Первые впечатления марш-броска 4 страница

– Ну, погоди, буду я твою бабу допрашивать...

– Убью, паскуда, – сказал Мазур.

– Ну хватит, орлы и соколы, – властно сказал Кузьмич. – Малость позабавились, и будет. Делом занимайтесь.

– Кузьмич, дай я хоть...

– Делом, говорю, займись, – в голосе старика звенел металл.

– Садись, тварь, – буркнул штабс, придвигая бумагу и доставая авторучку.

Мазур огляделся, опустился на крашеный табурет. Кузьмин примостился где-то в углу, так, что Мазур его не видел. Время от времени он определенно подавал какие-то условные сигналы, потому что штабс, то и дело бросавший взгляды через плечо Мазура, вдруг охладевал к избранной теме разговора, даже прерывал вопрос на полуслове.

Допрос, по оценке Мазура, выпал не из самых трудных. У штабса определенно были кое-какие навыки, не мог не служить в каком-то из ведомств, где допросы – хлеб насущный и рабочие будни. Но глубоко он не копал – видимо, не получил такого приказа. Перепроверил все, что было написано у Мазура в паспорте, немного поинтересовался военной службой – при этом не проявил никакого интереса к военным секретам и вообще к развернутым деталям, скользил по поверхности, словно бы заполняя не особенно длинную анкету.

Штатскому человеку, конечно, трудно было бы выдать себя за профессионального военного. Но военному моряку со стажем в четверть века, тем более прошедшему должную подготовку «морскому дьяволу», не столь уж трудно прикинуться пехотным майором, вылетевшим в запас после горбачев-драпа из Восточной Европы и прибившимся в охрану одной из питерских торговых фирм... Тем более на таком допросе, который можно со спокойной совестью назвать дилетантскими забавами. Бывает, конечно, что битый волк с умыслом прикидывается дилетантом – но, здесь – Мазур мог прозакладывать голову – таким вариантом и не пахло.

В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:

– Туда ступай, морда.

За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времен: в черной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на черном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжелой колодки на шее пациента. Мазур, ободренный его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нем висит еще некая неизвестная присяга, и искать в нем сочувствующую душу бесполезно.

– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворенно, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В легких чуточку похрипывает, но это не опасно... – и чуть повысил голос: – Ну, давайте!

Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и легкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дернуться, Мазур провалился в забытье.

 

* * *

 

...Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дергался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки п р и к р е п л е н к какой-то твердой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бедрах, щиколотках, повсюду чувствовались веревки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнем под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твердый край ремня подбородком.

Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:

– Не дергайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства...

– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.

– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Еще с первобытных времен считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади...

– Шутите? – выдохнул Мазур.

Врач промолчал. Конечно, он не шутил – боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии...

Справа раздался голос штабс-капитана:

– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?

– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.

– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе... Ну, хоть точку ему над бровью наколите?

– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем...

– Ну и нахрен ее, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил...

– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?

– Вам бы так двинули, док... Ну, по рукам? Целую упаковку хотите? У вас же норма кончилась... Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим ее на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем...

– Шли бы вы, искуситель...

– Док, серьезно. Что, не договоримся, как старые знакомые?

Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:

– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних...

– Ермолай Кузьмич, да я... – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.

Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:

– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных... Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадежным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе...

– Да я...

– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал...

Сапоги проскрипели, удаляясь.

– Молодцом, доктор, молодцом, – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы еще пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины...

– Да я...

– Шучу я, ученый вы наш, не берите близко к душе... Как идет рукоделие? Ага... Ну, солнышко, закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем...

Вошли еще несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди, но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит еще пониже правого локтя – значит, и там...

– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру... И не дергайся ты, добром прошу, помни про наши правила...

Колодку с него сняла перед дверью. Перед этим Кузьмич отошел к выходу в компании вооруженного автоматом Мишани и предупредил оттуда:

– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к Небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно...

Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нем злость, не удержался и фыркнул:

– А ты уверен, старинушка, что на Небеса попадешь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?

– Типун тебе на язык, – серьезно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?

– За твои забавы, старче... – сказал Мазур. – За что ж еще?

– Потешил, сокол. Потешил, – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои Бога не гневят, не стращай.

– А что там сказано насчет ближнего твоего?

– Так это ж – насчет ближнего, – сказал Кузьмин так, словно растолковывал малому несмышленышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере...

– Я, между прочим, крещеный, – сказал Мазур.

– В церкви?

– Где же еще. В православной.

– В никонианской, сокол, – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами... Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – Он смотрел на Мазура просветленным и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от нее польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир... Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим. – В ближние он лезет... Щепотник чертов...

Войдя в камеру, Мазур не обнаружил там Ольги – допрос, конечно... Лег на спину, закурил. Окинул себя взглядом.

На безымянном пальце левой руки – цифры. 1979. Если это дата, семьдесят девятый год для Мазура ничем не примечателен, поскольку прошел в относительном безделье – проще говоря, он весь этот год безвыездно просидел в Союзе, натаскивая молодняк, и никому не резал глотку за рубежами великой родины...

На безымянном пальце правой – змея в короне, обвившая кинжал. На среднем – пять точек: четыре расположены квадратом, а пятая – внутри. Меж запястьем и локтем правой – череп в заштрихованном прямоугольнике с диагональными светлыми полосами. И, наконец, на груди – заходящее солнце с длинными и короткими лучами, причем те и другие чередуются без всякой симметрии и последовательности. Ничего похожего на татуировки толстяка – у того совершенно другие, и на груди, и на плече, и на пальцах...

Какой во всем этом смысл? Насчет пяти точек Мазур что-то смутно слышал. Вроде бы это должно обозначать, что человек сидел: «Четыре вышки по углам, и я – посередине...» Но вот значение остальных абсолютно непонятно. Выполнено все крайне кустарно, как и у толстяка.

Рухнули последние сомнения. Родная служба, возьмись она проверять, способна на любые болезненные измышления – кроме татуировок. В серьезном спецназе (а в последнее время, увы, кое-где появились и несерьезные) на татуировки наложено категорическое табу. Потому что по наколкам частенько можно определить национальную принадлежность – неважно, молчаливого пленника, или трупа. Так что в «зарубежные командировки» людей с татуировками не берут. И если только не найдут способа в кратчайшие сроки убрать эту дрянь, «Меч-рыба» для Мазура закрыта.

Можно, конечно, выдвинуть суперэкзотическую версию: будто завистливый дублер, тоже жаждущий повышения по службе, решил подложить Мазуру свинью и устроил все это дерьмо...

Отпадает. В первую очередь оттого, что ни один дублер не может знать Мазура – как он не знает своих дублеров. И ни один дублер не располагал бы т а к и м и возможностями. Возможности, как минимум, генеральские... Честолюбивый дублер с папой-генералом? Слабо, вилами по воде...

Некая разведслужба другого ведомства, которой из-за сложнейших и непонятных даже кое-кому из своих, запутанных интриг позарез требуется обратное – чтобы «подводная кастрюля» прошла испытания в строжайшей тайне? Бред. Любой, кто вознамерился сорвать операцию «Меч-рыба», будь он свой или импортный, должен понимать простую, как перпендикуляр, истину: вывод Мазура из игры ничего не сорвет. Или – п о ч т и ничего.

Вывод незатейлив: кто бы ни похитил с Ольгой, они не имеют отношения к государству. Сейчас совершенно неважно, кто они и зачем пустились в такие игры. Это уже вторично. Главное, отсюда нужно вырываться. Любыми средствами. Ничуть не боясь крови.

Будут ли его искать свои? Ну естественно, и с превеликим тщанием. В палатке на плоту у него была маленькая рация спутниковой связи. Каждый вечер, в двадцать один ноль-ноль, он выходил на связь с Шантарском и кратко сообщал, что жив-здоров, и все у него нормально. Сегодня вечером он этого по вполне понятным причинам сделать не сможет. Ночью никто ничего предпринимать не будет – как и Мазур, ни одна живая душа не верит в иностранных шпионов, поджидающих на берегу Шантары. Сначала особенно не забеспокоятся, как не беспокоился бы сам Мазур о Володе Сомове или Морском Змее – что может случиться на спокойной воде с «морским дьяволом», вооруженным и готовым к любым неожиданностям? Ни порогов, ни корсаров, ни акул...

К обеду, конечно, начнут слегка-нервничать. А когда и во второй раз сигнала не последует, зашевелятся всерьез. И не позднее послезавтрашнего утра пошлют самолет вдоль Шантары. Даже в нынешние времена, когда за неуплату по счетам отключают свет в ракетных стратегических центрах, найдется и горючка, и желание – каперанг Мазур ценен не сам по себе, а тем, что ему предстоит.

Но самолет будет искать п л о т. А Мазур уже понял, что захватившие его в плен – люди неглупые. Когда вертолет улетел, на берегу вполне могли остаться другие, которых он тогда не видел. Уничтожить плот не так уж трудно, а отбуксировать его пониже по течению и пустить плыть без руля и без ветрил – еще легче. Даже если он останется на месте, искать будут по берегу. Никому и в голову не придет дать крюк километров на сто в глубь тайги. Никто, даже увидев заимку с воздуха, не свяжет ее с исчезновением засекреченного каперанга и его молодой жены. Честно признаться, сам Мазур, окажись он в поисковой группе, и в ночном кошмаре не додумался бы...

Следовательно, на помощь надеяться нечего. Хотя и страшно хочется в подмогу верить. Рассчитывать следует только на себя, бравого. Нужна обувь, минимум продуктов и, коли уж шиковать в мечтах – оружие. А если жить скромнее – то обувь, и не более того. Мазур еще прошел бы по тайге босиком. Ольга со всем ее туристским опытом не пройдет. Обувь, причем крайне желательно – по размеру. Если окажется мала или велика, выйдет еще хуже, нежели босиком...

Он пытался сосредоточиться на картах здешних мест, но никак не получалось – беспокойство за Ольгу, неизвестность подавляли все остальное. Позволил себе еще одну сигарету. Осталось восемь...

Минут через двадцать тихо лязгнул замок. Вошла Ольга, и у Мазура екнуло сердце – она шла, повесив голову, в глазах стояли слезы, страшно было подумать, что ее сломали н а д е ж н о...

Взобралась на нары и упала ему в объятия, спрятала лицо на груди, захлебываясь тихими рыданиями. На остальных Мазур не обращал внимания, словно их тут и не было, гладил жену по волосам, сердце щемило от жалости и бессильного гнева, шептал на ухо что-то бессвязное, не давая ей сорваться в истерику.

Она подняла голову, и Мазур обрадовался – глаза все еще мокрые, на щеках влажные дорожки, но сквозь тихий плач явственно просвечивает фамильное упрямство...

– Что, малыш? – шепнул он на ухо.

– Да ничего, – она заглянула ему в глаза, попыталась улыбнуться, вновь уткнулась мягкими губами в ухо. – Не били, не насиловали. Допросили просто. Совсем недолго.

– Штабс-капитан?

– Ага. А потом...

Замолчала, показала ему правую руку. На костяшке мизинца синели мелкие буквы: КАТЯ. Потом оттянула штаны на правом бедре – там была вытатуирована роза. Тоже не шедевр живописи.

– Все? – шепнул Мазур.

– А тебе что, мало? Слушай, а мы ведь, похоже, влипли... Это не государство, это мафия какая-то... Ты раньше ни про что подобное не слышал? Сибиряк ведь...

Мазур молча мотнул головой. Во-первых, раньше очень многого попросту не существовало в природе. Во-вторых... Он вдруг поймал себя на том, что совсем не знает гражданскую жизнь. Читал, конечно, и газеты, и разные разоблачительные книжки, но это все не то. Четверть века в самых засекреченных и режимных военных городках, предельно узкий круг общения, сущая тебе каста. Он знал, ч т о происходит в стране, но вот с а м у жизнь с массой деталей и мелочей быта ведал плохо. И сейчас Мазуру пришло в голову, что в какой-то степени он похож на эмигранта, вернувшегося на родину после долгой отлучки. Чисто теоретические знания. Никакие спецсеминары тут не помогут.

И все же нетрудно сообразить теперь, что они с Ольгой угодили к насквозь криминальному элементу. Законопослушные граждане таких штучек не выкидывают. И жизненно важных вопросов просматривается всего три: для чего их сцапали, где они находятся и что делать, если удастся бежать?

Подневольная рабочая сила – вот лучшее из имеющихся объяснений. Для того и заведены в этом зиндане идиотские на первый взгляд правила – чтобы раздавить узника, превратить в животное, в ничтожество. Надо признать, методика неплоха. С точки зрения эффективности. На своей шкуре испытал – если и дальше будет идти на компромиссы, боясь за Ольгу, зайдет далеко. Вниз, вниз и вниз...

Значит, надо бежать, не дожидаясь, когда окажешься на каком-нибудь потаенном золотом прииске... Поглаживая чисто машинально по голове прильнувшую к нему Ольгу, Мазур напряг тренированную память. Перед тем, как отчалить на «Ихтиандре», он просмотрел охапку карт – без особой нужды, то ли по профессиональной привычке, то ли из ностальгии. И сейчас мог с уверенностью определить, где они находятся – с погрешностью не более чем в сотню километров (а для этих мест, таежных просторов, такая погрешность прямо-таки ничтожна, любой понимающий человек согласится...)

Заимка расположена где-то на восточных отрогах Шантарского кряжа, на правом берегу Шантары, меж Подкаменной Тунгуской и Малым Питом. Точность, конечно, опять-таки весьма приблизительная – потому что речь идет о куске нехоженой тайги размером с какую-нибудь Голландию. Но ошибки быть не может – штабс-капитан в разговоре с доктором неосмотрительно помянул реку Таймунчи, а это дает неплохую привязку к местности. Вряд ли здешний хозяин даст им вертолет для поездки на рыбалку – значит, Таймунчи неподалеку...

Деревень в этих местах почти нет. Чтобы попасть в более-менее цивилизованные места (где на тысчонку квадратных километров приходится аж пара-тройка населенных пунктов и энное количество лагерей-лесоповалов), придется отмахать по тайге километров триста. Что не столь уж жутко – болот здесь почти нет, это вам не левобережье Шантары. Можно управиться за неделю – если не зарядят дожди, если удастся раздобыть для Ольги подходящую обувь. Километров триста строго на юг, еще километров сто по тем самым «цивилизованным местам», – и будет здешний Париж – город Пижман с населением аж в пятнадцать тысяч человек, с железнодорожным вокзалом, самой северной точкой Шантарской «чугунки», с младшим братом капитан-лейтенанта Сомова, служащим в местной милиции. Словом, Пижман – стратегическая цель, мечта и земля обетованная. Даже если Сомова-младшего не будет на месте, можно забраться на товарняк и катить с относительным комфортом до самого Шантарска.

Теперь – помехи и препятствия... Оптимизма ради следует сразу надеяться на самое худшее, так гораздо легче...

К плоту, естественно, возвращаться нельзя. И не потому, что его на прежнем месте может уже не оказаться. Просто-напросто все водные пути для них бесполезны – течение всех без исключения здешних рек направлено на север (за исключением небольших участков, но Мазур заранее решил на них не полагаться, не имея надежных навигационных приборов). Переть придется по сухопутью. Компас желателен, но обойтись можно и без него. А вот без ножа, пусть плохонького, никак не обойтись – самый скверный ножичек открывает массу возможностей. На обутки Ольге можно пустить собственную тельняшку, худо-бедно сойдет... Нож нужен, нож, без него нечего и думать...

В камере заметно потемнело – близился вечер, окошечко было крохотное, а никакого светильника и не подумали принести. Остальные лежали тихо, то ли привыкли к таким долгим темным вечерам, то ли спали. Ольга тоже тихонько посапывала, пригревшись у него под боком. Мазур лежал на спине, глядя в темноту. В голове работала безукоризненная вычислительная машина.

Погоня, конечно, будет. Предположим, у них есть на вертолете кое-какая аппаратура, есть способные идти по следу собаки. И все равно, это самодеятельность. Мазура учили выживать в условиях, когда ты брошен на совершенно чужой земле, и против тебя – все силы г о с у д а р с т в а. И неплохо выучили, раз он жив до сих пор. Главное – держаться чащобы, где не сможет сесть вертолет, где густые кроны более-менее защитят от неприцельного автоматного огня с бреющего полета. Никто не станет, преследуя беглецов, устраивать лесной пожар – очень уж рискованно...

Вот только эти татуировки... Полное впечатление, что тут попахивает не просто унижением личности, а еще и неплохим расчетом. Кем бы ни был здешний «хозяин», он изрядно богат, судя по чудесному городку в глуши, и вполне может оказаться кем-то вроде местного удельного князька. А в здешних местах, где на многие сотни километров тянется тайга, где города вроде Шантарска далеки, словно Марс или Луна, нравы испокон веков были самыми патриархальными. «Закон – тайга, прокурор – медведь» – по этому нехитрому правилу жили и при царе, и при коммунистах, а уж теперь, когда полуфеодальный уклад вдруг совместился с огромными деньгами «новых русских»... Что, если уголовные татуировки преследуют строго определенную цель? И каждый здешний участковый, каждый деревенский житель будет знать, что из отдаленных лагерей задал тягу жуткий тать и убивец, какой-нибудь живорез Семен-Вырви-Глаз с подругой, Кровавой Катькой? В охоте может участвовать масса хороших и добрых людей, ни о чем не подозревающих. Свято верящих, что ловят живореза и варнака. Нечто подобное было с группой Морского Змея – в более цивилизованных местах, правда, но это еще более осложнило дело, потому что и по радио, и по телевидению дважды в час напоминали о группе особо опасных преступников, стремящихся покинуть пределы области...

Предположим, Морской Змей, что твой колобок, благополучно избежал всех опасностей и прибыл на базу, не потеряв ни одного человека. Но там было шестеро «морских дьяволов», и у них не висела на шее питерская искусствоведка двадцати трех лет, сроду не отмахивавшая с е р ь е з н ы х концов по дикой тайге...

В конце концов он незаметно задремал – когда обдумал все, что следовало.

...Он спал чутким волчьим сном и моментально проснулся от п о с т о р о н н е г о звука. Несколько секунд лежал во мраке, мгновенно привязав себя к реальности. Темнотища, хоть глаз выколи – ночь выдалась безлунная, а фонари поблизости от тюрьмы не горели. Потом справа проник свет. Это отперли дверь камеры, и длинный прямоугольник резкого света протянулся от нее до противоположной стены. На всякий случай притворившись спящим, Мазур наблюдал сквозь прижмуренные веки. Шумно, по-хозяйски топая сапогами, вошли знакомые поганцы – усатый Мишаня и его напарник. Оба несли тяжелые табуретки, а бритый – еще и какой-то непонятный с первого взгляда предмет, за которым тянулась длиннющая тонкая веревка. На плече у Мишани висело помповое ружье.

Тайна предмета тут же разъяснилась: бритый установил его в углу, что-то повернул, нажал – и вспыхнул свет. Обыкновенная настольная лампа с длиннющим проводом, но вкрутили туда, пожалуй что, пятисотсвечовку, так что направленный в потолок сноп ослепительного света залил камеру, кроме уголка за самой лампой. На нарах зашевелились, забормотали люди, кто-то дико, истерически вскрикнул спросонья.

– Подъем, животные! – весело и властно покрикивал Мишаня. – Кончай дрыхнуть, культурная программа на подходе! Превратим Сибирь в край высокой культуры – не для вас, что ли, сказано? Коммунистов нету, а лозунг остался! Лозунги – чтоб вы знали – штука долговечная...

Его напарник жизнерадостно заржал. Бессмысленно было притворяться и далее, Мазур сел, прислонясь спиной к стене, переглянулся с Ольгой. Судя по тоскливобезнадежным лицам собратьев по заключению, ночные культурные программы им не в новинку и ничего приятного не содержат...

Мишаня поставил свой табурет в углу – теперь он был во мраке, а все остальные для него, как на ладони. Как ни вглядывался Мазур, рассмотреть верзилу не мог, но раздавшиеся в темноте звуки узнал моментально – это щелкали заполнявшие магазин патроны с пластмассовыми гильзами. Напарник, наоборот, устроился посреди камеры, восседал на табурете, ухмыляясь и ерзая. В дверях торчал караульный, зажимая карабин под мышкой.

Повисло напряженное молчание.

– Итак, господа и твари, – театрально возгласил Мишаня из темноты. – От имени и по поручению, так сказать, разрешите объявить вечер культурного отдыха открытым. Почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС решено не избирать по причине отсутствия такового в окружающей действительности. Первым номером нашей программы... – он неимоверно долго тянул театральную паузу. – Восходящая звезда таежного стриптиза, мадемуазель Виктория Егоршина. Виктоша, прошу!

Черноволосая молодая женщина слезла с нар, повернулась к ним лицом, отступив на пару шагов, раскланялась, разведя руки и производя ими волнообразные движения, словно неумелая актриса, изображающая птичий полет.

– Аплодисментов не слышу! – донеслось из темноты. – Удручает меня некультурность ваша...

Трое мужчин на нарах ожесточенно захлопали в ладоши.

– Новенькие, а вы чего же такие некультурные? В карцер захотели?

Презирая себя, Мазур несколько раз хлопнул в ладоши. Рядом столь же вяло аплодировала Ольга.

– Скучает зал, скучает... – печально констатировал Мишаня. – Трудно разогревается публика, а посему – поехали, Виктоша, в медленном ритме! Зрители затаили дыхание, добросовестно затаили...

Виктория с совершенно безучастным, словно у деревянной куклы, лицом принялась стаскивать сине-белые адидасовские штаны. Неумело пытаясь подражать стриптизеркам из импортных фильмов, продемонстрировала их на вытянутой руке, не глядя, отбросила в сторону. Распахнула куртку – под спортивным костюмом ничего больше не оказалось – и, старательно разведя полы в стороны, медленно закружилась, оборачиваясь то к нарам, то к двери, то к скрытому во мраке распорядителю. Бритый звонко шлепнул ее пониже спины. У Мазура судорогой свело пальцы, так хотелось добраться до обоих. Потом сбросила и куртку, обнаженная стояла посреди камеры, заложив руки за спину, глядя в потолок. На плече и на руках у нее Мазур заметил синие татуировки.

– А сейчас на сцену решительно выходит ейный неизменный ассистент, герр доктор Алексей Егоршин! – распорядился Мишаня. – Просим, хер доктор! А изобразите вы нам, пожалуй что, подсвечник!

Иркутский врач покорно слез с нар, взял у бритого пару желтых стеариновых свеч, дождался, пока тот подожжет их зажигалкой, застыл, симметрично вытянув расставленные руки – нелепый и позорный живой канделябр. Пламени свечей почти не видно было в ярком электрическом свете. Ольга прерывисто вздохнула, почти простонала.

– А таперича, миряне, очаровательная Вика нам исполнит коронный номер нашего камерного концерта – камерный минет почти что в парижском стиле. Барабан вертится, вертится... кто же этот счастливец? Ах, господин Степан, туточки среди нас присутствующий, словно рояль в кустах! Поприветствуем счастливчика, призовая игра! Виктоша, прошу!

Виктория опустилась на колени перед бритым Степаном, оба располагались в профиль к зрителям.

– И ее громкое, веселое, жизнерадостное чмоканье долетело аж до галерки! – комментировал Мишаня. – Судьи отмечают мастерство спортсменки... смотреть, вы, новенькие, а то хуже будет! А теперь выдвигается канделябр...

Врач приблизился чуть ли не вплотную – с другой стороны, чтобы не заслонять зрелища от сидящих на нарах, встал, прилежно держа свечи.

– Встала Виктошенька, мурлыча и облизываясь, поклонилась зрителям с милой улыбкой... – тянул Мишаня.

Мазур давно уже, словно бы невзначай, снял свои тяжелые механические часы и положил их на нары у бедра. Он все еще колебался – не прикидывая шансы, а мысленно рисуя подробную п а р т и т у р у предстоящего. В иных стычках импровизация категорически противопоказана, каждый бросок нужно рассчитать в уме заранее...

– Томно распростерлась Виктоша у подножия канделябра... – командовал Мишаня. – А в нашей программе – дебют! На сцену приглашается очаровательная мадемуазель Ольга Вяземская, каковая нам сейчас стянет портки с канделябра и ублажит его в точности так, как только что наблюдала. Внимание, дебют! Впервые на нашей эстраде девочка-сосунок!

Ольга не шелохнулась. В ее голосе сквозило ледяное презрение:

– Я такие вещи только с мужем делаю.

– Мы же не звери, мадемуазель! – жизнерадостно завопил Мишаня. – Мы же народ понимающий и уважаем свободу выбора. Раз такие у вас сексуальные принципы, выбывает из игры канделябр! Идя навстречу пожеланиям дебютантки, приглашаем на сцену и законного мужа! Воля ваша, ублажайте его, счастливца! Прошу на сцену, сладкая парочка. Аплодисменты! «Ригли-сперма» – неповторимый устойчивый вкус!

Мазур склонился к Ольге и шепнул: