Жизненный вопрос и вопрос метода

Необходимо сделать два замечания.

а) с экзистенциальной точки зрения, эта позиция, будучи доведенной до логического конца, должна была бы дать следующий результат: чем в большей степени меня по природе влечет к чему-либо, и, следовательно, чем в большей степени возбуждает мое любопытство, стремление и страсть к познанию, тем труднее мне познать это. Действительно, в тот момент, когда природа вызывает во мне интерес к объекту, она обусловливает мою познавательную способность чувством. Значит, справедливо восклицание Леопарди: «Природа, о Природа! /…/ Для чего обманываешь ты своих детей?»⁸, — но это всплеск жизненной горечи и грусти, он не может быть основанием философской позиции — все наше существо противится этому. Конечно, природа могла бы предстать как безысходно противоречивая, но, прежде чем придти к этому заключению, разумно искать какое-нибудь другое решение. И это именно то решение, к которому мы направляется.

б) А вот второе наблюдение: ошибочно формулировать принцип такого объяснения, который для того, чтобы решить проблему, должен исключить один из ее факторов. Это означает, что данный принцип неадекватен. Если природа создает нас такими, то почему для объяснения или решения загадки или проблемы мы вынуждены говорить: «Устраним один из факторов проблемы»? Подобная позиция неразумна. Истинное решение там, где не только не ощущается необходимость устранять один из факторов, но где все они подчеркиваются и выводятся на первый план.

Другая точка зрения

Действительно, в нашем случае, проводя исследования, мы очень легко находим эту другую точку зрения, адекватную и уравновешенную позицию, подчеркивающую всю человеческую динамику.

Представим себе, что мы отдыхаем в горах Валь Гардены. Мы достигли перевала Пассо Селла. День великолепный. Я беру бинокль, пробую всмотреться, но ничего не вижу, все смутно, неясно. Я фокусирую линзы — и передо мной предстает необычайная панорама, мне удается различить даже людей, которые катаются на лыжах на вершине Мармолада. Линза бинокля не создана для того, чтобы препятствовать зрению, но для того, чтобы способствовать ему. А как ему способствовать? Приближая Мармоладу к зрачку глаза так, что зрительная энергия моего глаза легче воспринимает ее. Природа сотворила в нашем глазу хрусталик не для того, чтобы воспрепят ствовать энергии зрительного нерва воспринимать объект, но для того, чтобы хрусталику было не только возможно, но и легко воспринимать объект. Действительно, хрусталик как будто придвигает к нам объекты, помогая зрительной энергии «захватить» их.

То же самое справедливо для интересующей нас проблемы. Ч, то есть чувство, нужно представить себе в виде лупы: благодаря ей объект придвигается к источнику познавательной энергии человека; разум может познать его с большей легкостью и более достоверно. Следовательно, ч является важным условием познания; чувство — это существенный фактор видения. Не в том смысле, что оно видит, но в том смысле, что оно является условием, при котором глаз или разум видят согласно своей природе.

Подобное объяснение признает за каждым из трех факторов их значение и, в отличие от первого, представляется мне вполне рациональ ным. Если хрусталик замутнен катарактой и зрение ослабло; если он слишком плоский или слишком выпуклый и человек стал либо близоруким, либо дальнозорким, то проблема заключается не в том, чтобы вырвать хрусталик из глаза, но в том, чтобы линза была сфокусирована.

То есть проблема не в том, чтобы устранить чувство, но в том, чтобы оно занимало подобающее ему место.

То, что, вынося суждение, человек должен быть абсолютно нейтрален, то есть абсолютно беспристрастен по отношению к объекту, о котором необходимо вынести суждение, с абстрактной точки зрения может показаться справедливым, но по отношению к жизненным ценностям такая позиция неприемлема. Полагать, что суждение, при помощи которого разум пытается обрести истину об объекте, будет более адекватным и значимым, когда внутренним состоянием человека является полная атараксия, совершенное безразличие, — это не утопия, но подлинная мистификация.

Это невозможно прежде всего в силу самой структуры человеческой динамики: воздействие фактора ч не уменьшается, но, напротив, возрастает там, где объект обретает большую значимость.

Кроме того, выносить суждение о предлагаемом ответе на вопрос о смысле жизни человека совершенно равнодушно — значит рассматривать проблему как камень. И обычно в таких случаях придти к какому бы то ни было пониманию невозможно.

Так что же значит «сфокусировать линзу» или «чувство на своем месте»? Прежде всего, очевидно то, что это не проблема научного характера, но вопрос отношения, то есть «нравственная» проблема, проблема, касающаяся поведения, умения владеть собой, того, как мы предстаем перед лицом действительности. Это не проблема проницательности, ума.

Мне хотелось бы провести историческую параллель. Христофор Колумб или Галилео Галилей совершили революцию в восприятии человеком географии и астрономии: их открытия стали одними из кульминационных моментов развития истории культуры, цивилизации. В один ряд с ними можно поставить Пастера: открытие им роли микроорганизмов привело к подлинной революции в медицине. Пастеру приходилось постоянно повторять свои опыты, потому что, казалось, никто не в состоянии оценить их. Последними, кто признал их научную ценность, были преподаватели Сорбоны — члены Парижской Академии наук. Для этих профессоров допустить то, что утверждал Пастер, значило на следующий день, поднявшись на кафедру, признать, что многое должно быть изменено. Здесь были замешаны гордость, слава, деньги. Для них роль микробов, представляющая собой объективную научную проблему, стала жизненно важной проблемой. Что должны были сделать эти профессора, чтобы оценить важность открытия Пастера, неоспоримого даже для людей несведущих? Им нужно было бы проявить честность, нравственное достоинство, любовь к истине, то есть все то, что они не могли обрести вдруг, в течение одного дня, без длительного нравственного воспитания.

Другими словами, если определенное явление меня не интересует, я не смотрю на него; а если я не смотрю на него, то я не могу его познать. Чтобы познать его, мне необходимо обратить на него внимание. Внимание на латыни означает «стремиться к…». Если явление меня интересует, поражает меня, то я устремляюсь к нему.

Следует отметить, что трудно изучать то, что тебя не интересует. Быть может, это признак ограниченности, но, во всяком случае, было бы несправедливо впоследствии все равно выносить суждение о предмете. Представьте себе, что мы с Марко идем по городскому тротуару. Марко задал мне важный вопрос, и я стараюсь дать ему ответ. Он слушает меня, а я с возрастающим жаром и, как мне кажется, ясностью, излагаю ему свои доводы. «Ну как, понимаешь?». — «Да, да, до сих пор все понятно». Мы идем, уставившись в тротуар, и спорим. Но вдруг он поднимает глаза и видит на противоположной стороне улицы симпатичную девушку. Марко отвечает «Да, да» все более машинально, уставившись на хорошенькую фигурку и провожая ее взглядом; наконец, когда она скрывается за поворотом, он грустно отводит глаза и возвращается к нашему спору как раз тогда, когда я заканчиваю словами: «Ну как, ты согласен, Марко?». — А он мне в ответ: «Нет, нет! Ты меня не убедил!».

Но это неправомерно, потому что он был невнимателен. Это преступление, совершаемое большинством людей перед проблемой судьбы, веры, религии, Церкви, христианства. Подавляющее большинство людей совершает преступление такого рода потому, что их ум «занятиями совсем другими занят» и для этих вопросов «усоп и погребен», но затем претендует на то, чтобы выносить суждение, иметь мнение, между прочим, и потому, что невозможно не иметь на этот счет никакого мнения: сын не может не иметь мнения об отце и матери, также и живущий человек не может не иметь своего мнения о связи между своим настоящим и своей судьбой.

Пример с Пастером и пример последний, более банальный, кажутся мне очевидным доказательством того, что сердцем проблемы человеческого познания не является особая способность ума. Чем большей важностью и чем более основополагающим значением обладает для человека какая-либо ценность — предназначение, привязанность, совместная жизнь — тем в большей степени природа наделяет каждого умственными способностями для того, чтобы понять и вынести суждение. Суть проблемы — это правильная позиция сердца, точное отношение, чувство, занимающее подобающее ему место, нравственность.

Нравственность в познании

Если нравственность заключается в том, чтобы занять правильную позицию, то и сама она определяется рассматривающимся объектом. Если кто-то работает преподавателем, а кто-то еще является почтовым служащим, то первый должен быть нравственным в преподавании, а второй в получении денег и в перечислении их на текущий счет: это две разные вещи. Нравственность также может проявляться по-разному. Так о каком же ее применении идет речь? Здесь речь идет об адекватном и правильном поведении в динамике познания объекта. Мы хотим описать то, в чем состоит нравствен ность в процессе познания.

Если определенный объект меня не интересует, я оставляю его в стороне и в лучшем случае довольствуюсь мимолетным впечатлением, оставшимся после беглого взгляда. Но для того чтобы обратить внимание на объект, я должен рассмотреть его. Чтобы рассмотреть объект, я «настаиваю», я должен испытывать к нему интерес. Что значит интерес к объекту? Это желание узнать, чем объект действительно является.

Это кажется банальным, но на практике редко принимается во внимание, потому что слишком часто мы заинтересованы в том, чтобы сохранить и подтвердить уже сложившиеся у нас мнения об объектах, — и особенно о некоторых из них. Точнее, мы склонны оставаться привязанными к мнениям, которые мы уже имеем относитель но значения вещей, и претендуем на то, чтобы обосновать эту нашу привязанность.

Когда юноша влюблен в девушку, то, если мать указывает ему на какой-нибудь ее недостаток, хотя она и стремится быть объективной и искренней, юноша стремится не обращать на это внимание, приводя матери те или иные доводы, подтверждающие уже сложившееся у него мнение о девушке.

Применительно к сфере познания правило нравственного отношения формируется следующим образом: любовь к истине об объекте должна быть превыше нашей приверженности тому мнению, которое мы уже о нем себе составили. Более коротко можно было бы сказать: «Любить истину больше самих себя».

Вот яркий тому пример: попробуем подумать о том влиянии на представление человека о Боге, о религии и о христианстве, которое начиная со второй половины XIX века оказывало на него общее настроение умов, созданное властью и высшим орудием власти, — господствующей культурой. Все мы испытываем воздействие общепринятого мировоззрения, проникающего в нас как бы под осмотическим давлением или в результате открытого насилия: на какой разрыв нужно пойти, какую сильную волю к свободе проявить, чтобы высказать истинное суждение об этих вопросах, чтобы вырваться из плена уже сложившихся впечатлений!

Это нравственная проблема. Чем большей значимостью для жизни обладает определенная ценность, чем в большей степени по своей природе она является потребностью в жизни, тем в большей степени проблемой является не ум, а нравственность, то есть любовь к истине в большей степени, чем к себе самим. Конкретно она выражается в искреннем желании достичь истинного познания объекта, о котором идет речь, и быть готовым отказаться ради этого от предвзятых или сложившихся под посторонним влиянием мнений. Достоевский говорил: «Если бы мне математически доказали, что истина вне Христа, то я согласился бы лучше остаться со Христом, нежели с истиной» ¹⁰. В этих словах находит свое парадоксальное выражение глубокая привязанность Достоевского к образу Христа, уважение и глубокая любовь к Нему. Но эта фраза, понятая буквально, звучит не по-христиански: я следую за Христом, потому что Он — истина.

В Евангелии есть фраза, где тот же этический императив выражен еще более притягательно: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» ¹¹. Но кто нищ? Нищ тот, кому нечего защищать, кто отрешен от того, чем, как кажется, он обладает, так что его жизнь не есть утверждение его собственного обладания. Высшая нищета духа — это нищета духа перед лицом истины, нищета, жаждущая исключительно истины превыше любой своей привязанности к представлениям, которые она составила себе о вещах, — привязанности, переживаемой, ощущаемой и испытываемой.

Господь подал нам пример, образец этой любви к истине: «Если не будете как дети, не войдете в Царство небесное» ¹². Он предложил нам в качестве идеала не инфантилизм, а деятельную искренность по отношению к реальности, к рассматриваемому объекту. Глаза детей широко открыты, и они не говорят: «Но… если… однако…»; они называют белое белым, а черное черным, или, как еще сказал Христос: «Но да будет слово ваше: ¹³.

Предвзятость

Прежде чем вернуться к нашей теме, поговорим о «предвзятости».

Очевидно то, что любить истину более, чем уже сложившееся у нас представление о ней, — значит быть свободными от предвзятости. Однако «отсутствие предвзятых суждений» — это выражение двусмысленное, потому что отсутствие предвзятости в буквальном смысле слова невозможно. И именно в силу того, что человек рождается в определенной семье, имеет определенный круг друзей; в силу того, что в начальной школе его учит конкретная учительница; что он посещает конкретную среднюю школу, он учится в Лицее, Университете, смотрит телевизор, читает газеты, в силу того, что он обычный человек в обычных условиях, целиком пропитанный как бы под действием осмотического давления предвзятыми суждениями, то есть идеями и представлениями о ценностях, смысле вещей, и особенно в трех сферах, о которых я уже упоминал, то есть в сфере судьбы, привязанности, политики.

Следовательно, настоящая проблема заключается не в том, чтобы не иметь предвзятых суждений; более того, повторяю, что, чем более плодотворной, мощной и живой личностью является человек, тем сильнее и мгновенней его реакция, в том числе и в суждении о проблемах, с которыми он сталкивается; у него сразу же формируется образ вещей.

Напротив, речь идет о великом и высшей степени простом процессе отречения от себя, о котором говорит Евангелие. Когда Евангелие говорит об «отречении от самих себя»¹⁴, в Нем не имеется в виду отречение в буквальном смысле слова. Речь идет об отношении, в котором свобода размышляет о себе самой и владычествует над собой с целью использовать свою энергию в соответствии с целью.

В конце первой предпосылки мы говорили о том, что для того, чтобы добраться до источника критерия, который мы назвали исходным опытом, необходима аскеза, потому что всегда нужно освобождаться от наростов, которые жизнь накладывает на нас. Таким образом, здесь я говорю, что, для того чтобы любить истину об объекте более, чем представление, которое сложилось о нем у нас; для достижения нищеты духа; для того чтобы наши глаза были широко распахнуты навстречу реальности и истине, как глаза ребенка, необходим некий процесс и труд.

В данном случае этот трудный процесс называется «аскезой». Нравственность рождается в нас спонтанно, как изначальная позиция, но если она постоянно не поддерживается сознательными усилиями, то сразу же искажается, разлагается. Этой ее тенденции к искажению следует постоянно противодействовать.

Но что убеждает нас в необходимости этой аскезы, этого труда и упражнения? Человек движим только любовью и привязанностью. Любовь, которая может подвигнуть нас на этот труд, чтобы сделать привычной способность расставаться с собственными мнениями и представлениями (не исключая их, а отдаляясь от них!) так, что вся наша познавательная энергия будет направлена на поиск истины об объекте, каким бы он ни был, — есть любовь к нам самим как к судьбе, привязанность к нашей судьбе. Это крайняя взволнованность, высшее переживание, которое влечет нас к истинной добродетели.

Глава четвертая
РЕЛИГИОЗНОЕ ЧУВСТВО: ОТПРАВНАЯ ТОЧКА

Предпосылка

Все сказанное нами до сих пор было продиктовано не чистым интересом к анализу, но необходимостью привлечь внимание к тем условиям, которые должен выполнять человек, приступающий к рассмотрению вопроса о религиозном чувстве; условия, которые можно определить как готовность принять требования, предъявляемые самим вопросом.

Постараемся теперь войти в суть нашей темы, постоянно помня о вопросах методологии. Мы созданы для истины, если понимать под истиной соответствие между сознанием и реальностью ¹⁵, что, как мы видим, заложено в природе рационального динамизма. Стоит повторить, что настоящая проблема в том, что касается поиска истинного смысла жизни, — это не особая интеллектуальная одаренность, или особое усилие, или необыкновенные средства, необходимые для его постижения. Конечная истина подобна чему-то прекрасному, что мы встречаем на своем пути: мы видим его и узнаем, если внимательны. Следовательно, проблема заключается в этом внимании.

Как поступать

Как приступить к рассмотрению религиозного опыта, чтобы выделить формирующие его факторы? Определим метод, которым мы будем пользоваться. Это может показаться лишь предварительным шагом, но уже на этом этапе вырисовывается конечная цель.

а) Если религиозный опыт — это опыт, то мы можем исходить лишь из самих себя, чтобы анализировать его и выявить формирующие его аспекты. Надлежит отметить, что подобные утверждения могут показаться само собой разумеющимися, но, надеюсь, в дальнейшем постепенно выяснится, что это не так. Более того, именно эти утверждения совершенно стираются в современном менталитете. Итак, если речь идет об опыте, то отправная точка — это мы сами.

б) Но «исходить из самих себя» — это предложение, которое может показаться двусмысленным. Зададим себе вопрос: как я определяю самого себя? Есть риск определить этого «самого себя» через образ, который я сам себе создал, — предвзято, на основе абстрактного образа и предвзятого суждения. Когда мы действительно исходим из самих себя? Исходить из самих себя реалистично тогда, когда твоя личность наблюдается в действии, то есть в повседневном опыте. Действительно, не существует «я», или личности, абстрагированной от совершаемого действия, разве что когда человек спит, — странная, смешная, драматическая «приостановка», состояние, в которое он вынужден впадать каждый день; но, если человек не спит, он всегда действует. Исходить из себя — значит сделать отправной точкой свою собственную личность в повседневном опыте. Тогда исходным «материалом» уже не будет предвзятое суждение, искусственное представление о себе, определение собственной личности, возможно, заимствованное из распространенных идей и господствующей идеологии.

2. «Я»—в—действии

Таким образом, основные составляющие нашей личности выявляются, когда мы наблюдаем самих себя в действии. Именно так выясняются несущие элементы механизма, человеческого субъекта.

В трактате De Veritate Св. Фома Аквинский говорит: «In hoc aliquis percipit se animam habere et vivere et esse, quod percipit se sentire et intelligere et alia huiusmodi opera vitae exercere»¹⁶. То есть, человек понимает, что существует, живет благодаря тому, что думает, чувствует и совершает другие, подобные этим, действия.

Сколь многое следует из этого замечания! Человек по-настоящему, всерьез ленивый — не в смысле «лености», воспетой Леклерком ¹⁷, а в том смысле, что, будучи в состоянии сделать 10, он делает 0 или 1, — такой человек не в состоянии понять самого себя, или же это удается ему гораздо с большим трудом.

Представим себе подростка, который по каким-либо причинам не любит арифметику и поэтому никогда не утруждает себя ее изучением. Он никогда не поймет, что у него по крайней мере нормальные способности в этой области. Если, напротив, он начнет серьезно заниматься, то он может даже обнаружить, что наделен способностями выше средних. Именно потому, что только в действии «обнаруживается» талант, человеческий фактор.

Пятнадцати- или шестнадцатилетняя девушка утром, начиная обычный день, может сказать: «Я ничего не стою, я никуда не гожусь»; но, если вечером того же дня юноша, который ей нравится, наконец скажет: «Я люблю тебя», то в тот же самый вечер она будет воспринимать себя иначе, чем утром, в момент упадка духа. Факторы ее личности обнаружились под влиянием ее увлечения.

Поэтому в обществе безработный претерпевает серьезное посягательство на свое самосознание: он находится в условиях, когда восприятие им своей человеческой ценности становится все более туманным.

Но поведение, аналогичное тому, которое находит свое выражение в словах девушки из нашего примера: «я ни на что не способна», не обязательно свойственно только подростковому возрасту. Если взрослый человек занимает по отношению к религиозному явлению такую позицию, в силу которой он говорит: «Я не чувствую Бога, у меня нет необходимости заниматься этой проблемой», то его вынуждают занять эту позицию целый ряд центробежных, отвлекающих влияний, она не обусловлена разумом, корректное использование которого не могло бы исключить этой проблемы. На основании этих влияний, используемых как алиби, делаются выводы, которые не имеют ничего общего с разумным вынесением суждения, которое рождается из реальной вовлеченности в жизнь. Факторы, образующие человеческую личность, воспринимаются там, где они вовлечены в действие, — иначе обнаружить их невозможно, они все равно что не существуют, стираются. Следовательно, человек, никогда не изъявлявший желание приобрести опыт религиозной жизни, имел бы право сказать, что все, что имеет к нему отношение, его не касается: потому что, если это его никогда не интересовало, остается как бы несуществующим для него. Справедливо то, что если, с одной стороны, он занимает такую позицию, исключив из сферы своего разума все элементы, необходимые для суждения, то, с другой стороны, для достижения такой степени обусловленности он должен был пройти, как мы увидим далее, весь неразумный путь, путь забвения.

Вовлеченность в жизнь

Из того, что мы говорили, становится ясно, что, чем больше человек вовлечен в жизнь, тем в большей степени он постигает жизненные факторы, даже в отдельном опыте.

Жизнь — это переплетение событий и встреч, бросающих вызов сознанию и порождающих в нем различные проблемы. Проблема есть не что иное, как динамичное выражение реакции человека на встречу. Следовательно, жизнь соткана из проблем; она является переплетением реакций человека на встречи, в той или иной степени бросающие ему вызов. Смысла жизни — или того, что для нее имеет самое непосредственное и важное значение, — может постичь только тот, кто принимает жизнь и, следовательно, события и встречи всерьез; тот, кто вовлечен в жизненную проблематику.

Быть вовлеченным в жизнь — это не значит сосредоточиться только на том или ином ее аспекте: вовлеченность в жизнь никогда не бывает частичной. Сосредоточенность на том или ином аспекте жизни, если только не проистекает из глобальной вовлеченности в саму жизнь, рискует стать неуравновешенной пристрастностью, навязчивой идеей или истерией. Вспоминаются слова Честертона: «Ошибка — это истина, ставшая безумной» ¹⁸.

Поэтому вовлеченность, требуемая как крайне необходимая предпосылка поведения для реального развития интересующего нас процесса, не должна смешиваться с сосредоточенностью на том или ином аспекте существования.

Условие постижения в нас существования и природы такого определяющего, решающего фактора как религиозное чувство — это вовлеченность во всю жизнь целиком; причем должно быть включено все: любовь, учеба, политика, деньги, вплоть до еды и отдыха, не забывая ни о чем: ни о дружбе, ни о надежде, ни о прощении, ни о гневе, ни о терпении. Ведь за каждым поступком стоит шаг навстречу нашей собственной судьбе.

Аспекты вовлеченности

а) Среди жизненных аспектов, представляющих собой цель нашей вовлеченности во все существование целиком, я сразу же подчеркну один существенно важный. Им обычно пренебрегают, о нем забывают по крайней мере как о сознательной позиции, разрушают и искажают его значение: речь идет о традиции.

Этот жизненный фактор тесно связан с религиозной проблемой. Действительно, религиозная ценность объединяет прошлое, настоящее и будущее; в своей подлинности она придает значение любому оттенку прошлого; готова пойти на любой риск ради будущего, а ради настоящего — непокорная, бдящая, бодрствующая по слову Евангелия ¹⁹.

За каждым из нас от рождения стоит традиция. Природа бросает нас в динамику существования, вооружив нас сложным орудием приспособления к окружающей среде. Каждый человек противостоит окружающей действительности, будучи от природы наделен факторами, которые даны, дарованы ему. Таким образом, традиция — это многообразное наследие, которым природа вооружает нашу личность.

Не для того, чтобы застыть в ней, а для того, чтобы развивать — вплоть до изменения и изменения глубокого — то самое, что было нам дано.

Но для того чтобы изменить то, что было нам дано, мы должны сначала использовать то, что было нам дано. Именно благодаря тем ценностям и тому богатству, которое я получил, я могу в свою очередь созидать, развивать то, что у меня в руках, более того, благодаря ценностям и богатству, которые были мне даны, я могу даже радикально изменить их смысл и существование.

Мы говорим, что традиция — это рабочая гипотеза, с которой природа выпускает нас на великую стройку жизни и истории. Только используя эту рабочую гипотезу, мы можем начать не просто «размахивать руками», но своими доводами, проектами, критическим образом оказывать воздействие на среду и, следовательно, на тот в высшей степени интересный фактор среды, которым являемся мы сами.

Вот почему необходима честность по отношению к традиции: ее требует полная вовлеченность в существование.

Если человек приходит в жизнь, вооруженный своей традицией, но затем отбрасывает ее, не использовав ее честно до конца, не проверив ее по-настоящему, — подобное отношение к столь уникальному орудию природы обличает недостаток честности и по отношению к другим аспектам жизни, но, прежде всего, к себе самим и к своей собственной судьбе. А для того чтобы честное отношение к традиции могло найти свое выражение как подлинно активная рабочая гипотеза, необходимо, чтобы богатство, заложенное в традиции, применялось к проблематике жизни, проходя через критический фильтр того, что в первой главе мы назвали исходным опытом.

В противном случае, то есть пренебрегая этим критическим фильтром, субъект или отчуждается, или оказывается в плену у традиции, или же, под давлением среды, в конце концов откажется от нее. Это как раз то, что происходит с религиозным сознанием большинства людей: насилие среды решает за них.

Я подчеркиваю: критически пользоваться этим жизненным фактором — не значит ставить под сомнение его ценность, даже если именно это подсказывается нам общепринятым мировоззрением, — но это означает необходимость пропустить эту богатейшую рабочую гипотезу через фильтр критического принципа, заложенного в нас от рождения исходного опыта, поскольку он дан изначально. При таком критическом использовании традиция становится фактором личности; она придает ей ее собственный, неповторимый облик в мире. Гёте говорил: «Was du ererbt von deinen Vatern hast, / erwirb es, um es zu besitzen!» («Чтобы обладать наследием отцов, заслужи его заново — и будешь владеть им»)²⁰.

б) Вторым основополагающим аспектом вовлеченности «я», необходимым для того, чтобы личность обнаружила образующие ее факторы, является ценность настоящего.

Исходить можно только из настоящего. Что является для нас отправной точкой, чтобы углубиться взглядом в прошлое, давнее или недавнее? Настоящее. Что становится для нас точкой отсчета, чтобы дерзновенно глядеть в будущее? Настоящее.

Это едва уловимое настоящее, с какой-то точки зрения предстающее нам как ничто, как мгновение, — если оценивать его менее эмоционально, — предстанет нам столь насыщенным, наполненным всем тем, что ему предшествовало! В той мере, в которой я являюсь самим собой, я богат всем тем, что мне предшествовало. Фома Аквинский говорил: «Anima est quodammodo omnia»²¹ (дух человеческий есть некоторым образом все). Чем в большей степени я являюсь личностью, человеком, тем в большей степени я объемлю и переживаю в настоящий миг все то, что мне предшествовало и меня окружает.

Настоящее — это всегда действие, несмотря на всю ленность, усталость, возможную рассеянность его действующего лица. Один из подлинно революционных лозунгов, ставших толчком к выступлениям 1968 года, был написан на стенах Парижской Сорбонны: «de la prйsence, seulement de la presence» (присутствие, только присутствие), — фраза, которая, будучи прочитана верно, означает не просто актуальность мгновения, но выражает существительным «присутствие» весь динамизм, пульсирующий в мгновении и происходящий из прошлого как «материал», и из свободы — как загадочная инициатива. Действительно, настоящее — это загадочное и в тоже время блистательное вместилище свободы, энергия, перерабатывающая содержание прошлого, высвобождающая инициативную, творческую деятельность.

Мы говорили, что человек для того, чтобы понять образующие его факторы, должен исходить из настоящего. Было бы серьезной изначальной ошибкой исходить из прошлого, чтобы познать настоящее человека. Если, например, для того, чтобы исследовать мой религиозный опыт, я сказал бы: «Начнем изучать историю религий, рассмотрим примитивные формы религиозности и таким образом установим истинные факторы религиозного опыта», — то подобное намерение сделать точкой отсчета прошлое значило бы в любом случае невозможность избежать «настоящий» образ самого прошлого, рискуя, таким образом отождествить его с современным представлением о нем. Только осознавая мое настоящее, я могу принять во внимание человеческий облик, с его природными чертами и в его естественной динамике, которые, в силу их естественности, можно усмотреть в прошлом.

Если я сейчас воспринимаю факторы моего человеческого опыта, то я могу мысленно перенестись в прошлое и узнать те же факторы на страницах Гомера, или философов Элейской школы, Платона, или Вергилия, или Данте, — и это станет подтверждением великого единства рода человеческого, подлинным опытом развития и обогащения цивилизации.

Если, для того чтобы постичь человеческий опыт в образующих его ценностях, я начинаю с настоящего, то исследование прошлого все больше и больше будет просвещать мой взгляд, устремленный на меня самого. Но прежде чем приступить к разгадке прошлого, у меня в руках должны быть пусть даже слабо обозначенные, ясные факторы моей личности в настоящий момент.

Двойственная реальность

Внимательно анализируя свой собственный опыт, человек открывает в своем настоящем два типа реальности.

а) Первый тип реальности, который он обретает в себе самом, — это нечто длинное или широкое, тяжелое или легкое, т. е. количественно описываемое. Скажем точнее: измеряемое.

Еще в начальной школе меня учили, что измерить — это значит сравнить целое с одной из своих частей, принятой за единицу измерения. Таким образом, если измерить — значит сравнить целое с его частью, из этого следует, что все делимо; что измеримо то, что можно разбить на части. Итак, другая основополагающая характеристика измеримой реальности, более глубокая, — это ее делимость.

Наконец, явления того же типа, которые предстают измеряемыми и делимыми, при внимательном анализе оказываются изменяемыми в своей сущности. Если я оставлю кусок камня, пусть даже самого прочного, на столе и через миллиард лет кто-нибудь будет исследовать его, то найдет его существенно изменившимся. Если бы у меня был глаз Божий, то я мог бы усмотреть мельчайшие изменения, происходящие в каждый момент.

Тот тип реальности, который обладает вышеуказанными свойствами, можно было бы определить общим термином: материальный. Это материальность.

б) Однако если человек в данный момент всецело поглощен размышлением о себе самом, то он отметит в своем «я» существование того, что не отождествляется с только что описанной реальностью.

Например, представление о добре, критерий, заложенный внутри и позволяющий сказать о ком-нибудь: «Он добрый», — этого представления нельзя измерить, численно определить, и оно неизменно во времени. Когда я ребенком смотрел на мать, я «чувствовал», даже если и неосознанно, насколько она добра. «Моя мать добрая», — говорю я сейчас, и, если оставить в стороне другой более высокий уровень осознания этого, можно констатировать, что мое утверждение определяется тем же представлением о добре. Содержание сознания, присутствовавшее уже в детстве, осталось абсолютно тем же самым: оно не изменилось.

Если я говорю: «Это лист бумаги», эти слова навсегда, даже через миллиард веков, останутся верными. Это суждение, а если суждение не ложно, то оно остается истинным вечно, точно так же, в противном случае, оно было бы вечно ложным.

Помимо представления и суждения, мы можем увидеть, что неизменность свойственна и другому явлению: решению. Если я говорю: «Я люблю этого человека», то определение отношения, свободно мною избираемого, остается таковым, а время и мера не влияют на структурное определение действия.

Следовательно, неизменными оказываются представление, суждение, решение. Это явления, реальное содержание которых неизмеримо и неделимо.

Именно здесь метод подхода к собственной человеческой реальности являет всю свою значимость; именно здесь становится действительно ясно то, что опыт является источником познания. Если критерий оценки присущ личности, если субъект не отчужден и не занимается мистификацией, то, наблюдая себя самого в момент действия, он увидит, что существует ряд явлений, обладающих определенными характеристиками, и ряд явлений, наделенных иными характеристиками, не сводимыми к первым. Таким образом, наблюдение субъекта над самим собой в действии открывает ему, что его «я» состоит из двух различных реальностей: пытаться свести одну к другой значило бы отрицать их очевидное различие, явленное на опыте. Эти две реальности с их несводимыми друг к другу характеристиками можно было бы назвать по-разному: их называли материей и духом, телом и душой. Важно осознавать несводимость одной к другой.

Вывод

По этому поводу мне хотелось бы сделать замечание, которое представляется мне очень важным.

Явление смерти — как оно является нам на опыте, — часто ассоциируется в Библии с очень ярким выражением: тление — на латинском языке corruptio ²².

В единстве, выраженном приставкой cum, неожиданно каждый фрагмент, каждая часть, ruit, «разбегается», «отделяется от других», или rumpitur, «ломается», «отпадает». Это и есть тление, раз-ложение. Головокружительной де-централизации такого рода подвержено, следовательно, то, что по природе может быть расчленено на части, измерено, изменено.

Однако, если во мне есть неделимая, неизмеримая и по существу не подверженная изменению реальность, к ней представление о смерти, так, как она является мне на опыте, не применимо.

Нужно иметь мужество, чтобы не бояться этой логики. Вся действительность моего «я», как это явлено на опыте, не может быть полностью сведена к явлению тления; сущность «я» не исчерпывается тем, чью смерть мы видим и констатируем. В «я» есть нечто не-смертное, бессмертное!

Я говорю о мужестве, потому что человек очень слаб, и поэтому ему нужна поддержка, когда он испытывает эндемический страх, воспринимая всю свою жизнь лишь в ее видимом и материально ощутимом аспекте.