Все божьи дети могут танцевать. Перевод с японского: Андрей Замилов

[2000]

Перевод с японского: Андрей Замилов

 

Аннотация

 

…Сколько он танцевал, Ёсия не помнил. По‑видимому — долго. Он танцевал, пока весь не взмок. А потом вдруг ощутил себя на самом дне Земли, по которой ступал уверенным шагом. Там раздавался зловещий рокот глубокого мрака, струился неведомый поток человеческих желаний, копошились скользкие насекомые. Логово землетресения, превратившего город а руины. И это — всего лишь одно из движений Земли. Ёсия перестал танцевать, отдышался и посмотрел под ноги — словно заглянул в бездонную расселину…

Последний сборник рассказов Харуки Мураками «Все божьи дети могут танцевать» (2000) — впервые на русском языке.

 

Харуки Мураками

Все божьи дети могут танцевать

 

— Лиза, что же такое было вчера?

— Было то, что было.

— Это невозможно. Это жестоко.

Ф.М. Достоевский, «Бесы»

 

Из радионовостей:

…У американских войск большие потери, но и со стороны Вьетконга — сто пятнадцать трупов.

— Как ужасно — оказаться неизвестным.

— О чем вы?

— Сто пятнадцать мертвых партизан — и только. Больше ничего. Ни о ком ничего не известно. Были у них жены и дети? Любили они кино больше театра? Ничего не известно. Только сто пятнадцать трупов.

Жан‑Люк Годар, «Безумный Пьеро»

 

В Кусиро поселился НЛО

 

Пять дней подряд она не отходила от телевизора. Молча всматривалась в руины больниц и банков, выгоревшие торговые кварталы, перерезанные автострады и железные дороги. Утонув в мягких подушках дивана, крепко поджав губы, не отвечала Комуре, когда тот заговаривал с ней. Даже не кивала и не мотала головой. И при этом было непонятно, слышит ли она вообще, что к ней обращаются.

Жена родилась в Ямагате, и, насколько было известно Комуре, не имела в окрестностях Кобэ ни родственников, ни знакомых. Но все равно с утра до вечера она не могла оторваться от телевизора. Ничего не ела, ничего не пила и даже не ходила в туалет. Только изредка давила на пульт — сменить программу — и больше не шевелилась.

Комура сам жарил в тостере хлеб, сам пил кофе и уходил на работу. А вернувшись, заставал жену в той же позе перед телевизором. Делать нечего: он готовил из оставшегося в холодильнике простой ужин и в одиночку его съедал. Потом засыпал, а она продолжала пялиться в экран ночных новостей. Ее окружал бастион безмолвия. Комура смирился и совсем перестал к ней обращаться.

Когда же спустя пять дней, в воскресенье он вернулся в обычное время с работы, жены и след простыл.

 

Комура работа продавцом в известном магазине радиотоваров на Акихабаре, отвечал за дорогую аппаратуру и к зарплате получал солидные комиссионные за каждую проданную систему. Среди клиентов — немало врачей состоятельных бизнесменов и богачей из провинции Восемь лет работал Комура на этой должности, и заработок с самого начала имел хороший. Экономика била ключом, росли цены на землю, Япония утопала в деньгах. Кошельки лопались от толстых пачек купюр, и казалось, что все не прочь ими посорить.

Стройный и ладный, со вкусом одетый и обходительный Комура в холостую пору имел немало подруг. Но, женившись в двадцать шесть, на удивление потерял вкус к сексуальным приключениям. Все пять лет после женитьбы спал лишь со своей женой. Не то что не возникало шанса — просто Комуру, если можно так выразиться, совершенно перестали интересовать случайные связи между мужчиной и женщиной. Его больше прельшало быстрее вернуться домой, неторопливо поужинать с женой, поговорить, развалившись на диване, затем нырнуть в постель и заняться любовью. Больше ничего и не нужно.

Стоило Комуре жениться, и все его друзья и сослуживцы так или иначе пожали плечами. По сравнению с его свежим и ухоженным обликом внешность супруги казалась более чем заурядной. И не только внешность: характер у нее тоже был не приведи господь. Малообщительная, вечно не в духе, невысокая, с пухлыми ручками… Выглядела она, сказать по правде, туповато.

Однако стоило Комуре — почему, он и сам не мог объяснить, — оказаться с женой под одной крышей, ему становилось непринужденно и комфортно. По ночам он сладко спал. Его уже не беспокоили странные кошмары. Хорошая эрекция, прочувствованный секс. Он перестал размышлять о смерти, венерических болезнях и просторах Вселенной.

Однако жена томилась от столичной суеты и хотела вернуться на родину. Скучала по оставленным там родителям и двум старшим сестрам. А когда становилось совсем невмоготу, в одиночку ездила к ним. Ее семья держала традиционную японскую гостиницу и жила в достатке. Отец до безумия любил свою младшенькую и с радостью снабжал ее деньгами на дорогу. Сколько раз уже так было: Комура, вернувшись с работы, не заставал жену, а на кухонном столе видел записку: «Поехала на время к своим». Он не возмущался, а безропотно ждал ее возвращения. Проходило семь или десять дней, и жена возвращалась в приподнятом настроении.

 

Но когда она ушла из дому через пять дней после землетрясения, в оставленной записке значилось: «Больше я сюда не вернусь». Далее следовало очень простое и четкое объяснение, почему она не хочет жить с Комурой:

«Проблема в том, что ты мне ничего не даешь, — писала жена. — Если точнее — в тебе нет ничего, что ты должен мне дать. Да, ты — нежный, внимательный, привлекательный, но жизнь с тобой — что со сгустком воздуха. Конечно, вина в этом не только твоя. Думаю, найдется немало женщин, способных тебя полюбить. Даже не стоит мне звонить. А все, что осталось моего, — уничтожь».

При этом не осталось практически ничего. Все: ее одежда, обувь и зонтик, кофейная кружка и фен, — все исчезло Стоило Комуре уйти на работу, жена вызвала почтовую службу и, сгребя все в кучу, куда‑то отправила Из «ее вещей» остался только велосипед и несколько книг. С полки пропали почти все компакт‑диски «Битлз» и Билла Эванса — коллекция Комуры еще с холостяцкой поры.

На следующий день он позвонил ее родителям в Ямагату. Ответила теща и заявила, что дочь с ним говорить не хочет. При этом она как бы извинялась. Говорила, что скоро ему придут документы, просила поставить в них печать и отправить как можно скорее обратно.

— Я понимаю, что нужно «как можно скорее», но дело ведь нешуточное — дайте подумать.

— Думай ты, не думай — ничего не изменится, — сказала теща.

Пожалуй, верно, решил Комура. Сколько ни жди, сколько ни думай, к прежнему возврата нет. Это он и сам понимал прекрасно.

 

Поставив печати и отправив бракоразводные документы обратно, Комура взял недельный отпуск. Начальник был в общих чертах наслышан, а февраль — для торговли сезон мертвый, поэтому он, не говоря ни слова, дал согласие. По лицу было видно: хотел что‑то сказать, но не сказал.

— Говорят, в отпуск идете? — спросил в обеденный перерыв сослуживец по фамилии Сасаки. — Чем собираетесь заниматься?

И в самом деле, чем бы заняться?

Сасаки был младше Комуры на три года, к тому же —не женат. Маленький, с короткой стрижкой, в очках с круглой оправой. Балагур, немного заносчив, не все его любили, но в целом он неплохо ладил со спокойным Комурой.

— Раз уж такое дело, неплохо попутешествовать в свое удовольствие, что скажете?

— Ага, — буркнул Комура.

Сасаки протер платком линзы очков и посмотрел в лицо Комуре, словно хотел у него что‑то выведать.

— Вам приходилось бывать на Хоккайдо?

— Нет, — ответил Комура.

— Хотите съездить?

— С чего это?

Сасаки прищурился и откашлялся.

— Сказать по правде, мне нужно передать одну маленькую вещицу в Кусиро. Вот бы неплохо, если б это смогли сделать вы. В долгу не останусь: с радостью оплачу ваш перелет в оба конца. Заодно договорюсь о ночлеге.

— Говоришь, маленькая?

— Примерно такая. — Сасаки очертил пальцами в воздухе куб сантиметров в десять. — И не тяжелая.

— Что‑нибудь по работе?

Сасаки помотал головой:

— Ничего подобного. Стопроцентно частная передачка. Почтой отправлять не хочу — боюсь, с ней что‑нибудь произойдет. Желательно передать с кем‑нибудь из знакомых. По хорошему, нужно бы это сделать самому, но совершенно нет времени…

— Важная вещица?

Сасаки слегка скривил поджатые губы и кивнул:

— Можно не переживать, ничего хрупкого или горючего. Достаточно довезти и все. На досмотре в аэропорту никто не придерется. Она не доставит никаких неприятностей. Просто у меня не лежит душа отправлять почтой.

На Хоккайдо в феврале наверняка холодно. Но Комуре это безразлично.

— И кому там передать?

— Моей младшей сестре.

Комура нисколько не думал о том, как провести время. Строить планы не хотелось и предложение он решил принять. Причин для отказа не нашлось. Сасаки сразу же позвонил в авиакомпанию и заказал билет до Кусиро. Вылет вечером третьего дня.

Наследующий день на работе Сасаки передал Комуре маленькую коробочку в коричневой обертке, похожую на урну под прах. На ощупь, казалось, из дерева. Как и говорил Сасаки, почти ничего не весила. Поверх бумаги обмотана широкой и прозрачной клейкой лентой. Комура повертел коробочку в руках, слегка потряс — никакого звука.

— Сестра приедет встречать в аэропорт. Сказала, что непременно подготовит вам ночлег. Стойте на выходе в зале прилетов с коробкой в руках. Не беспокойтесь — аэропорт там небольшой.

Собирая вещи, Комура замотал коробку в смену белья и уложил в сумку. Самолет оказался намного полнее, чем он предполагал. Комура лишь качал головой, недоумевая, зачем стольким людям лететь посреди зимы из Токио на Хоккайдо.

Газеты по‑прежнему пестрели статьями о землетрясении. Усевшись на место, Комура от корки до корки прочел утренний выпуск. Число погибших продолжало расти. Многие районы оставались без света и воды, люди лишились крова. Открывались факты один жутче другого. Однако в глазах Комуры все детали казались на удивление плоскими, без глубины. Все звуки доносились будто издалека, монотонным эхом. По‑настоящему занимало его одно — мысли о жене, которая все больше и больше отдалялась от него.

Он механически пробежал глазами статьи о землетрясении, затем снова подумал о жене и опять уставился в статью. Утомившись думать и водить глазами по строкам, он задремал. А очнувшись, опять подумал о жене. С какой стати она так серьезно, с утра и до вечера, забывая о еде, следила за сообщениями о разгулявшейся стихии? Что она во всем этом видела?

 

В аэропорту Комуру окликнули две молодые женщины, одетые в пальто одинакового цвета и дизайна. Одна — с ухоженной бледной кожей, высокая, с короткой прической. У нее как‑то странно выступала перемычка от основания носа к полной верхней губе — словно у короткошерстных копытных. Вторая девушка, ростом пониже, казалась вполне симпатичной, если бы не нос‑пуговка. Волосы — прямые, до плеч, открытые уши, на мочке правого — две родинки: они бросались в глаза из‑за сережек. Обеим женщинам, похоже, лет по двадцать пять. Они повели Комуру в кафе аэропорта.

— Меня зовут Кэйко Сасаки, — представилась та, что покрупнее. — Наслышана о вас от брата. А это моя подруга Симао.

— Рад познакомиться.

— Здравствуйте, — сказала Симао.

— Брат говорил, у вас недавно умерла жена? — Лицо Кэйко Сасаки стало соболезнующим.

— Да нет, не умерла, — после некоторой паузы откликнулся Комура.

— Как же? Брат позавчера так и сказал: мол, господин Комура на днях лишился супруги.

— Да нет же, просто развелся. Насколько я знаю, жива‑здорова.

— Странно. Я не могла ослышаться, ведь это серьезно.

Похоже, перепутав факты, она расстроилась. Комура положил в кофе немного сахару и, бесшумно размешав, отпил глоток. Жидкость оказалась слабой и безвкусной. Даже не кофейная субстанция, а лишь ее символ. Комура удивился: «Постой, а что я здесь вообще делаю?»

— Нет, видимо, я все‑таки ослышалась. Другого объяснения не нахожу, — несколько воспрянув духом, сказала Кэйко Сасаки. Затем глубоко вздохнула и слегка прикусила губу. — Извините за бестактность.

— Ничего страшного. По мне, так особой разницы нет — ушла и ушла.

Пока они разговаривали, Симао улыбалась и молча смотрела на Комуру. Похоже, он ей понравился — Комура понял это по всему ее виду и выражению глаз. Между ними повисла пауза.

— Первым делом я вам передам важный груз, — сказал Комура, расстегнул на сумке «молнию» и вынул из‑под толстой футболки сверток. «Секундочку, я ведь должен был держать его в руках, — подумал он. — Это был сигнал. Как они поняли, что это я?»

Кэико Сасаки протянула руки, приняла сверток и посмотрела на него без всякого выражения. Прикинула вес на ладони и, как накануне Комура, потрясла возле уха. Затем улыбнулась Комуре: мол, все в порядке — и опустила себе в сумку.

— Мне нужно позвонить. Ничего, если я отлучусь? — сказала она. Повесила сумку на плечо и направилась к телефону‑автомату в углу. Комура посмотрел ей вслед: выше пояса тело ее оставалось жестким, лишь то, что ниже поясницы, двигалось плавно и механически. Наблюдая за ее походкой, Комура поймал себя на странной мысли: словно в памяти отчетливо прояснилась какая‑то картина прошлого.

— Вам уже приходилось бывать на Хоккайдо? — поинтересовалась Симао.

Комура покачал головой.

— Верно. Путь неблизкий…

Комура кивнул и осмотрелся:

— Хотя… сижу я здесь и совсем не ощущаю, что уехал далеко. Странно даже.

— Из‑за самолета. Из‑за скорости, — сказала Симао. — Тело движется, а сознание за ним не поспевает.

— Может, и так.

— Хотелось съездить куда‑нибудь подальше?

— Пожалуй.

— Как не стало жены?

Комура кивнул.

— Но как далеко ни уезжай, от себя не убежишь, — сказала Симао.

Комура рассеянно изучал сахарницу, но тут поднял взгляд на женщину.

— Да, ты права. Куда ни податься, от себя не убежишь. Как от тени. Всегда следует за тобой по пятам.

— Наверное, любили жену?

Комура уклонился от ответа.

— Так ты, значит, подруга Кэйко Сасаки?

— Да, мы с ней такие закадычные подруги!

— Какие — «такие»?

— Вы не голодны? — тоже ответила вопросом на вопрос Симао.

— Не знаю. Вроде бы да. А вроде и нет.

— Поужинаем втроем чем‑нибудь горячим? Поешь горячее — и на душе теплеет.

 

Машину — полноприводную «субару» — вела Симао. Судя по состоянию, пробег у малютки был тысяч двести. На заднем бампере — глубокая вмятина. Кэйко Сасаки расположилась рядом с водителем, Комуре досталось тесное заднее сиденье. Ездила Симао неплохо, но сзади жутко громыхало, подвеска оказалась ни к черту, скорости переключались рывками, печка — и та грела как попало. Закрой глаза — и полное ощущение, что бултыхаешься в стиральной машинке.

В Кусиро снег не скапливался. Лишь беспорядочно, словно вышедшие из употребления слова, громоздились по краям дороги грязные мерзлые глыбы. Низко свисали тучи, для заката еще не время, но вокруг было совершенно темно. Рвя темноту, завывал ветер. Пешеходов почти не видно. Пустынный суровый пейзаж — казалось, замерзли даже светофоры.

— Для Хоккайдо здесь очень мало снега, — обернувшись, громко пояснила Кэйко Сасаки. — Город у моря, ветер сильный, снег не успевает скопиться, сразу все раздувает. Но холода здесь еще те. Прямо уши отваливаются.

— И если пьяный уснет на улице, то навсегда, — сказала Симао.

— А медведи здесь есть? — поинтересовался Комура.

Кэйко посмотрела на Симао и засмеялась:

— Кто‑кто? Медведи?

Подруга тоже прыснула.

— Я совсем не знаю Хоккайдо, — попробовал оправдаться Комура.

— Кстати, о медведях, — начала Кэйко и, обернувшись к подруге, добавила: — Да же?

— Очень интересная история, — подхватила та.

Но разговор на этом оборвался, а Комура не отважился спросить, что же произошло с медведем. Вскоре приехали на место. Оказалось — в большой ресторан «рамэн»^[1] у дороги. Запарковали машину, сели за столик. Комура пил пиво, ел горячую лапшу. В помещении было грязно и пустынно, столы со стульями расшатанные. Но «рамэн» был очень вкусным, и доев, Комура действительно немного отошел.

— Как будете проводить время на Хоккайдо? — спросила Кэйко Сасаки. — Слышала, вы пробудете неделю?

Комура задумался, но так ничего и не придумал.

— Может, «онсэн»^[2]? Хорошее место для отдыха. Здесь поблизости есть один — укромный и уютный.

— Неплохая мысль, — сказал Комура.

— Думаю, понравится. Хорошее место. Медведи там не водятся.

Женщины посмотрели друг на друга и вновь засмеялись.

— А можно поинтересоваться о супруге? — сказала Кэйко.

— Можно.

— Когда она ушла?

— Через пять дней после землетрясения. Выходит, больше двух недель назад.

— Это как‑то связано с бедствием?

Комура покачал головой:

— Пожалуй, нет.

— Вообще такие веши где‑то между собой да завязаны, — слегка склонив голову набок, возразила Симао.

— Просто вы сами об этом не знаете, — добавила Кэйко.

— Такое бывает, — продолжила Симао.

— Что бывает? — поинтересовался Комура.

— Ну в общем, — начала Кэйко, — среди моих знакомых был один такой человек.

— Ты о господине Саэки? — спросила Симао.

— Да… Живет здесь человек по фамилии Саэки. Лет сорок, косметолог. Его жена осенью прошлого года видела НЛО. Ехала ночью за городом на машине одна. А посреди поля опустилась эта самая тарелка. Бац! Как в «Близких контактах». А через неделю жена ушла из дому. Ладно бы проблемы в семье, а то ушла — и с концами.

— Больше не возвращалась, — добавила Симао.

— И что, причина в НЛО? — спросил Комура.

— Причина непонятна. Но однажды, бросив двух детей‑школьников, женщина куда‑то подевалась, даже записки не оставила, — сказала Кэйко. — Всю неделю перед исчезновением только и твердила о тарелке. Болтала без умолку, какая та была огромная, какая красивая…

Подруги ждали, пока услышанное не дойдет до Комуры.

В моем случае записка была, — сказал тот. — Но не было детей.

— Ну тогда все гораздо легче, — заметила Кэйко.

— Дети — вот главное, — поддакнула Симао.

— Вон у Симао отец ушел из дому, когда ей было семь лет, — нахмурившись, пояснила Кэйко. — Сбежал с младшей сестрой ее матери.

— Ни с того ни с сего, — улыбнулась Симао. Повисло молчание.

— Выходит, жена косметолога не ушла из дому — ее скорее всего забрали инопланетяне, — как бы сглаживая неловкость, прервал паузу Комура.

— Вполне возможно, — серьезно ответила Симао. — Мне такое часто приходится слышать.

— Или шла по дороге, и ее съел медведь, — сказала Кэйко, и они опять засмеялись.

 

Выйдя из ресторана, они втроем направились в ближайший «лав‑отель». На городской окраине, казалось, сплошь чередовались лавки надгробий да «лав‑отели». Симао заехала на стоянку одного. Странное здание — макет европейского замка, на крыше башенки развевается красный треугольный флаг.

Кейко получила у портье ключ, они втроем поднялись на лифте. Окно в номере было маленьким, зато кровать оказалась нелепо огромной. Пока Комура снимал пиджак, развешивал его на плечиках, ходил в туалет, женщины приготовили ванну, настроили освещение, проверили кондиционер. Затем посмотрели программу платного телевидения, пощелкали выключателями у кровати и заглянули в холодильник.

— Владелец тут — наш знакомый, — сказала Кэйко Сасаки. — Вот и приготовил самую просторную комнату. Как видите, «лав‑отель», но думаю, вас это не смутит, правда?

— Нет, конечно, — только и ответил Комура.

— По сравнению с тесными и убогими бизнес‑отелями у вокзала здесь куда лучше.

— Пожалуй.

— Как насчет ванны? Вода уже набралась.

Комура послушно зашел в ванную. Сама ванна такая широкая, что одному в ней как‑то не по себе. Постояльцы, видимо, принимают ванну вдвоем.

Когда он вышел, Кэйко Сасаки в номере уже не было, только Симао в одиночестве пила пиво перед телевизором.

— Кэйко уехала. Говорит, у нее дела. Приедет завтра утром. Можно я побуду здесь еще, попью пиво?

— Пожалуйста, — ответил Комура.

— Я действительно не мешаю? Может, вам хочется побыть одному? Или не можете успокоиться, пока кто‑то есть рядом?

— Нисколько, — сказал он.

Комура пил пиво и сушил полотенцем волосы, а при этом вместе с Симао смотрел телевизор. Спецвыпуск новостей о последствиях землетрясения. Повторяли те же кадры, что и обычно: покосившееся здание, развороченную дорогу, плачущую старушку, хаос и тихое яростное отчаяние. Однако едва пошла реклама, Симао щелкнула пультом, и экран погас.

— Раз уж мы вместе, поговорим о чем‑нибудь?

— Хорошо.

— Только о чем?

— В машине вы обмолвились о медведе, — сказал Комура. — Что, интересная история?

— Ну да, медведь, — кивнула Симао.

— Можешь рассказать?

— Могу. — Симао достала из холодильника свежую банку пива и разлила по стаканам. — Немного скабрезная. Не обидитесь?

Комура покачал головой.

— Некоторым мужчинам не нравится.

— Я не из таких.

— Это со мной случилось. Поэтому как‑то… немного стыдно.

— Хотелось бы услышать.

— Хорошо, если не возражаете.

— Я не против.

— Три года назад я поступила в женский колледж и встречалась с одним парнем. Он был старше меня на год и учился в университете. У меня с ним первый в жизни секс был. Как‑то мы поехали вдвоем на самый север острова, в горы. — Симао глотнула пива. — Дело было осенью, в горах бродили медведи. Осенью они нагуливают перед спячкой жир и весьма опасны. Иногда нападают на людей. За три дня до того сильно пострадал один человек, поэтому всем местным раздали колокольчики. Обычные такие колокольчики. И сказали ходить по лесу, позвякивая. Мол, медведь поймет, что пришел человек, и не высунется. Медведи нападают на людей не потому, что хотят напасть. Они хоть и всеядны, но предпочитают растительную пищу. Трогать людей им смысла нет. Просто человек застигает их врасплох на их собственной территории, вот они и удивляются или сердятся и рефлекторно на него нападают. Поэтому если звонить, они сами будут обходить человека десятой дорогой. Понимаете?

— Понимаю.

— Вот мы и шли по горной дороге под звон колокольчиков. Вдруг в одном пустынном месте моему парню вздумалось… ну, позаниматься этим самым. Я тоже была не против. Мы свернули в заросли, чтобы нас не было видно, расстелили подстилку. Но я боялась медведей. Еще бы — что хорошего, если он вдруг нападет сзади, пока мы занимаемся сексом, и задерет нас. Кто захочет такой смерти? Ведь правда?

Комура согласился.

— Вот мы и занимались своим делом под такой перезвон — с начала и до самого конца. Динь‑дон, динь‑дон…

— И кто в колокольчик звонил?

— По очереди. Устанет рука — поменяемся. Устанет еще — опять поменяемся. Такая дикость — заниматься любовью, тряся колокольчиком, — сказала Симао. — Даже теперь иногда как вспомню, смеюсь.

Комура хмыкнул. Симао захлопала в ладоши:

— Вот хорошо. Выходит, смеяться вы умеете.

— Конечно, — сказал Комура. Но, подумав немного, понял, что не смеялся уже очень давно. Интересно, когда же это было в последний раз?

— А можно я тоже приму ванну?

— Пожалуйста.

Пока она мылась, Комура смотрел, как громкоголосый комик вел развлекательную программу. Было нисколько не смешно, но кто в этом виноват — комик или он сам, — Комура понять не мог. Он только пил пиво и грыз орешки из мини‑бара. Симао не выходила долго, но наконец появилась, укутанная в одно полотенце, села на кровать. Затем скинула полотенце и, как кошка, нырнула в постель. И посмотрела на Комуру в упор:

— Можно спросить, когда вы в последний раз были с женой?

— В конце прошлого декабря.

— И что — с тех пор ни разу?

— Ни разу.

— И больше ни с кем?

Комура закрыл глаза и кивнул.

— Думаю, сейчас — самое время сменить настроение и начать просто наслаждаться жизнью, — сказала Симао. — Разве не так? Завтра грянет новое землетрясение… Или похитят инопланетяне… Или сожрет медведь. Кто знает, что будет завтра?

— Кто знает, — машинально повторил Комура.

— Динь‑дон, — сказала Симао.

 

После нескольких неудачных попыток Комура сдался. Такое с ним случилось впервые.

— Может, вы о жене думаете? — спросила Симао.

— Может, — ответил он. Но если по правде, голову его переполняли картины землетрясения. Будто слайды, один за другим появлялись и пропадали, появлялись и пропадали. Перекошенная автострада, пламя, дым, горы черепицы, трещины на дорогах. Он никак не мог отключиться от череды этих беззвучных кадров.

Симао прижалась ухом к его обнаженной груди.

— Бывает, — сказала она.

— Угу.

— Не обращай внимания.

— Стараюсь.

— Говоришь, а сам переживаешь. Эх, мужчины…

Комура молчал. Симао слегка сдавила его сосок.

— Ты говорил, жена записку оставила?

— Говорил.

— А что в ней было?

— Что жить со мной — что со сгустком воздуха.

— Со сгустком воздуха? — склонила она голову. — Что это значит?

— Думаю, отсутствие нутра. Внутреннюю пустоту.

— Что, ты в самом деле такой уж пустой?

— Может, и да. Не знаю. Но тогда кто мне скажет, что такое нутро?

— Действительно, если подумать — что такое нутро? — сказала Симао. — Моя мать страсть как любит шкурку кеты. Часто шутит, мол, состояла бы вся кета из одной шкурки. Выходит, иногда лучше, если нутра нет. Ведь так?

Комура представил кету из одной шкурки. Если предположить, что кета — из одной шкурки, то именно она‑то и станет нутром кеты. Комура глубоко вздохнул. Голова девушки приподнялась и опять опустилась.

— Я не знаю насчет нутра, но ты — классный! Думаю, немало женщин могут понять тебя и полюбить.

— Это в записке тоже было.

— В записке жены?

— Да.

— Хм, — недовольно фыркнула Симао и опять приложила ухо к груди Комуры. Сережки коснулись его кожи, словно что‑то чужое и секретное.

— Кстати, о коробке, что я привез, — вспомнил Комура. — Что там внутри?

— Интересно?

— До сих пор было нет, а сейчас, на удивление, — да.

— Когда — «сейчас»?

— Вот только что.

— Вот так вдруг?

— Поймал себя на мысли, и внезапно…

— Странно, с какой стати?

Комура задумался, уставившись в потолок:

— Действительно, с какой?

Какое‑то время они прислушивались к вою ветра. Этот ветер примчался из неведомого Комуре места и дул в неизвестном Комуре направлении.

— Это была, — заговорила Симао тихим голосом, — твоя натура. Ты, сам того не зная, привез ее сюда и передал в руки Кэйко Сасаки. Обратно ее уже не вернешь.

Комура приподнялся и посмотрел девушке в лицо. Маленький носик и родинки на ухе. В глубочайшей тишине отчетливо слышалось биение сердца. Он повернулся и почувствовал, как скрипнули кости. Комура поймал себя на том, что едва сдерживает какой‑то порыв к нечеловеческой жестокости.

— Это… шутка, — поймав взгляд Комуры, сказала Симао. — Просто на ум взбрело и я ляпнула. Плохая шутка. Не берите в голову, я не хотела обидеть.

Комура успокоился, обвел глазами комнату. И снова зарылся в подушку. Прикрыл глаза, глубоко вздохнул. Просторы кровати окружали его, будто ночное море. Слышались стоны леденящего ветра. Частые удары сердца отдавались в костях.

— Ну как, хоть немного чувствуешь, что ты уже далеко?

— Кажется, что очень далеко, — признался Комура. Симао пальцем выводила на его груди замысловатые узоры — словно колдовала.

— И это — всего лишь начало…

 

Пейзаж с утюгом

 

Телефон зазвонил около полуночи. Дзюнко смотрела телевизор. Кэйсукэ в своем углу нахлобучил наушники и, прикрыв глаза, покачивая головой, играл на электрогитаре — видимо, пассажи оттачивал, так быстро бегали по струнам его пальцы. Звонка он не слышал. Трубку взяла Дзюнко.

— Уже спала? — как обычно, полушепотом проговорил Миякэ.

— Нормально, еще не ложились, — ответила Дзюнко.

— Я сейчас на берегу. Много бревен прибило. Получится что надо. Придешь?

— Хорошо, — ответила Дзюнко. — Только переоденусь и буду минут через десять.

Дзюнко натянула колготки, надела потертые джинсы, свитер с высоким воротом, сунула в карман пальто сигареты, за ними — кошелек, спички и брелок. Затем слегка толкнула ногой в спину Кэйсукэ. Тот испугался и поспешно стянул наушники.

— Пойду на берег жечь костер.

— Опять с этим Миякэ? — нахмурился Кэйсукэ. — Шуточки у тебя. На дворе февраль. Уже полночь. А она — на берег… костер…

— Я тебя насильно не тащу. Пойду сама.

Кэйсукэ вздохнул:

— Ладно, я с тобой. Подожди, я мигом.

Он выключил усилитель, натянул поверх пижамы брюки, надел свитер и задернул под самое горло замок куртки. Дзюнко повязала шарф и нахлобучила на голову шерстяную шапочку.

— Что ты нашла в этих кострах? Что в них интересного? — бормотал Кэйсукэ по дороге на взморье. Ночь стояла морозная, но без ветра. Откроешь рот и выдыхаешь заледеневшие слова.

— А что интересного в «Перл Джеме»? Сплошная какофония, — ответила Дзюнко.

— У «Перл Джема» миллионов десять поклонников во всем мире…

— А поклонники костров живут на свете уже пятьдесят тысяч лет.

— Это правда, — заметил Кэйсукэ.

— Не станет «Перл Джема», а поклонники костров останутся.

— Тоже верно.

Кэйсукэ вынул из кармана правую руку и обнял Дзюнко.

— Только вот что, Дзюнко… меня совершенно не интересует, что было пятьсот веков тому назад и что будет еще через пятьсот. Совершенно! Важно то, что есть сейчас. Кто его знает, сколько осталось до конца света. Кто, по‑твоему, думает о будущем? Важно в настоящий момент от пуза поесть, и чтоб стоял. Разве нет?

Они взобрались по лестнице на мол и там же, где обычно, увидели фигуру Миякэ. Он стащил в одно место выброшенные на берег коряги всевозможных форм и осторожно составлял их в кучу. Среди плавника затесалось одно толстое бревно. Дотащить его сюда, видимо, оказалось делом нелегким.

В лунном свете береговая линия выглядела краем отточенного лезвия. Зимние волны на удивление бесшумно омывали песок. Вокруг — ни души.

— Ну как, много? — облаком белого пара выдохнул Миякэ.

— Еще бы! — воскликнула Дзюнко.

— Да, иногда набирается. На днях был неслабый шторм. Стоит только чаек послушать: «Сегодня славных дровишек нанесет».

— Хорош хвастаться, давайте греться. А то в такой холод все мое хозяйство сведет, — сказал Кэйсукэ, потирая руки.

— Погоди, не гони. В этом деле главное — порядок. Первым делом все рассчитать, проверить, не упустил ли чего, а уж потом не спеша поджигать. Засуетишься — ничего хорошего не выйдет. Поспешишь — людей насмешишь.

— Ага, не суетись под клиентом.

— Молод еще такие шуточки отпускать, — покачал головой Миякэ.

Толстое бревно и несколько обломков он искусно составил в какую‑то авангардную скульптуру. Потом отошел на несколько шагов, внимательно осмотрел конструкцию, что‑то поправил, опять подался назад и окинул бревна внимательным взглядом — и так несколько раз, как обычно. Видя, как сложены дрова, он наглядно представлял, как они будут гореть. Так же скульптор, глядя на камень, видит сокрытую в нем фигуру.

Наконец бревна приняли нужное положение, и Миякэ кивнул самому себе: «Теперь другое дело!» Затем свернул и засунул под самый низ припасенную газету. И зажег огонь обычной пластмассовой зажигалкой. Дзюнко достала из кармана сигарету, сунула ее в рот и чиркнула спичкой. Прищурившись, она уставилась в спину Миякэ, на его лысеющий затылок. Вот самый напряженный момент. Разгорится или нет? И как будет полыхать дальше?

Двое молча всматривались в гору бревен. Огонь охватил газету, она исчезла в пламени, но вскоре вся почернела и потухла. И больше ничего. «Не получилось, — подумала Дзюнко. — Видимо, бревна слишком сырые». Она уже было отчаялась, но тут вверх потянулась жилка белого дыма — верный знак огня. Ветра не было, и дымок поднимался вверх сплошной тонкой струйкой. Где‑то загорелось, но где — пока не видно.

Никто ничего не говорил и даже Кэйсукэ закрыл рот. Он сунул руки в карманы, Миякэ присел на корточки, а Дзюнко скрестила руки на груди и лишь иногда, как бы вспоминая о сигарете, затягивалась.

Как обычно, Дзюнко думала о «Костре» Джека Лондона. Рассказ о том, как человек где‑то в глубине Аляски пытается развести огонь. Не разведет — замерзнет насмерть. А солнце клонится к горизонту. Вообще Дзюнко читала мало, но эту книгу, заданную на летние каникулы, перечитала несколько раз. Вся сцена живо и естественно вставала у нее перед глазами. Биение сердца, страх, надежду и отчаяние человека на краю гибели она чувствовала так, будто это происходило с ней самой. Но важнее всего в истории — то, что человек на самом деле искал смерти. Она это знала. Причину объяснить не могла, но с самого начала понимала это. Путник на самом деле жаждал смерти. Он знал, что это для него — подходящий конец. Но несмотря ни на что, боролся изо всех сил. Чтобы выжить, ему предстояло побороть превосходящего противника. Дзюнко до глубины души потрясло именно это принципиальное противоречие где‑то в середине рассказа.

Преподаватель высмеял ее мнение. С удивлением спросил: «С какой это стати герой ищет смерти? Что‑то новенькое. Весьма и весьма оригинально». Отрывок из сочинения Дзюнко он зачитал вслух, и весь класс засмеялся.

Но Дзюнко знала точно. Ошибаются они все. Ведь если это не так, почему концовка у рассказа — такая тихая и красивая.

— Кажется, погас? — робко поинтересовался Кэйсукэ.

— Все в порядке, нет. Силу набирает, сейчас разгорится. Дым ведь не прекращается? Как там говорится: «нет дыма без огня».

— Без крови не стоит.

— Тебе что, не о чем больше подумать? — удивился Миякэ.

— Вы что, серьезно знаете, что огонь не погас?

— Знаю. Сейчас раз — и вспыхнет.

— Интересно, где вы набрались этих премудростей?

— Какие там премудрости. Научился, когда мальцом был бойскаутом. Что‑что, а костер разводить там не хочешь — а научат.

— Ого, — воскликнул Кэйсукэ, — выходит, бойскаутом были?

— Не только от них, конечно. Видимо, есть какой‑то дар. Ну то есть — я развожу костры лучше обычных людей.

— Интересное умение, но денег за него не выручишь.

— Этот точно, денег не выручишь, — улыбнулся Миякэ.

Как он и предсказывал, вскоре в глубине показалось пламя. Начали потрескивать дрова. Дзюнко с облегчением перевела дух. Теперь уж точно беспокоиться нечего. Костер разгорается. Еще немного, и они втроем протянут к нему замерзшие руки. Некоторое время делать ничего не нужно, достаточно лишь следить за огнем, набирающим силу. «Пятьсот веков назад древние люди, пожалуй, грели руки у огня с таким же настроением», — подумала Дзюнко.

— Вы, кажется, говорили, что родом из Кобэ? — как бы внезапно вспомнив, спросил Кэйсукэ. — Как, никто из родственников не пострадал?

— Даже не знаю. У меня ни с кем уже не осталось ничего общего. Дело давнее.

— Давнее — недавнее, а акцент ничуть не слабее.

— Что, правда? Сам я как‑то не замечаю.

— Если это не кансайский акцент, тогда по‑каковски я сейчас говорю, да?

— Не умеешь говорить на кансайском диалекте — не берись. Еще не хватало, чтоб его коверкали люди из Ибараки. У вас куда лучше выходит гонять с флагами на мотоциклах^[3]… когда урожай соберете.

— Ничего себе, тихоня Миякэ, а за словом в карман не лезет. Нехорошо — чуть что обижать простодушных пиплов Северного Канто^[4], — сказал Кэйсукэ. — А если серьезно, с ними все в порядке? Наверняка, кто‑то остался. Вы как, новости смотрите?

— Давай не будем, — прервал его Миякэ. — Хлебнешь виски?

— Не откажусь.

— А ты, Дзюн‑тян?

— Немножко.

Миякэ вынул из кармана кожаной куртки тонкую металлическую флягу и передал Кэйсукэ. Тот открутил крышку и, не прижимая к губам, залпом глотнул.

— Хорошо! — крякнул он, переводя дух. — Однозначно «сингл молт», двадцать один год выдержки. Бочка — дубовая, слышится шотландский прибой и дыхание ангелов.

— Дурень, не мели чушь. Обычный «Сантори» из квадратной бутылки.

Дзюнко взяла фляжку у Кэйсукэ и налила в крышечку, а потом сделала несколько крохотных глотков, словно лакая. Немного скривилась, чувствуя, как теплая жидкость перетекает из пищевода в желудок. По телу заструилось тепло. Выпил и Миякэ, затем опять передал флягу Кэйсукэ, и тот не заставил себя ждать. Пока фляга кочевала из рук в руки, огонь разгорелся, превратившись в настоящий костер. Но не быстро, постепенно, как и замышлял Миякэ. И в этом была его прелесть. Пламя расширялось мягко и нежно. Как выверенные ласки, неспешно и очень аккуратно. Это пламя — для того, чтобы согревать сердца людей.

Как всегда стоя перед костром, Дзюнко умолкала. Она лишь изредка меняла позу, но больше не шевелилась Это пламя молчаливо принимало разные предметы поглотало их и, казалось, прощало. «Как и должно быть в настоящей семье», — думала Дзюнко.

 

Она приехала в этот городок префектуры Ибараки в мае выпускного класса. Сняла с книжки отца триста тысяч иен, набила сумку «бостон» одеждой, сколько поместилось, и ушла из дому. Уехала с вокзала своего города Токородзава, сменила несколько поездов и оказалась в Ибараки — маленьком городке на побережье. О нем она прежде и не слыхивала. В первом попавшемся агентстве недвижимости сняла однокомнатную квартирку и уже со следующей недели начала работать в круглосуточном магазине возле оживленного шоссе. Написала матери: «Не беспокойся — я жива и здорова. И не ищи меня».

Она не хотела больше ходить в школу и не могла видеть своего отца. В детстве Дзюнко с ним ладила. По выходным они часто путешествовали. Держа его за руку, она чувствовала силу и гордость. Но когда к концу начальной школы у нее начались месячные, на лобке выросли волосы и округлилась грудь, отец стал посматривать на нее каким‑то странным взглядом, невиданным прежде. А к пятнадцати годам она вымахала до ста семидесяти сантиметров, и отец вовсе перестал к ней обращаться.

Похвастаться успехами в школе она тоже не могла. Переходя в среднюю школу, была в классе лучшей, а к концу года переместилась в самый низ списка В старшую поступила кое‑как. И с головой все в порядке, вот только рассеянная. Ни одно дело до конца не доводила.

Пытается собраться, как вдруг начинает болеть голова, спирает дыхание, сбивается пульс. Учеба в школе превратилась в сплошное мучение.

Не успев толком обжиться в новом городке, она познакомилась с Кэйсукэ. На два года старше, он слыл умелым серфером, был высокого роста, красил волосы в каштановый цвет и обнажал в улыбке ровные зубы. Городок этот славился своей волной, вот парень и остался здесь жить, играл с приятелями в рок‑группе. Поступил во второсортный институт, но на занятиях не появлялся, и диплом получить ему не светило. Его родители держали в Мито, центре префектуры, известный магазин сладостей, и он в крайнем случае мог унаследовать от них дело, но становиться владельцем кондитерской ему совершенно не хотелось. А хотелось лишь гонять с приятелями на грузовичке «дацун», ловить волну да играть на гитаре в любительской группе; но как ни крути, до бесконечности длиться такая жизнь не могла.

Дзюнко подружилась с Миякэ после того, как стала жить с Кэйсукэ. Миякэ было лет сорок пять, худощавый мужчина в очках. Продолговатое лицо, короткие волосы, густая борода — вечером его как бы покрывала темная тень щетины. Он носил свободную рубаху навыпуск, поверх хлопковых брюк, на ногах — белые поношенные кроссовки. Зимой сверху надевал мятую кожаную куртку, иногда нахлобучивал бейсбольную кепку. Дзюнко не видела его в другой одежде, но то, что он носил, выглядело тщательно выстиранным.

В маленьком городке на взморье Касима других людей, говорящих на кансайском диалекте, не оказалось, и Миякэ невольно обращал на себя внимание. Работавшая вместе с Дзюнко девушка сказала, что этот человек снимает поблизости дом, живет один и пишет картины. «Никакая он не знаменитость, никто его картин никогда не видел, но живет — как все, значит, что‑то делает. Иногда ездит в Токио за рисовальными принадлежностями, но вечером возвращается. Сколько он уже здесь живет? Лет пять? Часто жжет на взморье костры. Судя по всему, нравится ему это. Это у него в глазах — увлеченность такая. Молчаливый, немного странный, но совсем не плохой».

Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем — бэнто^[5], а вечером — холодное пиво и что‑нибудь к нему. И это повторялось изо дня вдень. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как‑то естественно потянуло.

И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась:

— Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я — простой продавец и мне, в принципе, все равно…

— Так‑то оно, конечно, лучше — покупать впрок, но есть причины, по которым я этого не делаю.

— Интересно, почему?

— Как бы это сказать… Сущие пустяки.

— Извините, что я со своими вопросами. И не подумайте ничего такого. Просто если я чего не знаю, не могу сдержаться, чтобы не спросить. Я это не со зла.

Немного помедлив, Миякэ покачал головой — казалось, смущенно.

— У меня, если по правде, и холодильника‑то нет. Не люблю я эти холодильники.

— Я тоже к ним особой привязанности не ощущаю, — засмеялась Дзюнко, — но один у меня все‑таки есть. Без холодильника — оно как‑то неудобно.

— Может, и неудобно, но что поделаешь — не могу я спокойно спать в местах, где есть эти самые холодильники.

Какой он странный, подумала Дзюнко, но после этого разговора Миякэ заинтересовал ее еще больше.

 

Через несколько дней, прогуливаясь по взморью, она увидела, как Миякэ разжигает в одиночку костер. Небольшой костерок из плавника. Дзюнко не сдержалась, подошла к мужчине и протянула к костру руки. Стоя рядом с ним, девушка поняла, что она сантиметров на пять выше. Они коротко поздоровались, а потом лишь молча смотрели на огонь.

И тут впервые случилось вот что: стоило Дзюнко всмотреться в языки пламени, как она что‑то почувствовала. Что‑то очень глубокое. Какой‑то сгусток настроения. Что‑то слишком живое, с реальным весом, чтобы назвать это идеей. И вот это самое оно медленно пронизало все ее тело и исчезло, оставив в груди лишь щемящее чувство чего‑то очень милого сердцу. А когда и оно исчезло, какое‑то время с ее рук не сходила гусиная кожа.

— Миякэ‑сан, вам, глядя в костер, ничего не кажется странным?

— Ты о чем?

То чего мы не ощушаем в обычной жизни, вдруг начинает казаться живой реальностью. Как бы это правильно сказать?.. У меня голова толком не варит, поэтому словами выразить не могу. А вот смотрю на огонь, и почему‑то становится спокойно.

Миякэ задумался.

— Форма огня — свободная. А раз свободная, каждый сам решает своим сердцем, что в нем увидит. Тебе становится спокойно — значит, живущее в тебе спокойствие просто отражается в огне. Понимаешь, о чем я?

—Угу.

— Но это не значит, что так происходит с любым огнем. Огонь для этого должен быть свободным. В газовом обогревателе такое никак не возникнет. И в зажигалке тоже. Как и не в каждом костре. Чтобы огонь стал свободным, нужно найти место, где он может стать свободным. А это под силу не каждому.

— Но вам‑то под силу?

— Бывает — выходит, бывает — и нет. Но чаще всего выходит. Если вкладывать душу — получается.

— Так вам нравится костер?

Миякэ кивнул:

— Прямо болезнь какая‑то. Выходит, что я поселился в этом городишке потому, что сюда выносит бревен больше, чем куда‑либо еще. Вот и вся причина. Приехал сюда, чтобы жечь костры.

С тех пор Дзюнко по возможности приходила, когда Миякэ жег костры. За исключением пика летнего сезона, когда на пляже допоздна было битком, Миякэ жег свои костры. Бывало — пару раз в неделю. Бывало не жег и по целому месяцу. Решение зависело от того, сколько набиралось дров. Но в любом случае собираясь разводить костер, он непременно звонил Дзюнко. Кэйсукэ, подтрунивая, называл его «твой костровой френд». Обычно непомерно ревнивый, он почему‑то доверял одному лишь Миякэ.

 

Огонь перекинулся на самое большое бревно, пламя уже успокоилось. Дзюнко уселась на песок и, сомкнув губы, пристально смотрела на пылающую стихию. Миякэ, орудуя палкой, не давал пламени умереть. Время от времени подбрасывал припасенные дрова в нужное, на его взгляд, место.

— Что‑то у меня живот разболелся, — пожаловался Кэйсукэ. — Как‑то продуло, что ли. На горшок бы — тогда отпустит.

— Если хочешь, иди домой, — ответила Дзюнко.

— Пожалуй, стоит, — жалко промямлил Кэйсукэ. — А ты?

— Я провожу Дзюн‑тян до дому, не переживай за нее, — сказал Миякэ.

— Ну тогда ладно. — И Кэйсукэ попрощался.

— Дурак он, — сказала Дзюнко, когда он ушел, и покачала головой. — Сначала набирается, а потом болеет.

— Так‑то оно так, Дзюн‑тян: плохо тем, кто с юных лет с головой не дружит. Никчемные люди. Но у него есть свои достоинства.

— Может, и так. Только он, кажется, ни о чем не думает.

— Молодежь вообще за словом в карман не лезет. О чем говорят — совсем не думают.

Они опять примолкли, думая каждый о своем. Время текло по‑разному.

— Миякэ‑сан, меня один вопрос волнует. Ничего, если спрошу?

— Что именно?

— Личное. Щекотливое.

Миякэ несколько раз провел ладонью по щетине на щеке.

— Не знаю. Но раз уж спрашиваешь — спрашивай.

— У вас есть же где‑то жена, правда?

Миякэ вынул из кармана куртки флягу, открыл крышку и неторопливо допил оставшееся виски. Завинтил крышку и убрал флягу в карман, после чего посмотрел в лицо Дзюнко:

— С чего тебе это вдруг в голову взбрело?

— Совсем не вдруг. Просто подумала… когда Кэйсукэ завел разговор о землетрясении… я посмотрела на ваше лицо. Глаза людей, следящих за костром, — правдивые. Вы же сами когда‑то мне это говорили.

— Разве?

— И дети есть?

— Да. Двое.

— В Кобэ?

— Там — дом. Пожалуй, там и живут.

— В каком месте?

— Район Хигасинада^[6].

Миякэ прищурился, перевел взгляд на море, затем снова посмотрел в огонь.

— Не называй Кэйсукэ дураком. Не нам его судить. Я вот, например, и сам ни о чем не думаю. Прямо Король Дураков. Понимаешь?

— А больше ничего рассказать не хотите?

— Нет, не хочу.

— Ну и ладно, — сказала Дзюнко. — Но я все равно думаю, что вы человек хороший.

— Проблема не в этом, — покачал головой Миякэ. Концом палки он чертил на песке узор. — Ты, Дзюн‑тян, когда‑нибудь задумывалась о своей смерти?

Дзюнко, помедлив, покачала головой.

— А я вот частенько.

— И как вы собираетесь умереть?

— Замерзну в холодильнике. Приходилось о таком слышать? Когда дети играют и забираются в выброшенный холодильник, дверца захлопывается, и они там задыхаются. Вот такой вот смертью.

Разметав пепел, обвалилось большое полено. Миякэ смотрел на него и ничего не делал. Отблески пламени бросали на его лицо нереальные тени.

— Потихоньку, постепенно умирать в тесном и темном месте. Ладно бы задохнуться, но не так все просто. Откуда‑то из щели проникает воздух, поэтому задохнуться не получается. Чтобы умереть, потребуется еще немало времени. Кричи не кричи — никто не услышит. Никто не хватится. И так тесно, что не пошевелиться. Как ни пытайся, дверца не открывается.

Дзюнко молчала.

— Сколько раз я видел один и тот же кошмар. Просыпаюсь посреди ночи весь в поту. И всегда умираю во сне — в кромешной тьме, жуткой и медленной смертью. Просыпаюсь, но кошмар не уходит. И это в нем самое страшное. Открываю глаза — горло ссохлось. Иду на кухню, открываю холодильник. Естественно, холодильника у меня нет, поэтому я должен понимать, что это — сон. Но в тот момент про это совсем не помню. Продолжаю думать: что‑то тут не Так, — и открываю дверцу. А внутри — кромешный мрак. Лампочка погасла. Думаю про себя: неужели свет отключили, — и засовываю внутрь голову. Вдруг изнутри высовывается рука и хватает меня за шею. Чувствую — рука мертвеца. И вот эта самая рука тянет меня своей нечеловеческой силой внутрь. Я ору что есть силы и просыпаюсь по‑настояшему. Такой вот кошмар. Постоянно один и тот же. Все одно к одному. И всегда до ужаса страшный.

Миякэ ткнул палкой в бревно, вернув его на прежнее место.

— Настолько реальный, что мне кажется — я умер уже несколько раз.

— И давно он снится?

— Даже не вспомню. Вот как давно. Иногда я от него избавлялся. Год… или около двух не видел ни разу. Тогда мне казалось, что все так и будет идти своим чередом, но потом кошмар возвращался. Стоило решить, что я от него избавился, теперь все будет в порядке, как он начинался заново. И все по‑старому. И никуда не деться. — Миякэ покачал головой: — Извини, Дзюн‑тян, что я наговорил тебе такой жути.

— Да ладно, — ответила девушка, сунула в рот сигарету и чиркнула спичкой. Затянувшись, коротко сказала: — Расскажите…

Костер догорал. Все припасенные бревна уже давно пылали. Казалось, прибой стал громче прежнего.

— Есть такой американский писатель Джек Лондон.

— Который написал рассказ о костре?

— Точно. Откуда знаешь? Так вот, он долго думал, что утонет в море. Верил, что умрет именно такой смертью. Упадет в ночное море, да так и утонет, и никто этого не заметит.

— И что, он так и умер?

Миякэ покачал головой.

— Нет, морфием отравился.

— Выходит, его предчувствие не сбылось? Или он специально сделал так, чтобы оно не сбылось?

— Внешне, — сказал Миякэ. Повисла пауза. — Но в каком‑то смысле он не ошибся. Он утонул, оставшись в одиночестве в темном ночном море. Стал алкоголиком, позволил отчаянию пронизать все его тело. Умирал мучительно. Предчувствие — это своего рода подмена. Иногда оно превосходит реальность и становится чем‑то живым. И в этом главная опасность предчувствия. Понимаешь?

Дзюнко задумалась. Она не понимала.

— Я раньше не задумывалась о своей смерти. Как думать о ней, если я толком не знаю, как жить?

Миякэ кивнул.

— В этом ты права. Но бывает, когда наоборот — от выбора смерти открывается дорога жизни.

— И ваша дорога такая?

— Не знаю. Иногда так кажется.

Миякэ присел рядом с Дзюнко. Он словно бы осунулся и постарел. Над ушами торчали нестриженые волосы.

— Какие вы рисуете картины?

— В двух словах не объяснишь.

Дзюнко спросила иначе:

— Хорошо, тогда что вы рисовали в последнее время?

— Три дня назад закончил «Пейзаж с утюгом». Посреди комнаты стоит утюг. И больше ничего.

— А почему это трудно объяснить?

— Потому что это на самом деле не утюг.

Дзюнко посмотрела в лицо мужчины.

— Что ж, выходит, утюг — не утюг?

— Именно.

— В смысле — какая‑нибудь подмена?

— Пожалуй.

— И он лишь нарисован вместо чего‑то другого?

Миякэ кивнул.

Дзюнко подняла голову к нему: звезд видно стало намного больше. Луна уже прошла долгий путь. Миякэ кинул в огонь последнюю корягу, которую до сих пор держал в руках. Дзюнко мягко привалилась к его плечу. Одежду Миякэ пропитывали запахи сотен разных костров, и Дзюнко неспешно втягивала их в себя.

— Знаете, что?

— Что?

— Я совсем пустая.

— Да ну?

— Точно.

Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Дзюнко ухватилась правой рукой за штанину Миякэ чуть выше коленки, ее тело тихо задрожало. Мужчина обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали.

— Ну честно, совсем ничегошеньки, — уже позже сипло сказала она. — Чистая пустота.

— Понимаю.

— Что, правда?

— Я в этом немного разбираюсь.

— Что же мне делать?

— Крепко уснуть. Проснешься — и, считай, все пройдет.

— Я думаю, не так все просто.

— Возможно. Может, действительно, все не так просто.

Бревнышко зашипело и фыркнуло паром. Миякэ поднял голову, сощурился и какое‑то время смотрел на костер.

— И что мне теперь делать? — повторила Дзюнко.

— И в самом деле, что? Может, вместе умрем?

— Вы серьезно?

— Серьезно.

Миякэ замолчал, обнимая Дзюнко. Она уткнулась в его старую куртку.

— В любом случае, подожди, пока догорит, — сказал Миякэ. — Все‑таки костер. Побудь со мной до конца. Вот погаснет он, станет совсем темно, тогда и умрем, идет?

— Идет, — ответила Дзюнко. — Вопрос: как?

— Подумаем.

— Угу.

Окутанная дымом костра, Дзюнко прикрыла глаза. Обнимавшая ее рука Миякэ, — для взрослого человека слишком маленькая, — задеревенела.

Пожалуй, я вряд ли смогу жить с этим человеком, думала Дзюнко. Почему? Потому что я вряд ли смогу проникнуть в его сердце. Но умереть с ним вместе у меня получится.

Постепенно сон навалился на нее. Сказывалось выпитое виски. Почти все бревна уже истлели и рухнули. И только самое толстое полено по‑прежнему сияло оранжевым цветом, а его тихое тепло передавалось всему телу. Пожалуй, оно догорит нескоро.

— Ничего, если я посплю?

— Ничего.

— Когда догорит, разбудите?

— Не волнуйся, погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься.

Она повторила про себя эти слова. «Погаснет огонь — станет холодно. Не захочешь, а проснешься». Затем свернулась калачиком и уснула — не надолго, но крепко.