Курукшетра. Путь Абхиманью 30 страница

Вновь неспешно потекла беседа, излишне многословная, полная взаимных восхвалений, ненужных заверений, но в общем приятная и полезная для понимания того, что происходило в Хастина-пуре. Отец Прийи смотрел на мир просто и безыскусно.

Все люди одинаковы, — с легким превосходством говорил он, — уж я знаю, что им надо: вкусно поесть и сладко выпить, чтобы забыть тяготы жизни и страх смерти. Мужчинам еще иногда нужно хорошее оружие и женщину, лучше красивую, но в общем, какую боги пошлют… Когда у всех это есть, никто не зарится на чужое, тогда и в государстве порядок. А если появляются особо гордые или мудрствующие, тогда начинается смута.

Ну, а как же вера в богов, сокровенный смысл жизни? — осторожно спросил Митра.

Об этом задумываться нам не вместно. Дело брахманов — молиться за нас! Но молиться! А не беды пророчить. Эти нынешние только души смущают. Новое величие Хастинапура им подавай, пути ищи! А за это новое надо или кучу народа перебить или свою старую спокойную жизнь опрокинуть и работать, не разгибая спины. Кто, добрый господин, все это делать будет? Конечно, мы, простые вайшьи. И ведь что самое досадное, только жить по-человечески начали! Достаток есть. Мы и торговать, и ремесленничать можем, а дерутся пусть кшатрии. Какая нам разница, кто на престол сядет — Пандавы или Кауравы. Им все равно подати понадобятся, так что нас не тронут. Ну кшатриев, как водится, перебьют; советников царских тоже, чтоб их имущество победителям передать. Может быть, несколько самых знатных родов вырежут, а нас не тронут…

Значит и вы, о достойный, почитаете убийство благом? — не сдержался я.

У кшатриев такая дхарма. Так исконно повелось. Значит, установлено богами. Я вот за благие заслуги в прошлой жизни рожден в варне вайшьев. Значит, боги и не хотели, чтобы я рисковал жизнью на войне. И спасибо им за это… Вы еще молодые и не понимаете, что все в жизни — тлен. Только и есть в человеке основательного и надежного, что он за жизнь скопить успеет. Этот дом с нажитым добром не растворится, не уйдет в землю. Он перейдет моим детям. А что останется от славных подвигов кшатриев и молитв брахманов?

Но разве только полные закрома радуют сердце? — спросил я. — Все равно ничего нельзя взять с собой в царство Ямы. Вы верите, что умерев, возродитесь вновь?

Так говорят брахманы. Как же можно не верить?

Тогда разве не разумнее позаботиться о взращивании своей души?

Так я и забочусь. Живу строго по законам дхармы вайшьев. Чего ж еще надо для обретения заслуг перед богами?

Я отчаялся что-либо объяснить этому человеку. Он не мог ощутить потока времени, бренности всех своих достижений. Все, что он делал — делал правильно и хорошо. Но он и душой, и телом, и всеми органами чувств зависел от внешнего мира. Если война придет в Хастинапур, и дом сожгут, то вместе с домом сгорит и его жизнь. Впрочем, если и не сожгут… Каким плоским и серым предстает его путь, не озаренный светом божественных исканий. Он слеп, хоть и не знает об этом. Но если слепы и все остальные, то, значит, весь народ обречен на неудачи даже в повседневных делах.

Если неправедный царь думает о себе, а не о будущем, если подданные равнодушно терпят несправедливость, то приходит в упадок все царство. А тогда или джунгли, или дикие племена проламывают стены крепостей, не оставляя для будущего ни домов ни людей. Как удивительно устроена жизнь! Те, что способны, постигая обыденное, задумываться о высоком, защищены от невзгод, и удача сопутствует им. Даже в неудаче они находят повод для радости, ибо обретают опыт для новых свершений.

—– Нажитое в этой жизни мало кому удается сберечь, — вежливо заметил я. — А ну как враги нагрянут, или пожар случится? Ведь если вся жизнь в этом вот добре, — я обвел рукой дом и сад, — то, потеряв их, вы как бы расстаетесь с самой жизнью. Разве не страшно ставить свое счастье в зависимость от тленных сокровищ?

Отец Прийи одобрительно кивнул головой. Как видно, мудрые изречения в Хастинапуре продолжали цениться даже тогда, когда их смысл полностью противоречил мыслям хозяина.

— По одежде вы вроде вайшьи, — сказал он, — но речь ваша больше подходит брахманам. Слова вроде бы те же, а выходит как-то высоко, округло. А я, если чего и надумаю, так все равно в слова достойные не обряжу.

Мы не могли понять друг друга, но могли приятно провести время. Выпитое вино заставило кровь радостнее бежать по нашим жилам. Я чувствовал воодушевление, которого давно был лишен серыми буднями Хастинапура. Наш хозяин попросил Прийю станцевать для гостей. Мы с Митрой, разумеется, горячо поддержали просьбу.

Прийя не заставила себя долго упрашивать. Легко вскочив с циновки, она закружилась в танце, отбивая такт ладонью. Ее фигура обладала змеиной гибкостью. В широких глазах сиял огонь страсти. Прийя в эти мгновения была прекрасна, хоть и не было в ней ни упругой бьющей через край земной силы Нанди, ни духовного света Латы, воплотившегося в совершенном теле и утонченных чувствах. Движения тонких стройных ног были столь легки и точны, что ни один поднос, ни один кувшин, из стоявших на полу, не были задеты. Мы с Митрой сидели как зачарованные, спеша налюбоваться стройными ногами в браслетах и колокольчиках, алыми губами, обнажившими в улыбке жемчужные зубы. Закончив танец, девушка грациозно опустилась на колени и с лукавой гордостью выслушала наши восхищенные слова.

Потом еще было много славных слов и обильных возлияний. Митра изо всех сил пытался повернуть дело так, чтобы я отправился домой в одиночестве. Но Прийя, простая душа, неискушенная в тонкостях обращения, заявила, что предпочла бы меня. Мой друг мужественно выдержал этот удар судьбы.

Наутро я продолжил прогулки по городу без него. Моим проводником стала Прийя, хорошо знавшая свой родной город. Это она сделала возможными долгие прогулки по каменным лабиринтам бастионов среди огромных загонов для слонов, конюшен и складов оружия. Митра с кислой улыбкой согласился, что в целях безопасности ему лучше оставаться в нашем дворце, создавая у охраны впечатление, что мы проводим время в праздности. Я же отправлялся к Прийе. С нею мы легко проходили через любые заставы. Ни у кого не вызывала подозрений пара влюбленных, ищущих укромные уголки, чтобы спрятаться от нескромных взоров. Нас почти не тревожили и не останавливали. Какое-то традиционное благочестие все-таки сохранил этот город. Людей, поглощенных своими чувствами, здесь уважали. А мне, признаться, все больше нравились эти прогулки. Иногда я, действительно, забывал, что выхожу в жаркую суету города не только для того, чтобы увидеть радостно блестящие глаза Прийи.

Юная танцовщица была плоть от плоти созданием Хастинапура. Лаково блестящие черные глаза отражали своей влажной поверхностью все краски внешнего мира. В них не было глубины, потаенного огня мудрости, как не было этого и в повседневной жизни огромного города. Глядя на Прийю, пытаясь ощутить ее мысли, я все больше убеждался, что вся она словно соткана из отражений света, украшений, звона браслетов, сладостной музыки и пламенных взглядов. Так в череде тусклых дней затеплилась эта случайная радость дружбы с прелестной девушкой. Она вошла в наши жизни как солнечный луч, согревающий голую землю в сезон холодов.

Прийя по-прежнему не задавала вопросов, кто мы и откуда, чего высматриваем и чего страшимся. От ее слепого доверия мне иногда становилось неуютно: ведь волей-неволей я втягивал ее в свою карму. Но другого выхода у меня не было. Оставалось только уверить себя, что и сама встреча с Прийей, и все неизбежные последствия — тоже результат кармической предопределенности. А может, и не стоило за нее бояться.

Как ни странно, в этом городе, напрягшем каменные мускулы, звенящем доспехами и опьяненном своим величием, Прийя чувствовала себя в безопасности. Ей не хватало сил, чтобы держать в руках колесницу собственной жизни и уклониться от кармического потока, несущего всех жителей ее родного города в неотвратимое будущее. Она растворялась в потоке, обращаясь в пушинку на гребне урагана. Благодаря своей невесомой легкости, эта сияющая пушинка человеческой жизни до сих пор не разбилась о каменные ребра Хастинапура, не погибла в кипящем водовороте страстей…

Именно легкость и неуловимость, способность сохранить жизнерадостность даже в трясине кшат-рийского разгула, делали ее неуязвимой. Душа девушки была более схожа с воздушным змеем, парящим в голубой дали, чем с храмом или крепостью. Бабочка на ветру, отражение света на бегущей воде, блеск светильника и шелест тонкой материи — все это было Прийей, — бесплотной и ускользающе легкой, не поддающейся моему пониманию. Зато порой мне казалось, что она полностью понимает, вернее, отражает меня. В этом умении было что-то от искусства апсары полностью воплощаться в другого человека, растворяясь в его мыслях и страстях, с той лишь разницей, что апсара при этом остается хозяйкой собственной жизни, а Прийя растворяла свою сущность в моей, отказываясь от собственного Я. Так новое отражение в зеркале стирает даже помять о предыдущем. Иногда она представлялась мне развопло-щенной сущностью, душой, которая кружит в порывах ветра над только что созданной землей, над мертвой природой, готовясь войти в камень, в воду, в каждую травинку.

Наверное, такой была первая человеческая раса, не оставившая после себя ни памяти, ни эха, ни зримого следа. Впрочем, глядя, как она танцует, как наполняются гибким движением ее бедра и руки, я забывал свои рассуждения о бестелесных душах. Тем более, стоило только опустить руку на ее талию, ощущая теплую шелковистую кожу, заглядывая во влажные зеркала распахнувшихся глаз, как исчезало знобкое ощущение смертельной опасности, притаившейся на расстоянии вытянутой руки за моей спиной. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, в каком направлении нес меня поток кармы.

Каждое утро, едва утолив голод, я вновь перемахивал через стену и окунался вместе с Прийей в жаркий пестрый водоворот Хастинапура.

Она вполголоса напевала пастушеские песни Кришны — темнолицого, загадочного друга Ард-жуны. Я сказал ей, что знаком с царем ядавов. Она не поверила. Для нее Кришна был божественным существом, героем песен и сказаний, но никак не живым человеком, подверженным страстям и теням этого мира.

— Как ты мог знать его воплоти, если он бог? — с обезоруживающей уверенностью спросила Прийя. — Вот в юности, давным давно он дей ствительно водил хороводы с простыми пастуш ками… Баловень женщин! Я иногда думаю: хоро шо б умереть и вновь воплотиться пастушкой где– то на берегу озера и слушать его свирель…сгорая от любви к Кришне.

Я невольно вызвал во внутреннем взоре облик темного героя с чарующей улыбкой. Может быть, Прийя чувствует в нем больше, чем дано мне? Но эти ее рассуждения о пастушках, сгорающих от любви…Насколько еще хватит моего благочестия вблизи от этой чистой гибкой фигурки, пронизанной солнцем и ароматом бальзамов? Хотел бы я быть Кришной?

Мы шли по узким горбатым, улочкам, и нам навстречу стекали потоки жаркого солнца, а короткие черные тени трепетали за спинами, как обрывки плащей. Ходить в такую жару — занятие довольно тягостное, тем более, что за пределами цитадели в городе почти не росли деревья, и мы оба порядком измучились. Но Прийя ничем не выдавала своей усталости. Она лишь чаще опиралась на мою подставленную руку. Потом внезапно пошатнулась, пожаловавшись на боль в ноге.

— Наверное, натерла, — с милым смущением сказала она, виновато опуская длинные ресницы.

Мое сердце чуть не растаяло от нежной жалости. Я усадил ее на придорожный камень, опустился перед ней на колени и, сняв сандалию с узкой, словно вырезанной из сандалового дерева, ноги, начал искать поврежденное место. Нога была гладкой, на удивление чистой и совершенно здоровой. Я вопросительно поднял глаза на Прийю. Она сидела, расставив тонкие руки, украшенные браслетами, чуть подавшись ко мне. Еще рельефнее выступила сплошная округлая линия, соединяющая грудь, ключицу, плавный изгиб шеи и острый холмик подбородка. Ее губы, плавающие где-то над моей головой, улыбались, а по горлу, выдавая волнение, перекатывался нежный комок.

— От твоего прикосновения все сразу прошло, — сказала она. Где-то в дальнем закоулке моей па мяти эти слова вызвали эхо, потянули из прошлого терпкую, грустную мелодию… Прийя наклонилась, звякнув браслетами, окутав меня ароматом своих благовоний. Волосы мягким ветерком овеяли мое влажное от пота лицо, а красные, словно ягоды, бусы оказались у моих губ. Через мгновение Прийя уж была в моих руках, свернувшись в них так лег ко и привычно, словно всегда принадлежала им. Камешки бус стучали по зубам, мешая целоваться, но никто из нас не хотел и не мог отстранить губы, словно торопясь утолить неодолимую жажду.

* * *

Помимо тайной, все более интересной для нас жизни, которую мы с Митрой вели в Хастинапу-ре, существовала и вполне обыденная, сводящаяся к ежедневным попыткам брахмана добиться встречи с Дхритараштрой. Каждый день мы отправлялись в цитадель. Там нас встречал кто-нибудь из придворных, не скупящихся на поклоны и улыбки. Нам вновь с учтивым многословием объясняли, что владыки не имеют возможности принять нас. Все это начинало походить на какой-то странный ритуал. Но наш брахман изо дня в день повторял безнадежные попытки.

Может быть, царь куру не знает о нас, или делает вид, что не знает, в угоду Дурьодхане. Что толку негодовать, — терпеливо объяснял он нам.

Как же мы пробьемся сквозь заслон Дурь-одханы? — спросил Митра, — похоже здесь все говорят и делают только то, что угодно ему, даже когда его имя не называется.

Наш брахман степенно кивнул:

Трусость и подлость ведут подданных по намеченной властелином дороге не хуже, чем долг и слепая преданность. Боюсь, что все, кто не принял сторону Кауравов, либо ушли из города либо погибли.

А как же патриархи? — почти разом воскликнули мы с Митрой.

Брахман пожал плечами:

— Я уже давно не видел ни Бхишму, ни Виду– ру, ни Дрону. Они почти не выходят из своих двор цов, спрятанных в цитадели.

 

А может быть, никаких патриархов уже нет, а от имени Высокой сабхи с братством говорит Ду-рьодхана? — предположил Митра.

Дурьодхана тоже дваждырожденный, имеющий понятие о чести и достоинстве, — ответил брахман, — нас не бросили в темницу и не убили. Это говорит о многом. Думаю, властелины колеблются. Если нам удастся обратить на себя внимание знати, то Дурьодхане придется принять посольство и допустить к патриархам.

Или поддаться соблазну и все-таки заточить нас, — добавил Митра.

Может, нам удастся использовать прислужников Духшасаны с их причудливым чувством долга, — предположил я, — неужели мы не сможем обратить жадность и страх сановника в свою пользу?

Митра удивленно взглянул на меня и радостно засмеялся:

— Муни прав. Когда правитель сам не доро жит законом, то, помимо рабской покорности, по лучает и предательство. Прошу вашего позволе ния поговорить с придворным наедине. Я не буду сулить ему золота, но расскажу о силе Пандавов. О том, что война неизбежна, им твердит сам Ду рьодхана. Я пообещаю ему только одно — сохра нить жизнь, когда Пандавы войдут в Хастинапур. Просто заменю один страх другим, открою надеж ду и потребую платы.

Я с удивлением смотрел на моего друга. Все-таки Хастинапур успел нас многому научить. Неужели коварство и страх стали неизбежным оружием Калиюги? Как легко мы перенимаем его у самых низких и презренных врагов. Митра не слышал моих сомнений, его глаза горели радостным возбуждением. Почти не дыша, он смотрел на брахмана, ожидая его одобрения. Наш брахман надолго задумался, глядя на пурпурные тени, бегающие по каменным стенкам очага. Наверное, он пытался прозреть кармические последствия наших деяний и мыслей. А может быть, просто размышлял о том, как быстро забываются законы братства дваждырожденных среди его последних учеников. Наконец, брахман вздохнул и перевел взгляд с огня на меня и Митру. В его взгляде были боль и усталость.

— Дхарма, попирающая справедливость, ста новится преступлением, — тихо сказал он обра щаясь к Митре, — ты зовешь нас на путь, дале кий от праведной стези. Страх породит страх, ложь породит ложь, и все это вернется к нам. Но без действие таит в себе еще большую опасность. Я не могу предвидеть плоды, которые принесет твой поступок, но так или иначе, собирать их придется именно нам.

В глазах Митры загорелся радостный огонь: — Может ли искупление испугать того, кто следует по пути долга? — воскликнул он.

Брахман кивнул:

— Делай, как решил. Велика мудрость Юд– хиштхиры, пославшего со мной молодых дважды– рожденных. Может быть, вы лучше чувствуете поток, захвативший эту землю, и ваш путь приве дет к цели. Но какой ценой? — тихо добавил он.

Вряд ли Митра услышал это. Он спешил переодеться в парадные одежды. В этот раз мой друг вышел через главные ворота и отправился к цитадели, даже не замечая привычного конвоя.

Через некоторое время у наших ворот остановилась золоченая колесница, и тот же самый сановник, что встречал нас во дворце в первый день, провозгласил, что завтра мы можем предстать перед Кауравами во время вечернего пира. Время ожидания кончилось.

На другой день нам с Митрой пришлось пережить мучительные часы облачения в придворные одежды, изукрашенные золотым шитьем и жемчугами. Брахман достал нам два ремня с тяжелыми пряжками в виде свернувшихся змей — талисманы от посылов злой воли. Митра настоял, чтобы по обычаю хастинапурцев мы нацепили на шеи тяжелые золотые цепи, создающие у меня ощущение чужих рук, сомкнувшихся на горле. Мечей мы решили не брать, но пристегнули к ремням изящные ножны с кинжалами.

Когда обряд одевания был закончен, из бронзового зеркала на меня смотрел молодой придворный в дорогом облачении с недоуменным вопросом в глазах: «Зачем все это нужно?» Но, несмотря на все ухищрения, я должен был признать, что облик нашего брахмана, оставшегося в своей неизменной шкуре леопарда, все равно внушал куда больше священного трепета и почтения, чем наши украшения. И тут вдруг Митра начал проявлять признаки беспокойства:

— А если Дурьодхана или кто-нибудь другой из могучих дваждырожденных прорвет нашу за щитную сеть и овладеет нашей волей? — с трево гой спросил он у брахмана.

Брахман успокоительно улыбнулся Митре:

— Конечно, для Дурьодханы, его братьев, рав но как и для Карны, ваши мысли не будут секре том, но сделать вас послушными рабами они не смогут. Время от времени такие попытки предпри нимались мелкими властелинами, далекими от мудрости. Тогда-то и оказалось, что можно наси лием сломать любого человека, даже мудрого и та лантливого, но нельзя при этом сохранить его та лант, волю, духовные силы. Как только под напо ром боли и страха поддаются защитные покровы человеческого сознания, так сразу же гаснет бо жественная искра, отличающая человека от живот ного. Вас нельзя подчинить, не сломав, а сломан ные вы никому не нужны, проще убить.

 

Сомнительное утешение, — проворчал Митра.

Зачем же Установитель наложил на нас такое проклятие? — спросил я.

Это не проклятие, — ответил брахман, — а величайший дар. Именно он оберегает человечество от установления безраздельной власти какого-нибудь удачливого властелина, одержимого рак-шасом. В тайных глубинах человека запрятана сокровенная сущность его жизни. Можно низвести до рабского послушания тело, можно уничтожить мысли, но нельзя загнать в рабство душу. Так что, готовьтесь к посещению дворца и отриньте сомнения. Бояться вам нечего.

Кроме смерти, — легкомысленно добавил Митра, — а это — удел любого кшатрия.

И все-таки, — попросил я, — умоляю, смири свой кшатрийский нрав. Там и помимо тебя будет много гордых и кровожадных головорезов. Наше дело — вести переговоры, а не поединки.

Можешь не сомневаться. Я буду преисполнен смирения, — ответил Митра.

Я, разумеется, ему не поверил. Но размышлять об этом уже не было времени, так как мы оказались у роскошных дверей одного из дворцов цитадели. Лабиринт каменных коридоров. От стылых плит пола веет холодом погребения. Стены из пористого камня сплошь украшены барельефами. С жалостью и осуждением взирают с них на спешащих людей древние боги. Огромные лотосы, кажется, вспарывают камень, пытаясь пробиться из-под мрачных сводов на волю; кобры, распустившие капюшоны, переплетаются с цветами и лианами в едином орнаменте бесконечной жизни. Спереди и сзади нас — стража с чадящими факелами.

Медленно и с достоинством идет наш старый брахман, гордо неся седую голову. Он успевает даже с явным удовольствием рассматривать простую резьбу на стенах, наслаждаясь гармонией орнамента, зато едва удостаивает взглядом богато разряженных сановников, встречающихся на пути. Для него здесь все привычно и знакомо, а мы с Митрой непроизвольно сжимаем рукояти кинжалов, хоть и понимаем всю бесполезность оружия здесь, в сердце империи Кауравов. Мы целиком во власти врага. Признаться, подобное чувство беспомощности требовало напряжения всех моих внутренних сил.

Страх нависал где-то на светлой грани сознания, лишая внутреннего спокойствия, угрожая погасить и без того весьма слабый огонь брах-мы. Митра, насколько я мог судить по нервной мелодий его мысле-й, чувствовал себя нисколько не лучше.

Наконец, последняя шеренга стражей с обнаженными мечами у тяжелых дверей, украшенных резной слоновой костью. Створки распахиваются перед нами, стража расступается, и в глаза тысячью игл ударяет сияние огней.

Мир зыбится, как океан под солнцем. Блики пляшут на позолоте колонн, на украшениях, которыми усыпаны женщины и мужчины, на полированной поверхности доспехов и рукоятях мечей. Золото везде: в шитье драгоценных тканей и драпировок, в одеждах придворных, на оружии кшатриев. В роскошных вазах стояли огромные связки цветов, распространяющих дурманящий аромат. Из кованых бронзовых курильниц, водруженных на спины сандаловых слонов, поднимались сизые дымы.

Живой свежий ветерок почти не пробивался сквозь великолепные занавеси, украшавшие окна. Слуги с опахалами из павлиньих перьев, стоявшие по краям огромного зала, были бессильны создать прохладу. Впрочем, дело было не только в чистом воздухе. Над толпой разодетых придворных плыл прогорклый запах лжи, жадности, давно сгоревшей веры.

Кони наших чувств стали на дыбы. Дважды-рожденным было невыносимо находиться в этом зале, где над головами широко улыбающихся и раскланивающихся людей летали незримые дротики злых посылов.

Были здесь и женщины, возможно и апсары, красивые странной, смущающей дух, красотой. Я иногда ловил на себе их долгие взгляды, отражающие огонь золоченых светильников, блеск драгоценных камней, потаенный огонь их духа. Именно про таких женщин чараны пели, что они способны лишить брахмы даже аскета, накопившего океан огненной силы. Их тела казались изваянными из мрамора, а души отшлифованными, как драгоценные клинки. Что-то в них было от Кришны Драупади, Сатьябхамы и Шикхандини. Но разве могла красота этих женщин сравниться с живым очарованием моей Латы?

Я взглянул на нашего брахмана. Его лицо по-прежнему излучало безмятежность, словно он был закован в незримую броню, охраняющую его от чужой злонамеренности. Я же никак не мог побороть болезненное смятение, родившееся в моем сердце. Окружение людьми и вещами требовало массу ненужных душевных и телесных движений. Я почти с ненавистью смотрел на роскошный резной стол, который даже из противоположного конца зала примеривался всадить острый инкрустированный угол в мое сознание. Вся вычурная обстановка коверкала линию пола, колола глаза излишними украшениями, теснила тело и напирала на мысли.

Люди, казалось, делали все возможное, чтобы не дать себя разглядеть: кланялись, вили петли вокруг друг друга, скрывались за завесой многословия и жестов. Даже в те мгновения, когда кто-нибудь из них, забывшись, застывал в неподвижности, кричала, извивалась, морочила глаз их изукрашенная путанными орнаментами и яркими красками одежда. Они говорили слова о процветании, порядке и изобилии, а за их складчатыми одеждами неуклюже волочились драконьи хвосты теней. Под каменными сводами голоса звучали приглушенно, словно в густом душном воздухе зала всплывали огромные пузыри и лопались, лопались…

Брахман сделал рукой жест следовать за ним и пошел сквозь толпу к одному из накрытых столов. Он шел по гладкому полу с той же основательностью, с которой привыкли мерить пределы нашей земли странствующие риши. Улыбка на его губах была полна смиренной благости, будто не обрюзгшие настороженные лица видел он вокруг себя, а детские лучистые глаза, ждущие ободрения и наставления.

Нас заметили. Нас приветствовали поклонами или сложенными у груди руками. Но тонкие лучи нашей брахмы наталкивались на безжизненную холодность замкнувшихся сердец и занавешенных глаз. Мы были в кольце молчания и отчужденности, хотя в ушах стоял навязчивый беспрерывный гул разговоров. Я бросил взгляд на Митру и встретился с вызывающе смеющимися глазами друга.

Это у тебя от голода, — сказал он мне. На столе было такое же изобилие, как и в нарядах. — Вкусим от щедрот наших хозяев, — бодро призвал меня Митра, — проломим стену закусок и ворвемся в боевые порядки главных блюд. Сожжем сомнения и страхи крепкой сурой. Нанесем хоть какой-то ущерб Хастинапуру.

Или своим желудкам, — сказал я, — еда, приготовленная поварами для такого количества людей, наверняка сдобрена их усталостью и недоброжелательством. Здесь лучше ничего не брать в рот. Не случайно древняя мудрость запрещает есть в доме врага.

Я кшатрий, и не уклонюсь от брошенного вызова. Ты как хочешь, а я принимаю бой, — усмехнулся Митра и навис над столом.

Не скажу, что я совершенно удержался от искушения, но чувства были так напряжены, что лишний кусок просто не шел в горло. Зато все остальные присутствующие в зале ели так, как будто готовились к наступлению великого голода. Никто здесь не принадлежал к сословиям, вынужденным каждый день думать о хлебе насущном. Однако, все столпились у столов с угощением, и я видел склоненные спины и крепкие затылки. Щеки и уши двигались в каком-то поспешном ритме, помогая челюстям перемалывать пищу. При этом гости продолжали беседовать. Кое-кто заговаривал и с нами. Оказывается, нашего старого брахмана здесь знали многие, но вязь разговоров захватывала лишь далекие, ничтожные проблемы. Беседующие напоминали скряг, роющихся в сундуках и нехотя перетряхивающих пыльные вещи, дабы показать их друг другу, прежде чем вновь сложить весь хлам под замок.

Перед моим внутренним взором был уже не пир, а бессмысленная толкотня, унылые бесконечные круги, космы тумана, и за ними еще проглядывала стена щитов — гремящая, серая, угрожающая. Я настороженно завертел головой. В зале, все-таки были и дваждырожденные. И это были враги. Я незаметно подошел вплотную к нашему брахману.

Он вел неторопливую беседу с незнакомым мне пожилым придворным, обладающим деликатными манерами. Этот человек был чем-то похож на размягченный временем древесный ствол. Когда-то мощные узловатые руки обрюзгли, тяжелые черты лица каким-то неуловимым образом напоминали кору. Глубокие морщины заставляли думать не только о долголетии, но и о мягкости тронутого временем ствола. Глаза были лишены блеска, как глубокие лесные омуты, забитые перегнившей листвой.

Видура опять уговаривал брата помириться с Пандавами, — тихо говорил незнакомец нашему брахману, — но Дхритараштра пока не решил, стоит ли принимать ваше посольство. Бхиш-ма не принял ни чью сторону, но сын Дроны — Ашваттхаман предан Дурьодхане, а куда склоняется сын, туда пойдет и отец. Многие из мелких царей, сочувствующих Пандавам, зависят от золота Хастинапура. К тому же, все боятся Карны. Дурьодхана в бешенстве. Он сказал патриархам, что откажется от воды и иссушит себя, лишь бы не видеть возвращения Пандавов в Хастинапур. Вон, видите того лысоватого грузного человека с бегающими пронзительными глазами? — придворный взглядом указал на один из столов, за которым невысокий скромно одетый мужчина кидал игральные кости из драгоценного камня вайдурья. — Это дядя Дурьодханы, сам царь Шакуни, самый верный советник Кауравов. Он смог убедить Дурьодхану прикинуться покорным воле Дхрита-раштры. Прямодушный Карна его недолюбливает. Сыну суты, тигру среди мужей претят тайные заговоры и убийства из-за угла. Он уже сказал: «Мы, дваждырожденные, знаем твое заветное желание, о, Дурьодхана. Так зачем ждать? Надо изгнать послов и объявить войну Пандавам», Но Дурьодхана пока не может на это решиться. Он боится оттолкнуть от себя патриархов.

Как нам встретиться с Высокой сабхой? — осторожно спросил брахман.

Никого из патриархов на этом пире не будет, — сказал придворный, — они не выходят из своих покоев. Зато здесь есть дваждырожденные соратники Дурьодханы. Вон видите, там среди придворных возвышается Ашваттхаман, способный нагнетать брахму небывалой мощи.

Новыми глазами смотрел я на сына богоравного Дроны. Внешне он мало изменился, лишь заострились черты лица, словно иссушенного внутренним жаром. В его глазах отражалось обжигающее пламя, готовое излиться и всепроникающей любовью, и сжигающим ратным пылом. Я помнил рассказы о том, что законы мира он постигал сверхчувствием, обретенным, как великий дар подвижничества, в горной пещере, еще в дни юности Пандавов.

Но разве патриархи потеряли дар прозрения? — спросил брахман. — Почему они склоняют свои сердца к Дурьодхане?

Дваждырожденных нельзя обмануть, — покачал головой его собеседник, — так ведь, Дурьодхана и говорит им только то, во что верит всем сердцем. Он считает себя спасителем этой земли и нашего братства. К сожалению, единственным препятствием на этом пути ему кажутся Панда-вы. Необходимость их сокрушения, таким образом, становится просто кармической. Такие мысли облекаются формой даже помимо воли властелина. В городе становится все больше воинов и меньше безопасности. Храбрые жаждут войны из-за добычи, трусы мечтают, чтобы окончилось нестерпимое ожидание…