Первые впечатления марш-броска 5 страница

– Как только прикоснусь – падай и ползи под нары. Пошла!

Ольга стала медленно слезать с нар, Мазур стиснул часы в кулаке. Голова была ясная и холодная, как всегда перед боем, секунды растянулись неимоверно, и время казалось застывшим.

Ружье определенно будет направлено на него, а не на Ольгу. Вот только Мазур непременно окажется меж дверью и караульным – и успеет уйти с директрисы. Молниеносным броском швырнуть часы и разбить лампочку – детская забава. Хотя из коридора падает свет, все равно в первые секунды по контрасту покажется, будто наступил непроглядный мрак. А уж использовать эти секунды с максимальной выгодой – дело привычное: не истощен, не обессилен, нешуточно зол, недавно кормлен, тело все знает само... У Степана кобура под мышкой, это нужно учесть...

Ольга слезла с нар, встала, не удаляясь от них. Мазур спрыгнул следом.

– Итак, на сцене – сладкая парочка, минет по-армейски! – орал Мишаня. – Наш бравый майор начинает неспешно раздевать свою лялечку, сымает сначала, охальник, тельняшечку... Ну, шевелись, служивый!

Мазур протянул левую руку, коснулся Ольгиного локтя, миг спустя уже ушел с воплем вправо, отвлекая на себя внимание. Метнул часы. Лампочка с грохотом взорвалась, затрещала сухо вспышка короткого замыкания, упал мрак – и буквально в ту же самую секунду Степан, получив ребром ладони, обрушился с табурета – шумно, как мешок с картошкой. Мазур оттолкнулся от пола, прыгнул. Навстречу, левее, ударил выстрел, лицо обдало жаром и тухлой пороховой гарью – промах! А Мазур смог отлично сориентироваться при вспышке. И ударил точно. Что-то мерзко хрустнуло под пяткой, противник обмяк. Еще миг – и ружье оказалось в руках Мазура, он передернул затвор, выстрелил по часовому, не успевшему ничего предпринять, не успевшему даже убраться от двери. Стрелял в грудь, промахнуться никак не мог...

И тут от двери ударил в лицо свет нескольких мощных фонарей. Мазур мгновенно ослеп, но продолжал стрелять наугад – и не слышал ни звона стекла, ни криков, ни шума падающих тел. Боек щелкнул впустую, патроны кончились – и до него стало помаленьку доходить, что они не могли быть боевыми... Холостые пустышки. Его снова обыграли.

– Бросил бы ружьецо? – послышался из коридора елейный голосок Кузьмича. – Ну зачем оно тебе, бесполезное?

Мазур колебался секунду. У двери раздался негромкий хлопок, что-то прожужжало – и Мазур повалился на пол, опутанный сетью. Один из самых страшных врагов рукопашника – портативный метатель сети...

В камеру тут же хлынули толпой, грохоча сапогами, светя фонарями во все углы. К превеликому удивлению Мазура, его и пальцем не тронули – только приставили к голове дуло пистолета. Присевший рядом на корточки человек вполне мирно посоветовал:

– Не дергайся, шансов никаких...

Мазур не шевелился – шансов и в самом деле никаких не было. Он видел, как выносили из камеры табуреты, лампу, так и не пришедшего в себя Мишаню. Стонавшего Степана вывели под руки.

– А ну, все на нары! – скомандовал Кузьмич. – И ты, голубка, вылезай-ка из-под нар живенько... – он обернулся к Мазуру. – Ну и здоров ты хамить, сокол...

– По хозяину и честь, – огрызнулся Мазур.

Как ни странно, в голосе Кузьмича не слышалось ни злобы, ни раздражения. Словно происшедшее его вполне устраивало.

– Не прост ты, сокол, ох, непрост... – протянул старикан, стоя над Мазуром. – Все убрали? Часики ему верните, идут ведь? Идут, ты смотри. На совесть сделаны. С часиками на нарах куда как хорошо, всегда видишь, что времечко медленно бежит... Пошли? Ты, сокол, как сеть распутаешь, ее в окошечко выбрось обязательно, имущество казенное...

– Да ладно, – послышался чей-то незнакомый, уверенный голос. – Не изгаляйся, Кузьмич, сверх меры, распутайте вы его...

Это говорил белобрысый в рваных джинсах, недавний сокамерник. Он совершенно непринужденно спрыгнул с нар и стоял рядом с Кузьмичом, как свой человек.

– Думаешь? – спросил Кузьмич.

– Хватит, – махнул рукой белобрысый. – Все ясно. Распутывайте.

Кузьмич не протестовал. Мазура принялись распутывать – и, едва сдернув сеть, предусмотрительно отступили к двери, ослепляя его фонарями.

– Вались, майор, на нары и дрыхни, – сказал Кузьмич. – Завтра поговорим...

И дверь захлопнулась, щелкнул замок. Мазур взобрался на нары. Ольга кинулась к нему, обхватила, прижалась.

– Ладно, – шепнул он. – Все обошлось...

На самом деле столь благополучный исход конфликта еще больше ему не нравился – из-за своей непонятности. Не избили для наглядного примера – хотя просто обязаны были это сделать, учитывая все их предшествующее поведение. И вдобавок в камере оказалась подсадка. У Мазура было впечатление, что он в очередной раз столкнулся с неким тестом, еще одной прогонкой по экстремальной ситуации. Для будущей рабочей силы такие тесты вроде бы и ни к чему...

Прошел час, а в камеру так никто и не нагрянул – и Мазур решил, что можно спать.

 

* * *

 

...На сей раз его разбудило не лязганье замка, а безмолвная возня рядом. Протянув руку, он нащупал борющиеся тела, ткнул пальцем в жирный живот – и сообразил. Ударил наугад. Тут же раздался визг – Ольга сумела впиться зубами в зажимавшую ей рот ладонь. Придержав толстяка левой рукой, Мазур отвесил ему еще одну полновесную плюху, отшвырнувшую того подальше. Все это, если не считать визга, происходило в совершеннейшем молчании.

Ольга горячо зашептала на ухо:

– Проснулась – а он с меня штаны тащит, рот зажал...

По дощатому полу прошлепали босые ноги – толстяк бежал к двери. Заколотил в окошечко:

– Господин караульный, за новенькими замечание! Животное женского пола мне отказывает в сексуальных услугах!

Стукнуло окошечко, и караульный лениво отозвался:

– Пшел вон.

– Господин караульный, я вам докладываю о нарушении правил согласно распорядку...

Караульный кратко и смачно разъяснил, куда толстяк может отправляться – после чего окошечко со стуком захлопнулось. Похоже, правила менялись на ходу... Мазур шепнул Ольге:

– Ложись-ка между мной и стеной на всякий случай...

 

Глава пятая

Виват король, виват!

 

Это было первое утро, встреченное Мазуром в здешнем загадочном заточении – и потому он с ходу не смог определить, конечно, отличается ли оно от прежних угрюмых будней. Однако очень скоро убедился, что все же отличается...

Едва электронные часы Егоршина коротко пискнули – Мазур глянул на свои: было восемь. Иркутский эскулап скатился с нар, подбежал к двери, постучал в окошечко и, стоило тому распахнуться, затараторил:

– Господин караульный, докладывает дневальный! В наличии – пятеро животных...

– Вы что это такое несете, господин хороший? – громко спросили с той стороны исполненным невероятного удивления голосом. – Сон, что ли, плохой увидали? И не совестно вам так страмно людей обзывать, товарищей своих?

– Но ведь распорядок... – сбился с тона врач.

– Какой распорядок? – продолжали удивляться в коридоре. – Уж не головку ли солнцем напекло? Распорядки какие-то вдруг придумали, дневальных... Нешто вам тут казарма? Тут вам горница, а в горнице – господа гости, кушать скоро подадут, так что потерпите чуточку, посидите, зарядку сделайте, что ли...

И окошечко звонко захлопнулось. Врач настолько оторопел, что так и остался торчать у двери. Прошло две-три минуты, прежде чем он вернулся на нары с совершенно растерянным лицом, мотая головой и бормоча что-то под нос.

Мазур сидел на нарах, как король на именинах, курил утреннюю сигаретку и грустно ухмылялся про себя. Ибо решительно не верил во внезапную вспышку гуманизма и нежданно разразившуюся среди тюремщиков эпидемию доброты. Глупо было бы такого ожидать – особенно после его вчерашних шумных подвигов. Скорее уж следовало ждать вторжения разъяренных вертухаев с дубьем.

Значит, это всего-навсего продолжалась не столь уж и изощренная морально-психологическая прессовка. Сначала людей усиленно загоняли в скотство, потом контраста ради провозгласили вольности и либерализацию. Холодный душик, горячий душик... Не оригинально и не ново. В иных жутко засекреченных учебниках можно прочесть описания не в пример более тонких и к о н т р а с т н ы х методов...

Должно быть, это в какой-то степени понимали и те трое, что оказались здесь прежде Мазура с Ольгой. Особого восторга на их лицах не наблюдалось – скорее тягостные раздумья и усиленная работа мысли. Что, в общем-то, вполне укладывалось в стереотипы...

В половине девятого стали кормить – опять-таки со всем политесом. Распахнулось окошечко, и караульный возгласил:

– Господа, кушать подано! Дамы, как и положено, подходят в первую очередь. Виктория Федоровна, Ольга Владимировна, прошу!

Вернувшись, Ольга с недоуменным пожатием плеч показала Мазуру не толька миску, где к куску жареной курицы с картошечкой прилагалась и пластмассовая ложка, но и пачку болгарских сигарет со стограммовой голландской шоколадкой. Всем дали ложки, а Мазуру с толстяком еще и по пачке сигарет (Егоршины, судя по всему, не курили), а вместо воды сунули по двухлитровому баллону пепси. Мало того, караульный пообещал:

– Вернетесь с прогулочки, дамы и господа, мы вам тем временем умывальничек поставим... Если кому книжку или там шахматишки, только скажите, мы здесь на то и приставлены...

Голос его звучал откровенно и мирно, однако Мазур, за время службы прошедший неисчислимое количество учебно-тренировочных допросов – и в роли следователя, и сидя на месте допрашиваемого, – распознавал в сладеньком баритоне некий «второй план». И легкая насмешка, и еще, пожалуй, недовольство оттого, что приходится ломать всю эту комедию. Во всяком случае, когда караульный приглашал получить миску с завтраком «господина Минаева», определенная доля злобы в его голосе была – ну, не актера, конечно, а его дружков Мазур вчера должен был ушибить на совесть, особенно Мишаню...

После завтрака Мазур хотел было поговорить с сокамерниками – уже в полный голос, – но увидел, что они, подчиняясь наработанному рефлексу, принялись вылизывать миски языком, брезгливо морщился и махнул рукой. Он не собирался быть святее Папы Римского и прекрасно понимал, что сломаться может любой, но все же за четверть века привык к совсем д р у г и м людям... И потому не мог себя пересилить.

Ольга, наоборот, непринужденно пошла на разведку – сразу после завтрака подсела к Виктории, и они о чем-то зашептались, один раз даже послышались смешки. Сам Мазур, перебравшись под окошко, чутко прислушивался к долетавшим снаружи звукам, пытаясь выловить в окружающем пространстве хоть кроху полезной информации. Но ничего полезного не обрел. Все, что долетало, больше всего походило на утренние шумы самой обыкновенной деревеньки: лениво брехали собаки, давая понять, что они не дармоедствуют, а прилежно несут службу, совсем недалеко мычала корова, пару раз слышалось ржание лошадей, кто-то прошел, позвякивая пустыми ведрами, и вскорости забренчала колодезная цепь. Закрыть глаза, забыть на миг про тюрьму, отрешиться – и кажется, будто сгинули куда-то последние четверть века, а ты в родной деревне...

Вернулась Ольга, шепнула на ухо:

– Ничего не получается. Никакой пользы.

– Раскрутить пробовала?

– Ага. Пока речь идет о постороннем тра-ля-ля, все гладко, а стоит речь завести о том, что им тут предлагали, – сразу в клубок сворачивается, иголки выставляет...

Мазур задумчиво уставился на толстяка. Чутье подсказывало: тут не придется особенно изощряться, пускать в ход о с о б ы е методы допроса, каким учили, – сунуть кулак к носу, дать по ушам разок... Попробовать, что ли?

Не успел – распахнулось окошечко, и караульный, изо всех сил пытаясь сохранять те же интонации радушного и хлебосольного хозяина, возгласил:

– Дамы и господа, не изволите ли на прогулку собраться? Погоды стоят самые солнечные, воздухом подышать куда как полезно... Украшеньица получайте, будьте ласковы!

Тут же лязгнул металл – вертухай забросил в окошечко клубок поблескивающих, новеньких цепей (Мазур тут же отметил, что разомкнутых браслетов – четыре). Никто не шелохнулся – видимо, для сокамерников Мазура такие сюрпризы тоже оказались новостью. Цепи так и лежали около двери.

– Ну что ж вы так, родненькие? – озаботился караульный. – Подходи первый, кто хочет. Люди вы ученые, грамотные, живенько разберетесь, что куда цеплять. Или погулять не хотите? – в голосе зазвучали прежние, жестокие нотки. – Что ж вы так о здоровье не заботитесь? Добром прошу, надевайте обновки...

Толстяк первым кинулся к двери, принялся ворошить лязгающую кучку. Караульный наставлял:

– Пару на ручки, пару на ножки, сударь милый. Ходил, поди, в кинематограф, видел кандальников?

Со страху, должно быть, толстяк разобрался быстро, звонко защелкнул на запястьях и лодыжках браслеты. Мазур присмотрелся. Самые настоящие кандалы – ручные и ножные, соединены цепью. Сработано на совесть, тяжесть, сразу видно, приличная. Тем временем на пол плюхнулся новый звенящий клубок.

– Надевай, майор, сокол наш, – послышался голос Кузьмича. – Ты не бойся, у нас погулять и означает – погулять. Таежным воздухом подышите, потом в баньку сводим. Только ты уж их не скидывай, как факир в цирке, а то мне сердце вещует, что женушка у тебя таким фокусам не обучена, и потому ничего толкового у тебя пока что и не выйдет...

Плюнув, Мазур слез с нар. Оковы весили килограммов десять и движения стесняли изрядно. Кузьмич зорко таращился, наблюдая за этим фантасмагорическим одеванием – и, когда в кандалах оказались все пятеро, дверь тут же распахнулась.

– По одному подходите, гости дорогие, – позвал старик.

Мазур пошел первым. Там стоял незнакомый жлоб, здоровенный, как все здешние, и, подобно всем уже виденным, одетый то ли купеческим приказчиком, то ли справным мужиком, собравшимся в церковь или на ярмарку. Он ловко пристегнул наручниками цепь Мазура к другой цепи, потяжелее, а потом одного за другим присовокупил к этой цепи и всех остальных. Оглядел дело своих рук не без удовольствия, отступил на шаг и скомандовал:

– Шагайте на двор, господа гости!

Странная процессия двинулась, звякая и погромыхивая. Было не то чтобы мучительно, но непривычно и унизительно. То и дело кто-то наступал на цепи, останавливая шествие. Мазур оглянулся через плечо – Ольга крепилась, старательно держа одной рукой общую цепь, другой подхватив ножные кандалы. Кузьмич шел впереди, мурлыча под нос что-то тягучее, вполне возможно, церковное. На крыльце обернулся:

– К телеге шагайте, милые. Повезем вас, как бар, не бить же ножки полверсты?

Метрах в десяти от крыльца стояла знакомая повозка – и возница, тот же самый, сидел с равнодушным лицом опытного кучера, возившего на своем веку самые неожиданные грузы. Когда пятерка под лязг и звон плелась к нему, мимо прошла женщина лет сорока – с простым русским лицом, в черной юбке до пят, синей кофте в белый горошек и сером платке. Несла она большой глиняный горшок с мукой, и от ее взгляда у Мазура мурашки побежали по спине – именно потому, что этот мимолетный взгляд был начисто лишен и неприязни, и любопытства, да и каких бы то ни было других эмоций. Столь привычно и равнодушно сам Мазур прошел бы мимо фонарного столба или газетного киоска – каждодневных деталей быта... Кое-как взобрались и расселись, свесив ноги. Кузьмич ловко запрыгнул на высокую повозку, оказавшись рядом с Мазуром – крепок был, сволочной старичок, надо признать, ни следа дряхлости...

Из-за соседнего строения, больше всего смахивавшего на амбар, выехали двое всадников – бритый Степан (бросивший на Мазура злой взгляд) и незнакомый усач. Двинулись следом за повозкой, как конвойные.

Прежние караульщики распахнули ворота, повозка выехала с заимки, но повернула в другую сторону – стала пересекать долину в самом широком месте. Там тоже оказалась колея – но не столь накатанная, как та, по которой вчера везли Мазура с Ольгой.

Утро и в самом деле выдалось прекрасное, небо было ласково-синим, безоблачным, темно-зеленая тайга казалась чистейшей, сотворенной пять минут назад на пустом месте – для жительства или охоты добрых, честных людей...

– Как самочувствие, майор? – непринужденно спросил Кузьмич. – Ты всегда такой спокойный, или только по утрам? А если я вас всех расстреливать везу? – сзади шумно вздохнул толстяк, и старик, не глядя, презрительно бросил через плечо: – Не хныкай, вонючка, шутит дедушка, натура у него такая... Вот ты знаешь, майор, что я в тебе отметил? Ни разу ты, сокол, ни у кого не спросил, что нам всем от тебя нужно...

– Ведь не скажешь, – пожал плечами Мазур.

– Так спросить-то не грех? Значит, решил на расспросы времени не тратить, а сбежать при первом удобном случае, а? Соколок... А сейчас о чем думаешь?

– О высоких материях, – сказал Мазур. – Галактика, понимаешь, куда-то несется в пространстве, планеты вертятся, кометы кружат, повсюду благолепие и мировая гармония – и надо ж так, чтобы обитал в тайге такой поганец, как ты, старче божий...

– Не любишь ты меня, сокол, – печально вздохнул Кузьмич. – Не глянулся я тебе, убогонькой...

– Так а за что мне тебя любить?

– За душу мою добрую, – сказал Кузьмич с просветленным лицом. – Я тебя не мучил, красоточку твою на баловство не давал, хоть и приставали, как с ножом к горлу, иные охальники. Живешь ты у меня, как у Христа за пазухой, лопаешь от пуза, ребяток моих увечишь совершенно безнаказанно, да вдобавок обзываешь бедного старика похабными городскими словами...

– Ох, попался бы ты мне, старче бедный, в вольной тайге... – мечтательно сказал Мазур.

– Убил бы? – радостно догадался старик.

– Да уж не пряниками бы кормил.

– По таежному закону, одним словом? Где медведь – прокурор? А? Так что же ты злобой исходишь, когда не ты меня, а я тебя по тому же таежному закону посадил на цепь – и за ногу к конуре?

– Ты не передергивай, – хмуро сказал Мазур. – Я, понимаешь ли, плыл и никого не трогал...

– А ты за всю жизнь никогда ничего не делал поперек закона? Это на военной-то службе, сокол?

– Философский ты старичок, – сказал Мазур.

– Уж пытаюсь, как умею, – сказал Кузьмич. – Есть грех, тянет иногда замысловато умствовать. И приходит мне тогда в голову, что вся наша жизнь – это бег меж законами, как меж деревьев. То я тебя поймаю, то ты меня...

Возница натянул поводья. Повозка остановилась посреди глухой тайги, оба всадника тут же спешились и принялись старательно привязывать коней к низким сучьям ближайших кедров.

– Ну, слезайте, гости дорогие, – распорядился Кузьмин, спрыгнув на землю с юношеской ловкостью. – Уж простите, что пешком вас гонять приходится, да лошадей жалко мучить. У нас там медведь обитает, коняшки пугаться будут... Майор, коли ты такой прыткий, с медведем подраться не желаешь на потеху честной компании? Топор тебе дам, будешь, как римский гладиатор... И чем бы ни кончилось, я твою женушку отпущу вовсе даже восвояси...

– Не юродствуй, старче, – сказал Мазур. – Что-то ты не похож на дурака, который свидетелей отпускает...

– Ну вот, снова ты обо мне плохо думаешь, – грустно молвил Кузьмич и первым направился по колее в глубь тайги, не оглядываясь.

Остальные поневоле двинулись за ним, бренча цепями. Метров через сто старик свернул с дороги на видневшуюся меж деревьев поляну. Навстречу к нему прытко двинулся молодой здоровяк, на бегу сдергивая картуз. На поляне просматривалась какая-то конструкция, белевшая свежими досками. В нос Мазуру ударил запашок гниющего мяса.

Это оказалось нечто вроде неширокого помоста, стоявшего под углом к земле, градусов в двадцать – на крепко сбитых козлах-подпорках. А на помосте был распят... негр? Снежный человек?

Только сделав еще несколько шагов, Мазур разглядел, что к чему. Человек, чьи запястья и лодыжки накрепко привязаны веревками к вколоченным в помост костылям, был голым и, как выразился бы индеец, бледнолицым. Но мелкий таежный гнус облепил его так густо, что распятый казался то ли чернокожим, то ли покрытым темной шерстью. Воздух над ним дрожал, как раскаленный – но это опять-таки роился гнус. Вот и источник запаха – возле помоста два деревянных ящика с кучками уже почерневшего мяса. Приманка для мошки.

Скованные люди стояли неподвижно, ни одно звенышко не брякнуло. Теперь Мазур видел, что рот у человека плотно забит кляпом, а дергать головой он не может оттого, что голова прихвачена к помосту – поперек лба идет прочный ремешок, поперек шеи, ремни опутывают уши. Сквозь темное, неустанно мельтешащее облачко, как сквозь клубы густого дыма, все же удалось рассмотреть сведенное гримасой, оскаленное лицо, а там и узнать. Это был не кто иной, как «штабс-капитан», опрометчиво нарушивший дисциплину.

Мошка – произносится непременно с ударением на последнюю букву – пострашнее любого зверя. Еще и потому, что способна довести любого таежного зверя до безумия. И даже не оттого, что она кусается. Кусают комары – а мошка, гнус, скопище разнообразных мушек, чье точное научное название как-то не тянет выяснять, всего-то навсего садится на кожу, щекочет, ползая, выясняя, не попадется ли ей м е р т в о г о мясца. Но это еще хуже. Неостановимо, с тупостью механизма, сотни крохотных тварей лезут в ноздри, в рот, под веки, в уголки глаз, они неисчислимы и неутомимы, сплошь и рядом ничуть не помогают разнообразные жидкости и аэрозоли, остается разве что безостановочно курить – но мошка лезет и сквозь дым... Самые хладнокровные люди быстро сатанеют – а зверь бесится, бросается в воду, катается по земле...

Мазура затрясло – едва он представил себе, что ощущает распятый. Хорошо еще, солнце невысоко, в полдень станет и вовсе не выносимо... К вечеру привязанный человек вполне может рехнуться – а то и раньше...

– Все прониклись? – спросил негромко Кузьмич. – Вот так, гости мои дорогие, у нас принято поступать с безалаберными нарушителями дисциплины. И показываю я вам это насквозь поучительное зрелище не из пустого запугивания, а чтобы осознали: коли у нас так наказывают своих, с чужими могут и еще почище поступить... Уяснили, соколы, орлы, голубки и твари дрожащие? Да посмотрите на него, посмотрите, это вам не театр, это все всерьез... – он остановился перед Мазуром и посмотрел на него беззлобно, со спокойным сознанием собственной силы. – А если мы в корень посмотрим философски, то червяка из тебя, сокол, сделать – что два пальца описать. Велю твою бабу сюда вместо этого дурака положить – ты мне через час на сапоги полный глянец языком наведешь...

– А ты на моем месте? – спросил Мазур.

– Да точно так же, ибо плоть слаба и на дух способна влиять самым унизительным образом. Ежели ты это хотел услышать. Только палочка-погонялочка, майор, не у тебя в руке, а у меня... – он помолчал и вдруг расплылся в улыбке. – А не устроить ли нам, друзья, в завершение прогулки судилище? Очень мне интересно на вас поглядеть и души ваши потрогать... Устроим мы все, как, прости господи за срамное слово, в Государственной Думе... Большинство рук поднимете за то, чтоб ему до вечера здесь прохлаждаться – будет прохлаждаться. Велите избавить – избавлю. Ну, процесс пошел, как говорил наш придурок, сатаной меченый... Обмозгуйте – и тяните рученьки в демократическом процессе... Кто у нас, стало быть, за то, чтобы этого оглоеда отвязать и отправить на милые забавы – нужники вычищать?

Мазур, не колеблясь, поднял руку – тут же звякнула Ольгина цепь.

– Двое, – сказал Кузьмич равнодушным тоном опытного спикера. – Что ж так мало-то, миряне? Смертный приговор ведь выносите...

– Вика... – умоляюще сказала Ольга соседке по цепи.

– А пошла ты! – лицо Виктории прямо-таки исказилось. – Тебя этот подонок во все щели не трахал – с прибауточками... Вот и пусть дохнет, раз уж такие игры...

Кузьмич терпеливо ждал. И наконец заключил:

– Ну, коли уж все демократично, трое против двух – пусть себе кукует до вечера в теплой компании мелких божьих тварей. Спасибо, милые. Потешили старика, наглядно доказали, что человек человеку – волк. И обид не прощает... – Он прошелся вдоль строя, остановился перед Викторией, задумчиво шевеля губами – А если я тебе, милая, пистолетик дам, ты этого ирода порешить сможешь? Там и дел-то особых нет, покажу, куда пальчиком нажимать... Нажмешь, пуля и выскочит.

Виктория закусила губу, глаза у нее нехорошо горели.

– Нажмешь... – сказал Кузьмич убежденно. – На что хорошее человека не подвигнешь, а на пакость – за здорово живешь, с полным нашим удовольствием... – Он потрепал молодую женщину по щеке, кивнул. – Ну что, дать пистолетик?

Со стороны долины послышался заполошный конский топот. Вскоре к ним подлетел верховой на высоком гнедом коне – тот, храпя и разбрасывая пену, пошел боком, чуть не налетел на скованных, и они шарахнулись, – наклонился с седла к Кузьмичу и прошептал на ухо что-то короткое. Потом развернул коня на месте, подняв его на дыбы, наметом ускакал прочь.

Кузьмич мгновенно переменился, лицо стало озабоченным и серьезным.

– Назад, гости дорогие, – скомандовал он хмуро. – К повозке, и живенько. Скажу вам по секрету, хозяин в гости жаловать изволят, так что времени у нас мало...

Назад возница гнал лошадь во всю прыть, повозка прыгала на ухабах, цепи отчаянно звенели. Кузьмич за все время не произнес ни слова, лицо у него было какое-то д р у г о е, незнакомое.

Ворота оказались распахнутыми настежь, а две собачьих будки, мощные, как маленькие блокгаузы, – наглухо закрытыми деревянными щитами. Слышно было, как внутри обиженно повизгивают волкодавы, огорченные неожиданным заточением. Посреди двора стоял, широко расставив ноги, незнакомый бородач и орал в пространство:

– Махальщика на башню! Порох где, дармоеды? Запорю!

Возле терема, меж домами суетились люди в старинной одежде, которых оказалось неожиданно много – что-то тащили, что-то устанавливали, трое проволокли черную пушку на зеленом лафете, времен примерно Бородинского сражения – небольшую, но явно тяжелую и потому выглядевшую вполне настоящей. Слева вдруг ударил колокол, замолчал, загремел пуще – похоже, в целях испытания.

Повозка свернула не к тюрьме – вправо, к небольшому домику со столь же крохотными окошками, без решеток, правда.

– Диспозиция вам такая, – сказал резко Кузьмич, соскакивая на землю. – Живенько всем в баню, чтобы вымылись до скрипа, причесались, подкрасились – к мужикам, понятно, не относится, разве что кто захочет... Церемоний разводить не будем, не в Кремле, так что набивайтесь туда, не делая различий меж бабами и мужиками. Не дети, чай, все видели... Живо!

Вокруг повозки полукругом стояли человек семь – кто с автоматом наперевес, кто с карабином.

– Персонально для тебя, сокол, уточняю, – торопливо сказал Мазуру Кузьмич. – Кончились спектакли, так что патроны у всех боевые. Начнешь дергаться, красотка твоя первую пулю огребет, Христом Богом клянусь, так что не егози...

Лицо у него было ожесточенно-деловое, и Мазур, невольно подчинившись общей суете, машинально кивнул, не сразу и опомнившись. Злость куда-то улетучилась, как ни странно. Ему вдруг стало интересно, и это вытеснило все другие чувства.

– Живо, живо! – нетерпеливо покрикивал Кузьмич. – Времени почти нет, час какой-то. Надевайте потом, что на кого смотрит, все одинаковое...

Под зорким и пристальным взглядом нескольких дул с Мазура сняли кандалы и подтолкнули к двери баньки. Войдя в тесный предбанник, он неторопливо принялся раздеваться, движимый сейчас нехитрой солдатской философией: что бы там плохое ни случилось потом, а банька – вещь неплохая, и ею стоит воспользоваться...

Следом появилась Ольга, покрутила головой:

– Что-то интересное завязывается...

– Вот и посмотрим, – сказал он спокойно. – Раздевайся, малыш, хоть вымоемся как следует, а на э т и х наплюй с высокой колокольни... Ты у меня молодец, неплохо получается – обливать презрением, вот и дальше двигай в том же ключе. Предки твои дворянские, как история гласит, лакеев в таких ситуациях нисколечко не стеснялись...

Они и в самом деле мылись совершенно непринужденно, терли друг другу спины, притворяясь, что никого, кроме них, в жарко натопленной бане и нет. Толстяк, правда, пытался зыркать на Ольгу блудливым взглядом, но с ним Мазур управился моментально: хлопнул по пояснице вроде бы в шутку, однако нечаянно угодил в одну из болевых точек, и господина Чугункова моментально скрючило, а разогнувшись, он убрался в дальний угол и отныне держался совершенно монашески...

Пока мылись, кто-то унес старую одежду и приволок новую – стопу одинаковых штанов и рубах, белых, из толстого полотна, со скупой красной вышивкой на рукавах у запястий и по воротнику. На Мазура пришлось почти впору, Ольге пришлось и рукава, и штанины подвернуть, но и в этом каторжном наряде она оставалась столь прекрасной, что у Мазура захолонуло сердце, и он пообещал себе выжечь здешний клоповник начисто, если это понадобится ради ее спасения.

Полотенец хватило, чтобы как следует высушить Ольгины великолепные волосы, а на лавке нашлись и гребень, и пара косметичек – хозяину явно намеревались показать товар лицом. Выйдя первым на крылечко, Мазур опять угодил под прицел полудюжины стволов, на запястьях и лодыжках звучно щелкнули кандалы.

– Ну вот, – довольно оглядев его, заключил Кузьмич. – Теперь и на люди показаться не стыдно. Что жена замешкалась?

– Косу заплетает. Сигаретку дай, старче, а то мои с одеждой унесли...

– В горнице подымишь потом, – отрезал Кузьмич. – Будешь еще двор табачищем поганить...

Мазур вспомнил: он и в самом деле ни разу не видел курящим ни Кузьмича, ни кого-то из его подручных, и табачным духом от них не пахло. Ну да, естественно – «трава никоциана»...