Философские взгляды Н. А. Бердяева и Л. И. Шестова.

В центре внимания Н. А. Бердяева (1874 – 1948) и Л. Шестова (1866 – 1938) находились проблемы бытия человека.

Согласно Бердяеву, есть два мира: царство природы и царство Духа (Бога). Бытие Бога постигается человеком внерациональным путём – через личный духовный опыт. Бог находится за пределами естественного мира и раскрывает себя только символически. Бог всевластен над сотворённым им миром, но не имеет власти над свободой, которая не им создана. Эта свобода первична по отношению к добру и злу, обуславливая возможность как того, так и другого. Поскольку свобода не может быть создана даже Богом, Бог не несёт ответственности за зло. Исторический процесс состоит в борьбе добра против иррациональной свободы.

Кроме проблемы свободы Бердяев размышлял и о проблеме личности. Личность, думал он, – не часть общества и не часть Космоса. Напротив, и общество и Космос есть часть личности, которая может быть осмыслена только как творческий акт, где целое предшествует части. Творческая деятельность человека есть не что иное, как дополнение к общественной жизни. Бог и человек как бы существуют друг в друге. Только в любви, в свободном проявлении Духа достигается его победа над природой, над рабством и смертью.

Бердяев ставит личность выше общества, выше нации и государства. Он не отрицает полезности социальной экономической жизни, но лишь при условии, если будут признаны высшие ценности человеческой личности и её право на достижение полноты жизни. Уравнительные стремления (от кого бы они ни исходили – от демократии, социализма, интернационализма и т. п.) ведут лишь к разрушению личности, к насаждению зависти, обиды и злобы.

Туманные, неимоверно абстрактные и противоречивые рас­суждения Бердяева далеко не бесспорны. Однако парадоксально, на их основе он делает ряд глубоких выводов. Во-первых, это идея кризиса культуры и трансформации ее в цивилизацию. Силы духа вытесняются си­лами природы и общества, которые воплощаются в технике. Бездушная техника подавляет и подчиняет человека. Личность растворяется в массе. Духовная культура вытесняется низшими инстинктами или экономикой. Начинается духовное разло­жение при техническом процветании. Ци­вилизация — последняя ступень мировой истории перед ее завершением. Во-вторых, мысль о невозможности полной свободы в условиях социального мира (указание на иллюзии коммунистов и буржуазных демократов). И, в-третьих, провозглашение идеалов духовной свободы и непреходящей ценности человеческой личности.

Согласно Л.И. Шестову, истинная религиозность — это пол­ное подчинение разума вере. Разум совершенно неспособен по­знать ни Бога, ни мир, ни человека. Только вера дает истинное познание и спасение человеку. При этом не нужно прилагать никаких собственных усилий, не нужно опираться на свою муд­рость, справедливость и силу — это вероотступничество. Бог спасает только того, кто полностью отка­зался от размышлений и деяний и препоручил себя Высшей Воле.

 

Вопросы для самоконтроля:

1. Можно ли утверждать, что выдающийся русский врач Н. И. Пирогов был материалистом?

2. Кто из русских врачей XIX в. выдвинул теорию ортобиоза и в чём она заключалась?

3. Какие направления в русском космизме вы знаете? В чём между ними разница?

4. Что такое личность в философском учении Н. А. Бердяева?

5. Что такое истинная религиозность с точки зрения Л. Шестова?

7 минут

 

 

Выводы по теме

5 минут

 

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Вопросы и задания:

1. В чём П. Я. Чаадаев видит своеобразие русской цивилизации?

2. В чём, по мнению автора, заключается предназначение русского народа?

3. Как вы думаете, можно ли назвать автора патриотом?

 

П. Я. ЧААДАЕВ

 

Одна из самых печальных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах и даже у народов, в некото­рых отношениях более нас отсталых. Дело в том, что мы никог­да не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось. [...] Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее — иноземное владычество, жесто­кое, унизительное, дух которого национальная власть впо­следствии унаследовала, — вот печальная история нашей юнос­ти. [...] Пора нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена бесцветным и мрачным существовани­ем без мощности, без напряжения, его ничто не одушевляло, кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. Никаких чарующих воспоминаний, никаких прекрасных картин в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые нами века, все занятые простран­ства — и вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспо­минания, ни одного почтенного памятника, который бы говорил о прошедшем с силою и рисовал его живо и картинно. Мы жи­вем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя.

Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня. [...] Мы растем, но не созреваем, мы подвигаемся вперед, но в косвенном направлении, т. е. по линии, не приводящей к цели. [...] Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди на­родов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в человечество, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру. [...]

Массы находятся под воздействием известных сил, стоящих у вершин общества. Массы непосредственно не размышляют. Среди них имеется известное число мыслителей, которые за них думают, которые дают толчок собирательному сознанию нации и приводят ее в движение. Незначительное меньшинство мыс­лит, остальная часть чувствует, в итоге же получается общее дви­жение. [...] Раскинувшись между двух великих деления мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим — на Германию, мы бы должны были сочетать в себе две великие основы духовной природы — воображение и разум и объединить в своем просвещении исторические судьбы всего зем­ного шара. Не эту роль предоставило нам Провидение. Напро­тив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой. Отка­зывая нам в своем обычном благодетельном влиянии на челове­ческий разум, оно предоставило нас всецело самим себе, не захо­тело ни в чем вмешиваться в наши дела, не захотело ничему нас научить. Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Наблюдая нас, можно бы сказать, что здесь сведен на нет всеобщий закон человечества. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. [...] Если бы полчища варваров, потрясших мир, не прошли по занятой нами стране прежде нашествия на Запад, мы едва ли дали главу для всемирной истории. Чтобы заставить себя заметить, нам при­шлось растянуться от Берингова пролива до Одера. [...] По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, кото­рое должно было нас воспитать, к растленной Византии. [...] В Европе все тогда было одушевлено животворным началом един­ства. Все там из него истекало, все там сосредоточивалось. Все умственное движение той поры только и стремилось установить единство человеческой мысли, и всякий импульс истекал из вла­стной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времен. Чуждые этому чудотворному принципу, мы ста­ли жертвой завоевания. [...]

Все народы Европы, подвигаясь из века в век, шли рука об руку. Что бы они ни делали, каждый по-своему, они все же по­стоянно сходятся на одном и том же пути. [...] Мы были откину­ты к числу народов, которым суждено использовать воздействие христианства во всей силе лишь косвенно и с большим опоздани­ем, то необходимо стремиться всеми способами оживить наши верования и дать нам воистину христианский импульс, ибо ведь там все совершило христианство.

Чаадаев П. Я. Сочинения. М., 1989. С. 18—29.

 

 

.

Вопросы и задания:

1. В чем В. С. Соловьев видит цель жизни?
2. Что такое личность с точки зрения автора?
3. Существует ли противоречие между личностью и обществом? Если нет - то почему? Какие аргументы приводит В. С. Соловьев?

 

В. С. СОЛОВЬЕВ

Мы знаем, что добро в своем полном смысле, включающем и понятие блага или удовлетворения, определяется окончательно как действительный нравственный порядок, выражающий без­условно должное и безусловно желательное отношение каждого ко всему и всего к каждому. Это называется Царством Божьим, и с нравственной точки зрения совершенно ясно, что только осу­ществление Царства Божия — окончательная цель всякой жизни и деятельности, как высшее добро, благо и блаженство. Столь же ясно при отчетливом и жизненном мышлении об этом предме­те, что действительный нравственный порядок, или Царство Божие, есть дело совершенно общее и вместе с тем совершенно личное, потому что каждый хочет его для себя и для всех и толь­ко вместе со всеми может получить его. Следовательно, нельзя по существу противопоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование единич­ной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле каждое единичное лицо есть только средоточие бес­конечного множества взаимоотношений с другим и другими, и отделять его от этих отношений — значит отнимать у него вся­кое действительное содержание жизни, превращать личность в пустую возможность существования. Представлять личное сре­доточие своего бытия как действительно отделенное от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центра­ми, есть не более как болезненная иллюзия самосознания.

Когда перед глазами петуха проводят мелом черту, он, как известно, принимает эту черту за какую-то роковую преграду, переступить которую для него делается совершенно невозмож­ным. Он, очевидно, не в состоянии понимать, что подавляющее, роковое для него значение меловой черты происходит только от­того, что он исключительно занят этим необычным ему и неожи­данным представлением и, следовательно, не свободен относи­тельно его. Заблуждение, довольно естественное для петуха, ме­нее естественно для разумно мыслящего человека. Однако и он слишком часто не понимает, что данное ограничение его субъек­тивности получает свою непреодолимость и непроницаемость единственно лишь от исключительного сосредоточения его внимания на этой ограниченности, что роковая отдельность его «я» ото всего другого заключается только в том, что он представляет ее себе роковою. Он тоже есть жертва самовнушения, хотя и имеющего, конечно, объективные точки опоры, но столь же условные и легко устранимые, как проведенная мелом линия. Этот самообман, в силу которого единичный человек считает себя действительным в своей отдельности ото всего и такую свою мнимую обособленность предполагает как настоящую основу и даже единственно возможную исходную точку для всех своих отношений,— этот самообман отвлеченного субъективизма про­изводит опустошения не только в области метафизики (которая с этой точки зрения даже совсем упраздняется), но и в сфере нравственной и политической жизни. Сколько здесь из-за этого возникает запутанных теорий, непримиримых противоречий и роковых вопросов! И вся эта неразрешимость и фатальность исчезла бы сама собой, если бы мы, не пугаясь громких имен, приняли в соображение тот простой факт, что эти теории могли быть созданы и эти роковые вопросы могли возникнуть единст­венно только с точки зрения загипнотизированного петуха.

 

Человеческая личность, и, следовательно, каждый единичный человек, есть возможность для осуществления неограниченной действительности, или особая форма бесконечного содержания. В уме человека заключается бесконечная возможность все более истинного познания о смысле всего, а его воля содержит в себе такую же бесконечную возможность все более и более совершен­ного осуществления этого всеединого смысла в данной жизнен­ной среде. Человеческая личность бесконечна: это есть аксиома нравственной философии. Но вот отвлеченный субъективизм проводит перед глазами неосторожного мыслителя свою мело­вую черту, и плодотворнейшая аксиома превращается в безыс­ходную нелепость. Личность человеческая как бесконечная воз­можность отделяется от всяких действительных условий и дей­ствительных результатов своего осуществления, представляемых чрез общество, и не только отделяется, но и противополагается им. Является неразрешимое противоречие между личностью и обществом и «роковой вопрос»: которое из двух начал должно быть принесено в жертву? С одной стороны, гипнотики индиви­дуализма, утверждая самодостаточность отдельной личности, из себя определяющей все свои отношения, в общественных связях и собирательном порядке видят только внешнюю границу и про­извольное стеснение, которое должно быть во что бы то ни стало Упразднено; а с другой стороны, выступают гипнотики коллективизма, которые, видя в жизни человечества только общественные массы, признают личность за ничтожный и преходящий элемент общества, не имеющий никаких собственных прав и с которым можно не считаться во имя так называемого общего интереса. Но что же это за общество, состоящее из бесправных и безлич­ных тварей, из нравственных нулей? Будет ли это, во всяком слу­чае, общество человеческое? В чем будет заключаться и откуда возьмется его достоинство, внутренняя ценность его существова­ния, и какою силою оно будет держаться? Не ясно ли, что это пе­чальная химера, столь же неосуществимая, сколь и нежелатель­ная. И не такая ли же химера противоположный идеал себе-довлеющей личности? Отнимите у действительной человеческой личности все то, что так или иначе обусловлено ее связями с об­щественными или собирательными целыми, и вы получите жи­вотную особь с одною лишь чистою возможностью, или пустою формой человека, т. е. нечто в действительности вовсе не суще­ствующее. Те, кому приходилось спускаться в ад или поднимать­ся на небеса, и там не нашли одинокой личности, а видели только общественные группы и круги.

Общественность не есть привходящее условие личной жизни, а заключается в самом определении личности, которая по суще­ству своему есть сила разумно-познающая и нравственно-дейст­вующая, а и то и другое возможно только в образе бытия обще­ственного. Разумное познание со стороны формальной обуслов­лено общими понятиями, выражающими единство смысла в не­уловимой множественности явлений; но действительная и объ­ективная общность (общий смысл) понятий обнаруживается в словесном общении, без которого разумная деятельность, за­держанная и лишенная осуществления, естественно атрофирует­ся, а затем и самая способность разумения исчезает или перехо­дит в состояние чистой возможности. Язык — этот реальный ра­зум — не мог быть создан личностью одинокою, следовательно, личность одинокая не была бы существом словесным, не была бы человеком. Со стороны же материальной познание истины основано на опыте — наследственном, собирательном и накопля­ющемся, опыт же единичного существа, безусловно изолирован­ного, если бы даже оно могло существовать, был бы, очевидно, совершенно недостаточен для познания истины. Что касается до нравственного определения личности, то хотя сама идея добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица только в общественной среде через взаимодействие с нею. И в этом главном отношении общество есть не что иное, как объективно осуществляемое со­держание личности.

Вместо неразрешимого противоречия двух исключающих друг друга начал, двух отвлеченных измов мы находим в дейст­вительности два соотносительных и логически и исторически вза­имно друг друга предполагающих и требующих термина. По существенному своему значению общество не есть внешний предел личности, а ее внутреннее восполнение, и относительно множе­ственности единичных лиц общество не есть их арифметическая сумма или механический агрегат, а нераздельная целость общей жизни, отчасти уже осуществленной в прошедшем и сохраняе­мой чрез пребывающее общественное предание, отчасти осуще­ствляемой в настоящем посредством общественных служений и, наконец, предваряющей в лучшем сознании общественного идеа­ла свое будущее совершенное осуществление.

Этим трем основным и пребывающим моментам лично-обще­ственной жизни — религиозному, политическому и пророческо­му — соответствуют в целом ходе исторического развития три последовательно выступающие, главные конкретные ступени че­ловеческого сознания и жизненного строя, а именно: 1) родовая, принадлежащая прошедшему, хотя и сохраняемая в видоизме­ненной форме семьи, затем 2) национально-государственный строй, господствующий в настоящем, и, наконец, 3) всемирное общение жизни как идеал будущего.

На всех этих ступенях общество по своему существенному со­держанию есть нравственное восполнение или осуществление личности в данном жизненном круге; лишь объем этого круга не одинаков: на первой ступени он ограничивается для каждого своим родом, на второй — своим отечеством, а лишь на третьей личность человеческая, достигшая ясного сознания своей внут­ренней бесконечности, стремится соответственным образом осу­ществить ее в совершенном обществе с упразднением уже вся­ких ограничений не по содержанию только, но и по объему жиз­ненного взаимодействия.

 

Вопросы и задания:

1. Внимательно прочитайте рассуждение самоубийцы. Какие аргументы он приводит в защиту своей точки зрения?

2. Прочитайте комментарий Ф. М. Достоевского. Как писатель объясняет причину самоубийства? Какие аргументы он приводит?

3. Чья точка зрения, самоубийцы или писателя, кажется вам более убедительной. Почему?

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Вот одно рассуждение одного самоубийцы от скуки, разу­меется, материалиста.

«...В самом деле: какое право имела эта природа произво­дить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных зако­нов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего, но я не хочу страдать - ибо для чего бы я согласился страдать? Природа, чрез сознание мое, возвещает мне о какой-то гармонии в целом. Человеческое сознание наделало из этого возвещения религий. Она говорит мне, что я, — хоть и знаю вполне, что в «гармонии целого» уча­ствовать не могу и никогда не буду, да и не пойму ее вовсе, что она такое значит, — но что я все-таки должен подчиниться этому возвещению, должен смириться, принять страдание в виду гар­монии в целом и согласиться жить. Но если выбирать сознатель­но, то уж, разумеется, я скорее пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь - остается ли это целое с гармонией на свете после меня или уничтожится сейчас же вместе со мною. И для чего бы я должен был так заботиться о его сохранении после меня — вот вопрос?

Пусть уж лучше я был бы создан как все животные, т. е. живу­щим, но не сознающим себя разумно; сознание же мое есть имен­но не гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним не­счастлив. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди со­глашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и вы­водить детей. Есть, пить и спать, по-человеческому,— значит нажи­ваться и грабить, а устраивать гнездо — значит по преимуществу грабить. Возразят мне, пожалуй, что можно устроиться и устро­ить гнездо на основаниях разумных, на научно верных социаль­ных началах, а не грабежом, как было доныне. Пусть, а я спро­шу: для чего? Для чего устраиваться и употреблять столько ста­раний устроиться в обществе людей правильно, разумно и нрав­ственно — праведно? На это уж, конечно, никто не сможет мне дать ответа. Все, что мне могли бы ответить, это: «чтоб получить наслаждение». Да, если б я был цветок или корова, я бы и полу­чил наслаждение. Но, задавая, как теперь, себе беспрерывно во­просы, я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и не­посредственном счастьи любви к ближнему и любви ко мне чело­вечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество — обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья,— не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что я не буду и не могу быть счастлив под условием гро­зящего завтра нуля. Это — чувство, это непосредственное чув­ство, и я не могу побороть его. Ну, пусть бы я умер, а только че­ловечество оставалось бы вместо меня вечно, тогда, может быть, и все же был бы утешен. Но ведь планета наша не вечна и чело­вечеству срок — такой же миг, как и мне. И как бы разумно, ра­достно, праведно и свято ни устроилось на земле человечество,— все это тоже приравняется завтра к тому же нулю. И хоть это почему-то там и необходимо, по каким-то там всесильным, вечным и мертвым законам природы, но поверьте, что в этой мысли за­ключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное, и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого.

И, наконец, если бы предположить эту сказку об устроенном, наконец-то, на земле человеке на разумных и научных основани­ях возможною и поверить ей, поверить грядущему, наконец-то, счастью людей, то уж одна мысль о том, что природе необходимо было, по каким-то там косным законам ее, истязать человека ты­сячелетия, прежде чем довести его до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна. Теперь прибавьте к то­му, что той же природе, допустившей человека, наконец-то, до счастья, почему-то необходимо обратить все это завтра в нуль,

несмотря на все страдание, которым заплатило человечество за это счастье, и, главное, нисколько не скрывая этого от меня и моего сознанья, как скрыла она от коровы,— то невольно при­ходит в голову одна чрезвычайно забавная, но невыносимо груст­ная мысль: «ну, что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживется ли по­добное существо на земле или нет?» Грусть этой мысли, глав­ное — в том, что опять-таки нет виноватого, никто пробы не де­лал, некого проклясть, а просто все произошло по мертвым зако­нам природы, мне совсем непонятным, с которыми сознанию моему никак нельзя согласиться. ЕRGO (Следовательно.— Сост.):

Так как на вопросы мои о счастье я через мое же сознание получаю от природы лишь ответ, что могу быть счастлив не иначе, как в гармонии целого, которой я не понимаю и, очевидно для меня, и понять никогда не в силах;

Так как природа не только не признает за мной права спра­шивать у нее отчета, но даже и не отвечает мне вовсе — и не по­тому, что не хочет, а потому, что и не может ответить;

Так как я убедился, что природа, чтоб отвечать мне на мои вопросы, предназначила мне (бессознательно) меня же самого и отвечает мне моим же сознанием (потому что я сам это все го­ворю себе);

Так как, наконец, при таком порядке, я принимаю на себя в одно и то же время роль истца и ответчика, подсудимого и судьи, и нахожу эту комедию, со стороны природы, совершенно глупою, а переносить эту комедию, с моей стороны, считаю даже унизительным;

То, в моем несомненном качестве истца и ответчика, судьи и подсудимого, я присуждаю эту природу, которая так бесцере­монно и нагло произвела меня на страдание — вместе со мною к уничтожению... А так как природу я истребить не могу, то ист­ребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в ко­торой нет виноватого».

N. N.

Статья моя «Приговор» касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия — необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой. Подкладка этой ис­поведи погибающего «от логического самоубийства» человека -это необходимость тут же, сейчас же вывода: что без веры в свою душу и в ее бессмертие бытие человека неестественно, не­мыслимо и невыносимо. <...>

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни на­ция. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бес­смертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из одной ее вы­текают. <...>

...Самоубийство, при потере идеи о бессмертии, становится совершенною и неизбежною даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами. Напротив, бессмертие, обещая вечную жизнь, тем крепче связы­вает человека с землей. Тут, казалось бы, даже противоречие: если жизни так много, т. е. кроме земной и бессмертная, то для чего бы так дорожить земною-то жизнью? А выходит именно на­против, ибо только с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения же в своем бессмертии связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни (ощущаемая хо­тя бы лишь в виде самой бессознательной тоски) несомненно ве­дет за собою самоубийство. Отсюда обратно и нравоучение моей <...> статьи: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно».

Достоевский Ф. М. Полное со­брание сочинений.— М., 1895.— Т. 10.— Ч. 1: Дневник писателя за 1876 г.— С. 349—352, 422—426.

 

 

Вопросы и задания:

1. Как Л. Н. Толстой описывает проблему, с которой он столкнулся?
2. Почему только вера может разрешить эту проблему?
3. Согласны ли вы с точкой зрения Л. Н. Толстого?

 

Л. Н. ТОЛСТОЙ

ИСПОВЕДЬ

...Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне де­лать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я про­должал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти оста­новки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: За­чем? Ну, а потом? <...>

Душевное состояние это выражалось для меня так: жизнь моя есть какая-то кем-то сыгранная надо мной глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не признавал никакого «кого-то», который бы меня сотворил, эта форма представления, что кто-то надо мной подшутил зло и глупо, произведя меня на свет, была самая естественная мне форма представления. <...>

Но есть ли или нет этот кто-нибудь, который смеется надо мной, мне от этого не легче. Я не мог придать никакого разумно­го смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно всем известно. Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся — раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить — вот что удивительно! Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что все это — только обман, и глупый обман! Вот именно, что ничего даже нет смешного и остроумного, а просто — жестоко и глупо.

Давно уже рассказана восточная басня про путника, застиг­нутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца он видит Дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным Драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах ко­лодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая бе­лая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и на­ходит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и я не могу понять, за­чем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, кото­рый прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а бе­лая и черная мышь — день и ночь — подтачивают ветку, за кото­рую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей,— и не могу от­вратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспори­мая и всякому понятная правда.

Прежний обман радостей жизни, заглушавший ужас драко­на, уже не обманывает меня. Сколько ни говори мне: ты не мо­жешь понять смысла жизни, не думай, живи,— я не могу делать этого, потому что слишком долго делал это прежде. Теперь я не могу не видеть дня и ночи, бегущих и ведущих меня к смерти. Я вижу это одно, потому что это одно — истина. Остальное все — ложь. <-..>

Вопрос мой <...> был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребенка до мудрейшего старца,— тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: «Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра,— что выйдет из всей моей жизни?»

Иначе выраженный, вопрос будет такой: «Зачем мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?» Еще иначе выразить вопрос можно так: «Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?» <...>

Теперь я вижу, что если я не убил себя, то причиной тому бы­ло смутное сознание несправедливости моих мыслей. Как ни убе­дителен и несомненен казался мне ход моей мысли и мыслей муд­рых, приведших нас к признанию бессмыслицы жизни, во мне оставалось неясное сомнение в истинности исходной точки моего рассуждения. <...>

Рассуждение о суете жизни не так хитро, и его делают давно и все самые простые люди, а жили и живут. Что ж, они-то все живут и никогда и не думают сомневаться в разумности жиз­ни? <...>

...Тогда я только чувствовал, что, как ни логически неизбеж­ны были мои, подтверждаемые величайшими мыслителями, вы­воды о тщете жизни, в них было что-то неладно. В самом ли рас­суждении, в постановке ли вопроса, я не знал; я чувствовал только, что убедительность разумная была совершенная, но что ее было мало. <...>

...Я чуял, что если я хочу жить и понимать смысл жизни, то искать этого смысла жизни мне надо не у тех, которые потеряли смысл жизни и хотят убить себя, а у тех миллиардов отживших и живых людей, которые делают жизнь и на себе несут свою и нашу жизнь. И я оглянулся на огромные массы отживших и живущих простых, не ученых и не богатых людей и увидал со­вершенно другое. Я увидал, что все эти миллиарды живших и живущих людей, все, за редкими исключениями, не подходят к моему делению, что признать их не понимающими вопроса я не могу, потому что они сами ставят его и с необыкновенной ясностью отвечают на него. Признать их эпикурейцами тоже не могу, потому что жизнь их слагается больше из лишений и стра­даний, чем наслаждений; признать же их неразумно доживаю­щими бессмысленную жизнь могу еще меньше, так как всякий акт их жизни и самая смерть объясняются ими. Убивать же себя они считают величайшим злом. Оказывалось, что у всего чело­вечества есть какое-то не признаваемое и презираемое мною знание смысла жизни. Выходило то, что знание разумное не дает смысла жизни, исключает жизнь; смысл же, придаваемый жизни миллиардами людей, всем человечеством, зиждется на каком-то презренном, ложном знании.

Разумное знание в лице ученых и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, все человечество — признают этот смысл в неразумном знании.

Выходило противоречие, из которого было только два выхода: или то, что я называл разумным, не было так разумно, как я ду­мал; или то, что мне казалось неразумно, не было так неразум­но, как я думал. И я стал проверять ход рассуждений моего ра­зумного знания.

Проверяя ход рассуждений разумного знания, я нашел его совершенно правильным. Вывод о том, что жизнь есть ничто, был неизбежен; но я увидал ошибку. Ошибка была в том, что я мыслил несоответственно поставленному мною вопросу. <...> Я спрашивал: какое вневременное, внепричинное, внепространственное значение моей жизни? А отвечал я на вопрос: какое временное, причинное и пространственное значение моей жизни? Вышло то, что после долгого труда мысли я ответил: ни­какого. <...>

Поняв это, я понял, что и нельзя было искать в разумном знании ответа на мой вопрос и что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание на то, что ответ может быть полу­чен только при иной постановке вопроса, только тогда, когда в Рассуждение будет введен вопрос отношения конечного к бесконечному. Я понял и то, что <...> ответы, даваемые верою, <...> имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отно­шение конечного к бесконечному, без которого не может быть от­вета. Как я ни поставлю вопрос: как мне жить? — ответ: по зако­ну Божию. Что выйдет настоящего из моей жизни? — Вечные мучения или вечное блаженство. Какой смысл, не уничтожаемый смертью? — Соединение с бесконечным Богом, рай. <...>

...Где жизнь, там вера, с тех пор, как есть человечество, дает возможность жить, и главные черты веры везде и всегда одни и те же. <...> Всякий ответ веры конечному существованию че­ловека придает смысл бесконечного,— смысл, не уничтожаемый страданиями, лишениями и смертью. <...> Вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни. Если человек живет, то он во что-нибудь да верит. Если б он не верил, что для чего-нибудь надо жить, то он бы не жил. Если он не видит и не понимает призрачности конечного, он верит в это конечное; если он понимает призрачность конечного, он должен верить в беско­нечное. Без веры нельзя жить. <...>

...Во все это время, рядом с теми ходами мыслей и наблюде­ний, о которых я говорил, сердце мое томилось мучительным чувством. Чувство это я не могу назвать иначе, как исканием Бога.

Я говорю, что это искание Бога было не рассуждение, но чув­ство, потому что это искание вытекало не из моего хода мыслей,— оно было даже прямо противоположно им,— но оно вытекало из сердца. Это было чувство страха, сиротливости, одиночества среди всего чужого и надежды на чью-то по­мощь. <...>

...Я оглянулся на самого себя, на то, что происходило во мне; и я вспомнил все эти сотни раз происходившие во мне умирания и оживления. Я вспомнил, что я жил только тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь, сказал я себе: стоит мне знать о Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в Него, и я уми­раю. Что же такое эти оживления и умирания? Ведь я не живу, когда теряю веру в существование Бога, ведь я бы уж давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти Его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его. Так чего же я ищу еще? — вскрикнул во мне голос.— Так вот Он. Он — то, без чего нельзя жить. Знать Бога и жить - одно и то же. Бог есть жизнь. <...>

Всякий человек произошел на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее. Задача человека в жизни — спасти свою ду­шу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по-божьи, а чтобы жить по-божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым. <.-..>

Л. Н. Толстой. Собр. Соч. В 22-х т. М., 1983. Т. 16. С. 106 - 108.

Вопросы и задания:

 

1.Что такое биосфера и ноосфера у В. И. Вернадского? Каким образом связаны биосфера и ноосфера?

2. Какими природно-биологическими и социальными процессами объясняет В. И. Вернадский возникновение ноосферы?

3. Какое значение для дальнейшей судьбы человечества имеет возникновение ноосферы?

 

 

В. ВЕРНАДСКИЙ

Своеобразным, единственным в своем роде, отличным и неповторяемым в других небесных телах представляется нам лик Земли — ее изображение в космосе, вырисовывающееся извне, со стороны, из дали бесконечных небесных пространств.

В лике Земли выявляется поверхность нашей планеты, ее биосфера, ее наружная область, отграничивающая ее от космической среды...

Космические излучения вечно и непрерывно льют на лик Земли мощный поток сил, придающий совершенно особый, новый характер частям планеты, граничащим с космическим пространством.

Благодаря космическим излучениям биосфера получа­ет во всем своем строении новые, необычные и неизвест­ные для земного вещества свойства, и отражающий ее в космической среде лик Земли выявляет в этой среде но­вую, измененную космическими силами картину земной поверхности.

Вещество биосферы благодаря им проникнуто энергией; оно становится активным; собирает и распределяет в био­сфере полученную в форме излучений энергию, превраща­ет ее в конце концов в энергию в земной среде, свободную, способную производить работу...

Благодаря этому история биосферы резко отлична от истории других частей планеты, и ее значение в планетном механизме совершенно исключительное. Она в такой же, если не в большей степени есть создание Солнца, как и выявление процессов Земли <...>.

По существу, биосфера может быть рассматриваема как область земной коры, занятая трансформаторами, перево­дящими космические излучения в действительную земную энергию — электрическую, химическую, механическую, тепловую и т. д. <...>.

Биосфера — единственная область земной коры, заня­тая жизнью. Только в ней, в тонком наружном слое нашей планеты, сосредоточена жизнь; в ней находятся все орга­низмы, всегда резкой, непроходимой гранью отделенные от окружающей их косной материи. Никогда живой орга­низм в ней не зарождается. Он, умирая, живя и разруша­ясь, отдает ей свои атомы и непрерывно берет их из нее,

но, охваченное жизнью, живое вещество всегда имеет свое начало в живом же...

На земной поверхности нет химической силы, более по­стоянно действующей, а потому и более могущественной по своим конечным последствиям, чем живые организмы, взятые в целом,- И чем более мы изучаем химические яв­ления биосферы, тем более мы убеждаемся, что на ней нет случаев, где бы они были независимы от жизни. И так длилось в течение всей геологической истории...

Так, жизнь является великим, постоянным и непрерыв­ным нарушителем химической косности поверхности на­шей планеты. Ею в действительности определяется не только картина окружающей нас природы, создаваемая красками, формами, сообществами растительных и живот­ных организмов, трудом и творчеством культурного чело­вечества, но ее влияние идет глубже, проникает [в] более грандиозные химические процессы земной коры.

Нет ни одного крупного химического равновесия в зем­ной коре, в котором не проявилось бы основным образом влияние жизни, накладывающей неизгладимую печать на всю химию земной коры.

Жизнь не является, таким образом, внешним случайным явлением на земной поверхности. Она теснейшим образом связана со строением земной коры, входит в ее механизм и в этом механизме исполняет величайшей важности фун­кции, без которых он не мог бы существовать <...>.

В биосфере существует великая геологическая, быть мо­жет, космическая сила, планетное действие которой обыч­но не принимается во внимание в представлениях о кос­мосе, представлениях научных или имеющих научную основу.

Вопросы и задания:

1.В чём, по мнению Н. А. Бердяева, заключается сущность творчества?

2. В чём автор согласен и не согласен с К. Марксом?

3. Какую свободу Н. А. Бердяев называет подлинной? Какими атрибутами он её наделяет?

4. Как автор решает проблему соотношения интересов личности и общества?

Н. А. БЕРДЯЕВ

0 природе творчества.

В Евангелии постоянно говорится о пло­де, который должно принести семя, когда оно падает на добрую почву, о талантах, данных человеку, которые должны быть воз­вращены с приростом. Это Христос прикровенно, в притчах, гово­рит о творчестве человека, об его творческом призвании. Зарыва­ние даров в землю, то есть отсутствие творчества осуждено Христом. Все учение апостола Павла о различных дарах челове­ка есть учение о творческом призвании человека. Дары даны от Бога, и они указуют на творческое призвание...

... Тайна творчества раскрывается в библейско-христианском мифе о творении мира Богом. Бог сотворил мир из ничего, то есть свободно и из свободы. Мир не был эманацией Бога, рождени­ем или эволюцией, а творением, то есть абсолютной новизной, не­бывшим. Творчество в мире потому только и возможно, что мир сотворен, что есть Творец...

Что-то должно исходить и из человека, и это есть то, что есть творчество по преимуществу, творчество нового и небывше­го. Это что-то не есть что-то, а ничто есть свобода, без которой нет творческого акта. Свобода, ничем не детерминированная, дает от­вет на Божий зов к творческому деланию, но она дает этот ответ в соединении с даром, с гением, полученным от Бога при творении, и с материалами, находящимися в сотворенном мире. Творчество человека из ничего нужно понимать в смысле творчества челове­ка из свободы. Во всяком творческом замысле есть элемент пер­вичной свободы человека, ничем не детерминированной, бездон­ной, свободы, не от Бога идущей, а к Богу идущей. Зов божий и обращен к этой бездне и из бездны ждет ответа...

... Творческий акт есть также взаимодействие благодати и свободы, идущего от Бога к человеку и от человека к Богу. И твор­ческий акт можно описывать то по преимуществу в терминах сво­боды, то по преимуществу в терминах благодати, благодатной одержимости и вдохновения...

Бердяев Н. О назначении человека. — Париж, 1931.— С. 135-141.

О человеке

Приходится постоянно повторять, что человек есть существо про­тиворечивое и находится в конфликте с самим собой. Человек ищет свободы, в нем есть огромный порыв к свободе, и он не толь­ко легко попадает в рабство, но и он любит рабство... Экономичес­кое рабство человека бесспорно означает отчуждение человечес­кой природы и превращение человека в вещь. В этом Маркс прав. Но для освобождения человека его духовная природа должна ему быть возвращена, он должен сознавать себя свободным и духов­ным существом материальным и экономическим, духовная же его

природа признается иллюзией сознания, обманной идеологией, то человек остается рабом и раб по природе. Человек в мире объек­тивированном может быть только относительно, а не абсолютно свободным, и свобода его предполагает борьбу и сопротивление необходимости, которую он должен преодолевать. Но свобода предполагает духовное начало в человеке, сопротивляющееся по­рабощающей необходимости. Свобода, которая будет результа­том необходимости, не будет подлинной свободой.

Нужно выбирать между двумя философиями — философи­ей, признающей примат бытия над свободой, и философией, при­знающей примат свободы над бытием. Этот выбор не может опре­деляться одним лишь мышлением, он определяется целостным духом, то есть волей. Персонализм должен признать примат сво­боды над бытием. Философия примата бытия есть философия без­личности. Система онтологии, признающая абсолютный примат бытия, есть система детерминизма. Всякая объективированная интеллектуалистическая система есть система детерминизма. Она выводит свободу из бытия, свобода оказывается детермини­рованной бытием, то есть в конце концов свобода есть порождение необходимости. Бытие оказывается идеальной необходимостью, в нем невозможны прорывы, бытие сплошное, абсолютное единство. Но свобода невыводима из бытия. Свобода вкоренена в ничто, в бездонность, в небытие, если употреблять онтологическую терми­нологию. Свобода безосновна, не определена, не порождена быти­ем. Нет сплошного непрерывного бытия. Есть прорывы, разрывы, бездны, парадоксы, есть трансценсы. Поэтому только существует свобода, существует личность. Примат свободы над бытием есть также примат духа над бытием.

... Отвлеченная идея бытия, как царство неизменного поряд­ка, отвлечение общего, есть всегда порабощение свободного твор­ческого духа человека. Дух не подчинен порядку бытия, он в него вторгается, его прерывает и может его изменять. С этой свободой духа связано личное существование. Оно требует признания бы­тия чем-то вторичным. Источник рабства есть бытие, как объект, бытие экстериоризированное, в форме ли рациональной, или в форме витальной. Бытие, как субъект, совсем другое, значит и должно быть иначе названо. Бытие, как субъект есть личное су­ществование, свобода, дух. Острое переживание проблемы теоди­цеи [теодицея (букв. — богооправдание) — религиозно-философ­ское учение, цель которого доказать, что существование в мире зла не отменяет представления о Боге как абсолютном добре.], как мы видим, например, у Достоевского в его диалектике о сле­зинке ребенка и о возвращении билета на вход в мировую гармонию, есть восстание против идеи бытия, как царства универсаль­но-общего, как мировой гармонии, подавляющей личное сущест­вование. Это по-другому было у Кьеркегора [Сёрен Кьеркегор - датский философ(1813 - 1855)]. В этом восстании есть вечная правда, правда о том, что единичная лич­ность и ее судьба есть большая ценность, чем мировой порядок, чем гармония целого, чем отвлеченное бытие. И это правда хрис­тианская. Христианство совсем не есть онтология в греческом смысле слова. Христианство есть персонализм. Личность восста­ет против миропорядка, против бытия, как царства общего, и в восстании она соединяется с Богом, как личностью, а совсем не всеединственному, не с отвлеченным бытием. Бог на стороне лич­ности, а не миропорядка и всеединства. Так называемое онтологи­ческое доказательство бытия Божия есть лишь игра отвлеченной мысли. Идея всеединства, мировой гармонии совсем не христиан­ская идея. Христианство драматично, антимонистично относится к личностям. Бог никакого миропорядка не сотворил, и в своем творчестве Он никаким бытием не связан. Бог творит лишь суще­ства, творит личность, и творит их как задания, осуществляемые свободой.

Бердяев Н. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистской философии. — Париж, 1939. — С. 51, 66-69.

 

 

ТЕСТОВЫЕ ЗАДАНИЯ

 

001. Один русский философ XX в. справедливо заметил, «что главное в жизни любовь и, что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа". Назовите имя этою философа

а) Бердяев

б) Ильин

в) Лосский

г) Рерих

002. Кто из русских философов XX века мог сказать, что "свобода первичнее бытия"?

а) Писарев

б) Флоренский

в) Лосский

г) Лосев

д) Бердяев

е) Бакунин

003. Кто из русских философов XIX в. быт автором теории "русского", крестьянского социализма?

а) Герцен

б) Достоевский

в) Плеханов

г) Чернышевский

004. Кто из славянофилов назвал соборность или общинность

"совмещением личной самостоятельности с цельностью общего порядка"?

а) К.С.Аксаков

б) И.В.Киреевский

в) Ю.Ф.Самарин

г) А.С.Хомяков

005. Какое их нижеперечисленных философских работ русских философов принадлежит Вл.Соловьеву?

а) "Философия общего духа"

б) "Смысл любви"

в) "Философия свободы"

г) "Диалектика мифа"

006. Укажите на основную идею теократической утопии
у христианского философа Вл. Соловьева

а) соединение власти Римского папы с властью русского Царя

б) зашита примата католической Церкви

в) возвышение роли Русской православной Церкви

г) критика религиозной идеологии христианства

 

007. В творчестве какого русского религиозного философа впервые прозвучала знаменитая фраза: «Если бога нет, то все позволено»?

а) Ф. М. Достоевского

б) Вл. Соловьева

в) Л.Н.Толстого

г) П.А.Флоренского

008. Кому из известных русских философов принадлежат слова: "Любящий всегда гениален, так как открывает в предмете своей любви то, что скрыто от всякого нелюбящего"?

а) Н.А.Бердяеву

б) В.И.Вернадскому
в) А.Ф. Лосеву

г) Н.О. Лосскому

009. Кто из известных русских философов считается родоначальником философии "Всеединства"?

а) Бердяев

б) Лосев

в) Ломоносов

г) Соловьев

010. И.М.Сеченов, основоположник физиологической школы в России, философ-материалист обосновал положение о том, что...

а) вес акты сознательной и бессознательной психической жизни
являются рефлексами.

б) сигналы мышечного чувства служат источниками информации
и дают достоверное знание о внешнем мире

в) корни мысли лежат в ощущениях, предшествующих мышлению

г) в принципе все эти мысли принадлежат И.М.Сеченову

011. Где, в какой стране была концептуально разработана философская идея "всеединство"?

а) и Англии

б) в Германии

в) в России

г) в Японии

012. Кто из русских философов автор концепции "общего дела"?

а) Соловьев

б) Франк

в) Флоренский

г) Федоров

д) Бердяев

е) Лосский

ж) Вернадский

 

 

Л И Т Е Р А Т У Р А:

Введение в философию. В 2-х частях. Часть 1-я. – М., 1989.

Философия (под ред. В. Н. Лавриненко). – М., 2002.

Лосский Н. О. История русской философии. - М., 1991.

Замалеев А. Ф. Курс истории русской философии. - М., 1996.

Введение в русскую философию. - М., 1995.

Зеньковский В. В. История русской философии. (любое издание).

Чикин С. Я. Врачи-философы. – М., 1990 (научная библиотека).

Философы России XIX−XX столетий. - М., 1995.

Русский космизм. Антология философской мысли. - М., 1993.

Евлампиев И. И. История русской философии. – М., 2002.

Соловьев В. С. Сочинения. В 2-х томах. - М., 1988.

Бердяев Н. А. Самопознание. – М., 1991.я познания Канта. – М., 1991.