Понедельник, 26 декабря как Эмиль опустошил кладовую в Каттхульте и поймал Командоршу в волчью яму

 

До Рождества нужно было пережить еще туманную, дождливую и темную осень. Осень – довольно грустная пора где бы то ни было, а в Каттхульте и подавно. Под мелким сеющим дождем Альфред шагал вслед за быками, вспахивая лоскутки каменистой пашни, а за ним по междусапогах, облепленных комьями грязи, чем выводили из себя Лину, которая тряслась над своими выскобленными добела полами.

– Она страсть какая чистюля, – сказал Альфред. – Женись на ней, и ни минуты покоя всю жизнь не узнаешь.

– Так ты сам, видно, и женишься, – заметил Эмиль.

Альфред помолчал, задумавшись.

– Нет, не бывать этому, – вымолвил он наконец. – Вряд ли я решусь. Но мне никак не сказать ей про это.

– Давай я скажу за тебя, – предложил Эмиль, который был куда храбрее и решительнее. Но Альфред не захотел.

– Нет, тут надо половчее, чтобы не обидеть ее, – пояснил он.

Альфред долго ломал себе голову, как бы половчее сказать Лине, что он не собирается жениться на ней, но нужных слов так и не нашел.

Беспросветная осенняя мгла окутала хутор Каттхульт. Уже в три часа пополудни на кухне зажигали керосиновую лампу, и все рассаживались там, занимаясь каждый своим делом. Мама Эмиля сидела за прялкой и сучила чудесную белую пряжу на чулки Эмилю и Иде.

Лина чесала шерсть, а когда на хутор приходила Креса-Майя, то и она помогала ей. Папа Эмиля чинил башмаки и тем самым сберегал деньги, которые иначе достались бы городскому сапожнику. Альфред не уступал хозяину в прилежании и сам штопал свои носки. На них вечно зияли большущие дыры

– и на пальцах, и на пятках, но Альфред быстренько затягивал их нитками. Ясно, Лина охотно помогла бы ему, но Альфред не позволял.

– Нет, видишь ли, тогда я вовсе попадусь на крючок, – объяснил он Эмилю. – Потом уж никакие слова не помогут.

Эмиль и Ида чаще всего сидели под столом и играли с кошкой. Как-то раз Эмиль попробовал внушить Иде, что эта кошка на самом деле не кошка, а волк. Но она не хотела ему верить, и тогда он протяжно завыл по-волчьи, да так, что все на кухне подскочили. Мама Эмиля спросила, что означает этот вой, и Эмиль ответил:

– А то, что у нас под столом волк.

Креса-Майя немедля принялась рассказывать про волков, а обрадованные Эмиль и Ида вылезли из-под стола, чтобы ее послушать. Ну, теперь страху не оберешься, это уж точно; про какие только ужасы не рассказывала Креса-Майя! Если не об убийцах и ворах, привидениях и призраках, то уж непременно о жестоких казнях, страшных пожарах, жутких бедствиях, смертельных хворях или о лютых зверях вроде волков.

– Когда я была маленькой, – вздохнула Креса-Майя, – у нас в Смоланде от волков просто спасу не было.

– А потом небось пришел Карл Двенадцатый и пострелял всех до одного, чтоб им пусто было, – встряла Лина.

Креса-Майя обозлилась: хотя она и была стара, но все же не такая древняя старуха, какой хотела изобразить ее Лина.

– Болтаешь, будто что понимаешь, – огрызнулась Креса-Майя и замолчала.

Но Эмиль стал к ней подлизываться, и она снова принялась рассказывать про злых волков и о том, как рыли волчьи ямы и ловили в них волков в те времена, когда она была совсем маленькая.

– Стало быть, Карлу Двенадцатому незачем было приходить… – начала Лина и тут же осеклась.

Но было уже поздно. Креса-Майя опять обозлилась, да и неудивительно. Король Карл Двенадцатый, скажу тебе, жил лет двести назад, и КресаМайя уж никак не могла быть такой древней старухой.

Но Эмиль снова стал ластиться к ней. И тогда она рассказала про чудищ еще пострашнее волков, которые выползали из логова лишь лунными ночами и неслышно крались по лесу. Чудища эти умели говорить, сообщила Креса-Майя, ведь они были не просто волками, а оборотнями – полулюдьми-полуволками, и опаснее их никого на свете не было. Встретится, бывало, этакое чудище при лунном свете – пиши пропало, ведь страшнее зверя не придумаешь. Поэтому по ночам, когда светит луна, людям из дома не надо и носа высовывать, сказала Креса-Майя и осуждающе посмотрела на Лину.

– Хотя Карл Двенадцатый… – снова начала Лина.

Креса-Майя в сердцах отшвырнула карды note 11, которыми чесала шерсть, и сказала, что ей пора домой, мол, стара она и сильно притомилась.

Вечером, когда Эмиль и Ида лежали в кроватках в горнице, они снова заговорили о волках.

– Хорошо, что теперь они здесь не водятся, – сказала Ида.

– Не водятся? – переспросил Эмиль. – Откуда ты это знаешь, раз у тебя нет волчьей ямы, чтоб их ловить?

Еще долго Эмиль лежал с открытыми глазами и думал о волках, и чем больше он думал, тем больше убеждался, что, будь у них яма, в нее обязательно попался бы волк. Задумано – сделано, уже на следующее утро Эмиль принялся копать яму между столярной и кладовой. Летом здесь буйно росла крапива, а теперь она лежала на земле, черная и увядшая.

Волчью яму надо рыть долго, чтобы она была глубокой и волк не мог бы выбраться из нее, если уж туда угодит. Альфред помогал Эмилю и время от времени брался за лопату, но все же яма так и осталась невырытой почти до самого Нового года.

– Не беда, – говорил Альфред, – волки все равно не выйдут из леса до зимы, пока не похолодает и у них от холода животы не подведет.

Маленькая Ида задрожала от страха, представив себе изголодавшихся волков, которые студеной зимней ночью выйдут тайком из леса, подкрадутся к дому и завоют под окнами.

Но Эмиль ни капельки не испугался. Его глаза горели. Он с восторгом глядел на Альфреда, представляя себе, как волк свалится в его яму.

– Теперь я прикрою яму ветками и еловыми лапами, чтобы волк ее не заметил, – сказал он, довольный, и Альфред с ним согласился.

– Это уж верно! «Без хитрости не проживешь», говорит Дурень-Юкке, схватив вошь пальцами ног, – добавил Альфред.

Эти слова как присказку частенько вспоминали в Леннеберге, но Альфреду не следовало бы ее повторять, поскольку Дурень-Юкке как-никак приходился ему родным дедушкой и жил на старости лет в Леннебергской богадельне, приюте для бедняков. А над своим дедушкой нехорошо смеяться, хотя Альфред вовсе не имел в виду ничего дурного, а лишь повторял то, что говорили другие.

Теперь оставалось ждать, когда настанут лютые холода, а они были не за горами. В самом деле, они скоро и нагрянули.

Перед самым Рождеством разъяснилось, ударил морозец и, как всегда бывает, повалил снег. То-то было радости! Снег кружил и кружил над хутором Каттхульт, над Леннебергой и над всем Смоландом, пока вся округа не превратилась в один сплошной снежный сугроб. Из снега чуть торчали лишь колья изгородей, и по ним можно было догадаться, где проходит дорога. И ни один даже самый острый глаз не мог бы разглядеть волчью яму. Яму, словно ковром, накрыло пушистым снегом, и Эмиль каждый вечер беспокоился только о том, как бы ветки и еловые лапы не провалились под тяжестью снега до той поры, когда явится волк и рухнет в яму.

В Каттхульте настала горячая пора – к Рождеству здесь готовились основательно! Сперва устраивали большую стирку. Лина и Креса-Майя, стоя на коленях на обледенелых мостках хуторского ручья, полоскали белье. Лина дула на потрескавшиеся от мороза пальцы и плакала.

Потом закололи большого откормленного поросенка, и тогда уж людям, по словам Лины, не осталось места на кухне. Там рядом с блюдами свиного студня, ветчины, копченой грудинки и другой вкусной еды громоздились горы пальтов, кровяной колбасы, свиной колбасы, жареной колбасы, зельца и, наконец, колбас, начиненных кашей и картошкой. А какое Рождество без можжевелового кваса! Он долго бродил в большой деревянной кадушке, в пивоварне. Пекли столько всего, что просто диву даешься: белый хлеб и сладкие хлебцы на патоке, хлеб ржаной и шафранные булочки с изюмом, простые пшеничные булки, пряники, особые маленькие крендельки, меренги – воздушные пирожные из белка – и пирожные с кремом. А еще готовили клецки. Всего не перечтешь. И понятно, в праздник нужны свечи. Лина и мама Эмиля почти целую ночь отливали из воска свечи – большие, маленькие и даже рогатые. Рождество уже стояло на пороге. Альфред и Эмиль запрягли Лукаса в санирозвальни и поехали в лес за елкой, а папа Эмиля пошел на гумно и принес несколько снопов овса, которые приберег для воробьев.

– Одно разорение, – сокрушался он, – но ведь и воробьи хотят в праздник попировать.

А сколько еще было таких, кто хотел бы попировать в праздник! Например, нищие из богадельни. Ты, верно, не знаешь, кто такие нищие и что такое богадельня? Вот и радуйся этому! Если б я стала рассказывать подробнее о богадельнях, получилась бы история почище того, что рассказывала Креса-Майя об убийцах, привидениях и лютых зверях. Представь себе маленькую убогую лачугу с несколькими каморками, в которых в тесноте ютятся бедные изможденные старики и старухи. Они не живут, а мучаются от грязи и вшей, голодные и несчастные. Теперь ты знаешь, что такое богадельня. Леннебергская богадельня была, пожалуй, ничуть не хуже других, хотя не приведи Бог никому туда попасть, когда наступит старость и не будет сил заработать на кусок хлеба.

– Бедный дедушка, – часто говаривал Альфред, – невеселая у него жизнь. Еще бы куда ни шло, если бы Командорша не была такой ведьмой.

Командоршей называли старостиху, которая верховодила в богадельне. Понятно, она тоже была нищенкой, но посильнее и покрепче других, да еще злющая-презлющая. Поэтому ее и назначили командовать в богадельне, чего никогда бы не случилось, если бы Эмиль успел к тому времени подрасти и стать председателем муниципалитета. Но пока, к сожалению, он был лишь маленьким мальчиком и ничего не мог поделать со старостихой. Дедушка Альфреда боялся ее, и все другие бедняки тоже.

– Вишь, она аки лев рыкающий средь овечьего стада, – любил повторять Дурень-Юкке.

Чудаковат был этот Юкке и говорил так, будто Библию читал, но добряк, и Альфред очень любил своего старого деда.

Те, кто жил в богадельне, никогда не ели досыта.

– Такая уж у них горькая доля, – сетовала мама Эмиля. – Горемыки, ведь им тоже надо чем-нибудь полакомиться в праздник.

Вот почему за несколько дней до Рождества можно было видеть, как Эмиль вместе с Идой пробираются по заснеженной дорожке к богадельне, волоча огромную корзину. Мама Эмиля положила в нее всякой всячины: разные колбасы, свиной студень, ветчину, пальты, а также булки, шафранные булочки с изюмом, пряники и еще свечи, и даже маленькую берестяную табакерку с нюхательным табаком для Дурня-Юкке.

Лишь тот, кто сам долго голодал, может понять, как обрадовались бедняки, когда Эмиль и Ида ввалились со своей корзиной в богадельню. Они тотчас захотели полакомиться – ДуреньЮкке, Калле-Лопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, Пройдоха-Фия, Кубышка, Виберша, Блаженная Амалия и все остальные. Но Командорша сказала:

– Не раньше праздника, зарубите себе на носу!

И никто не посмел возразить ей.

Эмиль и Ида вернулись домой. Тут подоспел и сочельник. В Каттхульте в канун праздника было очень весело, и на другой день тоже. Когда они поехали к заутрене в Леннебергскую церковь, Эмиль просто сиял от радости, сидя в санях, потому что Лукас и Маркус летели так, что снег бил из-под копыт и они обгоняли все другие сани. Во время службы Эмиль вел себя очень хорошо, и мама его записала в синей тетради:

«Етот мальчик ваабще-то благочестив и ни проказничает на крайней мере в церкви».

Весь первый день праздника Эмиль был также на редкость послушным. Они с Идой мирно занялись новыми игрушками, и на хуторе воцарилась благодатная тишина.

Но вот наступил второй день праздника. Родители Эмиля должны были ехать в гости на хутор Скорпхульт, что в другом конце прихода. Все в Леннеберге хорошо знали Эмиля, и поэтому хозяева пригласили папу и маму без детей.

– Мне-то что! – сказал Эмиль. – Им же хуже. Так этим хозяевам Скорпхульта и не удастся со мной познакомиться.

– И со мной тоже, – добавила Ида.

Все, конечно, думали, что Лина в тот день останется дома и присмотрит за детьми, но она с утра ударилась в рев. Ей во что бы то ни стало захотелось проведать мать, которая жила на торпе неподалеку от Скорпхульта. Лина, верно, смекнула, что неплохо было бы прокатиться в санях, раз хозяевам все равно ехать в ту сторону.

– Так и быть, – сказал Альфред, – я могу присмотреть за детьми. Еда в доме есть, а я пригляжу, чтобы они не трогали спички и не набедокурили.

– Смотри только, как бы Эмиль чего не натворил, – сказал папа Эмиля и сумрачно посмотрел себе под ноги. Но тут вступилась мама:

– Эмиль – чудесный малыш, и он не всегда проказничает, по крайней мере не в праздники. Не реви, Лина, поедешь с нами!

И они укатили.

Альфред, Эмиль и Ида стояли у окна и глядели вслед саням до тех пор, пока они не скрылись за холмами. Потом Эмиль радостно запрыгал, словно козлик.

– Эх, и заживем мы теперь! – воскликнул он.

Но тут Ида показала своим тонким пальчиком на дорогу.

– Гляньте-ка, Дурень-Юкке идет, – сказала она.

– И верно, – подтвердил Альфред. – Что там еще стряслось?

Все знали, что Юкке запрещено отлучаться из богадельни. У него было неладно с головой, и он не запоминал дороги. Так, во всяком случае, утверждала Командорша.

– Он, того и гляди, заблудится, потом ищисвищи, – говорила она. – А у меня нет времени бегать и искать его.

Но до Каттхульта Юкке добирался благополучно. Вот и теперь он ковылял по дороге, весь высохший и сморщенный, с седыми космами, свисавшими на уши. Вскоре он уже стоял на пороге кухни и всхлипывал.

– Нам не дали ни одного пальта, – прошамкал он. – И ни кусочка колбасы. Старостиха все забрала себе.

Больше он не мог вымолвить ни слова и только плакал.

Тут Эмиль разозлился. Он так сильно разозлился, что Альфред и Ида едва осмеливались взглянуть на него. Дико сверкнув глазами, он схватил со стола фарфоровую миску.

– Подать сюда старостиху! – закричал он и швырнул миску о стену с такой силой, что только черепки закружились по кухне. – Где мое ружье?

Альфред не на шутку испугался.

– Уймись, пожалуйста, – попросил он. – Тебе вредно так злиться!

Потом Альфред стал гладить и утешать своего несчастного дедушку и расспрашивать, почему Командорша так плохо с ними обошлась. Но Юкке знай себе твердил:

– Нам она не дала ни единого пальта и ни кусочка колбасы. А мне и та-ба-бака моего не дала, – плакал он.

Тут Ида снова показала на дорогу.

– Гляньте-ка, Кубышка идет, – сказала она.

– Это за мной… – сказал Юкке и весь затрясся.

Кубышка была маленькая шустрая старушка из богадельни. Стоило Юкке исчезнуть, как старостиха посылала ее в Каттхульт. Ведь чаще всего он ходил туда к Альфреду, да и мама Эмиля всегда была добра к беднякам.

От Кубышки они и узнали, как все произошло. Командорша спрятала угощение в шкаф на чердаке, где в ту пору было довольно холодно. А когда она в праздник пришла за едой, то там будто бы не хватало одной самой маленькой колбаски, и тут старостиха словно белены объелась.

– Аки лев рыкающий средь овечьего стада, – сказал Дурень-Юкке, и Кубышка поддакнула ему.

Что тут было! Из-за несчастной колбаски Командорша всем учинила допрос и готова была прямо на месте разделаться с бедным грешником, стянувшим колбаску. «Я вам такой праздник устрою, что ангелы Божьи восплачут на небесах!» – пригрозила она.

– Так оно и вышло, – сказала Кубышка.

Как ни кричала, как ни буйствовала старостиха, никто не захотел признаться, что украл колбаску. А некоторые даже подумали, что старостиха все выдумала, лишь бы заграбастать себе гостинцы. И правда. Рождество у них вышло такое, что ангелы плакали на небесах, рассказывала Кубышка. А Командорша целый день восседала в своей чердачной каморке за праздничным столом с зажженными свечами и уплетала за обе щеки колбасу, пальты, ветчину и шафранные булочки с изюмом до тех пор, пока чуть не лопнула, этакая прорва толстая. А внизу вдоль голых стен сидели бедняки и лили слезы: им досталось на праздник всего-навсего несколько ржавых селедок.

То же самое повторилось и на другой день. Старостиха снова поклялась, что никто даже полпальта не получит, пока вор не приползет к ней на коленях и не признает свою вину. Затем в ожидании повинной она опять уселась наверху и ела – ела без конца, не желая ни с кем разговаривать. Кубышка сама много раз подсматривала в замочную скважину и видела, как лакомые гостинцы, посланные мамой Эмиля, один за другим исчезали в широкой пасти старостихи. Но теперь она, видно, испугалась, что Юкке пошел в Каттхульт ябедничать, и наказала Кубышке живым или мертвым немедленно доставить его обратно.

– Так что лучше всего пойти сразу, Юкке, – сказала Кубышка.

– Эх, дед, ну и дела, – вздохнул Альфред. – Нет счастья тому, кто ходит с сумой!

Эмиль не сказал ничего. Он сидел на лавке и только скрежетал зубами. Еще долго после того, как Юкке и Кубышка ушли из дому, он не вставал с места и, видно, что-то обдумывал. Наконец он хватанул кулаком по лавке и воскликнул:

– А я знаю, кто закатит пир на весь мир!

– Кто? – спросила Ида.

Эмиль снова ударил кулаком.

– Я! – ответил он.

И Эмиль рассказал им о том, что придумал. Он устроит такой пир, что о нем долго будут вспоминать в округе! Пусть все бедняки из Леннебергской богадельни приходят к ним в гости, и точка!

– Эмиль, Эмиль, – боязливо спросила Ида, – а это не новая проделка?

Альфред тоже побаивался, как бы это не оказалось новой шалостью. Но Эмиль уверял, что никакая это не проделка, а, наоборот, доброе дело. И ангелы на небесах захлопают в ладоши так же громко, как прежде плакали.

– Да и мама обрадуется, – добавил Эмиль.

– Ну а что скажет папа? – спросила Ида.

– Гм, – хмыкнул Эмиль. – Хотя все равно никакая это не проделка.

Потом он умолк и снова задумался.

– Труднее всего будет вытащить их из этой львиной пещеры, – сказал он. – Пошли, может, там что придумаем!

Между тем Командорша уплела все подчистую: колбасу и пальты, ветчину и студень, все шафранные булочки с изюмом и пряники; она вынюхала до последней крошки табак ДурняЮкке. Теперь она сидела на чердаке мрачнее тучи. Так бывает со всяким, кто совершил подлость и к тому же объелся пальтами. Вниз к беднякам ей спускаться не хотелось, потому что они только вздыхали и осуждающе смотрели на нее, не говоря ни слова.

Так вот и сидела она насупившись на чердаке, как вдруг кто-то постучал в дверь, и она быстро спустилась вниз по лестнице – посмотреть, кто пришел.

На крыльце стоял Эмиль, Эмиль из Каттхульта. Командорша перепугалась не на шутку. Видать, Юкке или Кубышка наябедничали, а то зачем бы ему было приходить?

Маленький Эмиль поклонился и вежливо спросил:

– Не оставил ли я свой складной ножик, когда был здесь в последний раз?

Надо же, какой хитрец был этот Эмиль! Ножик преспокойно лежал у него в кармане брюк, это уж точно, но ему как-то надо было объяснить, зачем он сюда пришел.

Командорша заверила его, что никто никакого ножа не видал. И тогда Эмиль спросил:

– Ну как, понравилась вам колбаса? А свиной студень и другие гостинцы?

Командорша опустила глаза и уставилась на свои здоровенные ножищи.

– Как же, как же, – поспешно забормотала она, – ведь дорогая хозяйка из Каттхульта знает, чем порадовать бедняков. Передай ей низкий поклон!

И тогда Эмиль сказал то, ради чего он пришел сюда, но упомянул об этом вскользь, будто невзначай, а вовсе не как о важном деле:

– Мама и папа в гостях в Скорпхульте.

Командорша оживилась:

– Неужто в Скорпхульте нынче пируют? А я и не знала!

«Это уж точно, иначе ты давно уж была бы там», – подумал Эмиль.

Как и все в Леннеберге, он хорошо знал, что случись где-нибудь в округе праздник, так на кухне без Командорши не обойтись. Она точна как часы. И не отвяжется, пока не отведает хотя бы сырной лепешки. Ради лепешки она готова была пойти хоть на край света. Если ты бывал когданибудь на празднике в Леннеберге, то знаешь не хуже Командорши, что на стол там обычно выставляют длинные ряды сверкающих медных мисок с громадными сырными лепешками, которые гости привозят в подарок хозяевам. В Леннеберге их называют гостинцами.

– На столе там семнадцать сырных лепешек, – сказал Эмиль. – Вот здорово, верно?!

Разумеется, Эмиль не мог точно знать, было ли там семнадцать лепешек, но он и не настаивал, врать он не хотел. Он лишь намекнул:

– …семнадцать сырных лепешек. Вот здорово, верно?!

– Ну и ну! – обрадовалась Командорша.

С тем Эмиль и ушел. Он добился чего хотел и не сомневался, что через полчаса Командорша будет шагать по дороге в Скорпхульт.

Ясное дело, он не ошибся. Эмиль, Альфред и маленькая Ида притаились за поленницей и вскоре увидели, как из дома вышла Командорша, закутанная в свою самую толстую шерстяную шаль, с нищенской сумой под мышкой, и направилась в Скорпхульт. Но вот ужас-то: она заперла за собой дверь на ключ и бросила ключ в свою суму. Нечего сказать, хорошенькое дельце! Теперь все они, эти несчастные бедняки, оказались взаперти, как в тюрьме. Старостиха, видно, считала, что так оно и должно быть. Пусть только Дурень-Юкке попробует выбраться из дома, он увидит, кто здесь командует и с кем шутки плохи.

И она резво засеменила толстыми ногами по дороге в Скорпхульт.

Эмиль подошел к двери и дернул ее. Он сразу понял, что она заперта крепко-накрепко. Потом Альфред и маленькая Ида тоже попытались ее открыть. Да, дверь, без сомнения, была заперта на ключ.

Тем временем к окну прильнули бедняки и испуганно уставились на троицу, которая пыталась проникнуть к ним в дом. Эмиль закричал:

– Гулять вам на пиру в Каттхульте, если мы вызволим вас отсюда!

И в лачуге зажужжали, словно растревоженные пчелы в улье. Вот радость-то нежданная-негаданная! И беда – непоправимая! Ведь все равно они заперты, и, как ни ломай голову, им отсюда не выбраться.

Ты, может быть, спросишь, почему они не открыли окно и не вылезли во двор? Ведь это не так уж и трудно? Сразу видно, что ты никогда не слыхал о внутренних рамах. В зимнюю пору невозможно было открыть окна в богадельне именно изза этих внутренних рам. Они были плотно вставлены и заклеены бумажными полосками, чтобы ветер не проникал в щели.

«Ну а как же тогда проветривали комнаты?» – вероятно, удивишься ты. Дорогое дитя, ну как можно задавать такие глупые вопросы! Кто тебе сказал, что в богадельне проветривали каморки? Кто станет заниматься такой ерундой! Ну кому это нужно, если свежий воздух и так проникал в дом через печную трубу и щели в полу и стенах?

Нет, куда там, через окно этим несчастным старикам не выбраться!

Правда, в доме одно маленькое оконце все же открывалось и зимой, но оно было высоко над землей в чердачной каморке Командорши, и ни один бедняк, как бы он ни был голоден, не решился бы прыгнуть с такой высоты, чтобы отправиться в гости. Потому что это уж точно был бы прыжок прямо на тот свет.

Но Эмиль не отступил перед таким пустячным препятствием. Он тотчас отыскал лестницу, запрятанную под дровяным сараем, и приставил ее к чердачному оконцу, которое радостно распахнула Кубышка. Альфред забрался наверх. Он был рослый и сильный, и ему ничего не стоило осторожно спустить по лестнице маленьких тощих старичков и старушек. Понятно, они охали и причитали, но все, как один, благополучно вылезли из окна и оказались внизу на земле. Все, кроме Блаженной Амалии. Она боялась высоты и ни за что не хотела вылезать в окно. Виберша пообещала принести ей всего, что только сможет захватить с собой, и Амалия успокоилась.

Случись кому-нибудь ехать по дороге в Каттхульт в конце этого праздничного дня, когда уже стало смеркаться, он, наверно, подумал бы, что повстречал вереницу серых призраков, которые, хромая, пыхтя и отдуваясь, карабкались по склону на вершину холма, где стоял хутор. И в самом деле, они были похожи на привидения в своих рубищах, эти жалкие нищие, зато они щебетали, будто жаворонки, и резвились, словно дети. Ох-хохо, ведь столько лет минуло с тех пор, как они были на праздничном пиру. Они радовались, представляя себе, как перепугается Командорша, когда вскоре вернется домой и найдет лачугу пустой, если не считать одной бедной старушки.

– Хи-хи-хи, так Командорше и надо, – сказал Юхан-Грош. – Хи-хи-хи, одна без бедняков, то-то ей будет сладко!

Довольные, они все вместе смеялись над старостихой. Потом они вошли в празднично убранную кухню Каттхульта и оторопели. А когда Эмиль зажег пять больших свечей в подсвечнике и их пламя отразилось в начищенных до блеска медных тазах, а посуда засверкала и засияла на свету, все затихли, а Дурень-Юкке даже подумал, уж не угодил ли он прямо на небеса.

– Гляньте-ка, здесь свечи и вечное блаженство, – сказал он и заплакал, потому что плакал теперь Юкке и в радости, и в горе.

Но Эмиль сказал:

– Будем пировать!

И праздник начался. Эмиль, Альфред и маленькая Ида принялись таскать из кладовой все, что только могли унести. И я хочу рассказать тебе, что они поставили на стол.

Блюдо с пальтами.

Блюдо со свиной колбасой.

Блюдо со свиным студнем.

Блюдо с печеночным паштетом.

Блюдо с жареной колбасой.

Блюдо с котлетами.

Блюдо с телячьими фрикадельками.

Блюдо с копченой грудинкой.

Блюдо с крупяной колбасой.

Блюдо с картофельной колбасой.

Блюдо с селедочным салатом.

Блюдо с солониной.

Блюдо с присоленным говяжьим языком.

Блюдо с большим рождественским окороком.

Блюдо с головкой рождественского сыра.

Блюдо с белым хлебом.

Блюдо со сладкими хлебцами на патоке.

Блюдо с ржаным хлебом.

Кувшин можжевелового кваса.

Кувшин с молоком.

Миску рисовой каши.

Поднос с сырными лепешками.

Вазу с черносливом.

Блюдо с яблочным пирогом.

Вазу со взбитыми сливками.

Вазу с клубничным вареньем.

Вазу с имбирными грушами.

Запеченного целиком молочного поросенка, украшенного сахарной глазурью.

Вот, кажется, и все. Я могла забыть три, ну от силы четыре, самое большее пять блюд, но остальное я все перечислила.

Они сидели за столом, эти старички и старушки из богадельни, и терпеливо ждали, пока все принесут. При виде каждого нового блюда их глаза разгорались все сильнее.

Наконец Эмиль пригласил их:

– Пожалуйста, налетайте!

И они принялись уплетать угощение так, что только за ушами трещало.

Альфред, Эмиль и маленькая Ида тоже сидели за столом. Но Ида съела всего несколько фрикаделек. Она все думала, уж не новая ли это проделка Эмиля, на самом деле. Она вдруг вспомнила: ой, и верно, ведь завтра утром к ним в Каттхульт на третий день праздника приедут в гости родственники из Ингаторпа! А тут вся праздничная еда исчезала прямо на глазах! Она слышала, как за столом хрустели, грызли, причмокивали и глотали. Казалось, стая хищных зверей набросилась на миски, блюда и подносы. Маленькая Ида понимала, что так жадно едят лишь изголодавшиеся люди, но это все равно было ужасно. Она дернула Эмиля за рукав и зашептала ему на ухо, чтобы никто не услышал:

– Ты уверен, что опять не напроказничал? Вспомни-ка, ведь завтра к нам приедут гости из Ингаторпа!

– Они и так толстые, хватит с них! – спокойно ответил Эмиль. – Куда лучше, если еда достанется тому, кому она и вправду нужна.

Но все же он немного испугался, так как, судя по всему, к концу пиршества не останется и полпальта. То, чего гости не могли съесть, они распихивали по карманам и сумам, блюда и миски опустошались в мгновение ока.

– Ну вот, я слопал грудинку, – вымолвил Калле-Лопата, дожевывая последний кусочек.

– А я слопала селедочный салат, – сказала Пройдоха-Фия.

Они говорили «слопал», «слопала», и это значило, что они съели все до крошки и что на блюде было пусто.

– Теперь мы слопали все дочиста, – сказал в конце концов Придурок-Никлас, и правдивее этих слов он никогда в жизни не произносил.

Вот почему это пиршество прославилось на долгие времена как «великое опустошение Каттхульта», и о нем, к твоему сведению, долго не прекращались толки как в Леннеберге, так и в других приходах.

Лишь одно блюдо оставалось нетронутым – целиком запеченный молочный поросенок. Он лежал на столе и печально глядел своими сахарными квадратиками вместо глаз.

– Чур меня, нечистая сила, упаси и помилуй! Поросенок похож на крошечное привидение, – сказала Пройдоха-Фия. – Я и прикоснуться к нему боюсь.

Ни разу в жизни не пришлось ей видеть запеченного целиком молочного поросенка, да и другим беднякам тоже не выпадало такого случая. Поэтому-то и оробели они перед ним и даже не дотронулись до него.

– У вас случайно не осталось больше колбасы? – спросил Калле-Лопата, когда все блюда были уже пусты.

И тогда Эмиль ответил, что на всем хуторе уцелела лишь одна колбаска, да и та насажена на колышек, который торчит из его волчьей ямы. Там она и останется как приманка для волка, которого он с нетерпением ждет, поэтому ни Калле и никто другой ее не получит.

Но тут Виберша всполошилась.

– Блаженная Амалия! – запричитала она. – Про нее-то мы совсем забыли!

Она растерянно поглядела по сторонам, и взгляд ее остановился на поросенке.

– Пусть уж он достанется Амалии, а? Хоть он и похож на привидение! Как скажешь, Эмиль?

– Ладно, пусть ей будет поросенок, – со вздохом согласился Эмиль.

Тут бедняков так разморило от еды, что они не могли шевельнуться, а дотащиться до своей лачуги у них просто не хватило бы сил.

– А что, если взять дровни? – предложил Эмиль.

Сказано – сделано. На хуторе были дровни – длинные и вместительные сани. На них можно было увезти сколько угодно стариков и старушек, даже отяжелевших после такого угощения.

Наступил вечер, зажглись звезды. В небе светила луна, а вокруг лежал пушистый, только что выпавший снег. Стояла мягкая зимняя погода – чудесная пора для катания на санках.

Эмиль и Альфред заботливо рассадили гостей на дровнях. Спереди восседала Виберша с поросенком, затем по порядку все остальные, а сзади – Ида, Эмиль и Альфред.

– Эй, поехали! – скомандовал Эмиль.

Сани быстро заскользили по склону холма. Ветер свистел в ушах, и старички и старушки кричали от восторга – уже так давно они не катались на санках! Ой как они кричали! Лишь один поросенок молча несся, как привидение, в лунной ночи на руках у старой бабки и таращил немигающие глаза.

Ну а старостиха, что делала она? Об этом ты сейчас узнаешь. Я хотела бы, чтобы ты ее увидел, когда она возвращалась домой после прогулки за сырными лепешками в Скорпхульт! Вот она в серой шерстяной шали, толстая и довольная, подходит к дому, достает ключ, вставляет его в замочную скважину и посмеивается при мысли, что сейчас увидит своих покорных и запуганных бедняков. В самом-то деле, должны же они наконец уразуметь, что хозяйка здесь она – одна над всеми!

Она поворачивает ключ, переступает порог и входит в сени… но почему такая тишина? Спят они, что ли, или сидят и смотрят хмуро исподлобья? Луна заглядывает в окно и освещает все углы дома, но почему же ни одной живой души не видно? Потому что в доме никого нет! Так-то, Командорша, нет там ни одной живой души!

Тут ее пробирает дрожь, она вся дрожит как осиновый лист: еще никогда в жизни ей не было так страшно. Как же они могли выбраться сквозь запертые двери? Никто, кроме ангелов Божьих… да, так оно и есть. Несчастная, обманом отняла она у них колбасу, пальты, табак, и теперь ангелы Божьи унесли их туда, где живется лучше, чем в богадельне. Только ее бросили одну в нищете и горе, ох-ох-ох! И Командорша завыла как собака.

Но вдруг слышится слабый голос. Он доносится из постели, где под одеялом лежит жалкая маленькая старушка.

– Чего это ты воешь? – спрашивает Блаженная Амалия.

Тут Командорша мгновенно преображается! Мигом выпытывает она у Амалии всю правду! На это она горазда!

И потом вприпрыжку несется в Каттхульт. Она снова загонит домой своих стариков, чтоб все было шито-крыто и никто в Леннеберге не болтал бы лишнего.

При свете луны Каттхульт так красив! Она видит, как сверкают в кухне огоньки, будто там зажжено множество свечей. И вдруг ей становится стыдно, и она не решается войти в дом. Сперва она хочет заглянуть в окно и удостовериться, вправду ли там пируют ее бедняки. Но для этого нужен ящик или другая подставка, чтобы забраться повыше. Старостиха идет к столярной в надежде увидеть что-нибудь подходящее. И в самом деле, она видит… Но не ящик, а колбасу. Вот так находка! На чистом снегу, освещенный луной, стоит колышек, а на нем небольшая колбаска, начиненная картошкой. Правда, сейчас старостиха так сыта, что чуть не лопается. Она вволю наелась сырных лепешек. Но вскоре ей снова захочется подкрепиться, и надо быть последней дурехой, чтобы колбаска зря пропала на морозе, думает она.

И, сделав шаг вперед, летит вниз.

Вот так ловили волков в Смоланде в стародавние времена.

В тот самый миг, в ту самую минуту, когда Командорша провалилась в волчью яму, праздник в Каттхульте закончился. Старички и старушки высыпали на двор и уселись в сани, чтобы ехать домой. Из волчьей ямы не доносилось ни звука. Поначалу старостиха не хотела звать на помощь. Она, видимо, надеялась, что как-нибудь выкарабкается сама.

А бедняки вихрем скатились с холма, и когда они подъехали к своей лачуге, то дверь – вот чудо – оказалась открытой. Они тотчас, шатаясь, вошли в дом и сразу повалились на постели, разморенные едой и катанием на санях, счастливые впервые за долгие-долгие годы.

Обратно в Каттхульт Эмиль, Альфред и маленькая Ида возвращались при свете луны. В небе мерцали звезды, Эмиль и Альфред тащили дровни, а Иде позволили сесть в них и ехать в гору по отлогому склону, ведь Ида была совсем маленькой.

Если тебе случалось лунной ночью ехать на санях по такой вот зимней дороге в Леннебергской округе, ты знаешь, какая там стоит дивная тишина

– будто вся земля заснула и спит беспробудным сном. Представляешь, как жутко средь полного безмолвия и тишины услышать кошмарнейший вой. Так вот, Эмиль, Альфред и Ида, ничего не подозревая, взбирались со своими санями на последний холм, как вдруг из волчьей ямы донеслось завывание, от которого у кого угодно застыла бы кровь в жилах. Маленькая Ида побледнела и сразу захотела к маме. Другое дело Эмиль! От радости он запрыгал, как дикий козел!

– В яму попал волк! – закричал он. – Вот это да! Где моя ружейка?

Чем ближе они подходили к дому, тем отчаяннее становился вой. Эхо разносило его по всему хутору, и казалось, что лес вокруг полон волков и что они отзываются на жалобный вопль плененного собрата.

Но Альфред сказал:

– Чудно воет этот волк! Послушай-ка!

Они замерли на месте, освещенные лунным светом, и прислушались.

– На помощь! На помощь! На помощь! – вопил волк.

Тут у Эмиля радостно сверкнули глаза.

– Оборотень! – закричал он. – Правда, я не очень верю, что это оборотень!

Прыжок, другой, и он первым добрался до ямы. И тут Эмиль увидел, что за волка он поймал. И не оборотня вовсе, а злосчастную Командоршу!

Эмиль рассвирепел. Что ей надо в его яме?! Ведь он-то хотел поймать настоящего волка! Потом он задумался. Может, не так уж плохо, что старостиха угодила в яму? Не мешает проучить ее как следует, чтобы она подобрела и чтобы злости в ней поубавилось. А может, и совесть в ней проснется! И Эмиль закричал Альфреду и Иде:

– Сюда! Сюда! Посмотрите на эту страшную лохматую зверюгу!

Втроем они стояли на краю ямы и смотрели вниз на старостиху, которая в своей серой шерстяной шали и впрямь походила на волчицу.

– Ты точно знаешь, что это оборотень? – дрожащим голосом спросила маленькая Ида.

– Еще бы не оборотень! – ответил Эмиль. – Злобная старая волчица, получеловек-полуволчица – вот кто это, и опаснее ее на свете зверя нет!

– Ага! Оборотни еще страсть как прожорливы! – подхватил Альфред.

– Поглядите на нее, – сказал Эмиль. – Она, верно, немало сожрала на своем веку. Зато теперь ей конец. Альфред, дай-ка мою ружейку!

– Не стреляй, Эмиль, миленький, неужто ты не узнаешь меня?! – завопила Командорша, до смерти испугавшись, как только Эмиль заговорил про ружье. Она ведь не знала, что у Эмиля было только игрушечное ружье, которое ему смастерил Альфред.

– Слыхал, Альфред, что прорычала волчица? – спросил Эмиль. – Я что-то не разобрал.

Альфред покачал головой:

– И я ничего не понял.

– А мне и дела нет до ее слов, – сказал Эмиль. – Дай-ка мою ружейку, Альфред.

Тогда старостиха заорала:

– Вы что, ослепли, что ли, это же я свалилась в яму!

– Что она говорит? – спросил Эмиль. – Хочет знать, видели ли мы ее тетку?

– Мы ее не видали, – поддержал мальчика Альфред.

– Нет, куда там, да и, к счастью, тетку ее тетки тоже, – выпалил Эмиль. – Иначе яма была бы битком набита старыми волчицами-оборотнями. Дай мою ружейку, Альфред!

Тут уж Командорша заголосила что было мочи, а потом, всхлипывая, забормотала:

– Вот злодеи, вот уж злодеи-то!

– Она говорит, что любит пальты? – удивленно спросил Эмиль.

– Да, ясное дело, любит, – ответил Альфред, – только у нас ни одного пальта нет.

– Не-а, во всем Смоланде не осталось больше ни единого пальта, – подтвердил Эмиль. – Все слопала Командорша.

Старостиха завыла пуще прежнего. Она поняла, что Эмиль узнал, как подло она обошлась с Дурнем-Юкке и другими бедняками. Она так убивалась, что Эмилю стало жаль ее, потому что сердце у этого мальчика было золотое. Но если хочешь, чтобы жизнь в богадельне стала лучше, так просто отпустить старостиху нельзя.

– Послушай-ка, Альфред, – сказал он, – приглядись получше к волчице, по-моему, она чем-то похожа на Командоршу из богадельни, а?

– Ой, чур меня, упаси и помилуй! – воскликнул Альфред. – Да Командорша будет почище всех смоландских оборотней, вместе взятых.

– Это уж точно, – согласился Эмиль. – Ясное дело, волчицы-оборотни просто добрые по сравнению с ней. Она-то никому добра не сделает! Все-таки интересно, кто в самом деле стащил ту колбаску из шкафа на чердаке?

– Я! – жалобно закричала Командорша. – Я! Сознаюсь во всем, только вытащите меня отсюда!

Эмиль и Альфред с улыбкой переглянулись.

– Альфред, – сказал Эмиль. – Ты что, ослеп? Неужто не видишь, что это Командорша, а никакой не оборотень!

– Что за наваждение! – воскликнул Альфред. – И как это мы могли так обознаться?

– Сам не понимаю, – ответил Эмиль. – Она похожа на волчицу-оборотня, только у той не может быть такой шали.

– Нет, шали у оборотней нет. Но вот усы тоже есть, верно?

– Ну и дела. Теперь, Альфред, надо помочь Командорше, тащи лестницу!

Наконец в волчью яму спустили лестницу. Старостиха с громким плачем выбралась наверх и бросилась наутек, только пятки засверкали. Никогда в жизни ноги ее больше не будет в Каттхульте! Но прежде чем старостиха скрылась за холмом, она обернулась и крикнула:

– Колбаску взяла я! Прости меня, Господи, но под Рождество я совсем запамятовала про это! Клянусь, что запамятовала!

– Хорошо, что ей пришлось посидеть здесь часок и вспомнить про свои подлости, – сказал Эмиль. – Видать, не такая уж глупая выдумка эти волчьи ямы.

Командорша неслась вниз с холма во весь дух и порядком запыхалась, когда наконец добежала до богадельни. Все ее старички и старушки спали в своих завшивленных постелях, и Командорша ни за что на свете не рискнула бы теперь потревожить их сон. Она кралась по дому неслышно, словно призрак, чего никогда раньше не делала. Они все до одного были целы и невредимы. Она пересчитала их, как овец: Дурень-Юкке, КаллеЛопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, ПройдохаФия, Кубышка, Виберша и Блаженная Амалия – все были здесь, она всех их видела. Но вдруг она увидела еще кое-что. На столике возле постели Блаженной Амалии маячило… о ужас! там маячило привидение! Конечно, привидение, хотя оно и было похоже на поросенка. А может, это оборотень стоял и глазел на нее своими жуткими белесыми глазами?

Слишком много страхов выпало на долю Командорши за один день, и сердце ее не выдержало. Она со стоном рухнула на пол. Так она и лежала, словно убитая, пока солнце не заглянуло в окна богадельни.

Как раз в этот день родственники из Ингаторпа должны были приехать в гости в Каттхульт. Но вот беда, чем же их потчевать? Разве что свежепросоленным шпиком, сохранившимся в бочонке в кладовой, да жареной свининой с картошкой и луковым соусом – свининой, которую не стыдно подать на стол самому королю, случись ему заехать на хутор!

Но когда вечером мама Эмиля записывала в синюю тетрадь историю того дня, надо признаться, она была очень огорчена, и листки бумаги по сей день хранят расплывшиеся кляксы, словно над листками этими кто-то плакал.

«ДЕНЬ МОЕЙ ВИДЫ, – вывела она заголовок. И потом: – Сиводня он целый день просидел в столярке, бедный рибенок. Конечно, он мальчик благачистивый, но порой, сдается мне, он малость не в себе». А жизнь в Каттхульте шла своим чередом. Минула зима, и наступила весна. Эмиль частенько сидел в столярной, а все остальное время играл с маленькой Идой, ездил верхом на Лукасе, возил в город молоко, дразнил Лину, болтал с Альфредом и выдумывал все новые и новые проказы, которые делали его жизнь богатой событиями и разнообразной. Так что к началу мая он уже вырезал не менее ста двадцати пяти деревянных старичков, красовавшихся на полке в столярке! Что за мастер был этот ребенок!

Альфред не проказничал, но и у него были свои огорчения, вот так-то. Ведь он до сих пор не отважился сказать Лине, что не хочет на ней жениться.

– Давай уж лучше я скажу, – предлагал Эмиль, но Альфред и слышать об этом не хотел.

– Я же тебе говорил, надо половчее, чтобы не обидеть ее.

Альфред, право же, был добрый малый, и он никак не находил нужных слов, чтобы сказать о своем решении Лине. Но как-то субботним вечером в начале мая, когда Лина сидела на крыльце людской и упорно ждала, когда он подсядет к ней, Альфред решил: будь что будет! Свесившись из окна людской, он закричал ей:

– Слышь, Лина! У меня к тебе дельце. Я давно хотел тебе сказать…

Лина фыркнула. «Наконец-то дождалась чего хотела», – подумала она.

– Чего же, милый Альфред, – отозвалась она, – говори, что там у тебя?

– Да все, вишь, о женитьбе, ну, о чем мы раньше толковали… слышь, наплюем на эту женитьбу, ладно?

Да, так он и сказал, бедняга Альфред! То есть употребил еще более крепкое словцо. Ужасно, что все это приходится пересказывать. Может, и не следовало бы этого делать, так как я не хочу учить тебя скверным словам, наверное, ты уже немало знаешь их сам. Но ты должен помнить, что Альфред был всего-навсего простой работник из Леннеберги, куда ему до тебя! И он не сумел получше выразить свои мысли, хотя ломал себе голову много-много дней, бедняга Альфред!

Кстати, Лина не обиделась.

– Ты так думаешь? – спросила она. – Нуну, поживем – увидим!

И Альфред понял тогда, что, видно, ему никогда не избавиться от Лины. Но в тот вечер ему все же хотелось быть счастливым и свободным, и потому он вместе с Эмилем пошел на хуторское озеро удить окуней.

Вечер был такой прекрасный, какие бывают, наверное, только весной в Смоланде. Вся черемуха в Каттхульте стояла в цвету, пели дрозды, жужжала мошкара, и бойко клевали окуни. Эмиль с Альфредом сидели, глядя, как на зеркальной водной глади покачиваются поплавки. Говорили они мало, но им было хорошо. Так до самого захода солнца просидели они на берегу, а потом отправились домой. Альфред нес на рогульке окуней, а Эмиль дул в дудку, которую Альфред вырезал ему из вербы. Они шли извилистой дорожкой по пастбищу, и над их головами шумели по-весеннему нежно-зеленые березовые листочки.

Эмиль так здорово дудел, что даже дрозды притихли от удивления. Внезапно Эмиль смолк, вынул дудку изо рта и спросил:

– Знаешь, что я сделаю завтра?

– Не-а, – ответил Альфред. – Небось опять напроказничаешь?

Эмиль снова сунул дудку в рот и стал наигрывать. Он шел, дудел и думал.

– Сам пока не знаю, – под конец сказал он. – Я никогда не знаю наперед, что еще натворю.