Как, вероятно, все это начиналось 2 страница

Древние египтяне умели внимательно наблюдать и тонко чувствовать природу, о чем свидетельствуют хотя бы удивительные рисунки животных, сохранившиеся на стенах гробниц и храмов, и, конечно, они совершенно точно знали, какие из местных мелких хищников опасны для мышей и крыс.

Геродот сообщает, что ихневмон, которого называли также «фараоновой мышью», был священным животным, а в гробницах Среднего царства обнаружено много тщательно изготовленных мумий степной кошки (Felis ocreata), уроженки Африки и Сирии, дикого предка нашей домашней кошки. Однако исследования показали, что кошка почиталась не сама по себе, но как символ львицы, животного этой богини, что для своих богослужений они избрали животное поменьше и попокладистей львицы, хотя бы даже и совсем ручной.

Возможно, какая-нибудь львица осрамилась самым неприятным образом, скушав во время богослужения особенно дородного жреца богини Баст. Но, если говорить серьёзно, мне очень приятно представление о кошке как о символе льва, как о миниатюрной копии царя зверей. Кошка нравится мне именно потому, что она приносит в мой дом неукрощённую дикость и гибкое изящество, которые роднят её с пантерой, ягуаром и тигром и которыми она наделена в равной степени с ними.

Всякий, кому довелось поближе узнать степных кошек, без сомнения, согласится, что они очень легко приручаются. В какой-то мере это прирождённые домашние животные. Если дикие европейские кошки (Felis silvestris) приручению не поддаются, хотя бы они и попали в неволю совсем маленькими котятами, то даже взрослая степная кошка настолько быстро становится ручной без всяких к тому стараний со стороны присматривающих за ней людей, что вскоре содержание её в клетке превращается в бессмысленную жестокость. Во многих зоопарках кошки, прибыв туда пленницами, позже становились любимцами своих сторожей, и на них возлагались обязанности домашней кошки. Среди моих многочисленных четвероногих знакомцев я не могу назвать ни единой по-настоящему дикой или пугливой степной кошки и не единой действительно приручившейся европейской дикой кошки.

Когда древние египтяне, сознавая, насколько полезны им эти животные, благоразумно поместили кошек под защиту закона (за убийство кошки полагалась смертная казнь – это исторический факт), священные кошки через несколько поколений, естественно, утратили всякий страх перед человеком и стали столь же назойливо ручными, как современные священные коровы в Индии. А уж если этот горбатый скот так уверен в своей безопасности, что спокойно заходит в овощные лавочки и, к ужасу торговцев, пожирает самые сочные фрукты и овощи, то насколько лучше должны были осознать преимущества своего положения и воспользоваться ими несравненно более умные священные кошки! Будем надеяться, что они при этом не забывали о своём долге и продолжали усердно ловить мышей.

Нетрудно представить себе, с какой презрительной небрежностью тогдашние кошки относились к своим хозяевам, раз уж даже наши самые обыкновенные кошки редко уделяют нам внимание; право же, чувствуешь себя польщённым, когда маленький тигр изредка побалует тебя каким-нибудь изъявлением вежливости или привязанности. Существует несомненная связь между независимым нравом кошек и медленностью появления у них физических признаков одомашнивания. Хотя кошка была объявлена священным храмовым животным во временя пятой или шестой династии, лёгкие признаки мутации в сторону одомашнивание удаётся обнаружить у кошачьих мумий только двенадцатой и тринадцатой династий – например, заметные изменения в строении уха и вариациях окраски, которая к тому времени становится довольно разнообразной, хотя чёрные, белы и крапчатые шкурки остаются ещё делом будущего. Тогда же череп кошки начинает обнаруживать некоторую выпуклость височных костей и укорачивание морды, то есть те черты, которые уже характеризовали торфяную собаку как домашнее животное за несколько десятков тысячелетий до этого. Даже в наши дни у кошек, которых не выводили специально с заранее заданной целью, физические и психические изменения, связанные с одомашниванием, заметны очень мало, и худые, длинноногие, короткошёрстные кошки с тигровой окраской, каких немало в Центральной Европе, сохраняют удивительное сходство с древними кошками.

Хотя кошка как домашнее животное была с давних пор широко распространенна по всему Египту, потребовалось невероятно долгое время, чтобы она проникла в другие страны. Античные писатели, по-видимому, не имели о ней практически никакого представления, и первым о появлении кошек в Европе рассказывает нам Плутарх лишь в первом столетии нашей эры. Любопытно, что одновременно он упоминает о ласке как о полезном животном, которое держат в доме только ради уничтожения мышей. По-видимому, ласка тогда ещё не была вытеснена домашней кошкой, во всех отношениях более удобной для содержания в доме. Дальнейшее распространение домашней кошки по Европе происходило на удивление медленно – в Уэльских законах Ноуэлла Дью точно указывается, какую цену можно запросить за кошку и каких её качеств имеет право требовать покупатель. В эту эпоху, примерно в тысячном году нашей эры, человек, убивший кошку, обязан был платить штраф – овцу, ягнёнка или такое количество пшеницы, какого хватило бы для того, чтобы полностью засыпать убитую кошку, подвешенную над землёй за хвост. Поскольку в таком положении тело сильно вытягивается, зёрна приходилось отдавать немало.

В VIII веке в Германии кошек, по-видимому, не было – во всяком случае, в «Салических правилах» они не упоминаются.

В этой стране ещё в XIV веке кошки ценились настолько высоко, что в некоторых купчих они указывались в списке движимости, которую продающий уступал вместе с фермой. Я привёл здесь все эти сведения, которые, разумеется, почерпнул из Брема, не без задней мысли – виды домашних животных, специально выводимые человеком, распространялись гораздо быстрее, чем это произошло с кошками. Даже и теперь не так-то просто продать кошку на сторону, особенно если она обладает тем независимым охотничьим духом, которые повышает её ценность как крысолова. Руководствуясь своим изумительно хорошо сохранившимся чувством направления, кошки упрямо возвращаются в прежние жилища, покрывая немыслимые расстояние. И найти дорогу домой, это вовсе не означает, что она приживётся там, – такая кошка вполне способна проявить полную независимость и вернуться к дикому образу жизни. Поэтому сначала кошка, вероятно, распространялась вовсе не потому, что покорно позволяла людям продавать себя, – нет, она перебиралась из дома в дом и из деревни в деревню, пока не завладела постепенно всем континентом.

 

ДВА ИСТОЧНИКА ПРЕДАННОСТИ

 

Все, кому приходилось иметь больше одной собаки, знают, насколько различными бывают собачьи индивидуальности. Нет двух абсолютно похожих друг на друга собак, как нет и двух абсолютно одинаковых людей – даже среди близнецов. Но, выявляя конкретные черты каждого данного человеческого характера и объединяя их в категории, можно до известной степени объяснить различные темпераменты, хотя подобный анализ из-за бесконечного разнообразия изучаемого материала никогда не достигнет статуса точной науки. Собачья индивидуальность много проще, а потому нам гораздо легче объяснить особенности различных характером, рассматривая развитие определённых «характерологических» черт и их сочетания у данного индивида.

Конечно, я не собираюсь проводить в этой книге научное исследование характерологических черт домашней собаки, но тем не менее попробую показать, как взаимодействие некоторых врождённых особенностей поведения, и в частности двух из них, создаёт чрезвычайно широкую гамму собачьих характеров, на первый взгляд кардинально различающихся между собой. Именно эти два выделенных мною свойства в первую очередь определяют отношение собаки к её хозяину, а потому они представляют большой интерес для любителей собак. Преданность собаки хозяину возникает из двух совершенно разных источников. Во многом она объясняется теми узами, которые связывают дикую собаку с матерью только в детском возрасте, а у домашней собаки сохраняется на всю жизнь и вместе с рядом других моментов способствует тому, что некоторые детские черты характера не исчезает и когда животное становится взрослым. Другой корень преданности заложен в той верности, которая связывает рядовую собаку с вожаком стаи или же возникает из привязанности, питаемой отдельными членами семьи друг к другу. У собак с волчьей кровью этот корень уходит гораздо глубже, чем у потомков шакала, и по очевидной причине: сохранение стаи играет гораздо большую роль в жизни волка, чем в жизни шакала.

Если взять в дом щенка неодомашненного представителя семейства собачьих и растить его как собаку, легко можно вообразить, будто потребность дикого детёныша в заботе и уходе равнозначна той пожизненной связи, которая существует между большинством наших домашних собак и их хозяевами.

Пленный волчонок обычно бывает робким, предпочитает тёмные углы и явно боится пересекать открытые пространства. Он в высшей степени недоверчив к незнакомым людям и, если такой человек попробует его погладить, может яростно и без предупреждения вцепиться в ласкающую руку. Он уже с рождения весьма склонён кусаться от страха (по-немецки таких животных называют «ангстбайсер»), но к хозяину волчонок привязывается и полагается на него точно так же, как щенок. Если речь идёт о самке, которая при нормальном ходе событий, вырастая, начинает воспринимать самца-вожака как «хозяина», опытным дрессировщикам иногда удаётся занять место такого вожака в тот период, когда детская зависимость самки сходит на нет, и таким образом обеспечить себе её привязанность и в дальнейшем. Один венский полицейский сумел добиться такой преданности от своей знаменитой волчицы Польди. Но того, кто воспитывает волка-самца, ждёт неминуемое разочарование – как только волк становится взрослым, он внезапно перестаёт подчиняться хозяину и держится абсолютно независимо. В его поведении по отношению к бывшему хозяину не проявляется ни злобы, ни свирепости – он по-прежнему обходится с ним как с другом, но ему больше и в голову не придёт слепо повиноваться хозяину, и, возможно, он даже попытается подчинить его себе и стать вожаком. Учитывая силу волчьих зубов, не приходится удивляться, что эта процедура иногда приобретает довольно кровавый характер.

То же произошло с динго, которого я взял на пятый день его жизни, подложил к кормящей собаке и воспитывал, не жалея времени и сил. Эта дикая собака не пыталась подчинить меня себе или искусать, но, став взрослой, она постепенно утратила прежнюю послушность, причём происходило это весьма любопытным образом. Пока мой динго был щенком, его поведение ничем не отличалось от поведения обыкновенной собаки. Когда я наказывал его за какую-нибудь провинность, он выражал своё раскаяние на обычный собачий манер, то есть пытался умиротворить разгневанного хозяина выражениями покорности и мольбы, причём успокаивался, только когда добивался ласки, означающей прощение. Однако, когда ему исполнилось полтора года, его поведение коренным образом изменилось – он все ещё без сопротивления принимал наказание, даже побои, но едва все кончалось, как он встряхивался, дружески вилял мне хвостом и убегал, приглашая меня погоняться за ним. Иными словами, наказание никак не влияло на его настроение и не производило на него ни малейшего действия, вплоть до того, что он мог тут же повторить преступление, за которое только что понёс справедливую кару, например, вновь покуситься на жизнь одной из самых ценных моих уток. В том же возрасте он утратил всякое желание сопровождать меня во время прогулок и просто убегал, куда хотел, не обращая никакого внимания на мои команды. Тем не менее я должен подчеркнуть, что пользовался самым тёплые его расположением, и, когда бы мы ни встречались, он приветствовал меня с соблюдением полного собачьего церемониала. Не следует ждать, что дикое животное будет обходиться с человеком иначе, чем с особями своего вида. Мы ещё вернёмся к этому вопросу, когда будем рассматривать отношения между людьми и кошками. Мой динго, совершенно несомненно, питал ко мне самые горячие чувства, но покорность и послушание тут просто ни при чем.

Одомашненные собаки, в которых преобладает шакалья кровь, всю жизнь остаются в той же зависимости от своего хозяина, в какой находятся молодые дикие собаки от взрослых. И это не единственная детская черта, которую в отличие от дикой собаки они сохраняют до конца жизни.

Коротка шерсть, хвост кольцом и висячие уши, свойственные многим породам, а главное, укороченная морда и выпуклость черепа, которые мы уже видели у торфяной собаки (Canis familiaris palustris), – эти черты характеризует у диких форм только молодых животных, но у домашней собаки сохраняются на протяжении всей её жизни.

Как и большинство характерологических черт, инфантильность может быть и достоинством и недостатком – все зависит от степени. Собаки, полностью её лишённые, хотя и интересны своей независимостью, хозяину особой радости не доставляют, так как они неисправимые бродяги и лишь время от времени снисходят до посещения дома своего владельца (слово «хозяин» тут явно не подходит). С возрастом такие собаки часто становятся опасными, так как, лишённые типичной собачьей покорности, они могут искусать или сбить с ног человека, словно другую собаку. Однако, осуждая дух бродяжничества и сопутствующее ему отсутствие верности хозяину или месту, я должен добавить, что избыток юношеской зависимости может, как ни странно, привести почти к тем же результатам, к каким приводит полное её отсутствие.

Хотя у большинства наших домашних собак истоки их преданности лежат именно в этой, до известной степени сохраняющейся инфантильности, избыток её даёт противоположную картину. Такие собаки чрезвычайно ласковы со своими хозяевами – а заодно и со всеми другими людьми. В «Кольце царя Соломона» я уже сравнивал этот тип собак с избалованными детьми, которые каждого мужчину называют «дядей» и любому незнакомому человеку навязывают свою непрошеную дружбу. И дело не в том, будто такая собака не знает своего хозяина, – наоборот, она радуется его приходу и приветствует его более восторженно, чем других, после чего охотно убегает с первым встречным. Подобная неразборчивая дружелюбность ко всему роду человеческому, несомненно, порождается сильнейшей инфантильностью – это доказывается всем строем поведения подобных собак. Они всегда излишне склонны к игре, и много времени спустя после того, как им исполнится год и все их нормальные ровесники успеют давно остепениться, они все ещё грызут хозяйские шлёпанцы и наносят смертельные раны занавескам, а главное – сохраняют рабскую покорность, которая у других собак при взрослении быстро сменяется здоровой уверенностью в себе.

Полаяв из чувства долго на незнакомого человека, такая собака угодливо валится перед ним на спину, стоит ему строго заговорить с ней. И тот, кто держит её поводок, для неё уже грозный и всемогущий хозяин.

Счастливая середина между слишком зависимой и слишком независимой собакой – это и есть идеал истинно преданной собаки. Этот идеал встречается далеко не так часто и уж, во всяком случае, гораздо реже, чем кажется среднему владельцу собаки.

Определённая степень непреходящей инфантильности необходима, чтобы собака питала к своему хозяину любовь и преданность, но её избыток заставляет собаку так же покорно обожать всех людей без разбора. Поэтому лишь относительно немногие собаки будут действительно защищать своего хозяина от хулигана: хотя они вовсе не остаются равнодушными к тому, что на хозяина кто-то напал, однако человек вообще внушает им благоговейное почтение, и они не в состоянии причинить ему вред.

Преданность собак, принадлежащих к тем породам, в жилах которых течёт какая-то для волчьей крови, принципиально отлична от преданности наших центрально-европейских пород, ведущих, по-видимому, своё происхождение непосредственно от шакалов. Вряд ли существуют породы, восходящие прямо к волкам: есть все основания считать, что человека в то время, когда он начал селиться в арктических областях, где вошёл в соприкосновение с тундровым волком, уже сопровождали собаки шакальей крови. Скрещивание волков с домашними собаками северных народов произошло, очевидно, сравнительно поздно и уж, во всяком случае, гораздо позднее, чем первое приручение шакала. Поскольку волк сильнее и выносливее, могла возникнуть потребность в породах со значительным преобладанием волчьей крови, а свирепость и неукротимость, вероятно, не слишком беспокоили обитателей Крайнего Севера – прирождённых дрессировщиков, умеющих справляться с самыми независимыми псами.

Непосредственным результатом этого большого и сравнительно недавнего прилива волчьей крови явилось значительно ослабление в «волчьих» породах черт одомашненности, и в частности, непреходящей инфантильности. Она заменяется зависимостью совсем иного типа, которая обязана своим происхождением специфически волчьим особенностям. Если шакал в основном ест падаль, то волк – настоящий хищник и зимой нуждается в помощи своих собратьев, охотясь на крупных травоядных – его единственный корм в эту пору года.

Чтобы обеспечить себя достаточным количеством пищи, волчья стая вынуждена покрывать большие расстояния, а результаты охоты зависят от взаимной поддержки в те минуты, когда её членам удаётся затравить дичь. Строгая организация стаи, беззаветная преданность вожаку и безоговорочная взаимная выручка – вот необходимые условия успешного выживания этого вида в тяжёлой борьбе за существование.

Такие волчьи свойства полностью объясняют сущность весьма заметных различий в характере «шакальих» и «волчьих» собак – различий, очевидных для всех, кто по-настоящему понимает собак. Первые относятся к своим хозяевам как к собакам-родителям, вторые видят в них скорее вожаков стаи и ведут себя с ними соответственно.

Покорности инфантильной шакальей собаки у волчьей собаки соответствует гордая «мужская» лояльность, в которой подчинение играет весьма малую роль, а рабская покорность – никакой. Волчья собака в отличие от шакальей вовсе не видит в хозяине чего-то вроде помеси отца и бога, для неё он скорее товарищ, хотя её привязанность к нему гораздо прочнее и не переноситься с лёгкостью на кого-нибудь другого. Это «однолюбие» развивается в молодых волчьих собаках весьма своеобразно – в определённый момент детская зависимость от родителей чётко сменяется взрослой преданностью вожаку стаи, причём это происходит, даже когда щенок растёт в изоляции от себе подобных, а «собака-родитель» и «вожак стаи» воплощены в одном человеке.

 

СОБАЧЬИ ЛИЧНОСТИ

 

В этой главе я попытаюсь на конкретных примерах проиллюстрировать, каким образом упоминавшиеся выше характерологические черты проявляются в индивидуальных особенностях отдельных собак. При этом я буду исходить из общего деления собак на две противоположные группы по признаку либо полного сохранения детской зависимости, либо столь же полного её отсутствия в сочетании с соответствующей степенью преданности вожаку со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я начну с рассказа о собаке, чья на первый взгляд трогательная детская привязанность к хозяину принимала настолько преувеличенные формы, что это был уже не пёс, а какая-то пародия. Речь пойдёт о таксе по кличке Кроки, которую подарил мне добрый дядюшка, плохо разбиравшийся в животных. Я был тогда ещё совсем маленьким мальчиком, но уже заядлым натуралистом. Кличку Кроки пёсик получил потому, что мой добрый родственник сначала облагодетельствовал меня крокодильчиком, но тот наотрез отказывался есть (мне не удавалось нагревать мой террариум до нужной температуры), и мы обменяли его в зоологическом магазине на животное, наиболее напоминавшее его внешне, – на аристократическую таксу с очень длинным туловищем и очень короткими лапами. Этот кобелёк действительно был похож на крокодила, его отвислые уши подметали пол в буквальном смысле слова.

Его отличало ласковое дружелюбие: и при первой же встрече он приветствовал меня как давно потерянного хозяина. Конечно, это мне очень льстило, пока я не заметил, что Кроки точно так же встречает всех и каждого. Его томила бурная любовь ко всему роду человеческому без всяких исключений. Он никогда ни на кого не лаял и, хотя, возможно, я и мои близкие нравились ему больше остальных людей, без колебаний следовал за первым позвавшим его человеком, если нас не оказывалось поблизости. С возрастом Кроки не избавился от своей страсти, и нам постоянно приходилось уводить его из соседних и не соседних домов, куда он отправлялся погостить. В конце концов моя двоюродная сестра, питавшая слабость к этой красивой таксе, взяла её к себе, и Кроки обосновался к неё в Гринцинге (пригороде Вены), где продолжал вести тот же рассеянный образ жизни. Он на самые разные сроки поселялся то у одних, то у других знакомых, и несколько раз его крали и продавали простодушным людям, которых пленяла его «преданность».

Возможно, крал Кроки один и тот же вор, который, ознакомившись с его привычками, сделал из него статью постоянного и довольно приличного дохода.

Диаметральной противоположностью этой такте я назвал бы Волка, одну из двух собак, которые живут у нас сейчас.

Впрочем, вряд ли можно сказать, что он «живёт у нас». Это типичная независимая волчья собака, в характере которой нет ни капли инфантильности, и она никому не подчинена; собственно говоря, Волк явно считает себя вожаком нашей «стаи». Объяснение его характера кроется в истории его жизни.

Период, когда волчья собака навеки отдаёт свою привязанность одному какому-то человеку (период «запечатления»), наступает у неё сравнительно рано – примерно на пятом месяце жизни. Мне как-то пришлось дорого заплатить за свою неосведомлённость в этом вопросе. Первую нашу суку чау-чау я купил в подарок жене ко дню рождения и, желая сделать ей сюрприз, попросил мою двоюродную сестру подержать щенка (которому было около шести месяцев) оставшуюся неделю у себя. Хотите верьте, хотите нет, но этих семи дней оказалось достаточно, чтобы маленькая чау-чау раз и навсегда отдала свою любовь моей кузине, что несколько снизило её подарочную ценность. Хотя кузина бывала у нас редко, упрямая чау-чау явно считала своей законной владелицей её, а не мою жену. Правда, она постепенно привязалась к жене, но, несомненно, эта привязанность была бы куда более горячей, если бы я принёс её из питомника прямо домой. Даже много лет спустя она охотно ушла бы от нас к своей первой «хозяйке».

Период, во время которого такая собака выбирает себе хозяина, может миновать бесплодно, если она будет оставаться в питомнике слишком долго либо по какой-то другой причине для неё не найдётся подходящего хозяина. И в том и в другом случае складывается своеобразный, абсолютно независимый собачий характер, олицетворённый, в частности, в Волке. Он родился вскоре после окончания второй мировой войны, когда остро ощущалась нехватка продовольствия, но моя жена сохранила его, чтобы сделать мне подарок, так как думала, что я вот-вот вернусь домой. К несчастью, вернулся я далеко не так скоро, и Волку в период запечатления не к кому было привязаться. Его маленькая сестра жила (и до сих пор живёт) в соседней деревне у трактирщика, страстного любителя собак, особенно чау-чау. Волк довольно скоро отыскал свою сестру в роскошном новом доме и в возрасте семи месяцев переселился туда. Одновременно, используя свойственное ему надменное обаяние, он втёрся минимум в два других дома, и было время, когда четыре семьи наивно считали себя единственными хозяевами этого великолепного пса. Когда я наконец вернулся домой, Волку исполнилось уже полтора года.

Держась с ним тактично и ненавязчиво, я сумел завоевать его доверие настолько, что он по доброй воле сопровождал меня в далёких прогулках, хотя я, безусловно, не мог гарантировать, что ему вдруг не взбредёт в голову расстаться со мной и отправиться по каким-то другим свои делам. Он послушно бежал за моим велосипедом, только если мне удавалось заманить его подальше. В неисследованных местах, куда собака не забредает во время своих самостоятельных экскурсий и где она чувствует себя уверенной только рядом со знакомым человеком, отношения собаки к хозяину уподобляется отношению волка к вожаку стаи, ведущему её через чужую территорию. В результате человек обретает в глазах собаки статус волка-вожака, и я не знаю лучшего способа заставить собаку признать в вас хозяина. Чем менее привычна окружающая обстановка, тем более тесным становится контакт между собакой и вами, а потому наиболее эффективны ситуации, в которых собака ощущает полную рассеянность. Возьмите выросшую в деревне собаку в город, где её уверенность в себе будет подорвана воздействием множества незнакомых раздражителей – трамваями, автомобилями, неведомыми запахами, чужими людьми, – и самая непокорная собака из страха лишиться единственного друга пойдёт рядом с вами как вымуштрованный полицейский пёс. Конечно, не следует приводить собаку туда, где она будет испытывать панический ужас, так как, хотя в первый раз она и проявит безупречное послушание, во второй раз вы её туда уже не заманите, а попытка насильно тащить на поводке собаку с сильным характером приведёт к результатам противоположным тому, которого вы добиваетесь.

Мне удалось настолько заслужить уважение Волка, что он перебрался из трактира к нам и признал меня хозяином – в том смысле, что сопровождал меня повсюду, даже в места, ему неприятные. Но этим все и исчерпывалось. Послушание было ему абсолютно чуждо, и он по-прежнему часто пропадал из дому. До самого последнего времени он регулярно отсутствовал по субботам и воскресеньям. Я заметил это потому, что его никогда не оказывалось под рукой, когда мне хотелось показать его друзьям, приезжавшим погостить к нам на эти дни. Тайна раскрылась быстро – вечер субботы и все воскресенье Волк проводил… в трактире. По-видимому, он обнаружил, что именно в это время может рассчитывать на наиболее лакомое угощение, да и присутствие двух красавиц чау-чау тоже, вероятно, располагало его чувствовать себя там как дома.

Довольно поверхностная дружба, связывающая меня с Волком, служит мне неистощимым источником полезных сведений и развлечения. Исследователю психологии животных крайне интересно изучать собаку, не чувствующую себя обязанной верностью ни одному человеку, а Волк – первая собака этого типа, с которой мне довелось близко познакомится. И очень смешно, как все (включая и меня самого), кто знаком с этим гордым, властным псом, чувствуют себя польщёнными, если он величественно почтит их знаком своего расположения.

Описав таксу Кроки и чау-чау Волка, которые по диаметрально противоположным причинам не обрели настоящего контакта с хозяином, я перейду к третьей собачьей личности и расскажу о характере моей овчарки Стаси. В её отношении к хозяину счастливо сочетались сильная детская зависимость, полученная от бабушки Титы, и исключительная преданность вожаку, унаследованная от предков с волчьей кровью.

Стаси родилась у нас в доме ранней весной 1940 года, и ей было семь месяцев, когда я объявил её своей личной собакой и занялся её воспитанием. В её внешности, как и в её темпераменте, необыкновенно удачно сочетались особенности немецких овчарок и чау-чау. Острая волчья морда, широкие скулы, раскосые глаза, короткие пушистые уши, короткий мохнатых хвост, а главное – удивительно пластичные и изящные движения делали её похожей на миниатюрную волчицу. Только огненная, золотисто-рыжая шерсть выдавала в ней кровь шакалов. Но по-настоящему золотым у неё был характер. Она с удивительной быстротой постигла азы собачьего воспитания – послушно ходила рядом, как с поводком, так и без него, садилась и ложилась. Она сама научилась соблюдать чистоту в доме и не трогать домашнюю птицу, так что этих правил ей внушать не пришлось.

После двух кратких месяцев судьба разлучила нас – 2 сентября 1940 года я уехал читать курс психологии в Кенигсбергском университете, расставшись с семьёй, домом и собаками. Когда я вернулся на рождественские каникулы, Стаси обезумела от радости, доказывая, что её великая любовь ко мне не изменилась. Она по-прежнему чётко выполняла команды, которым я её научил, и во всех отношениях была той же самой собакой, с которой я расстался четыре месяца назад. Но когда я начал собираться в дорогу, разыгралось несколько трагических сцен. Многим любителям собак, несомненно, самим приходилось переживать нечто подобное. Ещё до того, как я принялся упаковывать чемоданы – видимый знак отъезда, – Стаси заметно приуныла и отказывалась отойти от меня хотя бы на шаг. Когда я выходил из комнаты, она с нервной поспешностью вскакивала и бежала за мной, сопровождая меня даже в ванную комнату. Когда вещи были уложены и мой отъезд стал неминуемой реальностью, тоска бедняжки Стаси сменилась отчаянием, почти неврозом.

Она отказывалась есть, её дыхание стало ненормальным – очень неглубоким, перемежающимся судорожными вздохами. Мы решили запереть её перед мои уходом, чтобы она не бросилась за мной. Но, как ни странно, Стаси, которая последние дни не оставляла меня ни на минуту, тут вдруг убежала в сад и не выходила на мой зов. Послушнейшая из собак внезапно стала своевольной, а поймать её мы не сумели. Когда наконец в сопровождении обычной свиты детей и ручной тележки с багажом я отправился на вокзал, шагах в пятидесяти за нами следовала собака самого дикого вида – хвост у неё был опущен, шерсть на загривке стояла дыбом, глаз сверкали безумием. Я сделал ещё одну попытку поймать Стаси, но у меня ничего не получилось. Даже когда я вошёл в вагон, она продолжала сохранять вызывающую позу взбунтовавшейся собаки и, прижав уши, подозрительно следила за мной с безопасного расстояния. Поезд тронулся, а Стаси все ещё стояла неподвижно. Однако, когда поезд набрал скорость, она внезапно метнулась вперёд, стрелой промчалась вдоль состава и вскочила в него на три вагона впереди того, на площадке которого я продолжал стоять, чтобы согнать её в случае необходимости. (В Англии вагоны поездов местного следования снабжены с обоих концов очень широкими площадками). Я кинулся по вагонам вперёд и, схватив её за загривок и основание хвоста, сбросил с поезда, который к этому времени шёл уже очень быстро. Стаси ловко приземлилась на все четыре лапы. Насторожив уши и наклонив голову, в позе, в которой уже не было ничего вызывающего, она смотрела вслед поезду, пока он не скрылся из виду.