нем он не только называет осужденное Синодом имяславие «ересью прекрасной», но и прямо ставит знак равенства между Именем Божиим и словом как таковым:

В каждой радуются келье

Имябожцы – мужики:

Слово – чистое веселье,

Исцеленье от тоски!

Единство слова и сущности, по убеждению поэта, наиболее полно проявляяется в любви:

Каждый раз, когда мы любим,

Мы в нее впадаем вновь.

Безымянную мы губим

Вместе с именем любовь. [30]

В более поздней статье Мандельштама «Слово и культура», впервые опубликованной в 1921 году, как бы между прочим брошена замечательная мысль о том, что не вещь – хозяин слова, а, напротив – «Слово-Психея». «Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела»[31].

Конечно, это не философская статья, здесь очевидно проступает игра поэтического воображения. Но и в этой игре проступает глубокая убежденность поэта в первородстве слова, в его власти над вещью, которая без него всего лишь «брошенное тело». Можно не сомневаться, что эту убежденность разделяли не только его товарищи по акмеистическому «Цеху поэтов». В ней – знак времени и особенного, рожденного Серебряным веком понимания места слова в культуре.

Другой поэт, Анна Ахматова веру в ту же «надвещную» силу слова сохраняет всю жизнь, выразив ее в четырех чеканных строках 1945 года:

Ржавеет золото и истлевает сталь,

Крошится мрамор. К смерти все готово.

Всего прочнее на земле – печаль

И долговечней – царственное слово. [32]