Древность ираноязычных арьев

И, крутя живые спицы,

Мчатся вихрем колесницы.

А. Блок

 

Единственным путем к ознакомлению с жизнью предков ираноязычных арьев может послужить узнавание текстов Авесты — сборника их гимнов и молитв, который, как уже говорилось, в значительной мере близок Ригведе по языку и содержанию.

Авеста в своих древнейших частях создавалась носителями аветийского языка, предка более поздних форм иранского языка. Все эти гимны и молитвы сохранялись в течение многих веков благодаря установившейся в среде индоиранцев традиции устной передачи при строгом условии нерушимости слов. Прослеживание указанного сходства позволяет в ряде случаев ученым утвердиться в возможности восстановления некоторых фактов, относящихся к отдаленным эпохам.

Титульный лист книги «Авеста в русских переводах»

 

Особое внимание привлекают указания на географические и климатические особенности упоминаемых в Авесте областей.

В Авесте повествуется о землях, в которых «один раз заходящими и восходящими кажутся звезды, Луна и Солнце» (Миф о Йиме). Очень ценными являются также указания на теплый благодатный климат областей расселения предков ираноязычных арьев — имеются сведения палеоклиматологов о теплом климате Заполярья в эпоху межледниковья [28; 130]. Гимны сообщают, что такие условия царили в «арийском рае» — Арьянам Вайдже (или Арьянам Ваэдже), но были разрушены злым духом, который как бы вывернул климат наизнанку, т. е. превратил десять летних теплых месяцев и десять зимних. Все черты сходства двух памятников не случайны — некогда индоиранцы составляли неделимое единство. Но — когда?

Каждый сюжет мифов и легенд Авесты не должен считаться просто выдумкой, ибо все они продиктованы теми природными реалиями, которые воздействовали на жизнь людей.

Прямыми свидетельствами того, что эта жизнь протекала сначала в благоприятных условиях «арийского рая», являются упоминания в памятнике о наличии крупного и мелкого рогатого скота и об умении изготовлять разные продукты из молока — напитки, творог, масло и др. Но ведь без обильного травяного покрова скот не разведешь, а значит, климат там был в некую эпоху теплый. Скота было много — и в Ригведе часто упоминается массовое принесение его в жертву богам, и в Авесте указывается, что жертву Вертрагне надо готовить так: «…и пусть скотину варят… хоть светлую, хоть темную, но цвета одного: (Яшт 14. 50)^[1]. О наличии скота свидетельствует в Авесте и текст «Мифа о Йиме», где говорится, что наставало такое время, когда уже не доставало места для крупного и мелкого скота, и бог Ахура Мазда повелевает Йиме переводить всех на другие земли, переходя постепенно из одного «вара» (вспомним русское слово «варок» — «загон для скота») в другой, более обширный, где надлежало жить сначала 300, затем 600 и, наконец, 900 лет поочередно. Преувеличенные описания принесения в жертву «сто жеребцов, и тысячу коров и мириад овец» (Абан-яшт) говорят прежде всего о том, что индоиранцы давно прошли этап одомашнивания скота, а этот этап занимал не одну тысячу лет, и все такие сведения подтверждают факт чрезвычайно давнего начала хозяйственно-культурного развития индоиранцев на землях, ставших впоследствии шельфами.

Авеста и Ригведа содержат в себе неоднократные обращения к богам с просьбами о защите скота и его приумножении. В Авесте просят Душу Быка о милости, чтобы «….чистый скот не погиб… тучнел и корм приумножался», и пусть истинный муж-пастух «…десницей скот оборонит» (Ясна. Гаты, 28, 29). При этом под Душой Быка понимается божество, в котором воссоединяются души всех коров и быков, приносимых в жертву (стр. 424). В Ригведе мы видим много равноценных молитв и обращений к богам: пусть «…все вместе телятся коровы», или «уходят мои молитвы, как коровы по пастбищам» (I, 135, 8; 25, 16); «…бесценна и прекрасна дойная корова, набухшая молоком» (II, 34, 8), просят, чтобы бог Индра дал «тысячи, сотни коров» (IV, 32, 17), есть и гимн «На процветание коров» (X, 169) и т. п.

Древняя форма ведения хозяйства как пастушеского полуоседлого скотоводства отражена в воспевании пастухов как царей и даже богов: в Ригведе бог Пушан именуется пастухом мироздания, и у него «скот не пропадает» (X, 17, 3), а бог Индра «правит великим загоном для коров» (X, 120, 8). В Авесте Йиму называют «царь-пастух» — он был правителем древних иранцев в эпоху их золотого века, т. е. во время их жизни в Арьянам Вайдже^[2].

В Авесте есть ряд крайне показательных, но не встречающихся в Ригведе сведений не только о ценности одомашненного скота, но и о ценности стерегущих его собак, причем первой и наиболее главной в их числе считалась именно та, которая оберегала скот. В 13 м разделе одной из ее частей, в Видевдаде, описываются разные степени отношения людей к собакам, и здесь они подразделяются на четыре категории: 1) стерегущие скот; 2) стерегущие дом; 3) охотничьи и 4) молодые собаки. И строго указывается, как надо их кормить (всех по-разному) и какой каре подвергать тех, кто причиняет собаке вред или убивает ее. По общей своей ценности собака приравнивается к человеку, даже в описаниях похоронного обряда. Судя по данным об изучении ираноязычных причерноморских скифов, собаки тоже играли большую роль в их скотоводческом хозяйстве — археологи обнаружили в захоронениях скифов много костей собак, принадлежавших, возможно, пастухам, которые составляли особую группу в каждом из их племен [44, с. 47]. А ведь скифы были прямыми потомками ираноязычных арьев и во многом продолжали их образ жизни.

Данные Авесты о ценности собак чрезвычайно важны как свидетельства древнейшей эпохи жизни этой группы арьев — развития их хозяйства.

Занятие скотоводством в его наиболее древних формах было основной чертой, основным показателем всего хозяйственно-культурного комплекса наиболее древних групп индоиранцев, и оно продолжалось до того времени, когда, по словам Авесты, «на этот плотский мир придут зимы, а от них сильный смертельный холод», в результате чего «лишь третья часть скота останется в живых…» и чудом, о Йима, для плотского мира покажется, если увидят где след овцы» (Миф о Йиме, 22–24). Это четко свидетельствует о наступлении ледника и об окончании теплового климатического периода, которым характеризовалось последнее межледниковье, длившееся от 60 го до 30 го тыс. до н. э.

Здесь следует остановиться на том, что уже выше, во «Введении», приводилось заключение гляциологов, относящееся к той полосе материковой земли, которая после таяния последнего ледника оказалась под водой океана и является уже 10 тысяч лет полосой северных прибрежных шельфов. Напомним указания в книге «Зимы нашей планеты» на то, что на этой полосе земли жили в ту эпоху люди и водились промысловые животные, и спросим — не возникает ли возможность подумать о попытке отодвинуть первоначало развития скотоводства к эпохе этого последнего межледниковья или хотя бы к векам ее завершения, т. е. к 30 му тыс. до н. э.? Ведь началось скотоводство с долгих-долгих лет одомашнивания диких животных (мелких и их разновидностей), с их постепенного прикармливания и приручения. Невозможно подсчитать число этих долгих лет, но они должны были иметь место в развивающейся жизни древних членов общества гомо сапиенс. Ведь в ранних гимнах Авесты не случайно упоминаются представители домашнего скота, жизнь которых погибнет от надвигающегося страшного холода. Где располагался этот «арийский рай», из которого предки ираноязычных арьев должны были уходить «на путь Солнца»? Указания на крупный рогатый скот были явно продиктованы авторам гимна условиями более позднего времени и жизнью уже на землях материка.

Скажем, завершая эти предположения, что начавшиеся работы по освоению северных шельфов дают основание надеяться на будущую вероятность проведения там археологических исследований, в результате которых смогут, возможно, быть обнаружены и кости первых одомашненных животных.

По мере начала постепенного миграционного движения ираноязычные арьи стали активно осваивать занятия земледелием, начиная с северных земель современной Западной Сибири, а возможно, и граничащих с ее территорией более восточных областей (что может являться только предположением). Постепенное передвижение их древних племен активизировалось, естественно, и нарастанием их численного состава, которое было обусловлено постепенным развитием земледелия, что приводило к освоению новых земельных участков. В Авесте, в том разделе Вендидада, который носит условное наименование «Географическая поэма», перечисляются 16 стран, созданных Ахура Маздой, которые начинаются с Арьянам Вайджи (т. е., по нашей трактовке, с заполярных земель) и доходят до таких южных областей, как Северо-Западная Индия (предпоследняя страна носит название Хапта Хинду, что историки связывают именно с Индией), и до таких юго-западных районов, как область течения реки Ранхи (которую некоторые считают Волгой). Все это распределение 16 стран по лицу земли указывает на направление миграционных движений с севера к югу, и этот вывод кажется единственно закономерным.

Очередной тепловой период длился от времени таяния ледника в ХII-Х до VII–VI тыс. до н. э. Его геофизические особенности способствовали как расширению пастбищных угодий, так и появлению плодородных почв для развития земледелия. Естественное разрастание численности людей в стойбищах или первичных поселениях приводило к появлению так называемых выселок, к появлению новых поселений, к переходам на новые угодья, новые кормовые участки. Надо указать, что, в отличие от условий жизни индоязычных арьев, данная группа могла расселяться по более обширной территории.

При новом похолодании стали в северных районах разрастаться площади тундровых земель, остаточных залеганий льда, и это тоже стимулировало продвижение людей к югу. Археологи не находят остатков более или менее основательных поселений хотя бы типа примитивных городищ, которые можно было бы отнести ко времени между XI–X и VII–VI тыс. до н. э. Хозяйство носило полукочевой характер, и жили люди, вероятно, в легко переносимых юртах или даже шатрах. Индийский историк Р. Санкритьяяна описал в своей книге «От Волги до Ганга» шатры полукочевых индоязычных арьев, двигавшихся по землям Центральной Азии в сторону Индии, и эти шатры изготовлялись из полотнищ, сделанных из конского волоса. Здесь небезынтересно отметить, что ираноязычные арьи могли тоже иметь такие шатры, поскольку у них были кони, упоминаемые и в Авесте).

Как уже упоминалось выше, в «Мифе о Йиме» бог сказал, что при движении «к свету, в полдень, на путь Солнца» следует жить в каждом новом «варе» по 300-600-900 лет поочередно. Но кто из историков может соотнести мифические числа с реальными действиями и происшествиями? К тому же и даты включения в Авесту этих чисел неизвестны. Можно предположить, что авторам гимнов было известно некое традиционное сведение, касающееся фактов постепенного передвижения их далеких предков, а также их длительных задержек на каких-то местах на этом пути. По тексту памятника можно только выяснить, что эти предки уже стали заниматься и земледелием, что и отражено в особом разделе Вендидада под принятым названием «Земля». В нем говорится, например, об «ублаготворении земли» как о занятии «любезном» Ахура Мазде, об «устоявшейся жизни», о том, что наидостойнейшая страна та, где «больше всего возделывают хлеба… растений, пригодных в пищу, где орошают безводную землю и осушают заводненную». Много раз повторяются слова о необходимости обрабатывать землю «правой рукой и левой», а тому, кто эту землю не обрабатывает, грозит нищенство и выпрашивание хлеба у того, кто обрабатывает. И даже указывается на то, что «голодный бессилен Истине служить», а это уже близко к строгому религиозному предписанию. В этом же разделе говорится о недопустимости разных форм и приемов осквернения земли. Развитие оседлости отражено, очевидно, и в указаниях бога о пребывании в варах по 600 и 900 лет.

В эпоху этих древних передвижений предков иранцев должны были происходить и встречи с другими иноязычными и инокультурными группами местного кочевого и оседлого населения древней Сибири. Такие встречи иногда, а возможно, и часто приводили как к мирным, так и военным контактам и к взаимной частичной инфильтрации. Выявление начала, развития и локализации кровносмешанных групп является чрезвычайно затруднительным, но такое смешение должно было иметь место в те века.

В течение долгого периода ираноязычные арьи продвигались к югу по этим землям. В 1927 г. археологами были обнаружены памятники, относящиеся к скотоводческо-земледельческой культуре древних иранцев. По месту первого их открытия в с. Андроново она была названа андроновской культурой [172].

Наличие иранцев-андроновцев в Западной Сибири в эпоху бронзы подтверждается обнаружением остатков их городищ в южной части Приуралья — свыше 20 поселений, ставших известными под названием комплекса Синташты, и наиболее сохранным из их числа является Аркаим. Они датируются средними веками II тыс. до н. э. [36].

Судя по данным Авесты, предки иранцев знали три основных культа, три объекта поклонения — Огонь, Земля и Вода. Тут пришло время обратить внимание на то, что в разделе «Земля» порицается тот, кто не занимается обводнением земли. Обводнение — основа земледелия, и это диктует возникновение культа рек, главного источника обводнения. «Основные объекты зороастрийского культа и ныне те же, что и у пастухов каменного века, а именно — вода и огонь… Протоиндоиранцы обожествляли воды рек и водоемов как богинь (апас)» [13, с. 10]. В культе водных источников по Авесте одна река является средоточием молитв и воспеваний, и ей посвящается обширный текст одного из яштов. Это река Ардви, или Ардви-Сура, и яшт носит название Ардвисур-яшта, или Абан-яшта (в нем 133 строфы). Упоминается и другая река, Вахви-Датия, но о ней не содержится конкретных указаний, за исключением слов о том, что она омывала первую из 16 стран, т. е. Арьянам Вайджу.

В переводах Авесты дается указание, что реке Ардви-Суре посвящены десятки сведений и упоминаний в Ардвисур-яште, или Абан-яште, и это не может быть случайным — это значит, что она играла важнейшую роль в хозяйстве древних иранцев и была организующим началом в их миграционном движении с севера на юг, как бы определяя его в течение многих веков. Слово «сура» легко осмысляется через санскрит: «су» значит течь, сочиться, и «сура» обозначает реку, поток, источник.

Что мы еще можем узнать из Авесты об этой реке? Ее эпитетом служит слово Анахита, что значит «благодатная, плодотворная». Эта река почиталась как богиня, и в Авесте нашло свое отражение это преклонение перед источниками вод, свойственное, судя по Ригведе (и сохраняющимся доныне в Индии обожествлении рек), всем древним индоиранцам. Ее воспевают за обильную воду, предписывают молиться ей «растящей жито и кормящей стадо… великой, славной, величиною равной всем водам вместе взятым».

Реку Ардви-Суру многие отождествляют с южной рекой Амударьей. Поскольку здесь не место для оспаривания этого устоявшегося взгляда, позволим себе подумать о встречающихся в Авесте ее особенностях, описанных или упомянутых в «Абан-яште». Авестийское слово «апо» — «воды», имя богини этой реки Апас (санскрит: «апас» — вода), название указанного яшта-Абан-яшт заставляют прислушаться к созвучию слогов «аб» и «ап» не только со словом фарси «об» — «вода, источник», но и, главное, с названием такой реки, как Обь. Той реки, вдоль которой и вблизи которой, т. е. вдоль ее правобережных и левобережных притоков, продвигались в глубине веков ираноязычные арьи, проходила та волна их передвижений, которые начались после упомянутого выше очередного похолодания (примерно определяемого климатологами как VII–VI тыс. до н. э.).

Как бы ни могла эта гипотеза показаться неоправданной на первый взгляд, но все же есть ряд характерных для этой реки черт, которые заставляют усомниться в том, что Ардви-Суру следует сопоставлять с какой бы то ни было южной рекой. Принято переводить ее имя Ардви как «влага» (но при этом все исследователи ставят здесь знак вопроса). Новое обращение к древнейшему вероятному единству языка индоиранцев заставляет снова вернуться к санскриту, в котором, кроме указанных возможных сближений, можно обнаружить и другие значения, близкие к смыслу этого имени. Поясним, что его перевод как «влага» близок к слову Ригведы «ardra» — «влажный, мокрый», и это, возможно, подсказало принятую форму перевода.

Можно высказать и еще одно предположение — в названии «Ардви», возможно, таится смысл раздвоения: «ardha» значит «половина», и от этого значения происходит ряд слов, обозначающих по смыслу половину чего-либо, или раздвоение: «ardhika», т. е. «делящий(ся) надвое, или относящийся к половине чего-либо».

Следует особенно остановиться на словах, указывающих на половинчатость, на разделение на две части и т. п. Гидрографическое состояние Оби говорит именно о ее двойственности, чем не характеризуется ни одна другая река. Обь состоит из двух рек, текущих рядом в одном направлении. Они имеют отдельные русла, начиная от места ее разделения возле поселения, имеющего в наше время название Перегребное (около 63 градусов сев. шир.), и кончая несколько выше 66 градусов, т. е. имеют протяженность более 600 км. Далее они снова сливаются и текут по единому руслу почти до Обской Губы, но в пределах обширной дельты опять разделяются на два русла. Воды Оби столь изобильны, что в широкой Обской Губе, охватывающей с востока значительную часть полуострова Ямал, вода является пресной вплоть до Карского моря, т. е. на протяжении почти 1000 км.

Оба этих протока реки имеют отдельные названия — Большая Обь и Малая Обь. Местность между ними низменная, часто заболоченная.

На этой старой русской карте четко обозначено двойное русло реки Обь

 

Об Ардви-Суре в Авесте говорится, что она впадает в море Ворукаша всей «тысячью протоков и тысячью озер».

Тысячи протоков у южных рек найти на карте не удалось, а вот бассейн Оби, его низменные земли оводняются несчетным количеством рек и ручьев. Что следует понимать под словом «протоки» в переводах? Воды Оби пополняются многими ее притоками и множеством больших и мелких притоков этих ее главных притоков, и она несет все обилие этих вод к морю. Обилием озер тоже отмечена Западная Сибирь, и Обский край называют Озерным краем, а значит, указание Авесты относится совершенно очевидно к такой реке, как Обь, и даже больше того — именно к этой реке.

Название реки Ардви-Сура определяется в переводах не всегда одинаково: в 3 й строфе Абан-яшта сказано, что она величиною равна «всем водам, вместе взятым», и что она «длиною равна всем водам, по земле текущим». Если сравнивать Ардви-Суру, считая ее Обью, с такой рекой, как Амударья (что широко принято), то становится ясным вывод по всем приведенным соображениям, что в Авесте воспета река Обь.

О пребывании именно на севере богини по имени Ардви-Сура сообщает еще один существенный факт, которого ведь нельзя не заметить. И даже два важных факта. Про нее говорится, что у нее «прекрасны руки белые в просторных рукавах» (Абан-яшт) — не следует ли нам понимать под этими «рукавами» множество притоков воспеваемой реки? (Ведь и мы называем притоки рек рукавами.) Известно, что именно Обь изобилует «рукавами», и местность протекания этих «рукавов» широка и просторна.

И не только это напоминает Обь как известную нам реку, но и то, что «бобровую накидку надела Ардви-Сура из шкур трехсот бобрих, четырежды родивших» (Абан-яшт, 129), и тут же поясняется, что эта накидка должна была казаться «покрытой золотом и полной серебром» (вспомним Пушкина: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник»). Дело в том, что указанной в яште окраски бобры могут достигнуть только на четвертом году жизни, и это значит, что авторы яшта были хорошо знакомы с жизненными циклами этих животных. Эта черта безотказно свидетельствует об их длительном пребывании в местах, где водятся бобры, т. е. на северных землях. Поэтому тоже следует, видимо, отказаться от предположения, что Ардви-Сура — это Амударья, в области протекания которой бобры не водятся.

Истоки Ардви-Суры возводятся в Авесте к некой горе Хукарья, что «поднялась высоко в рост тысячи мужей», где ей постоянно льют влагу «Дождь и Ветер и Облака и Град» (вероятно, под этим словом «Град» следует понимать высокогорный лед). Эта гора не уточнена в исследованиях, но нам следует вспомнить о том, что две реки, образующие Обь, а именно Катунь и Бия, берут свое начало на Алтае, на высоте в 4 тыс. метров. Вспомним и о том, что протяженность Оби равна 3650 км, тогда как у Амударьи она измеряется 1450 километрами.

В завершение скажем еще раз о том, что все вышеуказанные соответствия и прямые схождения ираноязычной и индоязычной форм речи, все совпадения терминов и описаний, относящихся к состоянию природной среды высоких широт, все единообразие мифорелигиозных представлений — все эти указания, содержащиеся в Авесте и Ригведе, подтверждают факт некогда существовавшего единства групп носителей этой речи. Это единство могло складываться на общей для них территории Заполярья или на крайне близких участках этой территории. Следует подчеркнуть и то, что представители обеих групп относятся, по мнению антропологов, к так называемой нордической (или северной, или европеоидной, или приледниковой) расе. За те тысячи лет, в течение которых обе группы двигались вдоль Урала, многие элементы их речи, их мифопредставлений и наименований богов изменились, но часто не до полной неузнаваемости, что и дает возможность исследователям искать и находить возможности их сопоставления.

Проблемной для историков остается задача описания и аналитической оценки тех строф Авесты, в которых довольно часто упоминаются боевые стычки одних «арийцев» с другими. Если ираноязычные арьи осознавали лишь себя «арийцами (ариями)», то кого они стремились побеждать и истреблять под этим же наименованием? Чьи страны в гимнах называли арийскими странами? Пожалуй, единственным напрашивающимся ответом на этот вопрос может явиться предположение, что битвы арьев Авесты разгорались, вероятно, с арьями Ригведы при встречах на землях южнорусского Приуралья и в близких к ним степях Восточной Европы. Примеры стремления к победам выражаются в Авесте в форме молитв, обращенных к Ардвисуре, к могучей звезде «Тиштрии» и к богу Митре, которых просят о помощи в боях [5]:

Вот так они просили…

Чтоб воинов арийских

Мы поражали сотню…

На мириад — без счета.

(Ардвисур — яшт, 58)

Когда, о Заратуштра,

О Тиштрии блестящем

Помыслят арьев страны…

Не нападет ни войско…

(Тиштр-яшт, 56)

Свершать пусть возлиянья

Ему арийцев страны…

И пусть скотину варят

Ему арийцев страны.

(Тиштр-яшт, 58)

Исследователи не приходят пока к однозначному выводу о том, кем были арьи, враждебно ведущие себя по отношению к ираноязычным арьям, но, повторяем, наиболее вероятным может быть ответ, что речь в этом памятнике ведется об арьях Ригведы, которые, как выше описано, овладели и приемами коневодства, и, главное, умением строить боевые колесницы и управлять ими.

Что касается уровня этого мастерства в среде ираноязычных арьев, трудно, как и в случае с индоязычной группой, определить дату начала развития у них коневодства. Если снова обратиться к Авесте, то появляется возможность уверенно говорить, что коней они тоже разводили, знали их качества и использовали их в упряжках боевых колесниц. Судя по упоминаниям о воинских контактах представителей обеих ветвей арьев, описываемых в Авесте, можно полагать, что в процессе развития скотоводства у ираноязычных арьев протекало и разведение лошадей — в описаниях встречаются указания на их масть, рост и боевые качества, но на каком этапе своего развития достигли они совершенства в этих занятиях, сказать трудно.

Обратившись снова к Авесте, найдем многие упоминания и о конях, и о боевых колесницах, и более того — найдем и сравнение коней с верблюдами, явно возникшее в гимнах на позднем этапе распространения этой группы арьев уже на значительно более южных землях, чем восточные и южные отроги Урала с прилегающими к ним областями. Но это указание не помогает определить время сложения более ранних этапов развития коневодства. Обратившись к источнику, находим в ряде гимнов упоминания о лошадях, иногда очень поэтичные и образные, говорящие и о ценности лошади, и о теплом к ней отношении ее владельцев и, главное, воинской прослойки общества: «Так, например, в гимне, Ардвисур-яште, о руках богини говорится, что “они сильней, чем кони”, что ей приносят в жертву “сто жеребцов”, что любое из тысячи ее озер “за сорок дней объехать успеет только всадник на добром скакуне”». В «Тиштр-яште» звезда Тиштрия «коня вид принимает, прекрасного и белого с ушами золотыми и в золотой узде». Вот это упоминание о золотой узде показывает, что знали и оснастку и тренинг лошадей и могли их оценивать по этим показателям. Более того, в Авесте можно встретить и неоднократные указания на знание колесничного дела и умение владеть боевыми колесницами.

В «Ардвисур-яште» просят богиню подарить владения «богатые едой и ржущими конями, с поющими колесницами, свистящими кнутами». В других строках говорится о воине, который «правит колесницей умело боевой». Да и сама богиня Ардвисура «в колеснице, узду держа, стремится», и даже тут уточняется, что «везут ее четыре одной породы белых высоких жеребца».

Завершая эти описания, можно с уверенностью утверждать, что ираноязычные арьи овладели коневодством, вероятно, на одном из не менее давних этапов своего развития, как и индоязычные арьи, и внесли в процесс сложения обширных ямной и срубной культур свой вклад в дело скотоводства в целом и коневодства в частности. Поэтому у историков нет доказательной возможности определить роль каждой из ветвей арьев в истории развития всего многоплеменного населения лесостепной и степной зон Восточней Европы.

Язык природы

Природой здесь нам суждено…

А. Пушкин

 

Одним из чрезвычайно важных ориентиров, указывающих на то, что индоязычные арьи изначально знали заполярные области Русского Севера, является неопровержимо доказанная древность гидронимов, не только восходящих к санскриту, но и сохраняющих свое звучание в полном с ним совпадении. Это подтверждают не только примеры, приведенные в Приложении… но и наличие характерного для санскрита окончания ряда наших северных гидронимов на слог «га», определяющий движение, расширение, достижение в пространстве и т. п. Таковы, например, названия рек Вега, Индига, Камчуга, Пинега и др., и озер — Ладога, Онега. (Следует отметить, что это суффиксальное окончание, слог «га», восходящий к санскриту, сохраняется в русском языке для обозначения ряда понятий, сопряженных с движением, нарастанием — например, дорога, телега, колымага, вьюга, шуга и др.)

Подобные гидронимы, прослеживаемые на всем пространстве Восточной Европы, ясно выявляют свое родство с санскритом вплоть до северного побережья Черного моря, что четко выявил в своих работах академик О.Н. Трубачев. Особо важна в этом плане его последняя книга «Indoarica в Северном Причерноморье» [167].

Следует вспомнить и о том, что сам слог «ДЪН» означает в санскрите и славянских языках «река», а отсюда образованы такие гидронимы, как Дон, Дунай, Днепр, Днестр и ряд других. Здесь же можно привести и то, что слово «дно» обозначает «русло, вместилище водного потока», т. е., по сути дела, реку. (В Ригведе река определяется словом «дану».)

Эти примеры приведены лишь для того, чтобы лишний раз доказать возможность прослеживания пути индоязычных арьев от Ледовитого океана до Черного моря. Особого внимания заслуживает в этом плане работа литовского ученого А. Сейбутиса, которая служит еще одним из оснований говорить о складывании в Приполярье индоевропейских протодиалектов, а также о том, что и эти протодиалекты, и древнейшие формы верований складывались в среде предков индоевропейцев в «безднах тысячелетий», во времена и последнего межледниковья, и таяния последнего ледника. Остановимся на этом более подробно.

А. Сейбутис в своей статье, озаглавленной «Миграция позднеледникового человека как отражение изменений экологической обстановки» [144], ссылается и на работы другого литовского исследователя, А. Пошки, и оба они сходятся в мысли, что «Веды были сочинены далеко на севере» и что в Ригведе и Авесте есть описания этих земель. Сейбутис указывает на расположение и названия рек Ригведы. Остановимся на этой работе с допустимой точностью, так как она заслуживает глубокого внимания в свете общего направления поиска, отраженного в данном сборнике.

Этот автор сосредоточивает свое внимание на установлении важнейших моментов этнического развития позднеледникового человека, то есть на той проблеме, которая, по его выражению, «содержит еще много неясных и спорных вопросов», выявляемых при ее рассмотрении археологами и лингвистами, и требует учета ценных палеогеографических данных. Соглашаясь с мнением гляциологов, что во время существования последнего оледенения (напомним, что его пик приходился на XХ-ХVIII тыс. до н. э.) активность и подвижность человека была высока в силу необходимости поиска основного источника пропитания — травоядных животных, которые широко мигрировали по ландшафтным зонам. Свободным передвижениям человека в тот период соответствовала и малая плотность населения: «Во времена господства мамонта на территории Франции могло прокормиться не более 10–12 тыс., а на Русской равнине — 70–80 тыс. человек».

Население в ту эпоху, по мнению автора, являло собой единый индоевропейский праэтнос. Если мы вспомним здесь утверждение Тилака, что последний ледник вытеснил из Приполярья тех предков индоевропейцев, которые во время последнего межледниковья, завершившегося около 30 тыс. лет назад, представляли собой в указанных областях уже более или менее однородных по уровню развития кроманьонцев, то вынуждены будем согласиться и с его выводом, что на земли Восточной Европы они были вытеснены начавшимся в это время последним оледенением и отсюда вновь стали частичными передвижениями возвращаться на потеплевшие с приходом голоцена земли Приполярья. (О том, как эти группы передвигались за уходящим к северу последним ледником, написано уже много, и мы не будем повторять здесь вышеприведенные данные и указания на соответствующую литературу.)

Сейбутис замечает: «Передвижение природных зон заставило фаунистических мигрантов постепенно переселяться все дальше на северо-восток. У позднеледниковой фауны Восточной Европы имелся свободный путь отхода на Север и даже в Сибирь, в обход Уральских гор» (с. 90–91).

Указаниям и выводам многих палеогеографов соответствует и подчеркивание Сейбутисом того обстоятельства, что благоприятные условия для охотников создала «деградация ледников» и возникновение увлажняемых пастбищ. Но «смена тундры лесными ландшафтами», происходившая в те века, снижая эффективность охоты на травоядных, создала условия, способствовавшие собирательству лесных плодов, что нам следует учитывать. «Отходившая на северо-восток из центра Восточной Европы фауна не могла не увлечь за собой и позднеледникового человека», что подчеркивал Б.А. Рыбаков (с. 90), и «…племена восточных индоевропейцев расселялись в то время на севере Русской равнины и даже проникали в Сибирь» (с. 93). Нам следует помнить, что «позднеледниковье» — это время таяния последнего ледника.

Немецкий ученый В. Фалькенхан стал в 1970 х гг. призывать к палеогеографическому подходу к описаниям Ригведы, что являлось прямой поддержкой утверждений Тилака о формировании предков индоевропейцев в условиях Приполярья. Сейбутис высоко ценил мнение Тилака и результаты его анализа гимнов именно с этой точки зрения: «К обстоятельствам рассмотрения и оценке природного фона Ригведы первым приступил выдающийся индийский ученый Б.Г. Тилак… чрезвычайно пристально с надлежащей ответственностью взялся за эту работу» [144, с. 96]. Эти слова особенно важны для нас, так как они прозвучали на фоне полного игнорирования нашими учеными великой работы Тилака и упорного пересказа ими выводов западных переводчиков и исследователей Ригведы, во многом неверных, о чем надо помнить.

Нам небезынтересно привести здесь цитату из труда другого литовского ученого, антрополога А. Пошки, которую приводит в своей статье Сейбутис, цитируя его публикацию в № 1 (1967 г.) литовского журнала «Мокслас ир дживеникус»: «Изумительный календарь Ригвед. Год подразделяется на две основные части: Деваян — полугодие света, Питриян — полугодие тьмы… Авторам Вед была хорошо известна гора Меру, которая сложена из хрусталя, очень скользкая и сверкающая. Она находится далеко на севере… Все наблюдения и описания небесных тел совершены за полярным кругом и никоим образом не соответствуют современному географическому положению Индии… На основании не только текстов Вед и Вендидада, но и по сохранившимся сегодня обычаям, молитвам, традициям возможна гипотеза, что Веды были сочинены далеко на севере в эпоху последнего межледниковья…» (Нам следует добавить, что А. Пошка был и путешественником и провел долгое время в Индии, изучив те обычаи и традиции, о которых пишет, и имел твердые основания сравнивать их с ведическими.)

Далее Сейбутис обращается к вопросу локализации зарождения природных сюжетов Ригведы… «На основе гипотезы Б.Г. Тилака необходимо сделать попытку ограничить гидронимы Ригведы северными краями» (с. 97). Обращаясь к 75 му гимну Х мандалы Ригведы, в котором восхваляются реки, он выделяет из них реку Синдху, описываемую как яростный поток, имеющий бурные притоки «с водопадным обликом» и обильной водной пылью. Синдху течет, величавая река, впереди всех по склону, ревя и сверкая, и, что важно, течет между двух флангов, богатых растением силама. Это растение Сейбутис сопоставляет с индоевропейскими названиями камыша, тростника (соломы), типичных растений бореальной (северной) флоры. И далее он пишет: «Приурочив природные сюжеты Ригведы к арктической обстановке, на основании рассказанной в гимне гидрографической ситуации, реки приходится локализовать где-то близ полярного круга… (что) наиболее четко совпадает с системой приледниковых водоемов… приблизительно 15 тыс. лет т. н. Один край Синдху мог струиться вдоль края Скандинавского, а другой — Новоземельского ледниковых щитов… далее они потекут прямо между Канином и Колгуевым (рис. 2)…» (с. 112).

Расшифровывая названия приледниковых водоемов Русского Севера, Сейбутис адресует читателя и к работе Д.Д. Квасова «Позднечетвертичная история круглых озер и внутренних морей Восточной Европы» [87]. «На Русской равнине, — пишет Сейбутис, — должна находиться большая часть гидронимов Ригведы… Экологическая обусловленность миграций позднеледникового человека наталкивает на предположение, что арктические сюжеты ригведического образца должны скрываться и в фольклоре других восточных индоевропейцев, в первую очередь балтов и славян». Последние слова автора являются прямым подтверждением всего материала, в данном сборнике, всей его основной направленности. Прав автор, говоря, что «народное творчество чрезвычайно живучее и что в почти забытой литовской сказке о дочери солнца Индраи описывается ее путь в страну вечной ночи к стекольной горе — такая сказка имеет возраст не менее 11–12 тыс. лет», как считает автор.

Предполагаемая локализация ригведского гидрографического комплекса Синдху: 1) ледниковые покровы померанской (вепсовской) стадии; 2) приледниковые водоемы (по Д.Д. Квасову); 3)предполагаемый поток Синдху. Местоположение современных топонимов: 4) Индига; 5) Инта; 6) Индус; 7) Кубена; 8) Кыма

 

Закономерным в свете арктической теории является и его утверждение, что «балты и славяне, с одной стороны, и индоиранцы, с другой, наиболее близкие ветви восточных индоевропейцев… Сезонные миграции в позднеледниковье на равнинах Восточной Европы делает понятным и близкое родство литовского и санскритского языков». (Здесь нам следует вспомнить вышеприведенное указание Я. Харматты на то, что разделение предков балтов и славян произошло не позднее V тыс. до н. э.)

Статья А. Сейбутиса особенно интересна для нас еще тем, что он отразил в ней мнение двух ученых касательно проблемы начала складывания мифов Вед. Сам автор сомневается в утверждении Тилака о зарождении основ Ригведы в период последнего межледниковья, тогда как упоминаемый им А. Пошка без колебаний поддерживает этот взгляд. А. Сейбутис, говоря о веках протекания позднеледниковья и о жизни предков индоевропейцев в это время, все же склоняется к тому, что — «стройная гипотеза Тилака нуждается лишь в несущественном уточнении: в арктической ойкумене предки индоиранцев обитали не в межледниковье, а в период деградации померанской стадии последнего оледенения…». Приводимые же в Авесте описания тяжелейших явлений наступления зимних холодов, умерщвляющих все формы жизни, он объясняет началом похолодания «примерно 10,5 тыс. лет тому назад» (144,с. 103).

Это его объяснение очень заметно не соотносится с указаниями Авесты уже хотя бы потому, что похолоданием трудно объяснить ту гибель всех живых существ, описываемую удивительно реалистично в этом памятнике, и ту точность этого описания, которые не могут быть ни приснившимися, ни придуманными на пустом месте, но явно отражают память, воспринятую от свидетелей, переживших некогда грозные явления наступления ледника на цветущую область Арьянам Ваэджо. В Авесте настолько четко прорисована картина убивающего жизнь наступления ледника, что при устной передаче сюжетов памятника не удалось даже их мифологизировать, и единственным мотивом, принявшим форму мифа, оказалось присутствие доброго бога Ахура Мазды, говорившего, что в этом страшном надвигающемся зле и гибели будет виноват злой дух Ангра Майнью.

Если следовать рассуждениям Сейбутиса о том, что люди отступили к югу в завершающий период последнего оледенения, то возникают два вопроса: 1) какова была причина, побудившая их к отходу с ледниковой поверхности и 2) почему и как они могли жить до этого своего отхода на поверхности ледникового покрова?

Ввиду трудности нахождения возможно правильного ответа на эти вопросы остается один выход: необходимо соглашаться с правильностью анализа данных Ригведы и Авесты, а также с заключениями Тилака, Пошки и многих других сторонников того утверждения, что уход групп кроманьонцев к югу был не только подсказан, а прямо продиктован им быстрым наступлением последнего оледенения на области теплого климата межледниковья, и это отселение, по данным гляциологов, происходило около 30 тысяч лет тому назад.

Эти области теплого климата и представляли собой те земли, от которых остались обширные площади шельфов под северными морями. Эти шельфы и обширности их площадей особо отмечают и западные исследователи [78, с. 270–273].

Прилагая в конце карту приледниковых рек, приводимую Сейбутисом (из вышеуказанной работы Д. Квасова), которую, по нашему мнению, следует повторно приводить во всех публикуемых материалах по данной проблеме, просим читателя обратить внимание на то, что в пояснениях к этой карте приводятся современные гидронимы. Они сохранились с незапамятно древних времен. Такие гидронимы, как Индус, Индига и Инта, неопровержимо явно соотносятся с названием реки Синдху в Ригведе, а от него произошло и название индийской (ныне пакистанской) реки Инд, которое произносилось и как Синд, и как Хинд. Вот от этого, последнего, произношения образовалось и более позднее (X-ХII вв.) название Индии — Хиндустан, а также производимые от него же название религии индуизма, да и самого слова «Индия». Гидроним Синдху — Хинд — Инд арьи принесли с собой, придя на земли Древней Индии, и оно точно соответствует ряду гидронимов Русского Севера, подобно тому, как и доныне существующее в Индии арийское название реки Ганг (Ганга) совпадает с русскими названиями некоторых северных рек и двух озер Ганго и Ганг-озеро.

Следы неистребимы

Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошедшее тлеет.

А. Ахматова

 

Для тех, кто живет в наше время, как и для тех, кто жил за два-три века до нас, прошлое воспринимается как «глубина времен». Да, так оно и есть на самом деле, но эта самая «глубина времен» или «бездна тысячелетий» не прошла же бесследно — она оставила за собой такую неразрывную цепь событий, такие отпечатки на каждом шагу жизни ушедших поколений, что каждый, кто внимательно вглядится в разветвленную сеть отпечатков на почве нашей жизни, явных и глубоко скрытых отпечатков, увидит внимательным взором просвечивание узоров ткани, которая, казалась бы, давным-давно истлела. Из этой глубины веков пришло к нам, например, множество обычаев, веропредставлений и обрядов, вросших в наш быт, в наше сознание, и, что самое удивительное, вросших в жизненную практику не только нашего народа, и выясняется, что многие такие следы проявляются в жизни и славян, и индийцев.

Сюда следует причислять культы огня и воды, жертвоприношение, поклонение изображениям божеств (условно-символическим, живописным и скульптурным), коллективные моленные песнопения, почитание покровителей (святых или божеств) каждого дня года, почитание земли, домашних животных и множество магических обрядов, порожденных древнейшим восприятием проявлений сил окружающей человека природы.

Б.А. Рыбаков, рассматривая первую стадию складывания славянского язычества, оценивает ее как «неизмеримую по ее хронологической протяженности, длившуюся, вероятно, десятки тысячелетий» [142, с. 19]. Это четкое определение расширяет кругозор каждого исследователя, направляя наш взгляд в глубины глубин истории нашего народа.

Здесь необходимо привести и несколько примеров совпадений в лексическом фонде русского языка и санскрита, относящихся к наиболее древним слоям обоих языков, к тем эпохам, когда складывалась близость (повторяем — соседская или даже частично родственная) предков славян и арьев на землях общего проживания в Приполярье, или, по выражению Б. Тилака, на циркумполярных землях)^[3].

Что может быть связано именно с наиболее древними словами? Не углубляясь в хозяйственную практику людей, где должна была возникать сходная лексика, диктуемая процессом добывания пищи, остановимся на терминах, определяющих семейные контакты и рисующие картины расширения этих контактов и нарастание диапазона взаимоотношений между отдельными исторически формирующимися группами. Уже выше говорилось о процессе сложения первичных семейных единиц, которые в ходе дальнейшего развития принимали новые формы, превращаясь в семейно-родовые, а затем и родовые коллективы, здесь же мы должны уделить внимание тому, как эти процессы отразились в расширении словарного состава языка. К числу первых определений родственных отношений относятся термины, четко рисующие состав семейной группы и те связи между ее членами, в которых отражена кровная их близость, их родство через кровь родителей и детей.

Приводя примеры слова из двух сопоставляемых языков, увидим, что в обеих группах прапредков славян и арьев именно многие эти термины безошибочно можно назвать совпадающими.

Не следует при этом забывать о том, что в других индоевропейских языках тоже сохранились некоторые близкие к санскриту древние термины родства, также свидетельствующие о давно миновавших, но, несомненно, существовавших отношениях предков всех индоевропейцев. Так, слова «матерь, сын, брат» — легко узнаются в немецких «Mutter, Sohn, Bruder» или английских «mother, son, brother», но и другие из приведенных примеров встречаются только в славянских языках, и вот об этом-то никак не следует забывать.

На дальнейших этапах развития возникает необходимость выработки новых речевых форм, отражающих новую фазу взаимоотношений, порождаемых новыми связями между мелкими группами, новыми бытовыми и социальными проявлениями членов, входящих в семейно-родовые группы. Эти группы опирались на совершенно иную базу, возникшую при вступлении в брачные отношения, которые неизбежно требовали появления новых определений для наименования положения каждого из членов семейно-родовой группы, для точного установления его роли, его прав и обязанностей.

Не углубляясь в определения этих возникающих качеств, в точные их характеристики, скажем, что появляются (опять же сходные в обоих языках) новые определения места, которое занимают в группе, путем сложения брачных отношений, ее члены:

Важное место в обоих языках занимают притяжательные местоимения, указующие на место и права каждого члена группы, и важная функция связана с двумя из них: «твой — тва» и «свой — сва».

Необходимо уделить пристальное внимание местоимению «свой», так как именно оно сыграло существеннейшую роль в выявлении и нарекании функций членов новой, объединяющейся и укрупняющейся группы. Не углубляясь здесь в лексику санскрита, взглянем на наши, славянские семьи, возникшие путем принятия через брак в состав «своих» целый ряд бывших «чужих». Отношения с этими новыми членами каждой группы определяются уже не словом «родство», а совсем иным термином — «свойство» (ударение на втором слоге). «Родной, родич, родственник» — это тот, у кого «наша кровь», а «свойственник» — это человек, условно родственный по браку одного из членов моей родной семьи. Богатейший пучок словесных определений относится ко всем и всему, что связано с подготовкой и заключением такого брака и с возникающими вследствие этого новыми отношениями всех родственников со свойственниками: сваха, свадьба, сват, сватья, свекор, свекровь, свояк, свояченица. Народ пользуется этими словами, твердо осознавая их смысл или подсознательно следуя многотысячелетней традиции, но напомним, что «свой (све, сво)» равен «сва».

Следует вкратце вспомнить и формы местоимений, определяющих ряд отношений между людьми:

Не меньшее внимание привлекает и счет — названия числительных и структура их выше цифры десять ~ от 10 до 19 они слагаются точно так, как и старорусские формы, то есть: 1 (2, 3 и т. д.) «на дцать», т. е. «на десять»:

(Наречиям «когда, тогда, всегда» соответствуют «када, тада, сада»).

Необходимо не забывать и о том, что в славянских языках — и, в частности, в русском — прослеживается и возможность соотнесения ряда элементов с ираноязычными скифами, то есть потомками ираноязычной ветви арьев. О.Н. Трубачев писал об этом так: «Индоарийско-иранские отношения Северного Причерноморья еще предстоит изучать… Индоарийская принадлежность языка определенного слоя северо-понтийского населения положительно свидетельствует о прежнем пребывании праиндийцев в этих краях. Значительная их часть осталась и была перекрыта близкородственными иранцами (скифами, сарматами)…» [167]. В этой работе автор приводит 150 названий местных топонимов и гидронимов, безошибочно связывая основную их часть с древнеиндийским языком.

Есть все основания полагать, что эта упомянутая им оставшаяся часть смешивалась и с теми группами предков славян (которых мы здесь позволяем себе называть авангардными волнами продвигавшихся с севера племен), что, видимо, появились здесь, придя по близким или одинаковым с арьями путям, и речь здесь можно вести именно об индоязычных арьях, что и подтверждается работами О.Н. Трубачева. Эти арьи, очевидно, пришли на юго-восток Европы раньше славян и заселили берега Черного и Азовского морей, где и обнаружены многочисленные следы их пребывания (164, 167).

В литературе долго встречались утверждения об отсутствии связи славян с античным миром, как и «об отсутствии самих славян в античном Северном Причерноморье», но эта мысль давно устарела, по словам Трубачева. Этот ученый считает, что «названные связи, по крайней мере отчасти, относятся к индоарийскому компоненту северопонтийского населения. Наши наблюдения над реликтами этого рода касаются 1) этнонимов, 2) культурной лексики и 3) сведений о берегах Черного моря».

Но и вопрос о скифском языке нельзя обходить стороной, так как его иранское содержание свидетельствует об известных, хотя и более поздних, контактах славян со скифами, о чем уже упоминалось выше. Открыто и их физическое сходство; антропологи пишут, что поляне, то есть группа поднепровских славян, обнаруживает значительное сходство со скифами, судя по промерам костяков, найденных в соответствующих погребениях [9]. А эти скифы по своим антропологическим особенностям восходят к местному населению эпохи бронзы — ко II тыс. до н. э. Такие данные приводят к выводу, что скифы — прямые потомки ираноязычной ветви арьев, известной по местам своих восточно-уральских поселений как андроновцы. На территории, описываемой как Скифия, и на близлежащих землях складывались отношения славяно-арийских сближений, а вероятно, и родственных контактов.

Изображение скифов на их металлическом сосуде подтверждает указания на их сходство со славянами

 

Это подтверждается и исследованиями известного ираниста В.И. Абаева, который пришел к выводу, что «…по количеству и весу скифо-славянские изоглоссы далеко превосходят сепаратные связи скифского с любым другим европейским языком или языковой группой» [1].

Эта выявляемая учеными возможность связать славяно-русскую культуру и русский язык с индо- и ираноязычными формами, с древнейшими названиями местностей и рек, с рядом физических черт и культурных особенностей исследуемых народов дает нам право называть эти черты и эти исторические процессы неразрывной цепью времен. Вспомним здесь слова М.В. Ломоносова: «Российский язык в полной силе и богатстве утвердится, переменам и упадку неподвержен».

Давайте поразмышляем вместе с академиком Б.А. Рыбаковым о значении древнейших периодов истории и об их влиянии на весь ход развития человечества или хотя бы на правильность исследовательского анализа истории.

Б.А. Рыбаков принадлежит к той группе ученых, чья исследовательская мысль смело и настойчиво спускалась по ступеням тысячелетий, пытливо отыскивая в пластах глубочайшей древности истоки происхождения и раннего развития славянства [141; 142].

Так, он пишет, что «на той территории, где мы знаем средневековых славян, земледелие было уже известно в V–IV тысячелетиях до н. э.» и что, знакомясь с культурой бронзового века, смешно ставить вопрос о том наследстве, которое предки славян получили от предшествующего времени… целесообразнее всего анализировать материал, наиболее близкий к предполагаемым предкам славян [141,с. 146].

Говоря о различных теориях, касающихся территорий расселения индоевропейских народов, которые в V тысячелетии до н. э. «предстают перед нами как земледельческие племена с яркой и интересной культурой», он указывает, что «недостаточно ясен вопрос о восточном пространстве первичного индоевропейского массива».

Постепенно спускаясь к югу в поисках новых угодий, они раздвигали свои территории, расселяясь между Уралом и Балтикой, а затем и до Атлантического океана и Средиземного моря. В пути они надолго задерживались более или менее крупными группами на благоприятствующих им территориях, где археологи находят следы и общие черты их локальных культур и присваивают каждой из таких культур определенное название. Не исключено, что многое из найденного в раскопках следует связывать со стоянками предков арьев и славян, тем более что, в силу взаимных контактов передвигавшихся к югу индоевропейских племен, у них не могло не быть взаимно сходных предметов материальной культуры и, естественно, сходных или общих знаков орнамента (уже установлена наукой одинаковость многих таких знаков в сохранившихся издревле мотивах именно славянских и арийских орнаментов).

«Углубление в безмолвную археологическую древность, — пишет Б.А. Рыбаков, — в поисках корней позднейшего славянства не безнадежно… так как археологическое единство (“археологическая культура”) в большинстве случаев, по всей вероятности, отражает этническую близость, но помнить об исключениях (частота которых нам неизвестна) мы должны» [141, с. 216].

Индоязычные арьи в конце III — начале II тыс. начали свое волнообразное движение в сторону Индии, где в основной массе и появились ко второй половине II тыс. (но, возможно, и гораздо раньше). В науке их уход объясняется наступившим периодом длительной засухи, а поскольку в их хозяйстве в Юго-Восточной Европе ведущей отраслью было все же скотоводство, они и вынуждены были искать новые пастбищные земли.

Лингвисты признают часть племен уже упоминавшейся выше трипольской культуры родственной славянам, и именно в эту восточную часть, видимо, входили племена протославян и индоязычных арьев. Б.А. Рыбаков пишет, что Б.В. Горнунг «в качестве языковых предков славян указывает на один из локальных вариантов трипольской культуры, что покрывает только юго-восточную часть…» [141, с. 149]. Так оно, видимо, и было, судя по всем элементам сходства (если не родства), которые могли в указанной местности лишь расшириться и закрепиться, а складываться начали, несомненно, во время длительных периодов сосуществования или совместных передвижений к югу, длившихся не одно тысячелетие.

Образцы изделий сходного типа времен энеолита: 1, 2) Правобережная Украина; 3, 4) Балканы

 

Б.А. Рыбаков не соглашается с теми учеными, которые датируют отделение собственно славянской общности от массива всех индоевропейцев сравнительно недавним временем — концом I тыс. до н. э. Уже в трипольской культуре он выявил параллели с гимнами Ригведы: «Трипольская роспись является точной иллюстрацией к десятому гимну Ригведы» [141, с. 211], и указал, что болгарский ученый В. Георгиев «почти все II тыс. до н. э. — бронзовый век и начало I тыс., т. е. начало железного века, — отводит сформированию и развитию праславян», а Б.В. Горнунг еще более определенно говорит об обособлении праславян в середине II тыс. до н. э. С этим согласилось большинство специалистов.

Под «праславянами» нам здесь следует понимать ближайших к современным славянам непосредственных их предков, период дальнейшего развития которых, и в том числе русского народа, занял 3,5–4 тысячи лет, так что ни о какой «тысячелетней истории Руси» не имеет смысла говорить, хотя это и стало очень модным в описаниях того, как торжественно был отмечен праздник, посвященный тысячелетию Крещения Руси.

День крещения был лишь датой начала изменений в идеологическом строе русского народа, но язычество не исчезло бесследно — оно во многом вошло в православие, о чем более подробно будет сказано ниже в этой книге.

Б.А. Рыбаков неустанно призывает нас уделять побольше внимания архаике, уча всегда искать корни истории в глубокой древности.

О происхождении и развитии русского православия написано много исследований, но, как правило, их авторы ведут отсчет исторического времени этой ветви христианства с конца X в., с года крещения Руси. К сравнительно небольшому количеству работ, анализирующих связь православия с язычеством, будет, очевидно, скоро добавлено еще много книг и статей, так как эта проблема требует пристального внимания. Ведь довольно трудно представить себе, что за сравнительно короткий срок все славянские племена приняли полностью чуждую им религию. В приказном порядке князья не смогли бы добиться искреннего отказа народа от прежних привычных культов и заставить его поклоняться новым святыням — так можно добиться только показного эффекта. Во многих случаях поначалу они шли этим путем, преследуя и истребляя волхвов при поддержке христианских священников, первые из которых были византийскими греками, исполнявшими политические заказы своих прежних и новых господ.

Но по мере того как и русские становились служителями церкви, насильственное внедрение новой веры стало постепенно превращаться в приспособление ее к привычным для язычников формам религиозного служения и, главное, верований.

В евангелические формы византийской религии стали все активнее проникать языческие культы, обожествление природы во всех ее многообразных проявлениях и поклонение космическим явлениям. Показательно и то, что алтари всех православных храмов обращены на восток, в сторону восходящего солнца — главного объекта поклонения язычников. Год за годом протекал процесс этого слияния и рождалась новая форма христианства — русское православие.

В его установлениях нашли свое отражение древнейшие праздники язычников, многие нормы их общинных отношений и ряд поведенческих предписаний, всему этому отводились соответствующие «гнезда» в церковно-вероисповедных уложениях.

Эстафета славяно-языческой культуры, складывавшаяся в течение многих тысяч лет и прошедшая русско-языческий этап своего развития, перешла в новое русло, которое можно условно назвать православно-языческим.

О глубокой древности некоторых форм язычества, вошедших в христианство, мы можем, за отсутствием письменных свидетельств, судить по ряду аналогий, сохранившихся в вере и обычаях других народов, и в том числе жителей Индии, каким бы странным это ни казалось.

В славянских землях и в Индии до сих пор ярко и радостно отмечается праздник весеннего солнца — один из самых великих праздников года. Церковные иерархи христианства слили его с учением о воскресении Христа — с днями Пасхи, а в Индии и в наши дни отмечают его во многом так же, как в глубочайшей древности праздновали его наши язычники, приветствуя расцвет летнего солнца. Это тоже можно рассматривать как один из интереснейших признаков древней арья-славянской (или еще более древней общеиндоевропейской) культурной близости.

Нельзя не обратить внимания на то, что в Индии этот праздник, именуемый Холи, носит выраженный «импортный» характер: по всей видимости, он был принесен арьями из более северных стран, потому что в Индии климат таков, что не было явных причин ликовать по поводу вступления солнца в полную летнюю силу, когда оно начинает выжигать траву, иссушает источники влаги, да и саму почву.

Но — празднуют. И характерно при проведении праздника то, что главный его разлив приходится не на южные, а на северо-западные и северные области страны — на первичные земли расселения здесь арьев.

В славянских землях люди, издревле готовившие к этому дню сдобную выпечку, творожные блюда и крашеные яйца (все это — древнейшие жертвенные магически-заклинательные яства), были научены церковью воспринимать эту пищу как разговление после поста и после пения молитвы «Христос воскресе». Сменилось название обрядов, но не изменилась их суть: солнце набирало силу, удлинялся день, близилось время пахоты, появлялась первая трава для выпаса скота, кончался зимне-весенний пост — церковный праздник в полной мере отразил сущность языческого прообраза.

И это лишь один из многих примеров. Ведь не менее ярким предстает и церковный праздник Рождества, приуроченный к дням зимнего солнцеворота. Мы не знаем, к каким глубинам памяти восходит поговорка «солнце на лето, зима на мороз», но по ней ясно видно, как умели наши далекие предки точно учитывать начало прибавления дня.

Эта победа солнца над мраком тоже отмечалась бурным праздничным весельем, приготовлением жертвенно-ритуальной пищи, а также разнообразными проявлениями народного художественного творчества: изготовлением особых игрушек и изображений, плясками, гаданиями, театрализованными представлениями. Здесь уместно вспомнить о том, что и в наше время в некоторых деревнях к дню зимнего солнцеворота выпекают из пресного теста «коровушек», которых затем обычно и раскрашивают, как бы предрекая приход красочной весны; этих мелких тестяных «коровушек» дарили детям, которые ходили по домам с песнями о солнце. Ведь до наших дней дожили святочные действия и игры, часть которых была превращена церковью в христославные хождения из дома в дом. Доныне во многих местах живо и скоморошество, хотя его всегда преследовала церковь как действия, не согласующиеся с религией. (Здесь уместно попросить читателя обратить внимание на приведенные в нашем разделе «Библиография» работы Л.Л. Зарубина, впервые проследившего черты сходства в народной культуре индоарьев и славян и, в частности, в их праздниках.)

Ритуальное северорусское печенье «вьюха», связанное с культом Солнца (Каргополь)

 

В Индии, с которой мы здесь многое сравниваем, зимний солнцеворот отмечается не так ярко: он не играет там большой роли в хозяйстве. Но ему предшествует целый цикл праздников, связанных с осенним солнцестоянием, что встречает ряд аналогий со славянскими языческими праздничными действиями, ритуалами и обычаями, связанными с завершением полевых работ.

Из числа схождений можно указать и на отношение людей к домашнему скоту, в частности к корове, которая и у русских всегда воспринимается как мать, кормилица всей семьи (в русской литературе можно найти много описаний ритуального прощального поклонения корове, которую надо продавать или отводить на убой), а уж в Индии это полурелигиозное отношение развилось до степени культового почитания — там почти повсеместно по давней традиции запрещен забой коров, их считают матерями человечества и поклоняются им.

Подобно тому, как некогда на Руси волхвы освящали стойла для скота, самих животных и места их выпаса, так стали у нас в деревнях это делать православные священники, что отмечалось местами до середины XX в.

Культ матери земли сохранялся в среде русского крестьянства почти до нашего времени, и православного священника тоже можно было видеть на полях с молебном об урожае, о дожде, о Божьей милости к людям.

По глубокому убеждению православных пастырей, именно Церковь проповедует истину, а поэтому верующие не должны отрицать все доброе и светлое, что было принято в язычестве. Принимая мир как творение Бога, именно землю следует считать Божьим творением, равно как и к труду на ней нужно относиться как к благословенному делу, что сливает воедино религиозные убеждения православных с языческими, а значит, и с древнейшими земледельческими обрядами и магическими действиями. Не являются случайными совпадения дат сельскохозяйственного календаря с узаконенными Церковью праздниками и обрядами. Начало полевых работ освящается днем святого Георгия; священники служили молебны, призывая в Ильин день (и несколько дней после него) пророка Илью одарить землю плодородием и орошать ее в должные сроки дождем; начало посевов было связано с моленьями и крестным ходом, при котором священник символически осыпал землю зерном и орошал ее святой водой, молитвами на поле сопровождалось и начало вспашки; с иконами встречали на поле и первые всходы и т. п. И все это сочеталось с приготовлением особой пищи, что идет от глубочайшей древней магии: накануне сева пекли особые пироги, собирая для них муку от разных хозяев, при созревании плодов и перед севом озимых проводились праздники Спаса и т. д.

Пахота. Миниатюра из «Синодика Вологодской церкви». XVII в.

 

Из глубины веков через освоение языческих обрядов Церковь почерпнула и обычаи, связанные с погребением покойников. Она узаконила отпевание, тризну-поминки, а также обычай выноса тела ногами вперед (наши предки в неведомой дали времен верили, что при таком выносе покойник как бы заметает свой след волосами, и дух его не сможет найти дорогу обратно к живым), и завешивание отражающих поверхностей (зеркал), чтобы в них не «зацепился» дух, и многое другое, связанное с погребением.

К таким же сохранившимся издревле верованиям следует причислить и культ огня, веру в его очищающую силу. Она от эпохи язычества сохраняется в деревнях до наших дней у многих славян, как и купальские «очищающие» костры, прогон скота между двумя кострами и т. п. Этот культ вошел в церковь не только в виде обычая возжигания огней, свечей и лампад, освящающих всякое обрядовое действие и охраняющих людей от нечистой силы, но и в удивительном обряде «пещного действа». Это действо исполнялось в церкви при конце Рождественских праздников и носило характер мистериального театрализованного представления. Сооруженные из дерева высокие «печи», украш