Философия логического анализа.

Логицизм в В 1930-х гг. в аналитической философии аналитической философии происходят существенные изменения.

Наблюдается усиление позиций Венского кружка в лице М. Шлика, О. Нейрата, Р. Карнапа и др. Внедрение проблематики кружка в аналитическую философию вызывает изменение направленности философского исследования от построения теории анализа с целью адекватного обоснования опыта к обоснованию возможности логической непротиворечивости теоретического знания. Эпистемологическая проблематика по-прежнему играет значительную роль, но уже уступает первое место логике и методологии науки. Если в философии неореализма от эпистемологии переходили к логике, то с этого времени можно говорить о «логическом» типе аналитической философии, когда, скорее, эпистемология является следствием логики.

Распад неореалистического лагеря приводит к трансформации теорий его главных представителей, к отходу от теории чувственных данных (только немногие философы, типа Дж. Мура и Г. Г. Прайса, остаются ее защитниками) и к представлению роли анализа как логического обоснования эпистемологии. При этом основной задачей оказывается необходимость выработки идеального логического языка, направленного не на установление фактов и обоснование связи между ними, а на подтверждение, или оправдание, возможности их постижения. Теория соответствия, сохраняя свои позиции в эпистемологии, качественно видоизменяется в области логики. Если в логике Мура и Рассела базовой проблемой было обоснование опыта, соотношения логической и реальной истины, то в философии логического анализа первостепенной оказывается проблема верификации и фальсификации теории. Логическая теория является не обоснованием опыта, а обоснованием языка; она оперирует не чувственными данными, а логическими индивидами. Дж. Дж. Уорнок отмечает «сдвиг акцентов» в аналитической традиции середины ХХ в. Он пишет: «Логический анализ языка не рассматривался, как у Рассела, Мура и более ранних философов, в качестве части философского исследования, но рассматривался в качестве всего этого исследования; было ясно выражено, что не существует ничего другого для философа»[73]. Мы приводим свидетельство Уорнока как мнение большинства аналитиков того времени, высказанное, тем более, в 1958 г., когда логицизм этого периода аналитической философии еще не был изжит до конца.

В настоящем параграфе выделяются четыре наиболее влиятельные фигуры этого этапа развития аналитического метода: Л. Витгенштейн, А. Дж. Айер, К. Р. Поппер и П. Ф. Стросон. Все эти видные философы построили оригинальные концепции анализа, которые, имея много общего, сохраняют ярко выраженные индивидуальные черты.

Идеальный язык в «Логико-филосоский трактат» (1921)

«Трактате» Витгенштейна является единственным сочинением

Людвига Витгенштейна (1889-1951), опубликованным при его жизни, и определяет взгляды «раннего» Витгенштейна. В настоящем параграфе мы рассмотрим методологические аспекты этого сочинения, в котором Витгенштейн впервые создал «логическую» форму аналитической философии.

Вопрос, поднимаемый в «Трактате», традиционен для многих философов после Канта: можно ли выделить сферу, в пределах которой нечто может определяться ясно и отчетливо? Согласно Витгенштейну, если и существует нечто определенное, то его следует называть «факт». Это понятие оказывается для Витгенштейна необходимой аксиомой, которую следует положить в основание логической системы. «Мир есть совокупность фактов, а не вещей»[74], - пишет он. Это положение сразу наводит на мысль о субъективно-идеалистической позиции Витгенштейна, свойственной позитивистам. Полагаем, что подобное предположение безосновательно. Допустим, что Витгенштейн – субъективный идеалист. Тогда необходимо признать, что «факт» есть идеальная конструкция в пределах сознания, которая первична по отношению к «вещи». Факты, по Витгенштейну, наоборот, существуют в мире, а не в сознании; вещи же выступают идеальной конструкцией фактов. Но, заявляя о своей реалистической позиции, Витгенштейн не признает важного основоположения реализма, согласно которому сознание способно воспринимать именно вещь, а не факты о вещи. Витгенштейн осознает, что задача философского анализа лежит не в анализе чувственного опыта, а в точном определении того, что может быть сказано с достоверностью. Утверждая, что мир есть совокупность фактов, а не вещей, Витгенштейн полагает, что человек способен сказать нечто, но сказать о вещи. Здесь, по-видимому, на Витгенштейна оказали большое влияние Рассел и Мур, которые считали, что мы ничего не можем сказать о фактах самих по себе, а только высказать наши убеждения по поводу фактов. Факты, таким образом, зависят от «объектов», а не от состояний сознания, следовательно, объекты онтологически первичны по отношению к высказываниям в структуре любого факта. «Атомарный факт есть соединение объектов»[75], - пишет Витгенштейн. Желающие приписать Витгенштейна к идеалистам могут добавить: Витгенштейн имеет в виду соединение объектов в нашем уме. Но Витгенштейн нигде это не утверждает, наоборот, отмечает, что логический анализ устанавливает независимость объектов от нашего ума. Он пишет: «Если даны все объекты, то этим самым даны также и все возможные атомарные факты»[76].

Данное высказывание, на наш взгляд, жестко детерминирует зависимость факта от объекта. Отказываясь то категории «вещь», Витгенштейн полагает, что под «объектом» можно подразумевать область реальности, независимую от сознания, о которой можно получить знание в виде «фактов». Реальность относительно своего существования не определяется в ходе анализа. «Только если есть объекты, может быть дана постоянная форма мира»[77], пишет философ. На основании вышеизложенной трактовки Витгенштейна можно сделать вывод, что он строит свою теорию логического анализа, опираясь на базисные суждения неореалистической эпистемологии Рассела и Мура, относясь, тем не менее, скептически к теории чувственных данных. Причем этот базис Витгенштейн берет как совокупность уже доказанных положений.

Образ есть факт Витгенштейн предлагает ввести вместо категории

«чувственное данное» категорию «образ», которую можно логически трактовать как синоним факта. Витгенштейна не интересует эпистемологическое положение, согласно которому не все образы могут соответствовать фактам. Важно то, что в любом предложении образ воплощает в себе логическую форму факта. Тем самым, соответствие образа и факта является только логическим соответствием. В действительности этого может и не быть, но это, для Витгенштейна, не предмет логического анализа. Здесь возникает серьезное расхождение Вмитгенштейна с его учителями-неореалистами: вопреки Расселу, Уайтхеду и Броуду Витгенштейн не признает существования понятий a priori. «Нет образа, истинного a priori”[78], - утверждает он. С его точки зрения, образ (или чувственное данное) не может быть чем-то, кроме логического понятия, которое всегда зависит от понятия «факт». С его точки зрения, возможен только один способ сочетания образа и факта – на основании логического анализа образа самого по себе, в отрыве от факта.

Из положения 2.12 «Трактата» («Образ есть модель действительности») вытекает и другая причинно-следственная связь. Витгенштейн полагает, что образы не просто соответствуют или не соответствуют объекту, но и «замещают» его. Это приводит его к позитивистскому отождествлению факта с образом действительности, а не с объектом. Налицо следующее: Витгенштейн считает, что сознание мыслит только в форме образов, а это является утверждением, ведущим к объективно-идеалистическому учению о существовании образов в мире. Когда Витгенштейн говорит, что «логический образ фактов есть мысль»[79], он фактически «закрывает» возможность «выхода» мысли к бытию, лежащему за пределами сферы образов. Тем самым, проявляется главное противоречие «Трактата», заключающееся, с одной стороны, в признании того, что истиной является соответствие образа с объектом вне нашего сознания, и, с другой стороны, в утверждении возможности «замещения» объекта образом в познании. В первом отношении Витгенштейн следует неореализму, согласно которому чувственно воспринимаемый объект предшествует мыслимому объекту; во втором отношении Витгенштейн повторяет положение логического позитивизма Милля, согласно которому только логически правильная картина действительности может привести человека к знанию. Это противоречие внесло раскол, двойственность в понимание Витгенштейном реализма, роли философского анализа и языка. Изменив типичное для неореализма отношение репрезентации на отношение замещения, Витгенштейн сделал шаг в сторону идеализма.

В самом деле, далее в «Трактате» Витгенштейн отходит от эпистемологических вопросов, будучи занят исключительно построением универсального языка и определением его границ. Переходя к языку, он вводит понятие «имя» как атомарную величину, позволяющую заместить в предложении объект. На основании определения возможностей и правил этого замещения можно достичь точного символизма в языке, когда каждый образ будет иметь простой и однозначный смысл.

Язык «Совокупность предложений есть язык»[80], - пишет

Витгенштейн. Язык выступает универсальным средством для выражения любого смысла, даже если неизвестно значение каждого слова (что и происходит в разговорном языке). Для Витгенштейна язык «переодевает» мысли, причем это понимается им в смысле стремления к маскировке, к сокрытию смысла от логического анализа. Поэтому, «молчаливые соглашения для понимания разговорного языка чрезмерно усложнены»[81]. Задача логического анализа заключается в упрощении языковых правил, что будет осуществлено, когда будет проведена демаркация между бессмысленным и осмысленным. Только тогда человек будет способен понять «логику языка».

Предложение должно соответствовать действительности, в этом заключается его истина, но само по себе оно является не более чем «логическими строительными» лесами, посредством которых сознание проникает в мир объектов. В отличие от Рассела, который полагал введение факта в языковую систему, Витгенштейн смотрит на логику только как оперирование предложениями, состоящими из замещающих объекты знаков. «Моя основная мысль заключается в том, что «логические постоянные» ничего не представляют, что логика фактов не может быть представлена»[82], - пишет Витгенштейн. Отделяя факты от предложений, он выражает общую для философии логического анализа тенденцию – отделение логики от эпистемологии, превращение эпистемологических вопросов в следствие логической теории. Однако эта тенденция не ведет к идеализму, так как Витгенштейн не разделяет позиции Венского кружка, согласно которой логический анализ и структуры языка определяют реальность.

Итак, для идеального языка требуются следующие условия:

1) В нем существует одно имя для каждого атомарного факта, и не может быть одного имени для двух атомарных фактов.

2) Имя является простым символом, то есть никакая часть имени не является символом.

3) «Предложения могут быть описаны, но не названы»[83], то есть смысл предложения не может заключаться только в самом предложении. Вопреки идеалистам, содержание языка определяется содержанием мира; поэтому «назвать» (=формально определить понятие) недостаточно. Нельзя понять предложение без знания того, что оно обозначает, когда оно истинно.

4) «Язык не может изображать то, что само отражается в языке»[84], поэтому построение «чистого» языка невозможно. Логический язык только по видимости самодостаточен, на самом деле он базируется на языке «фактов», является «логическим образом действительности».

5) Язык должен быть однозначным во всех своих частях, а это возможно только при соблюдении правил. Логика устанавливает правила употребления языка, понятные каждому субъекту.

6) Идеальный язык логики может описывать все частные языки, но ни один из частных языков не обладает той степенью всеобщности, которой обладает логический язык.

7) Наконец, все, что человек может знать, может быть высказано в языке.

Кант доказал, что сфера достоверного познания ограничивается сферой возможного опыта. Витгенштейн вторит ему, но для него сфера правильного употребления языка ограничивает сферу достоверного познания. «Границы моего языка означают границы моего мира»[85], - пишет Витгенштейн. Это не значит, что язык ограничивает «мой мир» (тогда Витгенштейн был бы берклианцем); он хочет сказать, что мир, рассмотренный через призму логики, оказывается систематизированным, «заполненным». Только логически не проясненный мир можно назвать «миром», а не «чем-то вне нас».

Солипсизм и реализм В конце концов, Витгенштейн приходит к

эпистемологическому воззрению, называемому им «солипсизмом». «Строго проведенный солипсизм совпадает с чистым реализмом. Я солипсизма сокращается до непротяженной точки, и остается соотнесенная с ним реальность»[86], - пишет философ. Мы привыкли понимать под солипсизмом теорию, в центре которой стоит тезис Протагора: «Человек есть мера всех вещей», когда доказывается, что вещи не существуют вне сознания. Витгенштейн же доказывает, что его солипсизм есть «чистый реализм». Он пишет: «Я есть мой мир (микрокосм)»[87], утверждая, что только познанное с логической необходимостью является включенным в этот мир. Тем самым, солипсизм Витгенштейна отличается от «основанного на Я» солипсизма Беркли и стоит ближе к точке зрения Шопенгауэра о мире как представлении воли (тем более что последний оказал большое влияние на Витгенштейна).

Сфера «реального» в системе раннего Витгенштейна состоит из трех элементов:

1) Человеческое сознание.

2) «Идеальное Я», понимаемое как «метафизический субъект», а не человек.

3) Мир объектов.

Элементы (1) и (3) взаимодействуют в языке, носителем которого выступает «идеальное Я». Сознание способно воспринимать мир только в виде фактов, или образов, замещающих объекты. Человеческое сознание постепенно «осваивает» сферу «идеального Я» благодаря процессу анализа и совершенствованию языка. В этой связи, прогресс познания видится так: человеческое знание все более и более стремится к совпадению со знанием «идеального Я» и все более и более способно «замещать» мир объектов, который, в свою очередь, проявляется в «идеальном Я». Тем самым, солипсизм Витгенштейна – это попытка установления того, что мы можем знать о мире, определение того, может ли мир стать нашим миром (логически, а не психологически). Метафизический субъект, или «идеальное Я» интерпретируется по аналогии с глазом. Поле зрения глаза – это все, что можно увидеть. Но сам глаз не входит в это поле зрения. Так и «идеальное Я», являясь субъектом идеального языка, не включается в сферу того, что можно сказать на этом языке. То есть, по Витгенштейну, мы ничего не можем сказать об «идеальном Я»; оно относится к сфере «невысказанного», или «мистического».

Витгенштейн доказывает, что все ценности лежат за пределами сферы «осмысленного». «Смысл мира должен лежать вне его… В нем нет никакой ценности»[88], - пишет философ. В мире не существует таких сущностей, как религиозные, этические или эстетические ценности. Этика не может быть высказана определенным образом, точно так же, как нельзя высказать о своем религиозном опыте. Эти предметы лежат за пределами реальности, в области «мистического». Мистическое можно переживать, но его нельзя высказать, так как высказать можно только о факте, а такого факта, как «справедливость» нет. «Мистическое не то, как мир есть, но то, что он есть»[89], считает Витгенштейн. То, как мир есть, мы постигаем через язык, логически анализируя факты. Но мы не можем знать что-либо за пределами языка; поэтому человеку не дано знать бытие мира. Все попытки проникнуть в область бытия оказываются «метафизическими» и должны быть отброшены. В утверждении онтологической недоказуемости метафизики Витгенштейн сходится с Хайдеггером, как верно отмечает К.-О. Апель. Однако Хайдеггер учит о возможности «стояния в просвете бытия»; для Витгенштейна же, наоборот, бытие недоступно вообще.

Витгенштейн, как и Кант, показывает «трансцендентальную историю» языка, определяя его генезис и отграничивая то, что может быть правильно высказано, от того, что не может быть правильно высказано. Формирование идеального языка в «Трактате» можно представить в виде следующей схемы (в которой стрелки означают логическое следование):

 

 

Мир → (факт → объект) → (образ → имя) →

→ (предложение → язык) → знание

 

Теперь, рассмотрев все контуры системы «Трактата», попытаемся детальнее определить не только применение, но и назначение логического анализа, которое Витгенштейн тесно связывает с вопросом о роли философского знания вообще. Витгенштейн пишет: «Цель философии – логическое прояснение мыслей (курсив мой – С. Н.). Философия – не теория, а деятельность»[90]. Отметим, что деятельность Витгенштейн не ассоциирует с практикой, как это делают прагматисты и марксисты. Речь идет исключительно о рассудочной деятельности, логическом анализе, направленном на прояснение понятий и предложений. По Витгенштейну, только «мыслимое» (то есть анализируемое) может быть предметом анализа. Несмотря на то, что проблема отделения «мыслимого» от «немыслимого», точного знания от метафизического знания, является позитивистской по своей сути, Витгенштейн отказывается интерпретировать ее в духе субъективного идеализма. Смысл предложения есть его согласование или несогласование с возможностями существования или не существования атомарных фактов»[91], - пишет Витгенштейн. В причудливом сочетании заимствований из двух направлений в философии – логического позитивизма и неореализма – реалистические основы все же доминируют.

Пределы идеального Подводя итог, можно взять кристально ясное

языка утверждение Рассела. Он пишет: «Правильный

метод обучения философии, говорит он (Витгенштейн – С. Н.), заключается в том, чтобы строго придерживаться предложений наук сформулированных со всей возможной ясностью и точностью, оставляя философские утверждения читателю и доказывая ему всякий раз, когда он их выскажет, что они бессмысленны… Колебание вызывает то, что, в конце концов, г-н Витгенштейн сказал довольно много о том, что не может быть сказано, позволяя, тем самым, скептическому читателю предполагать, что существует какая-то лазейка через иерархию языков или какой-нибудь другой выход»[92]. Данная «лазейка» заключается в том, что, во-первых, Витгенштейн допукает возможность мистического, только отграничив его, и, во-вторых, в его самом загадочном постулате: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать»[93]. Попытаемся расшифровать этот постулат. Его следует, на наш взгляд, интерпретировать так:

1) «О чем невозможно говорить». Здесь имеется в виду нечто, что не может быть предметом языка. Говорить можно только о фактах. Следовательно, то, о чем невозможно говорить, находится за пределами сферы фактов, то есть реальности.

2) «Следует молчать». Мы обладаем «немотой» и неспособностью высказать о «мистическом» ничего, кроме не имеющего отношения к мистическому.

3) То, что находится за пределами реальности, то есть мира фактов, не может быть предметом языка и логического анализа.

Однако впоследствии для Витгенштейна стало ясно, что он не до конца исследовал этот вопрос, и что «молчанием» часто можно сказать гораздо больше, чем говорением. В этой связи, Витгенштейн пишет своему другу Л. фон Фикеру: «Цель моей книги («Трактата» - С. Н.) – этическая… Я хотел написать следующее. Моя работа состоит из двух частей: первая часть представлена здесь, и вторая – все то, чего я не написал. Самое важное – именно эта вторая часть. Моя книга как бы ограничивает сферу этического изнутри. Я убежден, что это единственный строгий способ ограничения. Короче говоря, я считаю, что многие люди сегодня лишь строят предположения. Мне же в книге почти все удалось поставить на свои места, просто храня молчание об этом»[94]. Неслучайно именно то, о чем было умолчано в «Трактате», и стало содержанием философии «позднего» Витгенштейна.

Айер о принципе Альфред Айер (1910-1989) является одним из верификации ведущих представителей аналитической

философии середины ХХ в. Главным предметом исследований Айера выступает методология философского познания и обоснование аналитического метода. Будучи учеником Рассела и Мура, Айер включил в свою систему многие их положения, особенно в области эпистемологии. Однако, выступая сторонником философии логического анализа, Айер, как и Витгенштейн, делает центральной частью философии логику, а не эпистемологию. В отличие от неореалистов, которые переходили к различным логическим проблемам от эпистемологии, Айер основывает эпистемологию на одном-единственном логическом принципе – принципе верификации. Данный принцип философ обосновал в труде «Язык, истина и логика» (1936).

Выступая сторонником реализма в философии, Айер, еще до определения принципа верификации, уже знает, что его следует искать «на стыке» высказываний и фактов. Принцип верификации должен регламентировать соотношение фактов и высказываний в любом предложении. Он всегда должен отвечать на вопрос: Что и как мы можем знать, в чем знание отличается от незнания? Принцип верификации, таким образом, определяет критерии истинности или ложности высказывания. Как доказал Мур в примере с «левой рукой», оправдание положений здравого смысла не является предметом логического анализа, так как само наличие ощущения оправдывает его функцию в качестве источника знакомства с объективной реальностью. «В то же время, вопрос о том, что представляет собой такое оправдание – вопрос философский»[95], - считает Айер. Задачей философского исследования выступает обоснование процесса познания, его представление в виде системы рациональных категорий; поэтому любые ссылки на «самоочевидность» и «непосредственность» являются недопустимыми для логического анализа. Как остроумно отметил финский аналитик Я. Хинтикка, если мы будем доверять непосредственной данности восприятия, то мы придем к выводу, что из Нью-Йорка в Лондон приезжают на автобусе, хотя пассажир сначала летит на самолете и только в аэропорту пересаживается в автобус на Лондон. Делом логического анализа, в этом смысле, выступает проверка и теоретическое обоснование всего, в том числе и самоочевидного. Вполне соглашаясь с Хинтиккой, Айер пишет: «Самое большее, что может сделать философия, кроме усмотрения того, не является ли убеждение самодостаточным, - это показать, какие критерии существуют для определения истинности или ложности любого данного высказывания»[96]. Таким образом, в ходе логического анализа должна быть создана теория, назначение которой – оправдание, обоснование возможности истинного высказывания.

Как реалист, Айер полагает, что возможность истинного познания не зависит от субъекта и даже от того, оправдана ли она логически. Как и Рассел, Айер полагает, что существование внешнего мира не зависит от сознания. «Нет ни одной вещи чье существование логически зависело бы от того, была ли она описана или нет. Планеты двигались по своим орбитам задолго до того, как люди начали обращать на них внимание, и они продолжали бы двигаться по своим орбитам и в том случае, если бы существа с концептуальной системой никогда не появились бы на свет»[97], - пишет Айер. Не существование внешнего мира, а возможность адекватного познания должна быть оправдана с помощью логического анализа, который Айер видит именно в анализе предложений языка. Целью логического анализа является также обоснование возможности соответствия предложения и факта.

Назначение логического анализа, тем самым, заключается в обосновании опыта и здравого смысла. Поэтому Айер неслучайно строит свою теорию, пользуясь идеями неореалистов. Но, в то же время, он понимает роль анализа и противоположным способом, - как оперирование с исключительно языковыми терминами. Как и Витгенштейн, Айер попадает «между двух стульев». Будучи адептом неореализма, Айер стремится поставить язык в зависимость от фактов; будучи приверженцем идей Венского кружка, он выступает сторонником точки зрения, что факты являются логически сконструированными образами реальности. Характерно, что в общем ходе эволюции взглядов Айера первая, расселовская позиция постепенно одерживает верх.

После этих важных предварительных замечаний обратимся к главному предмету, к анализу формулировки принципа верификации (вернее, формулировок, поскольку Айер так никогда и не пришел к окончательной формулировке). Уже в одной из ранних статей Айер поднимает вопрос не только о соответствии содержания высказывания и факта, но и об оправдании этого соответствия. Он пишет: «Я понимаю высказывание только тогда, когда знаю, что факты верифицируют его»[98]. Например, сказать: «Сейчас идет дождь», по Айеру, недостаточно, даже если дождь идет на самом деле. Мы должны верифицировать это предложение, то есть оправдать ту языковую ситуацию, когда факт дождя выражается в высказывании: «Сейчас идет дождь». Верификацию, таким образом, можно определить так: «Предложение фактически значимо для любой личности, если, и только если, он знает, как верифицировать высказывание, которое произносит; то есть, если он знает, какое наблюдение (observation) приведет его при определенных условиях к принятию этого высказывания как истинного, или к отказу от него как ложного» (курсив мой – С. Н.)[99]. Верификация, как главный логический метод, позволяет связать содержание высказывания с условиями наблюдения, и, на основании этого, устанавливает критерии принятия этого высказывания как истинного или ложного. Последнее замечание важно, поскольку верификация сама по себе не устанавливает критерии истины и лжи. Эти критерии зависят от соответствия высказывания и факта. Принцип верификации дополняет теорию соответствия, в которой не было вопроса: как определить критерии принятия этого высказывания в качестве истинного?

Формы верификации Верификация, по Айеру, может существовать в

двух формах: «сильной» и «слабой». Согласно «сильной» форме верификации, высказывание истинно, если оно полностью укоренено в опыте. Согласно «слабой» форме, высказывание истинно, если ему можно найти подтверждение в опыте. Айер принимает принцип верификации только в его «слабой» форме, полагая, что можно говорить об истинности или лжи, даже если какие-то наблюдения имеют отношение к приписыванию этих предикатов. Возьмем, например, высказывание: «Сальери отравил Моцарта». Поскольку это высказывание относится к прошлому, его вряд ли можно верифицировать в «сильной» форме. Айер даже считает, что мы должны были бы считать все подобные суждения ложными, если существовала бы только «сильная» форма верификации. По Айеру, поиск критериев «сильной» формы верификации приводит к наивно-реалистической ошибке, которой не сумел избежать Мур. В «слабой» же форме верификации мы вполне можем допустить его как гипотезу, поскольку, по крайней мере, некоторые факты свидетельствуют в пользу истинности этого высказывания. Верификация здесь имеет «циклическую» структуру, и процесс сопоставления содержания высказывания и факта является бесконечным. В любой ситуации, учитывая цикличность верификации, можно спросить даже про общеизвестные вещи, типа: «Правда, что Луна светит ночью?». И мы можем быть уверены, что никогда не получим абсолютно правильный ответ. Скорее, все будет подчиняться следующей схеме:

 

Вопрос № 1 → Ответ 1 → Вопрос(ы) № 2 по поводу ответа 1→

→ Ответ(ы) 2 по поводу вопроса(ов) № 2 → …

 

В ходе эволюции теории верификации Айер постепенно отходит в сторону допущения все более «слабой» формы верификации, призывая к осторожности, взвешенности суждений, стремлению не увлекаться «демонстративным методом». Айер пишет: «Демонстративный метод гарантирует уникальность, но его вред в том, что он делает всю систему эксцентрической… Я предпочитаю идентификацию с помощью географических пунктов (landmarks), даже если это вызовет то, что уникальность референции будет частичной и не будет логически гарантированной»[100]. Тем самым, верификация выступает не только процедурой оправдания научного познания; она может давать всего лишь описания в форме системы логических категорий процесса превращения эмпирического данного в научный факт и закрепления его описания в структуре язык. И даже если у нас есть такая, в сущности, ненадежная вещь, как совокупность «географических пунктов», то это уже может быть основанием для верификации. «Поздний» Айер вообще приходит к положению о возможности несоответствия между «слабой» формой верификации и функцией истинности. «Факт, что высказывание допускается, не влечет за собой, на самом деле, факта, что оно истинное»[101], - пишет Айер. В «позднем» варианте принципа верификации речь идет уже не об оправдании истинности, а об оправдании возможностей или условий того, чтобы высказывание было истинным. Как верно отметили Поппер и Пассмор, Айер всегда сомневался в сущности окончательных «верификаторов», даже когда верил в их существование, увлеченный идеями Венского кружка.

Бесконечность Итак, Айер считает верификацию бесконечным верификации процессом. «Не существует законченных

высказываний. Когда мы формулируем подтверждаемую гипотезу, мы можем сделать наблюдение, которое в настоящий момент нас удовлетворяет. Но даже в следующий момент мы можем усомниться, имело ли место наблюдение в реальности и потребовать нового процесса верификации для новой уверенности»[102], - пишет Айер. Он приходит к необходимости трактовать истинность гипотезы как наиболее возможную в настоящий момент степень вероятности; причем нормальной ситуацией признается наличие нескольких конкурирующих гипотез одновременно.

Истина, согласно принципу верификации, представляет собой максимально верифицируемую степень вероятности. Это определение истины, по мнению Айера, включает в себя такие случаи, которые часто не рассматривались в «старой» логике (или рассматривались как случаи лжи), например, случаи предположения и ошибки. «Мы не собираемся искать полной безопасности. Не существует приемлемого принципа, который убережет нас от ошибки»[103], - выражает Айер свою позицию. Самое большее, что можно достичь в ходе анализа, - это доказать, что та или иная гипотеза обладает большей степенью вероятности быть принятой в качестве истинной по отношению к гипотезам, соперничающим с ней.

Задачей философа, по Айеру, является прояснение логической структуры теории, разграничение логических и эмпирических свойств с целью подвергнуть их анализу. Аналитический метод выступает для Айера центром теории верификации. Все философские системы в истории, по Айеру, едины в том, что основные проблемы философии в них, прежде всего, анализировались. В книге «Философия в ХХ веке» (1981) Айер отказался от традиционной схемы представления философских теорий в форме полярных противоположностей (реализм – идеализм, рационализм – эмпиризм, монизм – плюрализм и т. д.). Подобные конфликты, действительно, происходят; но попытки превратить их во всеобщую форму существования философских теорий обречены, поскольку в реальности часто либо отсутствует конкуренция, либо существуют промежуточные формы, либо отсутствует параллельное развитие противоборствующих течений. Айер полагает, что необходим индивидуальный анализ каждой философской и научной теории, наподобие того, как в искусствоведении применяется индивидуальный подход к разным школам живописи. Все обобщения должны допускаться только после строгого анализа, критического разбора теории.

Неверифицируемые высказывания Определив принцип верификации и

природу логического анализа в системе Айера, мы еще не осветили важный вопрос: можно ли приложить принцип верификации ко всем высказываниям, и существуют ли не верифицируемые высказывания? Из этого вопроса вытекает другой вопрос, не менее важный: каков логический статус неверифицируемых высказываний?

Под влиянием логического позитивизма Венского кружка Айер унаследовал и включил как неотъемлемую часть принципа верификации проблему «искоренения метафизики». Айер считает, что не существует ничего за пределами фактов, о чем мы можем иметь точное знание. Айер пишет: «Метафизические суждения, в моем смысле употребления этого термина, исключаются старым принципом эмпиризма, согласно которому ни одно суждение не имеет буквального значения, если оно не описывает того, что может быть воспринято в опыте»[104]. Тем самым, он признает проблему демаркации между наукой и метафизикой, характерную для позитивизма, но ставит ее по-своему. Если большинство позитивистов искали критерии демаркации между научными и метафизическими высказываниями, то Айер ищет критерии демаркации между верифицируемыми и не верифицируемыми высказываниями.

Айер считает, что философия не имеет ничего общего с метафизикой. Философия признает только факты и априорные правила логического языка, метафизика же опирается на самоутверждающий разум. Философия, по Айеру, ориентируется на науку. Это, несомненно, особая наука, прежде всего, логика и методология науки. Но как же быть с утверждениями многих философов, что философия не сводима к науке, что это особая форма знания, выходящая за пределы количественного измерения, что невозможно «точное» решение гуманитарных вопросов? Айер предпочитает объявить эти вопросы «лишними», полностью следуя позитивистам Венского кружка. Он полагает, что метафизика абсолютизирует «сверхнаучность» вопросов, связанных с искусством, моралью и религией, тогда как подобных проблем для философии просто не существует.

Это положение Айер демонстрирует на примере анализа этических и теологических суждений. Этика не может существовать как наука, поскольку любое этическое положение не описывает конкретных фактов. Айер пишет: «Начнем с того, что признаем неанализируемость фундаментальных этических понятий: нет критерия, с помощью которого можно было бы провести тест на правильность оценок, в которые они входят»[105]. Следуя, в общем, эмотивизму Рассела, он скептически относится к идее существования этической теории, основанной на изучении моральных эмоций и поступков. Эти проблемы вполне могут рассматриваться в пределах психологии и социологии, которые основываются на принципе доказательства, а не апелляции к ценностям. Эти суждения, тем самым, не обладают правильностью вообще, поскольку нельзя указать фаты, которые они описывают. «Суждения, описывающие феномен морального опыта и их причины, должны быть отнесены к психологии и социологии. Призывы к моральной добродетели вовсе не являются суждениями, это восклицания и приказания, предназначенные для того, чтобы побудить читателей совершить действия определенного рода»[106], - пишет Айер. Таким образом, этические суждения могут быть преобразованы в три типа суждений («остаток» же не представляет ценности):

1) «Психологические суждения» (например, «Я хочу помочь ближнему»).

2) «Социологические суждения» (например, «Греки считали справедливой эксплуатацию рабов»).

3) «Императивные суждения», которые являются констатациями фактов (например: «Будь честен». Этот тип суждений ничего не объясняет).

Характерно, что сам Айер спустя некоторое время отказался от этих идей, столь типичных для аналитической философии 1930-х гг. последствии Айер признавал качественное отличие метафизических и теологических суждений от научных и даже считал, что их надо верифицировать особым способом, учитывая, например, специфический моральный смысл фразы: «Ты должен уважать старших». Но, все равно, он продолжал считать, что только научные высказывания являются верифицируемыми. Допустив качественное отличие этических суждений от естественнонаучных суждений, Айер, тем не менее, отказывался приписать им верифицируемость как логическое свойство.

Принцип верификации, хотя и формулируется a priori, неизбежно влечет за собой принятие определенной эпистемологии. Ведь сказать: «Это описывает такие-то факты» - значит уже иметь теорию по поводу того, что такое факт и что такое «ссылаться на факты». «Моя цель – доказать, что любая попытка описать природу или даже утверждать факт существования чего-то лежащего за пределами эмпирического наблюдения, должна заключаться в обосновании псевдовысказываний»[107], - пишет Айер. Только «эмпирическое наблюдение» дает возможность придания высказыванию реального содержания.

Эпистемология Айера, в целом, является реалистической, хотя и не свободна от идеалистических вкраплений. «Что мы должны делать, так это отделить, прежде всего, значение теории, или, если выразиться точнее, значение предложений, которые формулируют теорию, от ее фактического содержания. Фактическое содержание теории можно отождествить с содержанием, которое производно от того, что действительно воспринимается»[108], - пишет Айер. Как и Рассел, он считает, что Уран существовал и двигался бы по своей орбите, даже если бы во вселенной не было разумных существ. Для Айера, как любого реалиста, существование объективной реальности не зависит от высказываний языка. Однако, несомненно, что все критерии высказываний о реальности определяются в ходе логического анализа, что является идеалистическим допущением.

Поппер о теории Карл Поппер (1902-1994), австрийский

бадьи и прожектора философ, переехавший в 1938 г. в Англию и

затем считающий себя английским философом, создал одну из самых оригинальных и популярных теорий логического анализа. В ее центре стоит принцип фальсификации, являющийся для Поппера центром аналитического метода. Вокруг принципа фальсификации строится вся концепция Поппера, которую он изложил в книгах «Логика научного открытия» (1935), «Объективное знание. Эволюционный подход» и др.

Поппер реанимирует бэконовскую проблему разграничения обыденного, повседневного опыта, основанного на здравом смысле, и научного опыта, эксперимента, основанного на «критической» точке зрения. Для доказательства этого положения Поппер придумывает теорию бадьи и прожектора.

Теория бадьи основывается на принципе сенсуализма, согласно которому вся информация о внешнем мире обретается посредством наших органов чувств. Прямое чувственное восприятие всегда адекватно; поэтому чувственные данные отражают сами объекты. Затем они накапливаются в сознании, как вино в бадье, и преобразовываются. Поппер считает, что теория «бадьи» ложно утверждает пассивность чувственного восприятия; поэтому ее нужно критиковать. «Поскольку всякое знание пронизано теорией, то оно все построено на песке; его фундамент, однако, можно укрепить, критически копая глубже и не принимая на веру никаких так называемых «данных»[109], - пишет Поппер. Для «укрепления фундамента» необходимо выработать взгляд «прожектора». В основе теории прожектора лежит идея чисто дедуктивного обретения знания, когда наблюдения и сбор фактов вторичны по отношению к выработке гипотез; мы можем направить прожектор куда угодно. Американский философ Дж. Мак-Дауэлл так пишет о теории Поппера: «Согласно картине, которую я рекомендую, наша чувственность достигает состояния или положений понятийного содержания. Это позволяет нам рассмотреть осуществляющего опыт субъекта открытым по отношению к фактам. Понятийная схема не исключает мира, который мы воспринимаем»[110]. Утверждение «открытости» опыта и активности субъекта в познании, преодолевающей «закрытость» теории бадьи, не утверждает, вместе с тем, произвольности опыта. Опыт избирателен, но избирательность никак не влияет на онтологический статус реальности. Для категориального оформления теории прожектора Поппер предлагает по-новому определить эпистемологическое понятие «наблюдение». Оно выступает актом опыта, в котором человек играет активную роль. Наблюдение противопоставляется восприятию, которое может быть также и пассивным отражением. Можно сказать. Что все наблюдения – это восприятия, но не наоборот. Таким образом, наблюдение – это спланированное, подготовленное восприятие, имеющее ярко выраженные экспериментальные цели. Например, если мы скажем: «Луна желтая», то это является суждением восприятия, а если мы скажем: «В трубе наблюдаются вихревые потоки дыма», - то это уже суждение наблюдения отличное от суждения «Из трубы валит дым». В «прожекторной» теории восприятия, тем самым, нет места непосредственному опыту; опыту всегда предпосылается гипотеза, руководящая наблюдением.

 

 

Третий мир Эпистемология Поппера, тем не менее, является

реалистической. Поппер, как и неореалисты, считал, что наука формирует универсальную картину мира, или «научную космологию». Для Поппера, как и для Рассела, реальность существует сама по себе, и законы природы не обязательно должны согласовываться с принципами мышления. «Существует много миров, возможных и действительных миров, в которых поиск истины и закономерностей невозможен»[111], - пишет Поппер. Не следует торопиться причислять Поппера к сторонникам плюрализма лейбницевского типа, для которых не существует единого мира в качестве субстанционального начала. Реальность едина как субстанция, но проявлений и форм ее может быть много, причем некоторые из них могут быть неизвестными для человека. Реализм, по Попперу, нельзя ни доказать, ни опровергнуть, поскольку характеристики реальности находятся вне пределов мышления и логики. Любое суждение, имеющее форму «х (не)реален» может быть как подтверждено, так и опровергнуто. Но это произойдет, исходя из имеющихся фактов и положений науки, а не с позиции гипотетического абсолютного субъекта Брэдли, «воспринимающего» всю реальность. Тем самым, Поппер принимает реализм в его плюралистической форме, характерной для Уайтхеда и Рассела. «Реализм должен быть, по крайней мере, плюралистическим; и реалисты должны обосновать следующий плюралистический постулат: мы должны подчеркивать сложности, даже если они выглядят непогрешимыми»[112], - пишет Поппер. Плюралистический реализм Поппера наиболее полно воплощается в его теории третьего мира, выступающей центром эпистемологии.

Что же такое третий мир, и почему он «третий»? Первый мир – это физический мир материальных объектов. Второй мир – это мир состояний сознания: ощущений, эмоций, мышления, интуиции, веры и т. п. Третий мир – это «логическое содержание книг, библиотек и компьютеров»[113]. Информацию Поппер считает нейтральной и независимой по отношению к первым двум «мирам». Первый мир – это объективная реальность сама по себе. Этот мир, по Попперу, является объектом научного исследования; философия определяет только его значение в пределах познания. Второй мир исключительно субъективен. Состояния сознания не могут давать объективные данные. Эти данные могут быть только введены в процессе эпистемологического анализа, и только тогда будет определен их объективный аспект. Наиболее близким к своей теории третьего мира Поппер считает Б. Больцано, который доказал возможность существования идей самих по себе, независимо от деятельности познающего субъекта. Больцано кажется Попперу недостаточно радикальным, поскольку у него нечетко проводится различие между обыденным и научным знанием. «Научное познание не есть просто познание в смысле обыденного употребления слов «Я знаю». Поскольку знание в смысле «Я знаю» принадлежит тому, что я назвал вторым миром, миром субъектов, научное знание принадлежит к третьему миру, миру объективных теорий, объективных проблем и объективных аргументов»[114], - пишет Поппер.

Познание без Здесь возникает проблема: «обыденное»

познающего субъекта знание субъективно, знание же в пределах

третьего мира объективно. Можем ли мы выделить в пределах третьего мира логический субъект, к которому относится данное знание, наподобие того, как Витгенштейн в «Трактате» выделил «идеальное Я» как носителя языка? Поиск ответа на этот вопрос приводил Платона, Гегеля, Брэдли и Витгенштейна к выделению субъекта, которому приписывались качества абсолютного сознания. Подобный путь Поппер считает идеалистическим и решительно отвергает. Ошибка этих философов заключается в самой идее поиска субъекта третьего мира. Субъекта третьего мира не существует. «Познание в объективном смысле – это познание без познающего, это познание без познающего субъекта»[115], - делает вывод Поппер. Мы не можем здесь допустить даже существование безличного, гипотетического субъекта, которому можем приписать объективное знание. Это знание столь же независимо от нас, как и движение планеты по орбите.

На наш взгляд, Поппер, тем не менее, не совсем последователен в утверждении автономности третьего мира. Безусловно, логические теории, философские понятия, информация книг, видеозаписей и т. д. «отчуждаются» от субъектов познания. Приобретая статус независимых и безличных «посредников». Совершенно справедлива идея о несводимости коммуникации познания к его источникам. Но, отказываясь от идеалистического обоснования объективности третьего мира в духе платонизма или гегельянства, Поппер вынужден допустить, что «третий мир – это человеческий продукт, человеческое создание»[116]. Тем самым, оказывается, что третий мир, как «мир без познающего субъекта», оказывается «человеческим созданием». Возможно, для практических целей эта антиномия несущественна, но в пределах теории познания она, несомненно, возникает, и Поппер ее не решает. Выступая против «традиционной» эпистемологии, концентрирующейся на изучении познания субъекта, эпистемология третьего мира, хотя и представлена «от третьего лица», все же недостаточно безлична, чтобы третий мир можно было бы считать совершенно объективным.

Таким образом, можно сделать вывод, что в эпистемологии Поппера второй мир выступает только как связующее звено между первым и третьим мирами. «Все наши действия в первом мире испытывают влияние нашего понимания третьего мира средствами второго мира»[117], - пишет Поппер. Третий мир объективен, как у Платона, но он не является вечным, божественным и абсолютным. Он идеален, но зависит от человека, а не от гипотетического идеального духа. Третий мир – мир теорий – направлен на исследование фактов, и он изменяется в каждом случае нахождения правильного объяснения фактов.

Выводом критики эпистемологии здравого смысла выступает, тем самым, доказательство существования объективных проблем, выступающих предметом научного исследования. Например, когда в комнату влетела муха, и она донимает нас, в результате чего у нас появилось желание от нее избавиться – это пример объективной проблемы, проблемы по поводу факта. Нам здесь нет дела до психологических факторов. Важен анализ объективной ситуации: мы, муха, звук вибрации ее крыльев, наше раздражение, пространство комнаты, способ действий для избавления от мухи – вот объективная сцена для научного исследования. «Один из основных принципов моего подхода состоит в том, чтобы, имея дело с логическими проблемами, переводить все субъективные, или логические термины, особенно «верование» или «мнение» и т. д. в «объективные термины» Так, вместо «мнения» я говорю, скажем, об «утверждении» или об «объяснительной теории», вместо «впечатления» - о «высказывании наблюдения» или о «проверочном высказывании», а вместо «оправдания мнения» - об «оправдании притязаний на истинность теории» и т. д.»[118], - пишет Поппер. Итак, целью эпистемологического анализа является преобразование всех суждений в объективные термины. После этого преобразования в дело вступает логический анализ, и эти объективные термины (вернее, теории, как их упорядоченные объяснения) подвергаются фальсификации.

Принцип фальсификации Переходя к определению принципа

фальсификации, следует отметить, что ни Поппер, ни другие сторонники этой теории (например, И. Лакатос или Дж. Мак-Дауэлл) не дали четкого и законченного определения этого принципа. Поэтому его придется реконструировать. В своей автобиографии Поппер пишет: «Я развил далее мои идеи о демаркации между научными теориями (подобно Эйнштейну) и псевдонаучными теориями (подобно Марксу, Фрейду и Адлеру). Мне стало ясно – то, что делает теорию или суждение научным – это способность нарушать правила, или исключать существование некоторых возможных событий. Таким образом, чем больше теория запрещает, тем более она говорит нам»[119], - пишет Поппер. Это - наиболее четкое и последовательное определение принципа фальсификации, которое нам удалось обнаружить у Поппера.

Налицо позитивистские источники этого принципа, поскольку именно для этого направления «знание» и «научное знание» - синонимы. Поппер полагает, что только высказывания и теории об объективных проблемах, то есть относящихся к третьему миру, могут быть фальсифицированы. Все прочие теории и высказывания являются не фальсифицируемыми, то есть псевдонаучными. Но, наряду с этим типичным для позитивизма положением, Поппер предлагает совершенно новое положение. Научная теория не только должна быть подтверждена, она также должна запрещать (фальсифицировать) альтернативные теории. Например, теорию Коперника можно признать истинной, если она:

1) Содержит объективные проблемы и их описание (этот критерий Поппера – общий для логического позитивизма). В этой связи, нельзя допустить учение древних о плоской земле, стоящей на трех китах посреди океана, так как эти суждения не описывают объективных проблем.

2) Запрещает альтернативные теории, например, теории Птолемея или пифагорейцев. Чем больше теория запрещает, тем лучше.

При этом не регламентируется статус отвергнутых теорий; они могут быть не только научными, но и мифотворческими. Разумеется, что победа этой теории над другими временная; неизбежно должна появиться новая теория, которую уже нельзя будет фальсифицировать. Эта новая теория займет место старой. Процесс фальсификации бесконечен. Гипотеза, поэтому, считается научной, если, и только если, ее можно опровергнуть в принципе.

Итак, фальсификация является главной процедурой методологии логического анализа. Несмотря на то, что в конкретно-исторических условиях фальсификация может выглядеть законченной, в логическом смысле она бесконечна. Не существует «вечных» истин, и не существует окончательной фальсификации. В отличие от религиозных догматов и политических убеждений тоталитарных лидеров, фальсификация всегда возможна как регулятивный идеал научных теорий.

Фальсификация и Впоследствии Поппер несколько «смягчил» фальсифицируемость принцип фальсификации, так как отошел от

позитивизма в сторону реализма. Для того чтобы считать знание научным, считает он, оно должно обладать фальсифицируемостью. Фальсифицируемость понимается Поппером как возможность фальсификации. В этой связи, Поппер отвергает некоторые «ранние» взгляды, вызванные влиянием Венского кружка. В частности, он уже не связывает фальсификацию с конкретным конечным набором научных положений, будучи готовым допустить и относящиеся к фактам метафизические теории. В послесловии к большому сборнику статей, посвященных Попперу, философ начинает рассуждать о «легенде», согласно которой его записывают в позитивисты. Он пишет: «Легенда Поппера» заключается в том, что Поппер был (или, может быть, является) позитивистом и, возможно, даже членом Венского кружка… Поэтому, гласит легенда, Поппер выступает также за то, чтобы исключить метафизику как бессмысленную»[120]. Анализируя теорию фальсификации, мы пытаемся доказать, что эта доктрина выступает специфической формой реализма, включающей в себя определенные логико-позитивистские тезисы. «Отречение» Поппера от позитивизма, тем самым, не выглядит внезапным и неожиданным. Теория фальсификации, по Попперу, направлена не на искоренение бессмысленного, а на определение осмысленного содержания знания. Поэтому Поппер, в конце концов, признает, что его борьба с метафизикой велась во имя новой метафизики, обосновывающей идеи аналитического метода. «Я всегда был метафизическим реалистом»[121], - пишет Поппер.

Отметим тесную связь некоторых положений теорий Айера и Поппера, хотя цели и методология этих теорий, на первый взгляд, противоположны. Поппер «размножает» гипотезы и фальсифицирует их с целью верификации одной (и то ради будущей фальсификации); Айер же берет конкретную гипотез и берется верифицировать или фальсифицировать ее. Как еще в 1935 г. доказал Г. Рейхенбах, верификация и фальсификация могут быть логически эквивалентны, особенно в случае анализа единичных высказываний. Но логическая эквивалентность, на наш взгляд, не обязательно влечет содержательное тождество. Поэтому верификация, несомненно, предшествует фальсификации. Можно оперировать верификацией без фальсификации, но не наоборот. При фальсификации можно пользоваться только верифицируемыми гипотезами. Одна верифицируемая гипотеза при фальсификации запрещает другие, но тоже верифицируемые гипотезы. Таким образом, мы понимаем теорию фальсификации как дополнение к принципу верификации.

Гипотезы Согласно Попперу, фальсификация применяется только к

гипотезам, которые он рассматривает как дедуктивные предположения. Поппер придерживается юмовской точки зрения о невозможности осуществления ни одного последовательно индуктивного вывода. Например, возьмем следующее индуктивное положение: «Солнце всходит и заходит». Оно может быть отвергнуто, если мы окажемся летом за полярным кругом. Или возьмем другое «самоочевидное» положение: «Все люди смертны». Этот тезис распространяется на все живые существа. Но бактерии не «смертны», так как размножение делением не является смертью с точки зрения биологии. Тем самым, Поппер отвергает тезис Мура о наличии «самоочевидных» положений здравого смысла. Все положения – гипотезы, и все они могут быть заменены другими гипотезами. С точки зрения логического анализа Поппера, все теории являются предположительными. «Я утверждаю, что мы никогда не начинаем с наблюдений, а всегда с проблем – либо практических проблем, либо проблем теории, столкнувшейся с трудностями. Как только перед нами возникает проблема, мы можем приступить к работе над нею»[122], - пишет Поппер.

Знание существует в виде конкурирующих гипотез. В ходе анализа гипотезы делятся на те, которые отвергнуты, и на те, которые не отвергнуты. Именно последним следует отдать предпочтение, поскольку они являются самыми интересными для дальнейших исследований. Необходимо придумывать «суровые тесты», чтобы попытаться фальсифицировать теорию. Эта мера позволяет сохранять в структуре знания только самые «жизнеспособные» гипотезы. Однако тут есть противоречие. Назовем его «противоречием отбора». Поппер пишет: «Если мы не можем отвергнуть новую теорию, особенно в областях, где ее предшественница была отвергнута, то мы можем постулировать эту теорию как одну из причин подтверждения того, что новая теория является большим приближением к истине, нежели старая»[123]. В результате, возникают два возможных прочтения:

1) Речь идет о том, сможем или не сможем мы опровергнуть новую теорию.

2) Положение (1) является одной из объективных причин того, что она наиболее истинна.

Тем самым, объективные критерии истинности оказываются в зависимости от проводимой логическим субъектом фальсификации. «Противоречие отбора» приводит нас к важной проблеме: Если фальсифицируемость является критерием принятия теории, то можно ли вообще говорить об объективных критериях истинности теории?

Будущая ложность Ответ Поппера на этот вопрос, на первый взгляд,

парадоксален: все гипотезы ценятся за будущую ложность, которая неизбежно будет обнаружена в ходе дальнейшего анализа. Сократ говорил: «Я знаю, что ничего не знаю», полагая, что нет предела совершенствованию знания. Этот принцип Сократа Поппер пытается приспособить к своей теории. Ценя гипотезу за будущую ложность, Поппер доказывает, что «неизвестное» является обоснованием «известного», поскольку в «неизвестном» таится возможность будущего открытия. «Я не знаю; любое мое утверждение является простой догадкой»[124], - пишет Поппер. Следует отметить, что Поппер прав, но он доводит свою правоту до софистичности. Знание не может быть абсолютным, но оно прогрессирует. Поппер же утверждает, что с ростом знания увеличивается знание нашего незнания. На наш взгляд, сущность под названием «незнание» эфемерна и для нас непостижима.

В этой связи, Поппер предлагает отказаться от всех традиционных значений категории «истина». Применение этого предиката, действительно, двусмысленно, поскольку любое теоретическое положение ценится за будущую ложность. Поппер пишет: «Я осознал, что необходимо отбросить поиск оправдания в смысле оправдания претензии на истинность теории. Все теории – гипотезы, все они могут быть опровергнуты»[125]. Истина, таким образом, рассматривается как «обоснованное предпочтение» определенного предположения или теории. Поппер принимает кантовскую теорию истины как необходимой регулятивной идеи, позволяющей выделить наиболее адекватное знание, но которую можно рассматривать не иначе, как относительный принцип. При замене истины на оправданность, Поппер берет в качестве семантического обоснования данной доктрины теорему А. Тарского, согласно которой невозможен универсальный критерий истины для всех языковых систем. «Таким образом, поиск правдоподобности – более ясная и более реалистичная цель, чем поиск истины. Вместе с тем, я хочу показать не только это. Я хочу показать, что в то же время как в эмпирической науке мы никогда не можем иметь достаточно веские аргументы для притязания на то, что мы на самом деле достигаем истины, мы можем иметь весомые и достаточно хорошие аргументы в пользу того, что мы, возможно, продвинулись к истине»[126], - пишет Поппер. Логический анализ может ответить на вопрос, почему оправдано предпочесть эту теорию другой теории, но он не утверждает некого неизменного критерия, по отношению к которому определяется истинность этой теории. Научные теории говорят нам не о том, чего можно достичь, а том, чего достичь нельзя.

Итак, критериев истины не существует пределами «обоснованного предпочтения», «оправданности» и «правдоподобности». Раз их не существует за пределами, то они существуют в пределах субъекта. Тем самым, объективность истины оказывается, на самом деле, субъективной. «Я считаю, что научные теории никогда не могут быть полностью оправданы или верифицированы, но, тем не менее, они проверяемы, следовательно, я буду полагать, что объективность научных высказываний основана на возможности интерсубъективной проверки»[127], - пишет Поппер. Здесь Поппер, несомненно, изменяет делу реализма в философии. Нет сомнения, что «интерсубъективная проверка» проводится компетентными специалистами, разбирающимися в данной проблеме; нет сомнения, что любая теория создана и проверяема человеческим интеллектом. Но когда реалист утверждает, что объективность научных высказываний основана не на фактической очевидности, а на «интерсубъективной проверке», есть все основания полагать, что перед нами сторонник конвенционализма, а эта позиция является идеалистической.

Поппер об истине Рассматривая истину как «правдоподобность»,

основанную на «интерсубъективной проверке», Поппер, вместе с тем, признает общее для многих реалистов положение, согласно которому истина – это соответствие высказывания фактам. Несмотря на не существование объективных критериев истины, Поппер утверждает, что мы не можем продвинуться далее гипотез, содержащих объяснения фактов. Налицо противоречие, которое Поппер не сумел ликвидировать. «Я реалист. Я допускаю, что идеализм, такой, как у Канта, может приниматься до определенной степени, когда он утверждает, что все наши теории созданы человеком, и что мы пытаемся применить их к миру природы. Но я реалист в убеждении, что вопрос об истинности или ложности созданных нами теорий зависит от реальных фактов»[128], - пишет Поппер. Он жестко критикует позицию прагматистов, согласно которой «сообщество ученых» определяет критерии приемлемости теории. Он называет это «мифом концептуального каркаса». Согласно этому мифу, доказывается невозможность выхода за пределы концептуальных схем при описании фактов. На наш взгляд, Поппер повторил ошибку А. Тарского, который, определяя истину как соответствие фактам, тем не менее, вывел теорему об отсутствии единого критерия истины. Мы полагаем, что из противоречия, в которое попали Поппер и Тарский, нет иного выхода, кроме как отказаться от одной из противоположных трактовок истины. В противном случае, следует признать, что положение: «Истина есть обоснованное предпочтение» не может быть сведено посредством анализа к положению: «Истина есть соответствие высказывания фактам».

Противоречие двух трактовок истины Поппер старается примирить в своей знаменитой лекции «Об облаках и часах». В ней Поппер исследует две противоположные трактовки науки:

1) «Все облака суть часы», то есть все расплывчатые теории могут быть четко сформулированы (теория Ньютона).

2) «Все часы суть облака», то есть все точные теории являются таковыми только с определенной точки зрения (позиция Пирса).

Поппер не принимает ни одну из трактовок, считая их односторонними. По мнению Поппера, точка зрения «физического индетерминизма» совмещает обе эти позиции. Теория представляет собой не механическую структуру элементов в виде «облаков» или «часов», а может сравниваться с живым организмом. Облеченная «кожей», теория сохраняет «открытость системы», способность реагировать на новые проблемы и открытия. В этой связи, «часы» и «облака», по Попперу, присутствуют в каждой научной теории одновременно.

В лекции об «облаках» и «часах» Поппер выразил стремление проводить аналогии между процедурами логического анализа и некоторыми биологическими процессами, например, ростом и эволюцией. Целью науки является обеспечение наибольшего роста знания, и логический анализ должен объяснить этот процесс. Поппер схематизировал процесс роста знания, выведя, по крайней мере, четыре схемы:

 

 

Схема 1. [129] Р1 → ТТ → ЕЕ → Р2

 

Схема 2.

⁄ TT1 \

Р1 → ТТ2→ ЕЕ → Р2

\ … ⁄

…

TTn

∕ TTa→ EEa → P2a