Офицерская (декабристов) улица. 5 страница

Денег, данных Мамонтовым с Тенишевой (25 тысяч) хватило на год. Мамонтов разорился, княгиня рассорилась с Бенуа и Дягилевым, и в дальнейшем журнал субсидировал, по просьбе Валентина Серова, император Николай II. Журнал кончился в 1904 году, а позднее, уже в 1910–1924 годах, стали проходить выставки под тем же названием, но Дягилев ими не интересовался, у него появились иные задачи.

Галерная оставалась близка ему. Пересекает эту улицу небольшой Замятин переулок, ныне именуемый почему-то Леонова: от Конногвардейского бульвара до набережной. В угловом доме (Английская набережная, д. 22) была петербургская квартира Дягилева в те годы, когда он все чаще и надолго уезжал за границу. Квартира была солидная, как видно и по внешнему облику дома — добротному, основательному, без излишней помпезности. Никаких безделушек и всяких там пуфиков не было. Мебель красного дерева, несколько полотен старых мастеров на стенах. Посмертная маска Бетховена над дверью, дельфтская ваза с цветами на столе. Вид из просторных окон на Неву — именно в сторону сфинксов.

Здесь разрабатывалась стратегия проекта, который должен был потрясти «весь Париж». В 1906 году Дягилев начал «Русские сезоны», устроив в Гран-пале огромную выставку русского искусства: от икон до друзей-мирискусников. На следующий год — «исторические концерты» музыки от Глинки до Скрябина. Наконец, 17 мая 1908 года — дата историческая — в Гранд-опера состоялась генеральная репетиция «Бориса Годунова» с Шаляпиным.

Небывалый успех навел на счастливую мысль: показать Парижу наш балет. Но не постановки императорского Мариинского театра, а лишь солистов его, занятых в совершенно оригинальных, специально для этой антрепризы созданных спектаклях. Вот на Замятином это как раз обсуждалось. За большим овальным столом восседали седовласые законодатели петербургского балета Валерьян Светлов и генерал Безобразов, острил Бенуа, сиповато похохатывал Нувель, блестел пенсне рыжий Бакст, наигрывал на рояле Фокин. Нижинский, натурально, пробудившись, немедленно начинал отбивать батманы…

Есть какая-то загадка в том, как дома своим обликом подобны человеку, в них живущему. Понятно, если б это был особняк или дворец — но как удается это обычным доходным домам, трудно сказать. И все же: в адресах Достоевского есть обязательно какая-то неопрятность, запутанность, многоглаголанье, с неожиданными просветами; у Пушкина — любил поэт пожить на широкую ногу — все дома сходны с четырехстопным ямбом «Полтавы».

И вот, скажем, дом на Галерной, 12. Четырехэтажный, с гладкими, какими-то жалкими стенами, явно надстроенный на два этажа, без всяких украшений. Разве что в нижней части три окошка по центру, с треугольными лепными сандриками, необходимыми в эпоху классицизма. Но тогда являлись всякие такие фронтончики, портики часто пускались по фасаду, лепные панно между окнами. По крайней мере, карниз с модульонами. Здесь ничего такого нет. Сливающаяся с соседним, столь же безликим домом штукатуренная стена и нелепо торчащие над тремя окнами наличники. Как бы что-то было задумано и даже могло осуществиться, но нет, ничего не получилось. И квартал аристократический, и бульвар шикарный за углом, а дом… ну, просто никакой архитектуры, ничего удивительного было б увидеть такой домишко на Песках или на Охте.

Забрели мы сюда потому, что в доме этом жил Дмитрий Владимирович Философов. Поскольку матушка его была родная тетка Дягилеву, то и Сергей, когда сдавал экзамены в университет, жил на квартире у кузена.

В личности Философова та же двойственность, что в доме, где провел он свою юность. Задатки превосходные, образован, красавец. Высок, строен, с русалочьими глазами, породистым носом, чувственными губами, с несколько брюзгливой складкой в уголке, метко схваченной В. А. Серовым в портрете двадцатисемилетнего Дмитрия. И, в сущности, неудачник, стремившийся всю жизнь играть какую-то самостоятельную роль, но остающийся в памяти лишь как спутник нескольких выдающихся людей.

Происхождение его отмечено чисто русской парадоксальностью. Род Философовых восходит к временам Святого Князя Владимира. Отец Дмитрия — сенатор, член Государственного Совета. В 1860-1870-е годы, когда начинали нигилисты охоту за царем, занимал должность прокурора Военного суда. Мать, Анна Павловна, рожденная Дягилева — та самая, которую под именем Анны Вревской воспел Блок в поэме «Возмездие». «Кто с Анной Павловной был связан, — всяк помянет ее добром… Вмещал немало молодежи ее общественный салон: иные — в убежденьях схожи, тот попросту в нее влюблен, иной — с конспиративным делом… И всем нужна она была». Красавица, эмансипэ, деятельница женского образования («бестужевские» курсы, плодившие нигилисток и акушерок, — ее детище). Рассказывали анекдот, будто, пока Владимир Дмитриевич, скрипя пером в прокурорском кабинете, подписывал смертные приговоры государственным преступникам, жена его в той же квартире прятала шифры и передавала посылки политическим каторжникам.

Демократизм Анны Павловны, кажется, не пробуждал в ней сапфических наклонностей. Детей была куча. Дима (предпоследний ребенок) — на двадцать лет младше старшего брата. Выясняя, чем бы были сходны столь разные по общественному положению, способностям и талантам интересующие нас люди, нельзя не заметить, что чаще они походят внешне на мать, чем на отца, — а по воспитанию едва ли не всегда находятся под сильнейшим влиянием своих матерей. Возможно, в таких случаях, как Философов или Кузмин, это объясняется слишком большой разницей в возрасте с отцом. Но есть исключения из правил. Сомов тоже отцу во внуки годился, а дружбу с ним высоко ценил.

Высокий, гибкий Дима и медлительный Костя, с пухлыми щеками и карими глазками-щелками, представляли, должно быть, неплохую парочку. Заманчиво выглядел рядом с ними и высоколобый Валичка Нувель, с бархатисто-томными глазами. В гимназии он не проявлял себя столь откровенно, да в одном с ним классе учился еще и старший брат, Эдичка — отчаянный сорванец, в отличие от кроткого Валички. Одноклассники вообще были разного возраста: Костя тоже старше Димы на три года (но всегда выглядел моложе своих лет, как многие люди с подобными вкусами).

Все здесь было по-семейному и по-соседски. Нувели жили в том же доме на Галерной, над Философовыми. Последние, правда, занимали целый этаж, тогда как квартира, в которой поселилась Матильда Андреевна Нувель с четырьмя сыновьями и дочерью, была поскромнее. Потеряв мужа, процветающего финансиста, вдова вынуждена была сокращать расходы.

Юношеская дружба, имеющая даже терминологическое обозначение, как «подростковая гомосексуальность», редко бывает прочной. Дружба Димы с Костей была разбита Сережей Дягилевым. Окончательный разрыв произошел лишь в 1900 году, но изменил Дима Косте со своим кузеном, наверное, сразу, как тот появился на горизонте. Крепкий, задорный, звонко смеющийся, способный играючи потузить приятеля или легонько придушить, его облапив, — Сергей, во всем обаянии провинциальной свежести, завладел сердцем Дмитрия.

С кем утешился Сомов, трудно сказать. Он и вообще был человеком мало откровенным, а возможно, далеко не сразу себя осознал. Нравилось ему кокетничать с дамами: Лиза Званцева, Анна Остроумова… Художница Елизавета Мартынова, рано умершая от чахотки, была фатально влюблена в него. Это с нее написал Сомов свой шедевр — «Даму в голубом», где на заднем плане художник изобразил и себя.

Прощаясь с Галерной (много, кстати, распространилось здесь в 1990-е годы различных баров, ресторанов и бистро), дадим небольшую справку о Вальтере Федоровиче Нувеле; он еще не раз нам встретится.

Нувель служил чиновником по особым поручениям при Министерстве императорского двора — завидная должность, не требующая никаких усилий, кроме того, чтоб не забывать расписываться за жалование. Основным увлечением его была музыка. Он неплохо играл на рояле, бегло читал с листа. Знакомил друзей с новейшими европейскими достижениями, и в журнале «Мир искусства» вел музыкальный отдел. Напарником Нувеля в этом деле был Альфред Павлович Нурок, лет на десять его старше. Лысый, сухощавый, с саркастическим взглядом из-под очков, он писал под псевдонимом «Силен», не столько соответствовавшим внешности, сколько призванным создать репутацию циника и имморалиста, к чему он стремился. Таилась за этим вполне добродушная натура и едва ли не добродетельная семейная связь с Валичкой. Вместе они организовали «Вечера современной музыки», проходившие в разных залах: консерватории, Тенишевском училище…

С этих «вечеров» началось восхождение к мировой славе Игоря Стравинского, о чем вспоминал он в автобиографической «Хронике моей жизни» (на самом деле написал ее за Стравинского именно Нувель — уже в эмиграции, когда и Петербурга-то не было).

Укажем, наконец, для симметрии, что не кто иной, как Вальтер Нувель в 1904 году ввел Михаила Кузмина в артистический круг: прежде, чем публика смогла прочесть стихи Кузмина, он пел и играл на «Вечерах современной музыки».

 

Глава 5

Старо-Калинкин мост.

Екатерингофский проспект

Римского-Корсакова).

Никольский собор

 

Признание в любви к Коломне. — Виды с Калинкина моста. — М. И. Глинка в Благородном пансионе. — Гибель Лидочки Ивановой. — Дом, где жила Т. П. Карсавина. — «Князь-пожарник» А. Д. Львов. — Анонимный донос 1889 года. — Загадки петербургской топонимики. — Древность рода Сомовых. — Акварель «Спящая молодая женщина». — Образ жизни К. А. Сомова. — Что нагадала цыганка Мише Кузмину. — Мифетта Лукьянов, Хью Уолпол и Боря Снежковский. — Мечты К. А. Сомова и В. Ф. Нувеля. — Акварель «Спящий кадет». — «Потемкинские» курьезы. — Что Библия говорит о Содоме. — Дом Бенуа

Любовь не терпит вопросов «почему» и «за что». Вряд ли можно с уверенностью сказать, что пленяет нас в любимом человеке: губы, нос, изгиб ушной раковины, хрупкая шея с тонко вибрирующим кадыком. Однако все же где-то внутри себя приятнее одно, нежели другое: целовать, допустим, любимому мизинец на ноге, чем щекотать за ухом.

То же с Петербургом. Есть, разумеется, прекрасные места и на Петроградской, и на Васильевском. Уж на что бездарны районы новостроек, но и там какая-нибудь Сосновка с лесопарком или, с другой стороны, Сосновая поляна — вид на залив с кромки холма. Это все, конечно, так. Но место, где мы оказались: с Галерной на площадь и, кружа каналами вдоль «Новой Голландии», через Храповицкий мост к Аларчину, откуда видна уже каланча у Старо-Калинкина моста… выйти к Покрову, глянуть издали на синие глыбы куполов Троицко-Измайловского собора, короче, гулять по Коломне есть одно из сильнейших ощущений Петербурга.

Завещано, так сказать, Пушкиным: дом адмирала Клокачева на Фонтанке — первый послелицейский адрес; «Домик в Коломне»; «Медный всадник» (Евгений «живет в Коломне…»). Гоголь тонко чувствовал и понимал Коломну, не любя ее, но что такое ненависть, как не обратная сторона любви. Помните, в «Портрете»: «тут все непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, переходя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желания и порывы»…

Коломна — это участок города между Мойкой, Пряжкой, Фонтанкой и Крюковым каналом — бывшая 4-я Адмиралтейская, или Коломенская часть, по дореволюционному административному делению Петербурга. Екатерининский канал делит Коломну на две части: Большая — с Воскресенской церковью на «Козьем болоте» (ныне, кажется, называемом «Кулибина» — от куликов, что ли, болотных) — и Малая — с церковью Покрова. Оба храма были разрушены.

Сходство с названием древнего русского города Коломны, в ста верстах от Москвы, не должно вводить в заблуждение. Еще первый историк Петербурга Андрей Богданов называл эту местность «Колоною», очевидно, от итальянского слова colonna («линия», «строй»), что соответствует регулярному плану местности с пересекающимися под прямыми углами широкими улицами. Не повторяя общеизвестных трюизмов насчет влияния итальянцев на петербургскую архитектуру (Растрелли-Кваренги), согласимся, что если в Петербурге можно найти какое-то сходство с Венецией, так именно здесь, в Коломне.

Сходство, скорее, умозрительное: общее, теснящее душу чувство, определение которого — тоска ли, томление, грусть — не будет вполне адекватным. Влажное дыхание морской стихии, незримой, присутствующей где-то за унылыми перспективами, замкнутыми на торцах глухими стенами. Сплошные линии фасадов, следующих изгибам каналов, с незначительными колебаниями в высоте разноэтажных зданий и сдержанной пестроте штукатуренных стен, создают бесконечно вибрирующую, трепетную картину, которая — в иных пропорциях и красках — околдовывает на узеньких улицах Венеции, пересекаемых бесчисленными каналами. Низенькие подворотни, тенистые проходные дворы, возможность затейливого перехода через двор, чью-то парадную в следующие двери, на соседний двор, насквозь, к каналу через улицу, таковы прогулки по Коломне.

Есть здесь одно место — там, где Екатерининский канал после всех своих бесконечных извивов выходит на финишную прямую, впадая в Фонтанку… Стрелка Малой Коломны, с домом-утюгом на углу Садовой… Тут, действительно, что-то неуловимое наводит на воспоминания о подлинном уголке Венеции: рядом с железнодорожным вокзалом, где переброшен мост на Джудекку через Большой канал.

Художники любили Коломну. Не только Репин, писавший своих «Запорожцев» в доме на площади, названной его именем. Это, собственно, скорее площадка с несколькими деревьями: «Плешивый садик», как называли его в старину. Любопытное название — не из народного ли восприятия подобных уголков места для встреч именуются «плешками»? Да и ныне здесь находят отдохновение коломенские алкаши и пэтэушники, проходящие практику на соседнем судостроительном заводе.

Замечателен старинный верстовой столб в виде гранитного обелиска на мраморном постаменте, с овалом солнечных часов: такой же видим мы на прелестной акварельке К. А. Сомова «Весна». Отсюда начинался счет верстам до Петергофа. За Фонтанкой в XVIII веке считалось уже предместье, деревня Калинкина, потому и мост, с романтичными каменными башнями и декоративными цепями, назвали Калинкиным. Годы его строительства обозначены на больших медных досках, с курьезными сокращениями: «Н», т. е. «начат» в 1786, и «О» — окончен в 1788.

В настоящее время здесь два Калинкиных моста: «старый» и «малый» (последний в устье канала Грибоедова), но как бы их ни именовать, мост с башнями через Фонтанку — самый, что ни на есть, подлинный Калинкин мост. Глянув с него в сторону взморья, видишь вырисовывающиеся на фоне высокого неба портальные краны, корпуса строящихся кораблей и старинные эллинги Адмиралтейского завода. На левом берегу низенькие, в строгом классическом стиле домики, из которых один особенно заметен декорирующей подворотню аркой с красивым замковым камнем. Место в своем роде любопытное. В петровские времена существовала здесь прядильня «для непотребного и неистового женского пола», а поскольку пол этот немало способствовал распространению дурных болезней, то в 1781 году открыли первую в столице Калинкинскую венерическую больницу (лечат в ней и поныне).

Вверх по Фонтанке — вид на Троицкий собор, безусловно, напоминавший художникам, проходившим академическую практику в Риме, подобную перспективу на Св. Петра, с Тибра, если идти от пьяца дель Пополо. Диковат параллелепипед «Советской» гостиницы, но его как-то не очень заметно. Ближе к мосту видны живописные строения с фигурными наличниками, смутно напоминающими боярский терем (Фонтанка, д. 154). Архитектор Ю. Ю. Бенуа так перестроил в начале века ампирный особнячок, в котором в 1860 году разместилась Крестовоздвиженская община сестер милосердия. Основана она была в Крымскую войну: сто двадцать сестер под руководством Н. И. Пирогова оказывали помощь раненым в Севастополе (когда распоряжался там князь Александр Сергеевич Меншиков).

Еще ближе, в начале Старо-Петергофского, простые по архитектуре, но монументальные здания николаевского ампира принадлежат Морскому Адмиралтейскому госпиталю Петра Великого. Учрежденный Царем-преобразователем на Выборгской стороне, сюда госпиталь перебрался в 1836 году; часто можно видеть в окнах юных морячков в больничных пижамах, тоскующих без курева…

Для читателей этой книги интересно было бы вспомнить, что у Калинкина моста, напротив Морского госпиталя, в начале прошлого века разместился Благородный (т. е. для дворянских детей) пансион Главного педагогического института, с 1819 года преобразованного в университет. Как раз в пору преобразований учился в пансионе Михаил Глинка, привезенный в Петербург тринадцатилетним мальчиком. Поселили Мишу в особой комнатке в мезонине, где с ним жили еще три мальчика и гувернер, Вильгельм Карлович Кюхельбекер (только за год до того кончивший Лицей вместе с Пушкиным). Пансион был побольше Лицея, число воспитанников доходило до ста, но учили так же хорошо. Опытные преподаватели, насыщенная программа. За четыре года Глинку выучили зоологии, географии, математике, астрономии, латинскому, греческому, немецкому, французскому и английскому языкам. Он еще по собственной охоте овладел персидским. Упражнялся, несомненно, и в музыке. Рояль стоял для него в том же мезонине. Без упоминания о Глинке в этой книге все равно не обойтись, так что заметим, на всякий случай, и это место. Здание Благородного пансиона не сохранилось, но уцелел соседний каменный флигель (Фонтанка, д. 164), где была богадельня для воспитанников петербургского Сиротского дома, «неспособных к занятиям по причине телесных недугов», построенный в 1823 году.

Уж если мы смотрим на Фонтанку с Калинкина моста, как не вспомнить о странной истории, случившейся где-то здесь 16 июня 1924 года. Подающая надежды двадцатилетняя балерина ГАТОБа (бывшего Мариинского театра) Лидочка Иванова каталась по Фонтанке на моторной лодке с пятью кавалерами. И каким-то необъяснимым образом лодочка столкнулась с пароходиком «Чайка», устремлявшимся в Кронштадт. Четверых спасли, а Лидочка с одним из приятелей утонула, что загадочно, прежде всего, потому, что Фонтанка не так уж широка и глубока. Пошли слухи. Шептали об Ольге Александровне Спесивцевой, прима-балерине, за которой тогда ухаживал Борис Гитманович Каплун, племянник Урицкого, комиссаривший на ниве городского хозяйства. Предполагалось, что Спесивцева, видя в Лидочке соперницу, решила ее устранить таким экзотическим образом. Можно быть уверенным, что это не более чем сплетня. Спесивцева вскоре благополучно покинула Советскую Россию, работала у Дягилева, сошла с ума, как Нижинский, и умерла в глубокой старости. Любопытно, что и комиссар Каплун удрал за границу, где бесследно сгинул. На эту тему ныне поставлены уже кинофильм и даже балет, имеющие, как водится, мало сходства с реальной историей (а какова она была, кто знает!)

Бедная утопленница и слухи о ней занимали воображение Кузмина, намекнувшего в своей «Форели»:

 

Уносится тайком чужой портфель,

Подносится отравленная роза,

И пузырьками булькает со дна

Возмездие тяжелым водолазом…

 

Раз вспомнили о балете, то укажем на дом 129, в самом конце Садовой, у Мало-Калинкинского моста. Дом стоит с середины прошлого века, сооруженный плодовитым столичным архитектором А. X. Пелем, но в начале 1910-х годов перестроен в духе модерна, с вазами и театральными масками на пилястрах. Декор указывает на то, что в доме жили служащие Мариинского театра. Здесь провела детские годы Тамара Платоновна Карсавина, славная дуэтами своими с Нижинским («Поцелуй розы», Балерина в «Петрушке», «Жар-птица»), что неплохо было бы отметить мемориальной доской.

Через канал, в Большой Коломне, давно нависает над нами мрачный силуэт Съезжего дома, одного из немногих сохранившихся в Петербурге (1849–1851, арх. Р. А. Желязевич). Его узкая, длинная каланча с машикулями напоминает муниципальные синьории средневековых итальянских городов. Здание и поныне отвечает своему назначению, здесь размещены противопожарные службы.

В пожарах есть своего рода эстетика, сильно затрагивающая чувства. Черные тучи дыма, клубы пара, алое пламя, голубоватые язычки, жадно лижущие трескающиеся стены… укротители огня, бравые молодцы в сверкающих касках, грузных робах, что-то там разгребающие, волочащие змеи шлангов, взбирающиеся по лестницам… Нет, можно понять чувства князя Александра Дмитриевича Львова, любившего атлетичных парней, балансирующих на краю гибели, спасающих жертв стихии.

Князь имел прекрасную дачу в Стрельне и под впечатлением случавшихся там два года подряд больших пожаров организовал на собственные средства «пожарный обоз» в 1880 году. Он так увлекся тушением пожаров, что выписал из-за границы специальное оборудование для первой в России «дружины тушильщиков». Наконец, он был избран в 1893 году первым председателем Российского пожарного общества. Считается, что ему тогда было всего тридцать лет, но зная некоторые слабости наших героев, усомнимся в этом. Нам известен документик, согласно которому родился князь в 1860 году (да и по хронологии его пожарных подвигов это выглядит убедительнее).

Еще не раз мы обратимся к уникальному источнику, характеризующему состояние «голубого» Петербурга в начале 1889 года. В одном из петербургских архивов уцелел редкий по содержанию донос. Некто сообщает по начальству увлекательные подробности о жизни тогдашних «теток» (как называли они друг друга в своем кругу), приложив и список, включающий фамилии, с указанием возраста, адреса, рода занятий. Но эти детали не всегда были известны тогдашнему сексоту, а вот что знал он о каждом: кто, чем и как любит заниматься. Действительно, одним нравятся юноши, другие предпочитают зрелый возраст; кто готов себя показать, кто ждет того же от друга…

Упомянут среди прочих и «князь Львов, 28 лет, дама, любит солдат, которые употребляют его». Судя по всему, это наш князь-пожарник, к заслугам которого можно, таким образом, отнести и любовь к сильному полу. Не противоречит этому и отмеченная доносчиком страсть князя Львова к балету. Можно заметить также, что князь Львов был председателем общества «Голубого креста», но это всего лишь общество спасения утопающих, к чему наш герой также испытывал влечение.

Здесь, в Коломне, особенно ощущается бестолочь современной топонимики Петербурга, с ее хаосом восстановленных «исторических названий» и осколков советского быта. В самом деле, почему канал называется Грибоедова? Речка Кривуша, одетая в каменные берега и отчасти выпрямленная в царствование Екатерины II, по справедливости была названа Екатерининским каналом, как Александровским именовался канал Обводный, прорытый при Александре I. Но при чем же здесь Фамусов с Чацким? Это загадка, одна из петербургских тайн.

Рискнем сделать следующее предположение. В угаре первых послереволюционных лет переименования осуществлялись исключительно в честь партийных и советских работников или, по крайней мере, лояльных к режиму деятелей: трампарк Смирнова, табачная фабрика Клары Цеткин, автоклуб имени Тимирязева. И вот в 1922 году скончался довольно известный еще с дореволюционных времен, но без всякого саботажа трудившийся на ниве городского хозяйства инженер К. К. Грибоедов. Его и увековечили, вместо бывшей царицы: как же, канализация, водоснабжение, гороткомхоз! Имя вскоре забылось, а мы думаем, что это из-за «Горя от ума» такая честь. Есть здесь такие монстры, как улица Союза печатников или неопределимое по возрасту и падежу Володи Ермака. Но сохранились и старинные теплые названия: Канонерская, Лоцманская, Мясная, Дровяной. Переименования затеяла еще дореволюционная городская дума, вследствие чего, например, никому не мешавшая Хлебная стала называться Витебской (вот уж впрямь, ни к селу ни к городу). Топонимическая страсть не оставляла градоначальников с переменами социального строя. По крайней мере, Екатерингофский проспект (т. е. ведущий в Екатерингоф, загородную усадьбу царицы Екатерины I) назвали не каким-нибудь героем-подводником, а в честь композитора Н. А. Римского-Корсакова.

Назовем, однако, адрес по-старому: Екатерингофский, д. 97. Дом, принадлежавший художнику Константину Андреевичу Сомову. Еще раз отметим справедливость наблюдения, что дома своим видом отвечают характеру их владельца. Дом типичный петербургский, что называется, «рядовой застройки». Но это и хорошо: скромность и достоинство, без стремления чем-то выделиться, поразить. Впрочем, есть и балкон с коваными перилами, и наличники над окнами, но все в меру, строго, со вкусом. В отличие от неряшистого фасада дома друга Философова.

Дом был приобретен в 1887 году отцом художника, Андреем Ивановичем. Дворянство Сомовых шестисотлетнее, происходит от выехавшего в 1389 году из Золотой орды к Великому князю Дмитрию Иоанновичу Мурзы-Ослана, принявшего святое крещение под именем Прокопий. Один из внуков его, Андрей, по прозвищу «Сом» — отсюда Сомовы. В семье сохранялось предание о расточительных забавах предка, Ивана Иоасафовича, московского барина XVIII века, устроившего в своей усадьбе необыкновенные сады с павильонами и храмом Амура, который сам расписывал. В конце жизни он разорился и был взят под опеку. Дети его получили изрядное образование. Осип Иванович — академик, выдающийся математик. Андрей тоже окончил университет по физико-математическому отделению, но потом увлекся историей искусств. Двадцать три года он был хранителем картинной галереи Императорского Эрмитажа, описание которой издал в 1859 году.

Женат был Андрей Иванович на Надежде Константиновне Лобановой. Костя родился 18 (30) ноября 1869 года — в сравнении с друзьями, не так уж поздно: отцу было всего 39 лет.

Многое читатели о Сомове уже знают. Добавим, что в 1897 году, когда его приятели по гимназии Мая окончили университет, Константин Андреевич покинул, не доучившись, Академию художеств (учился в мастерской соседа по Коломне — И. Е. Репина). Повод, по которому Костя Сомов бросил Академию, вносит дополнительный мягкий штрих в обрисовку его в целом весьма симпатичного характера. Случилась очередная мелкая потасовка студентов. По какому-то ничтожному поводу они стали бастовать, как тогда было принято среди либеральной молодежи. Президент Академии, желая обуздать шалунов, велел всем желающим продолжать занятия записываться в особом журнале, а не записавшихся считать отчисленными. Сомов, всегда чуждавшийся политики и по природе чуждый всякому общественному движению, даже не знал толком, из-за чего сыр-бор, но поскольку все студенты поначалу отказывались записываться, и он не записался, из чувства солидарности. Между тем, как водится, погорланив, все потихоньку записались, а Сомов тут уж из упрямства не стал изменять принципам. Так и вылетел из Академии и тотчас отправился в Париж.

В следующем году Дягилев организовал выставку русских и финляндских художников, на которой наибольший скандал вызвали произведения Врубеля и Сомова. Поминавшийся нами художник Щербов карикатурку сочинил, в которой Сомова обозвал «Содомовым» (по-видимому, совершенно бессознательно попав в точку).

Что ж за картины он писал? Вот акварель Сомова 1909 года «Спящая молодая женщина», вполне для него типичная. Большую часть листа занимает диван с гнутой спинкой, подлокотниками и ножками в стиле Людовика Шестнадцатого (а пожалуй, не настоящее рококо, а модная подделка). Обит диван шелковистой тканью в полоску: розовое, белое и голубое. За диваном ширмы с нарисованными яркими цветными букетами. Слева из-за ширм виден оконный переплет, за стеклами — зелень кустов и облачное небо. Двойные шторы: темно-синие и серые — сдвинуты. Стена гладкая, затянута коричневым репсом. Сбоку ширм виден уголок шкафчика красного дерева, форм, близких к бидермейеру, в шкафчике толстенькие корешки книг, на нем пестрая фарфоровая статуэтка — мейсенская, должно быть, работа прошлого века, персонаж комедии дель арте. Пол в комнате в шашечку, красную и белую (цитата из Вермеера), закрыт большим цветастым ковром. Справа столик карельской березы с точеными ножками, примерно александровского времени, на нем в простом стеклянном сосуде разлапистый букет сирени. На диване лежит, подоткнув под голову подушку, дама. Высокая прическа, с волосами, зачесанными наверх, с легкими буклями, перевитыми голубой лентой, как у Марии Антуанетты. Платье на фижмах, изумительно написанное, тончайшими валерами, черный дымящийся атлас с гофрированными белыми, с синими тенями в складках, лентами. Легкая косынка скрывает розовато-жемчужные прелести.

Что здесь сюжет? Какова тема? Отнюдь не мечта, тоска по невозвратимому прошлому (что любили видеть в полотнах мирискусников). Дама, может, и современница Сомова, прикорнувшая в маскарадном платье. Да и нет никакой дамы: так, сон, видение, в связи с интерьером ушедшего быта. Сюжет и поэма: платье, диван, ширмы, туфелька прелестницы, выглядывающая из-под вороха ткани; ручки дамы, сложенные, как у сиенских мадонн, выисканностью линий подобные иероглифу. То, что невыразимо словом, но ясно созерцателю: краски, линии, мазки, блики, столб света в щели между шторами, за букетом сирени.

Ювелирные картинки Сомова в принципе можно было б с тем же успехом разглядывать вверх ногами. Всем заметная и постоянно отмечаемая ироничность художника, безысходность томления духа выражаются не столько в ностальгическом каталогизировании примет ушедшего времени, сколько в многотрудной тщательности изготовления вещиц, по существу никчемных, кажется, даже назначенных к забвению. Мы, скорее, задумались бы не о гротеске и иронии, а о простодушном лиризме Сомова, очевидной невозможности не задохнуться от подступившего к горлу комка, видя тающий в светлом небе уголек последней погасшей ракеты; ветку с почками, дрожащую на сыром ветру; сугроб, намокший мартовской влагой…

Раннее детство Сомова прошло на Васильевском, в «доме академиков» на набережной, у дяди, Осипа Ивановича. Потом перебрались на 1-ю линию, ближе к Среднему проспекту. Дом на Екатерингофском был куплен, когда Косте стукнуло уже восемнадцать лет. Для сына-живописца Андрей Иванович предусмотрел специальную мастерскую на четвертом этаже, окнами во двор. Но из-за больших окон, выходящих на север, в ателье было слишком холодно, и Константин предпочел заниматься живописью в кабинете, сохранив на всю жизнь любовь к полотнам небольшого формата. Аккуратность и скрупулезность были ему присущи, чистота на столе царила необыкновенная. Работал он медленно, бесконечно поправлял и переделывал.