Я не оставляю свою мать за дверью 14 страница

Еще через несколько дней мы вернулись в клинику сделать анализ крови. Когда у Кик брали кровь, она стала белой как полотно. Я назвал ее трусихой, но в душе сочувствовал ей. В отношении уколов она страдала настоящей фобией — а колоть ее в предстоящие недели будут еще ох как много. Тем же вечером ей ввели первую дозу лупрона. Это препарат, препятствующий овуляции, и каждые сутки его нужно получать по 10 единиц — то есть один укол каждый вечер до особого распоряжения. Для человека, боявшегося уколов так, как Кик, это было нелегким испытанием. Дело усугублялось тем, что колоть себя она должна была сама. Каждый вечер, ровно в 20:30, Кик должна была идти в ванную и делать себе укол в бедро. В первый раз у нее так тряслись руки, что она никак не могла даже выпустить из шприца пузырьки воздуха, но в конце концов собралась с духом, больно ущипнула себя за бедро и, громко выругавшись, сделала укол.

Где- то в середине недели члены команды «U. S. Postal» собрались в Остине, чтобы пройти тестирование в аэродинамической трубе. Мы с Кик пригласили всех к себе на ужин, но как только подали горячее, Кик посмотрела на часы. Было 20:30.

Она, извинившись, вышла из-за стола проследовала в ванную, «чтобы уколоться», как она пикантно выразилась.

После тестирования команда отправилась тренировочный сбор в Калифорнию, и мне при шлось ехать вместе с ними, оставив Кик на несколько дней одну. Пока я был в отлучке, Кик совершила паломничество в Сан-Антонио, где хранилась моя замороженная сперма. За ее хранение я платил 100 долларов в год.

Тем утром Кик пораньше наведалась в остинскую клинику и получила там специальный морозильный контейнер, который едва уместился на переднем сиденье. Через час она прибыла в СанАнтонио и поднялась с контейнером на тринадцатый этаж. Пока медсестры готовили наше семейное будущее к отправке в Остин, она сидела и листала журналы. Перед тем как вручить Кик контейнер обратно, сестра быстро открыла его и показала выгравированные на пробирке инициалы «Л. А.

«Я всю обратную дорогу молилась о том, чтобы эти инициалы не принадлежали какому-нибудь Ларри Андерсону», — призналась она мне впоследствии.

Домой она ехала очень осторожно. За время пути я успел ей несколько раз позвонить, узнать, как дела. Я успокоился лишь тогда, контейнер попал в надежные руки персона остинской клиники. Теперь мы были готовы зачатию ребенка, хотя это было совсем не то романтическое событие при свечах, о котором мечтали.

Кик продолжала колоться. Однажды вечером пригласила на ужин подруг, и никто из них не мог поверить, что Кик действительно сама сумеет вонзить в себя шприц. Поэтому в половине девятого в ванной собралась толпа любопытстющих. Назовите это боязнью сцены или просто неловкостью рук, но пузырек с лупроном выскользнул из пальцев Кик и разбился вдребезги. Она в ужасе смотрела на осколки, прекрасно понимая, что, если она пропустит этот укол, может оказаться пропущенным весь цикл и в следующем месяце придется повторять все сначала. Глаза ее наполнились слезами. Пока подруги убирали осколки, Кик отчаянно искала в записной книжке телефон медсестры. Нашла. Было уже 20:45. Когда она сквозь слезы обрисовала ситуацию, они обе принялись обзванивать аптеки, открытые в субботу вечером. Наконец одна такая аптека нашлась, и Кик помчалась туда. Аптекарь не закрывался, дожидаясь ее приезда, а на прощанье пожелал удачи.

Через два дня Кик пошла к доктору Бону на прием. Ей было трудно идти туда одной. Всех других женщин в клинику всегда сопровождали мужья, и она чувствовала на себе их пристальные взгляды.

такой молодой женщине ЭКО и почему она всегда приходит одна.

Доктор Вон пРописал еи курс гонала-F. Это лекарство симулирует фолликулы и побуждает организм женщины вырабатывать больше яйцеклеток.

Поэтому теперь ей нужно было ежедневно получать уже два укола: пять единиц лупрона и три ампулы гонала-F. Она с улыбкой говорила мне, что ее тело, некогда бывшее храмом души, стало «чем-то средним между игольницей и инкубатором».

Приготавливать смесь гонала-F было сложным делом. Кик брала шприц с длинной иглой, от одного вида которого ее бросало в дрожь, и втягивала в него пол-единицы стерильного водного раствора. Затем она отламывала кончик ампулы, в которой находился препарат в виде порошка, и вливала туда жидкость. Потом наполняла шприц полученной смесью, щелкала по нему пальцем и выдавливала из него воздух. После этого она впрыскивала содержимое шприца себе в бедро.

Двадцать второго января в 7 часов утра Кик прибыла к доктору Бону в очередной раз сдать кровь на анализ. Очередная игла. Кик старалась не смотреть, как у нее берут кровь, сосредоточившись на картинках на стене, недоумевая, как она собирается рожать ребенка, если без головокружения не может даже решиться на эту процедуру. В тот же день в 16 часов Кик приехала к доктору Бону снова, чтобы второй раз пройти УЗИ. В ее организме обнаружили 12 яйцеклеток; все они развивались согласно графику.

Это был верх иронии: в тот лее самый день, когда Кик проходила УЗИ, я отправился из Калифорнии в Орегон к доктору Николсу на плановое обследование. Доктор Николс перебрался из Индианаполиса в Портленд, но я продолжал периодически наведываться к нему. Я не мог не обратить внимания на тот факт, что в то же самое время, когда я общался с одним врачом, Кик была на приеме у другого врача. Причины наших визитов были совершенно разные, но у них была одна общая черта: в том и другом случае была подтверждена возможность жизни.

Кик была почти готова к хирургическому извлечению яйцеклеток. Накануне назначенной операции я вернулся домой — к нашему обоюдному облегчению. В тот день она прошла еще один круг анализов крови и УЗИ, получила еще один укол, дозу ХГЧ, маркера крови, который не давал мне покоя во время химиотерапии. Но в данном случае ХГЧ был полезен; он способствовал созреванию яйцеклеток в организме Кик.

Укол она получила в местной клинике ровно в 19:30, за 36 часов до операции. Игла была еще длиннее, но медсестра сделала укол очень осторожно, пока Кик, дрожа, лежала на столе.

Той ночью ей снились ножи и инкубаторы. В день операции мы встали в 6 утра и отправились в хирургическое отделение, где Кик выдали больничное одеяние. Анестезиолог объяснил процедуру и дал нам какие-то бумаги на подпись. Мы нервно поставили свои подписи под документами, включая тот, что давал врачу право разрезать Кик живот для извлечения яйцеклеток, если традиционным способом — иглой — этого сделать не удастся. После этого Кик прошла в операционную.

Ее буквально пригвоздили к столу, разведя руки, как на распятии. После того как через капельницу начала поступать анестезия, она уже ничего не помнила. Это было для нее к лучшему. Врач извлекал яйцеклетки, используя длинную иглу и катетер.

Отойдя от наркоза в послеоперационной палате, она увидела меня, склонившегося над нею. «Может, ляжешь рядом?» — предложила она. Я прилег на краешек койки и оставался при ней, пока она еще около часа дремала, периодически просыпаясь и засыпая. Когда она проснулась окончательно, нас отпустили. Я довез ее на креслекаталке до машины и поехал домой, второй раз в жизни соблюдая ограничение скорости.

Выходные Кик отлеживалась и смотрела телевизор, а я готовил еду и ухаживал за ней. Приехала Барбара, жена Барта Нэгса, и привезла букет цветов и коробку яиц. «Раз у тебя своих больше нет», — сказала она Кик. Смеяться Кик было больно, но еще больнее оказался укол прогестерона, который я ей сделал. Последним распоряжением врача стали ежевечерние дозы прогестерона, и здесь использовалась самая длинная и толстая игла. Эти уколы должен был делать я.

Первого февраля доктор Вон позвонил нам сообщить результаты оплодотворения. Они разморозили мою сперму и оплодотворили ею яйцеклетки Кик посредством инъекции одного сперматозоида в каждую клетку. Извлечено было девять жизнеспособных яйцеклеток; из них шесть остаются в идеальном состоянии, две сохраняют вероятность успеха, а одна в процессе оплодотворения погибла. Три идеальные яйцеклетки было решено имплантировать в матку Кик, а три другие заморозить. Странно было думать о том, что мы замораживали наших будущих детей.

Закончив разговор, мы испуганно переглянулись. Я подумал вслух: «А что будет, если все три яйцеклетки сработают?» Дело могло кончиться тем, что у нас будет трое орущих младенцев одновременно. Через три дня после извлечения яйцеклеток мы вернулись в больницу для их пересадки в матку Кик. Этот день обещал стать самым важным в нашей семейной жизни. Нас отправили в хирургическое отделение, где эмбриолог Бет Уильям — сон объяснила нам, что на оплодотворение эмбриона потратила все выходные. Она сказала, что сперматозоиды, к счастью, оказались живыми и подвижными, что не всегда бывает после размораживания. Процесс оплодотворения прошел в целом успешно. Она даже показала нам фотографии. «Вот это групповой снимок», — сказала она, показывая на расплывчатое изображение трех эмбрионов. Каждый из них имел уже восемь клеток, и деление продолжалось строго по графику.

— А пол вы можете сказать? — спросила Кик.

Доктор Уильямсон сказала, что нет, пол на такой стадии можно определить, лишь удалив одну из клеток и проделав анализ ДНК. Я этими процедурами был сыт уже по горло.

— Нет, спасибо, — сказал я. — Мы просто так спросили.

Когда Бет вышла, появилась медсестра с двумя комплектами больничной одежды — одним для Кик, другим для меня. Когда мы переоделись, Кик сказала:

— Ты выглядишь как бомж.

Хихикая, мы попросили доктора Бона сфотографировать нас на память, чтобы запечатлеть последнее мгновение нашей бездетной жизни. Затем мы вошли в затемненную операционную. Свет горел очень тускло и действовал расслабляюще. Мы не тревожились, а только возбужденно посмеивались, словно два идиота. Наконец врач сказал команде эмбриологов, что пора начинать, и они вошли в операционную, держа в шприце три наших эмбриона. Я сидел на табурете рядом с Кик и держал под простыней ее руки. Через пять минут все было закончено. Все это время мы не отрывали глаз друг от друга.

Затем Кик очень осторожно положили на каталку и вывезли в небольшую послеоперационную палату, где ей предстояло час лежать без движения. Я вытянулся на соседней койке. Так мы лежали рядышком, глядя в потолок и подтрунивая друг над другом насчет потенциальной тройни.

Когда час истек, вошла медсестра и сказала, что следующие два дня Кик абсолютно ничего нельзя делать. Я осторожно отвез ее домой, положил в постель и дежурил возле нее. Ланч принес ей на подносе, а на ужин накрыл стол, украсив его очаровательными салфетками. Я прислуживал, как официант. Кик было позволено только сидеть, а между салатом и основным блюдом я заставил ее лечь на диван. Она обозвала меня тюремщиком.

На следующее утро Кик проснулась от того, что я поцеловал ее в живот. В тот день она начала принимать медикаменты, которые мы назвали «средством для высиживания яиц». В каждом из оплодотворенных фолликулов перед пересадкой в матку эмбриологи сделали микроскопическое отверстие, и лекарства проникали сквозь эти отверстия, помогая эмбрионам вылупливаться из фолликулов и имплантироваться в стенку матки.

Удалось ли Кик на самом деле забеременеть, мы не знали в течение двух недель, до 15 февраля, и просто ждали, стараясь замечать малейшие изменения в ее самочувствии. Но, учитывая то, что ей приходилось принимать очень много лекарств, было трудно сравнивать ее состояние с нормальным.

— Ты чувствуешь в себе какие-нибудь изменения? — то и дело с беспокойством спрашивал я.-

Что ты должна ощущать?

Мы думали об этом все время.

— Откуда я знаю? — отвечала она.

Наконец, на одиннадцатый день после имплантации яйцеклеток, Кик рано утром отправилась в больницу, чтобы сделать анализ крови на ХГЧ (тест на беременность). Она так нервничала, что даже выключила радио в машине и всю дорогу молилась про себя. Нам сказали, что результаты будут известны к половине второго пополудни, и в ожидании мы позавтракали, приняли душ и начали готовиться к отъезду в Европу.

Когда Кик собиралась вывести на прогулку собаку, зазвонил телефон. Я снял трубку, и, когда услышал то, что мне сказали, мои глаза наполнились слезами. Я крепко обнял Кик и сказал ей: «Детка, ты беременна». Кик обвила меня руками и спросила: «Ты уверен?» Я засмеялся, а потом мы оба заплакали.

Теперь, когда мы оба знали, что она забеременела, стал актуальным вопрос, скольких детей она вынашивает.

— Надеюсь, что троих. Чем больше, тем лучше, — сказал я.

Кик закатила глаза.

— У моего мужа богатая фантазия, — сказала она, — или же ему нравится меня мучить.

— Так и вижу тебя на одиннадцатичасовом международном рейсе с тройней, — сказал я. — Смотри также: хроническая усталость, кататоническое состояние, бессонница.

Кик старалась все делать как положено: есть продукты из всех основных пищевых групп, проходила пешком 6,5 километра в день, принимала витамины, спала днем. Она купила кучу книг для беременных, и мы начали присматривать детскую кроватку. Подруги то и дело спрашивали ее о самочувствии, не тошнит ли ее, но она чувствовала себя очень хорошо — так хорошо, что уже начала думать, не произошло ли ошибки в больнице и она вовсе не беременна

Чтобы рассеять свои страхи, она сделала домашний тест на беременность. Проявились две черточки. «Ладно. Просто проверка», — сказала она.

Наконец подошло время моего возвращения в Европу. Кик задержалась, чтобы пройти еще парочку тестов, но собиралась приехать ко мне, как только сможет. Пятого марта она прошла УЗИ, призванное определить количество вынашиваемых плодов. Я уже почти убедил ее, что она родит тройню, но прибор показал, что ребенок только один. В целом это обрадовало ее, но какая-то часть ее души испытала странное разочарование — не потому, что она хотела родить тройню, а скорее потому, что не могла избавиться от смутного ощущения утраты, думая о том, что стало с двумя другими эмбрионами. Она спросила доктора Бона, не могло ли произойти так, что мы что-то сделали неправильно и от этого погибли два других фолликула. Он объяснил, что дело не в этом и что даже в такой, казалось бы, стерильной и научно обоснованной процедуре сохраняется элемент необъяснимого.

А потом доктор Вон сказал:

— Посмотрите, как сильно бьется его сердце.

Он указал на крошечный мерцающий лучик на экране. Кик рассмеялась и сказала:

— Это явно не мои гены. Это сердце Лэнса.

Доктор Вон распечатал это едва заметное изображение луча, чтобы Кик отвезла его мне в Европу.

Через пару дней она приехала в Ниццу и вручила мне эту распечатку. Я изучал ее с благоговением, совершенно завороженный. Этот луч бьющегося сердца, как ничто другое, дал мне почувствовать, что я выжил. Наконец-то я окончательно понял, что живу и буду жить.

— Лети, как ветер, — сказала мне Кик. — Теперь папе Армстронгу надо кормить семью.

 

Глава девятая

ТУР

 

Жизнь — штука длинная (хотелось бы надеяться). Но «длина» — понятие относительное: любая минута может тянуться дольше месяца, когда крутишь педали в гору, и поэтому на свете мало вещей, способных показаться длиннее, чем «Тур де Франс». Чем измерить длину «Тура»? Бесконечными лентами дорожных ограждений, исчезающими в дрожащем мареве холмистых равнин? Нескончаемыми рядами тюков высушенного летнего сена на лугах, не разгороженных никакими заборами? Безграничной панорамой трех государств, открывающейся с ледяных зазубренных пиренейских вершин?

Легче всего представить «Тур де Франс» как изначально нелепую затею: подумать только, в самый разгар летней жары две сотни велосипедистов стараются за три недели объехать вокруг всей Франции, включая горы. Попытку совершить такой идиотский подвиг нельзя оправдать ничем, кроме потребности нескольких человек, точнее кучки ненормальных вроде меня, познать пределы своей выносливости и таким образом самоутвердится.

(Я как раз из тех, кто на такое способен.) Это первенство среди любителей бессмысленных страданий

Однако по ряду личных причин я склонен считать «Тур» самым величественным спортивным состязанием на свете. К тому же для меня это вопрос жизни.

Немного истории: велосипед был изобретен в эпоху промышленной революции наряду с паровым двигателем и телеграфом, а первая велогонка «Тур де Франс» была проведена в 1903 году по предложению французской спортивной газеты «L'Auto». Из шестидесяти стартовавших гонщиков до финиша добрался только двадцать один. Перипетии борьбы сразу же привлекли внимание всей страны, и вдоль дорог на Париж выстроилось, по некоторым оценкам, не менее 100 тысяч зрителей. С самого старта началось мошенничество: в напитки подмешивали спиртное, а лидеры бросали на дорогу гвозди и битые бутылки, чтобы задержать преследователей Первым гонщикам приходилось тащить продукты и запчасти на себе, у их велосипедов было всего две звездочки, а тормозами служили ноги. Первые горные этапы были введены в 1910 году (вместе с тормозами), когда пелотон проехал через Альпы невзирая на угрозу нападения диких животных. В 1914 году гонка началась в тот самый день, когда застрелили эрцгерцога Фердинанда. Через пять дней после завершения гонки на те же самые Альпы, куда так упорно карабкались гонщики, шилась война.

Сегодня велогонки превратились в парад техно- Велосипеды стали настолько легкими, что их можно поднять одной рукой, а гонщики экипированы компьютерами, кардиомониторами и даже сторонней радиосвязью. Но главная задача гонки не изменилась: определить, кто лучше всех сможет перенести все тяготы и найти в себе силы ехать дальше. После выпавшего на мою долю сурового испытания я не мог отделаться от мысли, что эта гонка как раз для меня.

Перед началом сезона 1999 года я приехал в Индианаполис в фонд помощи раковым больным на традиционный прием и остановился у больницы, чтобы повидаться со старыми друзьями. Скотт Шапиро сказал:

— Так значит, ты снова собираешься заняться многодневками?

Я ответил «да», а затем спросил:

— Как думаешь, я могу выиграть «Тур де Франс»?

Я не только думаю, что можешь. Я жду, что его выиграешь. Но тут у меня началась полоса падений. Начало сезона 1999 года оказалось полностью провальным. Во второй по значимости гонке года, «ТУР Валенсии», я слетел с велосипеда и чуть не сл°Мал плечо. Взятые мной две недели отдыха не помогли; не успел я вернуться, как снова упал: во время тРенировки на юге Франции пожилая авто-любительница вырулила на обочину дороги и зацепила меня крылом. Чувствуя себя хуже загнанной лошади, я кое-как вымучил гонки «Париж-Ницца» и «Милан-Сан-Ремо», пытаясь в отвратительную погоду добраться до финиша хотя бы в середине пелотона. Я объяснил неудачи плохой формой в «начале сезона и отправился на следующие гонки — где снова упал. На последнем повороте первого этапа меня занесло на мокрой дороге. Колеса попали в темную масляную лужу, велосипед выскользнул из-под меня, и я свалился.

Я уехал домой. Причина была в том, что я просто заржавел, и поэтому мне пришлось две неделе упорно работать над техникой, чтобы снова почувствовать себя в седле уверенно. Вернувшись к гонкам, я больше не падал. И вот наконец мне удалось что-то выиграть — раздельный старт в многодневке «Тур де ла Сартэ». Мои результаты стали улучшаться.

Но самое смешное в том, что в однодневках я уже не был так хорош, как прежде. Я перестал быть тем злым и неуемным юнцом, каким был раньше. Моя манера езды осталась такой лее интенсивной, но стиль и техника стали более расчетливыми, не такими агрессивными. Теперь у меня был другой стимул — психологический, физический и эмоциональный — и этим стимулом был «Тур де Франс».

Ради подготовки к «Тур де Франс» я был готов пожертвовать целым сезоном. Я поставил на эту гонку все. Я пропустил все весенние старты в классике, престижных гонках, которые идут в зачет Кубка мира, и вместо них выбрал всего несколько соревнований, которые могли подвести меня к пику формы в июле. Никто не мог понять, что у меня на уме. Раньше я зарабатывал на жизнь классикой. Почему же теперь я не участвовал в гонках, которые уже не раз выигрывал? В конце концов ко мне подошел какой-то журналист и спросил, заявлен ли я в какой-нибудь весенней классике.

— Нет, — ответил я.

— Да, а почему?

— Готовлюсь к «Тур де Франс».

Он криво улыбнулся и сказал:

— Значит, теперь вы решили показать себя в «Туре».

Словно я сморозил какую-то глупость.

Я только смерил его взглядом и подумал: «Говори, что хочешь, пижон. Жизнь покажет».

Вскоре после этого я столкнулся в лифте с Мигелем Индурайном. Он тоже спросил, почему я не выступаю.

— Много времени трачу на тренировки в Пиренеях, — сказал я.

— Зачем? — спросил он. — Чего ради?

— Ради «Тур де Франс».

Он удивленно поднял брови, но от комментариев воздержался.

Каждый член команды «Postal» был так же предан «Тур де Франс», как и я. Вот кто входил в состав группы «Postal»: Фрэнки Эндрю, крупный, мощный спринтер и наш капитан, умудренный опытом ветеран, который знал меня еще подростКом; Кевин Ливингстон и Тайлер Хэмилтон были нашими молодыми горняками; Джордж Хинкепи — победитель «U.S.Pro» и еще один мощный спринтер типа Фрэнки; Кристиан Вандевельде — один из самых талантливых новобранцев; Паскаль Дераме, Джонатан Вотерс и Питер Мейнерт-Нильсен — верные помощники, готовые часами гнать на высокой скорости и не жаловаться.

Человеком, который создал из нас команду, был наш директор, Йохан Брюнель, бельгиец с непроницаемым лицом игрока в покер и бывший участник «Тура». Йохан знал, что нужно для победы в «Туре»; он дважды был победителем на этапах. В 1993 году он выиграл самый быстрый на то время этап за всю историю «Тура», а в 1995 году выиграл еще один, когда эффектно обошел Индурайна на финише в Льеже. Они с Индурайном ушли в отрыв вдвоем, и Йохан всю дорогу просидел на колесе у Индурайна, а затем сделал рывок и обставил испанца в спурте на самой финишной черте. Он был умным и изобретательным гонщиком, который знал, как обойти более сильных соперников, и сумел привить это стратегическое чутье ребятам нашей команды.

Идея проведения командных тренировочных сборов принадлежала Йохану. Мы поверили в план и без жалоб проводили целые недели в Альпах и Пиренеях. Мы изучали горные участки трассы «Тура» и практиковались на подъемах, которые нам предстояло преодолеть, дружно откатать семь часов в день при любой погоде

На горных участках я старался держаться поближе к Кевину и Тайлеру, потому что они были нашими главными горняками, и это им предстояло проделать основную работу, втягивая меня на крутые подъемы. В то время как большинство гонщиков отдыхали перед новым сезоном или выступали в классике, мы в кошмарных условиях крутили педали в горах.

У нас с Йоханом родилась походная шутка. Был январь, и в Пиренеях каждый день лил дождь. Я выбивался из последних сил, штурмуя бесконечные подъемы, а Йохан следовал за нами в уютной теплой машине и развлекал меня болтовней по рации.

Однажды я вышел в эфир и сказал:

— Йохан?

— Да, Лэнс, что ты хочешь?

— В следующем году я перехожу в классику.

С тех пор я говорил это каждый день. Довольно скоро Иохан уже знал, что будет дальше.

— Йохан?

— Погоди, Лэнс, дай угадаю, — говорил он совершенно безразличным голосом. — В следующем ГоДУ ты переходишь в классику.

— Точно.

Когда мы не работали в Альпах или Пиренеях, тренировался самостоятельно. Все, что я делал, быЛо п°священо одной цели. Мы с Кик жили, думая только о Двух вещах: как выиграть «Тур де Франс»

Родить здорового ребенка. Все остальное казалось ВТоРосгепенным, лишним.

Я пахал как конь. Я решал проблему «Тура» словно школьную задачу по математике, физике химии и диетологии. Я просчитывал на компьютере соотношение веса тела и экипировки с потенциальной скоростью велосипеда на разных этапах, пытаясь найти формулу, которая поможет мне добраться до финиша быстрее всех остальных. Я выстраивал компьютерные графики тренировок, определяя дистанции, расчетный объем работы и пороги выносливости.

Даже еда превратилась в математически выверенный процесс. Я строго контролировал количество принимаемой пищи. На кухне я поставил маленькие весы и отмерял на них порции макарон и хлеба. Затем я подсчитывал соотношение энергозатрат и потребления калорий, стараясь точно определить, сколько и чего следует съесть и сколько калорий нужно сжечь за день, чтобы приход энергии оказался меньше расхода и благодаря этому сбросить вес.

Тут обнаружилось одно непредвиденное преимущество рака: болезнь полностью перекроила мое тело. Я стал более сухощавым. На старых фотографиях я был больше похож на игрока в американский футбол — с толстой шеей и широким торсом, что сильно помогало мне в спринте. Но, как это ни парадоксально, моя мощь тормозила меня в горах, поскольку слишком много сил уходило на то, чтобы втягивать такой вес на подъемы. Теперь я стал почти тощим, и у меня появилась легкость, которой я никогда раньше не ощущал. Я стал поджарым и, кроме того, более уравновешенным.

Считалось, что я не могу победить в «Туре» изза проблем с подъемами. Я всегда был хорошим спринтером, но в горах возникали трудности. Эдди Мерке много лет подряд говорил, что мне нужно похудеть, но только сейчас я понял почему. Даже пара сброшенных килограммов была солидной форой для гонок в горах — а я похудел почти на семь. Это было все, что мне требовалось. Я стал показывать в горах очень хорошие результаты.

Каждое утро я вставал и ел на завтрак одно и то же — немного мюслей с хлебом и фруктами, если только мне не предстояла особенно продолжительная тренировка. В таких случаях я добавлял еще омлет из яичных белков. Пока я ел, Кик наполняла мои фляги водой, и в восемь часов я уже открывал дверь, чтобы присоединиться к Кевину и Тайлеру. Как правило, мы без перерыва крутили педали до самого обеда, то есть примерно до трех часов дня. Вернувшись домой, я принимал душ и спал до ужина. Вечером я снова поднимался, отмеривал себе порцию макарон и ужинал вместе с Кик.

Мы ничем не занимались. Никуда не ходили. Мы только ели, а затем ложились в постель, чтобы утром я мог встать и снова отправиться на тренировку. Так мы жили несколько месяцев. Некоторые из подруг говорили Кик: «Как вам хорошо, вы живете на юге Франции». Если б они только знали!

Пока я тренировался, Кик отправлялась по делам или отдыхала на веранде. Она считала, что Ницца — это идеальное место для беременной, потому что там молено бродить по открытым рынкам и покупать свежие фрукты и овощи. По вечерам мы листали книги о беременности и следили по ним за ростом будущего ребенка. Сначала он был величиной с булавку, затем с лимон. Важный день наступил тогда, когда Кик в первый раз не смогла застегнуть джинсы.

Мы очень серьезно настроились на достижение цели. Велоспорт — это тяжелая, очень тяжелая работа, и Кик относилась к ней с уважением. «Успехов тебе на работе», — говорила она каждое утро, когда я уезжал. Если бы мы оба одинаково строго не придерживались избранного образа жизни, у нас вряд ли что-нибудь получилось бы. Если бы она ощущала скуку, разочарование или недовольство, мы не смогли бы прожить эти месяцы в согласии. Кик играла настолько важную роль в моем тренировочном процессе, что ее можно было бы взять в команду на ставку ассистента.

Кевин все это видел, потому что он был нашим лучшим другом и у него тоже была квартира в Ницце. В отличие от меня, в Европе дома его никто не ждал. Он возвращался с гонок в пустую квартиру, чтобы найти там прокисшее молоко. У меня всегда была свежая одежда, чистый дом, кошка, собака и все, что нужно в плане еды. Но, чтобы все это обеспечить, Кик приходилось здорово потрудиться. Прежде я всегда чувствовал себя в Европе неуютно и одиноко. Теперь же, будучи счастливым в браке человеком, я очень высоко ценил такую жизнь.

Бывали дни, когда у меня случался прокол и я оказывался один у черта на куличках. Тогда я звонил домой, и Кик отправлялась меня искать. Иногда она выезжала в горы только для того, чтобы привезти мне фруктовый пунш «Gatorade» и еду. Теперь она знала о велоспорте абсолютно все и поэтому могла быть полез — ной. Она знала, что и когда мне нужно, в какие дни мне приходилось особенно тяжело, когда нужно поговорить по душам и когда меня лучше оставить одного.

В дни особенно тяжелых тренировок она сидела как на иголках в ожидании результатов, потому что знала, какое значение я придавал подготовке и как важно было для меня выполнить намеченный план. Если мне что-то не удавалось, она понимала мое разочарование и мрачное настроение.

В конце апреля я решил принять участие в престижной классической однодневке «Амстел Голд», чтобы проверить свою форму. С самого старта я почувствовал себя сильным гонщиком. Большую часть дня я сражался с Микаэлем Богердом из Голландии, считавшимся на тот момент одним из лучших гонщиков в мире.

За 16 километров до финиша я пошел в отрыв. Богерд сел мне на колесо и дышал в затылок. Тогда я почувствовал, по крайней мере, мне так показалось, что я обойду его на финише. Я мог поставить на кон свое здоровье. Настолько я был уверен.

Начался финишный спринт, и тут Богерд показал, на что он способен. Он выскочил у меня из-за спины и пошел в атаку. Последние несколько сотен метров мы промчались колесо в колесо — и я проиграл. Я проиграл всего сантиметр. Меньше толщины шины.

Я был уничтожен. Я был абсолютно уверен, что выиграю, но больше всего меня убило то, что Богерда считали главным кандидатом на победу в «Тур де Франс». Когда мы стояли рядом на подиуме, я думал только о том, как это поражение повлияет на мои планы выиграть «Тур».