Лингвистическая философия. 2 страница

Характерно, что Витгенштейн, стремясь только «описывать» языковые игры, постоянно стремится найти критерии достоверности в области реальности, а не в области языка. Он пишет: «Должно быть доказано, что исключена ошибка. Ибо это всего лишь уверение в том, что я здесь не могу ошибаться, факт же, что я не ошибаюсь в этом, должен устанавливаться объективно»[167]. Для Витгенштейна недостаточно сказать: «Я не ошибаюсь», необходимо доказать это. В критической литературе о Витгенштейне распространено мнение, что Витгенштейн отвергал связи между языком и действительностью, что критерии «уверенности» лежат «внутри» языковой игры. Между тем, это относится, скорее, к последователям философа. Сам Витгенштейн опроверг бы это мнение. Например, он пишет: «Убедившись в отсутствии ошибок, человек говорит: да, расчет правилен – но извлек это заключение не из своего состояния уверенности. О положении дел умозаключают не из своей собственной уверенности. Уверенность – это как бы тон, в котором повествуют, как обстоят дела, но из тона нельзя сделать вывод, что сообщение оправданно»[168]. Сказать нечто для Витгенштейна можно правильно или неправильно. Критерии правильности и неправильности могут подкрепляться «уверенностью» (например, можно что-то «авторитетно заявить»), но уверенность не влияет на то, как «обстоят дела». Даже сторонник последовательного лингвистического релятивизма Р. Рорти отмечает попытку поиска Витгенштейном внеязыковых критериев достоверности в области действительности.

Знание и вера Характерной чертой языковой игры является то, что

мы в нее «верим», то есть верим «целой системе предложений». Витгенштейн полагает, что для этой веры, в отличие от знания, нет никакого обоснования, что это «необоснованная» вера. Мы верим нашей языковой игре по двум причинам: «дела обстоят так» и «все люди так говорят». «Вера», по Витгенштейну, лежит в основе целостности языка и мира, в которой убежден каждый человек. С этой точки зрения, к примеру, разум способен сомневаться в каждом отдельном факте, но не во всех фактах вместе взятых. Тезис Витгенштейна о наличии «веры», несомненно, противоречит собственному же положению философа о наличии объективных критериев уверенности. Рорти верно отмечает черту философии Витгенштейна, когда пишет: «Представлять язык как картину мира – как множество репрезентаций, которые нужны философии, чтобы изобразить их в некотором неинтенциональном отношении к тому, что они репрезентируют, - бесполезно для объяснения того, как понимается и осваивается язык»[169]. В свете оценки Рорти, языковая картина мира оказывается исключительно вербальным дискурсом. Конечно, Витгенштейн не придерживался столь радикального взгляда, но он, несомненно, сделал уступки идеализму и дал повод для подобных интерпретаций. Отказавшись от идей теории соответствия, определяющих логический анализ, Витгенштейн так и не пришел к выработке альтернативного обоснования вязи языка и мира. «Соответствие положению дел» и «необоснованная вера» в равной мере определяют эпистемологию позднего Витгенштейна, делая ее дуалистической.

Достоверность Поскольку не существует единых критериев

истинности для всех языков, то Витгенштейн предлагает отказаться от категории «истина», заменив ее категорией «достоверность». Достоверность – это не только то, в чем человек уверен (человек может быть уверен, что существуют кентавры), а, скорее, то, в чем человек не может быть не уверен, когда ошибка может быть совершенно исключена. Витгенштейн решительно выступает против утверждения единой методологии верификации, нивелирующей индивидуальные особенности отдельных языковых игр. Для Витгенштейна это – преступление против языка, омертвление речи, как способности не только обозначать и высказывать фактические суждения, но и как способности понимать друг друга, быть уверенным вместе с другими. Как и Хайдеггер, Витгенштейн отстаивает достоинство обыденного языка перед натиском языка логики, полагая, что рационально созданный идеальный язык приведет к искусственному миру и, в конец концов, к потере смысла. Еще в 1914 г. Витгенштейн считал, что язык логики «глух» к подлинному смыслу мира, что «высказывать» не означает «говорить». «Так называемые логические предложения показывают логические свойства языка и, следовательно, универсума, но не говорят ничего»[170], - пишет Витгенштейн.

Лидер американского прагматизма У. Джеймс считал, что термин употребляется в том виде, как он введен в теорию. При этом единственным критерием введения термина выступает его полезность, практическое удобство. Поскольку возможны различные понятия для обозначения одного объекта (например, «Большая медведица» и «Ковш» для обозначения одного созвездия), то нельзя положительно решить вопрос об истинности одного из обозначений. Какое из них рассматривать как более истинное, тем самым, вполне зависит от употребления. Налицо очевидные параллели между пониманием истины в прагматизме и лингвистической философии. Однако Витгенштейн не считает «практическое удобство» исключительным критерием истины. Говоря: «Слова – это разные инструменты в нашем языке»[171], Витгенштейн не имеет в виду, что это инструменты, избранные сознанием как наилучшие с практической точки зрения. Скорее, Витгенштейн хочет сказать: у нас уже есть инструменты, необходимо научиться ими правильно пользоваться.

Эти логические проблемы не так сильно задевают обычного человека, поскольку любая языковая игра обладает способностью «самоубеждения». Витгенштейн пишет: «Скажи, например, кто-нибудь: «Я не знаю, рука ли это», - ему можно было бы ответить: «Присмотрись получше». Такая возможность самоубеждения принадлежит языковой игре. Это одна из ее существенных черт»[172]. «Убедиться» для Витгенштейна – лучшее доказательство в этой ситуации. Разум способен сомневаться, существует ли рука. Но, как уже отмечалось, такое сомнение осуществляется «не по правилам», оно не связано с практикой. Поэтому такого скептика, не научившегося правильно сомневаться, Витгенштейн предлагает не слушать, а просто «осадить».

Одной из главных черт методологии анализа обыденного языка выступает отказ от разделения на внешние объекты и внутренние «картины», или образы объектов. Когда мы смотрим на небо и говорим: «Оно синее», мы не именуем ощущение, возникшее «внутри меня», а говорим о небе так, как если бы это сказал другой человек. Витгенштейн считает, что мы должны отбросить «анализ ощущений» как «устаревший» эпистемологический вопрос и заняться анализом языка, который используется для наименования чувственных образов. Дело не в том, адекватны ли наши ощущения или нет, а в том, как мы можем выразить их содержание в языке. Тем самым, анализ высказываний об ощущениях, по Витгенштейну, возможен только в лингвистических, а не в психологических или физических терминах. «Мы легко создаем себе ложную картину процессов, называемых «узнаванием»; согласно этой картине. Узнавание якобы всегда заключается в сравнении между собой двух впечатлений. То есть я словно ношу при себе изображение предмета и с его помощью узнаю в некоем предмете такой, какой изображен на этой картине»[173], - пишет Витгенштейн. На самом деле у нас нет никаких долингвистических образов или чувственных данных. Мы говорим, называем вещи и только затем что-то узнаем о них.

Анализ обыденного языка Опровергая Мура, Витгештейн доказывает,

что только в контексте определенного языка можно определить критерии достоверности и ошибки. В этом нам может помочь анализ обыденного языка – метод, впервые предложенный Витгенштейном. Парадоксально, но автор этого метода, терзаемый постоянным столкновением двух своих философий, оставил этот метод только в виде наметок. Последователи Витгенштейна – лингвистические философы - занялись детальной разработкой именно техники анализа обыденного языка, в большинстве своем просто отвергнув свое «логическое» прошлое. Для них все проблемы анализа связаны практически исключительно с обыденным языком и способами употребления слов и предложений. При этом они открыли много новых направлений и положений, которые значительно разнятся с идеями учителя. И хотя эти философы называли себя «витгенштейнианцами», никто из них, собственно, не пошел по пути Витгенштейна. Смотря на лингвистическую философию с определенной временной дистанции, мы не будем выяснять, почему все крупные лингвистические философы столь мало следуют Витгенштейну и используют его категориальный аппарат.

Гилберт Райл (1900-1976) является крупнейшим лингвистическим философом среди последователей Витгенштейна. Для Витгенштейна главной проблемой анализа выступает проблема обоснования языковой игры и критики логического анализа в целом. Витгенштейн пытался посредством обращения к обыденному языку разрешить противоречие «логики» и «игры». Райл «разрешает» это противоречие, разрубая Гордиев узел. Он полностью сводит язык к «игре». При этом он выдвигает критику теоретического познания и рациональности, считая их бесполезными. Райл, в отличие от Витгенштейна, последователен. Он считает, что вторая версия Витгенштейна совершенно правильна. Анализируя язык, мы не видим какой-то «внутренней» сферы, в которых дублируются смыслы предложений. Все проявления «ментального», тем самым, являются фикцией, придуманной философами. На самом деле существуют только языковые феномены и физические действия.

Райл о «Мифе Декарта» В книге «Понятие разума» (1949) Райл

полагает, что именно Декарт дал классическое обоснование современной философии. У Декарта ясно прослеживается дуализм, распространяющийся как на мир, так и на человека. Дуализм является основным принципом философии до сих пор. Интересно, что под понятие «дуализм» для Райла подпадает любая теория, которая хотя бы признает принципиальное различие «разума» и «тела». Декарт, как известно, полагает наличие двух субстанций в человеке: res cogitans, или разум, и res extensa, или тело. Вся последекартовская философия движется в этой парадигме, абсолютизируя то одну, то другую сторону этого противоречия. Такова, полагает Райл, «официальная» философия. Хотя взгляд Декарта на тело как машину давно преодолен, по-прежнему существует миф о двух природах человека, четко прослеживаемый практически в любой философской системе.

«Я надеюсь доказать, что этот миф ложен и ложен не в деталях, а в принципе»[174], - пишет Райл. Выступая против выделения рациональной субстанции, Райл стремится опровергнуть логицизм «традиционной» философии, которая сводит знание к совокупности теоретических конструкций, практическое применение которым мы находим в чувственном опыте. Аргументы Райла против «мифа Декарта» носят не логический, а лингвистический и психологический характер. Райл пытается обратиться к «обыденному» представлению о деятельности разума, материализованной в языке, и доказать, что «обыденная» и «логическая» деятельности разума не имеют качественных отличий друг от друга. «Значит, это видимое противоречие следует описывать не как противоречие между двумя теориями, а скорее как противоречие между теорией и общим местом, между тем, что придумали специалисты, и тем, что каждый из нас не может знать из опыта, как противоречие между доктриной и обыденным знанием»[175], - пишет Райл. Философ, по Райлу, не должен видеть в формальной логике более глубокое (или первичное) знание по отношению к дискурсу языка. Логика только формализует и «расчленяет» уже существующий языковой дискурс. Витгенштейн заложил основы возможности нового подхода, позволяющего охранить целостность «языкового дискурса».

Идею отсутствия разделения «обыденного» и «логического» знания Райл пытается облечь в теоретическую форму. Прежде всего, он хочет показать, что некоторые действия, отражающие качества разума, не являются интеллектуальными действиями или их следствиями; и именно эти действия лежат в основе обыденного языка. «Интеллектуалистская» доктрина разума, берущая начало с Декарта, делает центральной проблемой философии обоснование метода, направленного на достижение истины. Метод Декарта включает в себя совокупность правил, определяемых чисто рационально и позволяющих решить вопрос об истинности высказывания. Райл полагает, что истины не существует, но не существует именно как категории, поскольку существует более фундаментальный «порядок» действий разума. Этот порядок Райл именует «разумными» (intelligent) действиями, противопоставляя их «интеллектуальным» (intellectual) действиям. «Я докажу, что интеллектуалистская легенда – ложь, и что когда мы описываем видимое как разумное, это не ведет к удвоению операции рассмотрения и осуществления»[176], - пишет Райл. В английском языке слово intellegence, от которого происходит термин Райла «разумный», переводится так же, как «разведка», получение какой-то информации, сбор данных. Поэтому, можно сказать, что посредством «разумных» действий мы узнаем что-либо, знакомимся с чем-то, а посредством «интеллектуальных» действий мы знаем что-либо, то есть, подтверждаем и верифицируем информацию. Райл, тем самым, является одним из пионеров широко распространенной в Европе натуралистической точки зрения, согласно которой возможна теория познания, не требующая идеи рациональной субстанции вообще.

Знание-что и знание-как Райл полагает, что «быть разумным» - это не

просто иметь некоторые качества, но еще и уметь прилагать их на практике. Речь идет, конечно, о языковой практике, об освоении и употреблении языка. Поскольку «разумное» обретается в языковой практике, Райл предлагает назвать его «знанием-как» (knowing how). Интеллект же, наоборот, коллекционирует информацию, преобразуя ее в форму идей. Идеи, тем самым, присущи тому, что мы знаем, или «знанию-что» (knowing what). Главный тезис Райла заключается в том, что «разумное» не может быть определено в терминах «интеллектуального» или «знание-как» - в терминах «знания-что»[177]. «Разумные» процедуры, по Райлу, непосредственно выражают работу разума, тогда как «интеллектуальные» процедуры предпосылают ей категории, то есть, являются опосредованными.

Согласно Райлу, мы получаем «знание-как» исключительно в практике освоения и употребления языка, часто без помощи каких-либо теоретических уроков. Например, многие люди, знакомясь с человеком, учатся правильно называть его «мистер Смит». По Райлу, большинство из них и понятия не имеет о том, что «мистер Смит» - это «имя» в языке, которое определенным образом «описывает факт», то есть человека, носящего имя «мистер Смит». Многие люди удивились бы этому объяснению, назвав его излишне заумным. Они считали бы, что достаточно простого указания и договоренности всех в том, что этого человека следует звать «мистер Смит», а не «мистер Буш». Аналогично обстоит дело и с понятием «Я», которое, по Райлу, не может быть теоретически усвоено. На практике человек знает, что словами «ты», «она», «мы» определяется нечто, имеющее телесные очертания, и, на основании многочисленных ассоциаций, когда окружающие постоянно рассматривают нас, как «он» («она»), делается ввод о существовании такого «он», которого я так назвать не могу. Отсюда и возникает слово «Я». Тем самым, Райл метафорически сравнивает интеллект с «бицепсами», чистой способностью, которая может быть слабой и сильной, тогда как разум сравнивается с «мудрым преподавателем», который излагает себе и другим то, что он знает, при этом давая рекомендации. Интеллектуальные способности, в отличие от разумности, развиваются; существуют занятия и экзамены, с помощью которых мы можем развивать и контролировать их.

Райл занимает при анализе языка позицию психологизма, согласно которой не существует «внутреннего пространства» человека, выражаемого в форме рациональных категорий. Тем самым, Райл видит возможным реалистическое рассмотрение человеческого поведения и без принятия «разума» как средоточия «внутреннего мира» человека. «Разум не есть имя иной личности, действующей и проявляющейся под непрозрачным колпаком; это не название иного места, где деятельность осуществляется, а игры «играются»; и это не имя иного инструмента, посредством которого осуществляется деятельность или иное приложение в процессе языковых игр»[178], - пишет Райл. Для большей ясности приведем метафору самого Райла. Существуют химики и детективы, которые стремятся обнаружить «скрытую» суть вещества или преступления. Существуют картографы, которые хотят составить карту местности, нанося только то, что ест, и этим довольствуясь. Райл относит себя к «картографам». Стремясь всего лишь описывать обыденный язык, он отказывается искать скрытые рациональные источники языка.

Систематические заблуждения Лингвистические проблемы

возникают ввиду присущих языку ситуаций, в которых, согласно Райлу, наблюдаются «систематически вводящие в заблуждение выражения» (systematically misleading expressions). Райл предупреждает, что эти выражения не являются «ложными»; они не могут быть формализованы и определяются посредством лингвистических, а не логических критериев. Существует четыре вида «систематически вводящих в заблуждение выражений»:

1) «Квази-онтологические» выражения, в которых отдельной вещи приписывается предикат «бытие». На самом деле, существует целостная связь всех вещей в мире и слов в языке. Когда мы говорим: «Яблоко существует», мы подразумеваем: «Яблоко – это один из плодов», а не «Яблоко есть объект, существующий сам по себе».

2) «Квази-платонические» выражения, в которых постулируется существование «универсалий», отличных от физических объектов. У нас всегда возникает соблазн приписать понятиям особый статус существования, отличный от способа существования предметов. Сказав: «У нас есть понятие дерева», возникает соблазн разграничить «дерево» и «понятие о дереве».

3) «Квази-описательные» выражения, в которых объекту приписываются свойства описания. Здесь Райл развивает взгляд Витгенштейна, согласно которому, язык «не вмешивается» в действительность, оставляя се, как есть. Поэтому все свойства объектов выделяются нами и отражаются в языке, а не в мире.

4) «Определенные фразы» (the-phrases), то есть любые определенные дескрипции. По Райлу, любая «определенность» является свойством языка. Так, в английском языке существуют грамматические правила употребления определенного артикля “the”.

Вопрос, вытекающий из предложенной классификации, логичен: существуют ли не вводящие в заблуждение суждения? Райл полагает, что таковых не существует. «Я не знаю какого-либо доказательства, которое утверждало бы, что выражение не содержит систематического введения в заблуждение вообще. Тот факт, что не возникает антиномии, еще не означает того, что они не появятся в будущем»[179], - пишет Райл. Выводя данный тезис, он стремится обосновать несостоятельность самой попытки логического прояснения понятий, то есть идеи метода, заложенной в «мифе Декарта». Это утверждение также дает понять значительное расхождение Райла с Витгенштейном. Райл отвергает попытки обнаружения Витгенштейном «логики» в пределах обыденного языка. Вопреки учениям рационалистов, обыденный язык обнаруживает свою глубинную нелогичность.

Лингвистический Таким образом, мы не описываем в обыденном диспозиционализм языке деятельность разума и чувств, скрытых

внутри моего Я; мы, скорее, описываем наши действия, то есть склонности, поступки, намерения, оценки и т. д. В этой связи, Райл стремится развить идеи Витгенштейна, намекающие на существование особого языкового поведения, которому человек обучается в процессе освоения языковой игры. Поэтому, эту часть теории Райла называют лингвистическим диспозиционализмом, поскольку человек фиксирует только «диспозиции» (склонности): поведение, привычки, намерения, поступки, манеры и т. д. В отличие от многих британских философов, которые стремились «изгнать» психологию за пределы теории познания, Райл примыкает к юмовской эмпирической традиции, согласно которой познание неотделимо от «психологических» проявлений и носит индивидуальный, практический характер.

Допустим, что мы смотрим спортивную игру, например, футбол. Мы знаем в главных чертах правила этой игры, поэтому можем оценить действия и мастерство игроков. Но если мы пришли на игру, правила которой мы не знаем, например, регби, то мы не можем производить правильные оценочные высказывания, хотя наблюдаем то же, что и зрители, знающие правила игры. То же самое происходит, когда общаются два человека. Они в любом случае знают лишь общие правила языковой игры; степень же понимания зависит от установления межличностного языкового дискурса, который индивидуален и часто недоступен посторонним. Люди могут «пойти нам навстречу», но понять индивидуальную языковую игру они не в силах (особенно, если это язык Пушкина). «Я не могу буквально разделять ваш опыт, но некоторые впечатления могут совпадать; хотя мы ничего не можем сказать об их совпадении»[180], - пишет Райл. Для изучения понимания людьми друг друга мало логического соответствия их языков, необходимо еще глубокое знание психологии поведения. Анализ «диспозиций» и манер человека, тем самым, может сказать больше, чем его мысли, фразы и тексты. Поэтому анализ поведения является ключом к пониманию структуры языка.

Райл вращается к анализу начального периода овладения языковой игрой в детстве. Многократно соотнося слова с обозначаемыми ими вещами и поступками, ребенок начинает свободно употреблять слова без сопровождения их соответствующими действиями, например, указыванием пальцем. На университетской скамье, полагает Райл, ему докажут, что он соотносит слова с их «сущностями», но здравомыслящий человек вряд ли поверит этой метафизике. Поэтому Райл пишет: «Так и специалист, когда начинает использовать свои искусственные профессиональные термины, не перестает зависеть от понятий, которые начал усваивать в детской»[181]. Юм однажды сказал, что философ, выйдя из кабинета, перестает употреблять ученый язык и смешивается с толпой. В этом, конечно, есть своя логика, но Райл и Юм односторонни. Несомненно, что азы обыденного языка постигаются в песочнице, а не в университете, но ведь общество упрямо. Человек останется со своим обыденным языком невежественным и темным, если он не пойдет далее и не изучит целый ряд специальных языков. Профан во всем, он так и не приобретет какой-либо полезной специальности, требующей теоретических знаний. Трудно вообще понять, как человек, оставшийся на уровне «познания в детской» (или дикарь Витгенштейна), способен учиться. Неслучайно эта идея Райла была встречена в штыки, поскольку многие аналитики гораздо выше ценили значимость искусственных теоретических языков и не были готовы к столь радикальной переоценке ценностей. Райл же, наоборот, считает языки кардиологов, феноменологов, пожарных и экономистов только формами обыденного языка, такими же языковыми играми, как и разговорные языковые дискурсы. Доказывая, что мы учимся «болтать» раньше, чем «теоретизировать», Рйал, по выражению одного из критиков изо всех сил старался подорвать авторитет логических и научных языков, сводя научные дискуссии к «милой болтовне». Положение Райла о том, что обучение только улучшат «инструкции» обыденного языка, несомненно, фраппировало философскую общественность.

Лингвистический диспозиционализм Райл пытается подтвердить, выводя в ходе анализа обыденного языка целый ряд «глаголов-наречий» (adverbial verbs). Особенность этих глаголов в том, что они не могут рассматриваться сами по себе, без указания на определенные действия. Вот полный список «глаголов-наречий»: «спешить, колебаться, сохранять, подчинять, ослушиваться, заботиться, стремиться, репетировать, играть, претендовать, заботиться, ускорять, сотрудничать, экспериментировать, преуспевать, быть не в состоянии, воздерживаться, запутываться, возвращаться (в мысли), уклоняться»[182]. По Райлу, не существует такой вещи, как, например, подчинение или стремление. Эти глаголы могут быть представлены только в виде обозначений действий, без указания на определенные идеи в уме, сопровождающие эти действия. Если бросить взгляд на этот перечень, то в нем присутствует глагол «играть» - первый из глаголов-наречий, открытый Витгенштейном. Райл считает, что он не только расширил список глаголов, но и полностью разделил глаголы-наречия и «глаголы мышления». Не вызывает сомнения, что глаголы-наречия доминируют в обыденном языке.

Неформальная логика Следуя Юму и Витгенштейну, Райл пытается

показать бесполезность формальной логики в решении философских вопросов. Прежде всего, он разделяет амплуа «формального логика» и лингвистического философа. Формальный логик оперирует только с несколькими словами (и, не, некоторые, все и т. п.), лингвистический же философ рассматривает «логику» удовольствия,зрения, случайности и т. д., выступая сторонником «неформальной логики». В идеале, между формальным логиком и неформальным логиком должны установиться следующие отношения. «Формальная логика может снабдить Неформального Логика компасом, с помощью которого можно идти, но не по стрелке которого надо всегда идти и, естественно, не по рельсам. В девственном лесу не существует рельсов»[183], - пишет Райл. Под метафорой «девственный лес» он понимает обыденный язык. Тем самым, он считает, что можно как угодно, «неформально», исследовать язык.

Согласно Райлу, любой носитель обыденного языка – это не «профан», как его зовут ученые снобы, а носитель языковой системы, гораздо более сложной, чем формальная логика или специальный язык. Обыденный язык шире, разнообразнее и богаче любого искусственного языка в своих выразительных возможностях. Мало того, «логик» ничего не может добавить нового по отношению к обыденному языку. Например, когда логики рассуждают о словах «и» и «нет», они часто забывают, что каждый ребенок уже давно усвоил это при овладении азами языка. Райл полагает, что существует много «логик», и они релятивны по отношению к языковой игре. Таким образом, каждая языковая игра обладает своей логикой. Существует «логика историков», «логика юристов», «логика игроков в бридж» и т. п. Все эти «логики» можно свести к единой «Неформальной Логике», которой подчиняется обыденный язык в целом. Но как логически определить само понятие «обыденный язык»? На этот счет Райл пишет: «Когда говорят об употреблении обыденного языка, слово «обыденный» имплицитно или эксплицитно противопоставляется «необычному», «эзотерическому», «специальному», «поэтическому», «символическому» или иногда «архаическому». «Обыденный» означает «общий», «современный», «разговорный», «общеупотребительный», «естественный», «прозаический», «несимволический», «понятный нормальному человеку» и противопоставляется обычно словам и выражения, которые умеют употреблять лишь немногие люди – таким, как специальные термины или искусственная символика юристов, теологов, экономистов, философов, картографов, математиков, специалистов по символической логике и игроков королевский теннис»[184]. Исходя из этого анализа Райла, можно сделать вывод, что обыденный язык не является «сущностью» в классическом смысле слова. Структуры, состав, правила и установления обыденного языка постоянно изменчивы. Они зависят от диспозиций и речевых актов, общеупотребимых в определенный момент исторического времени в определенной культуре.

Философ, по Райлу, должен анализировать обыденный язык и мыслить, делая при этом свои идеи понятными каждому образованному соотечественнику. Как и Витгенштейн, Райл призывает остановиться и оглянуться вокруг, показать, что новое можно открыть, «просто думая», а не стремясь обнаружить «скрытую» сущность человека, языка мира. Человек только тогда станет мыслить оригинально, когда он поймет свою языковую игру. «Конечно, в нашей среде и прямо в нас самих – тьма приверженцев школ, охотников за еретиками и предвыборных агитаторов; но ведь это не философы, а нечто иное, скрывающееся под тем же многострадальным именем. Карл Маркс был разумен и отрицал обвинение, записывающее его в марксисты. Да и Платон, на мой взгляд, не был платоником»[185], - пишет Райл. Великий философ создает свою языковую игру, которая, несмотря на все комментарии, не будет понята. Ведь сам носитель языковой игры не до конца понял, что он хотел сказать и чему хотел научиться.

Остин об анализе Позиция Джона Остина (1911-1960) весьма сходна

с позицией Райла. Остин отвергает значимость теоретического познания столь же радикально. В отличие от Райла, критикующего дуализм Декарта, Остин критикует современную эпистемологию за отождествление опыта именно с чувственным восприятием, за попытку придания ощущениям логического обоснования. Остин не порывает с «муровским» стилем философствования, классическим в аналитической мысли. Он также сохраняет и многие приемы философии логического анализа, пытаясь перенести их на анализ обыденного языка. Как и логические аналитики. Остин придает большое значение именно технике анализа языка, именно «мелочам» и «частностям». При этом он постепенно дистанцируется от психологии и филологии, не сближаясь с враждебными для аналитической философии направлениями, типа психоанализа и бихевиоризма, модными среди лингвистических философов. Метод Остина ведет к осуществлению одной поставленной цели – доказать возможность существования множества значений одного слова и показать возможности соотнесения этих значений. Начиная практически все свои статьи, Остин пытается «сбить с толку» читателя, разрешить его привычные убеждения, поставить «частокол» вопросов, опрокидывающих установившиеся представления. Все это делает Остина очень популярной фигурой, одним из символов оксфордской философии. Подобные идеи Остин излагает в труде «Как сочетать вещи со словами» (1955), а также в других сочинениях.