Я не оставляю свою мать за дверью 10 страница

Если Барт звонил мне и предлагал пойти покататься, я недоуменно спрашивал: «Зачем?»

Но теперь я не просто полюбил велосипедные прогулки — я уже не мог без них. Мне нужно былсо хоть на какое-то время отрешиться от своих проблем и развеяться. Была и другая причина: я хотел, чтобы все видели: со мной все в порядке, я еще способен держаться в седле, — и, может быть, я пытался доказать то же самое самому себе.

И я хотел, чтобы мои друзья на вопрос «Как дела у Лэнса?» отвечали: «Очень даже неплохо. Он уже ездит на велосипеде».

Может быть, мне нужно было убедить себя, что я все еще гонщик, а не просто больной раком, каким бы бессильным я ни становился. Это было моим способом противодействия болезни и возвращения ускользавшего из моих рук контроля над собственной жизнью. «Я все еще способен на это, — говорил я себе. — Пусть не так., как это было раныие, но все же способен».

Еще один инцидент произошел, когда я отправился на нашу обычную велосипедную прогулку с Кевином и Джимом Вудменом, моим другом из числа местных велосипедистов. На голове у меня оставались шрамы от операции, поэтому я надел шлем. Мы ехали очень медленно, в прогулочном темпе. Опять же, раньше мне с такой скоростью ездить не приходилось.

Мы доехали до места, где дорога немного поднималась вверх. Преодолеть этот подъем было совсем не трудно. Д, ля этого требовалось всего лишь привстать над седлом и разок-другой нажать на педали. Я проезжал его миллион раз. Раз-два, а потом садишься в седло и катишься с горы.

На этот раз я не смог. На середине подъема я чуть не задохнулся. Велосипед подо мной закачался, и я остановился, поставив ноги на асфальт. Я был почти в обмороке.

Я пытался отдышаться, но мне как будто не хватало воздуха. В глазах мельтешили черные и серебристые точки. Я спешился. Кевин и Джим развернулись и с озабоченным видом подъехали ко мне.

Я сел на бордюр перед чужим домом и опустил голову.

— Что с тобой? — с тревогой в голосе спросил подоспевший Кевин.

— Дыхание перехватило, — хрипло произнес я.-

Езжайте без меня, а я вернусь домой.

— Может, «скорую» вызвать? — сказал Джим.

— Нет, не надо. Просто посижу немного.

Я слышал свое дыхание: «ху, ху». И вдруг мне даже сидеть стало тяжело. Кружилась голова — так бывает, когда слишком быстро встаешь. Только я не стоял.

Я лег на траву и закрыл глаза.

Это смерть?

Кевин испуганно склонился надо мной.

— Лэнс! — громко позвал он. — Лэнс!

Я открыл глаза.

— Я вызываю «скорую», — сказал Кевин в отчаянии.

— Нет, — сердито возразил я. — Не нужно «скорую»; мне просто надо отдохнуть.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, успокаивая и себя, и меня.

Через несколько минут дыхание пришло в норму. Я сел. Потом, собравшись с силами, встал. Осторожно оседлал велосипед. Ноги дрожали, но катиться вниз было легче. Мы очень медленно двинулись обратно к дому. Кевин и Джим ехали рядом, не спуская с меня глаз.

Тяжело дыша, я объяснил им, что со мной произошло. Под действием химиотерапии погибают здоровые эритроциты, и в результате снижается уровень гемоглобина в крови. Гемоглобин — это вещество, доставляющее кислород в ткани организма, и нормальный его уровень должен быть в пределах 13–15 г % (8,06-9,3 ммоль/л).

У меня же было 7. Моя кровь стала похожа на воду. Химиопрепараты методично уничтожали ее каждые две недели с понедельника по пятницу. Кислорода и так не хватало, а тут еще велосипед.

В тот день мне пришлось поплатиться за это.

Но ездить я не перестал.

Ангелы есть и на нашей грешной земле. Они могут принимать различный облик, и мне казалось, что Латрис — одна из них. Сторонний наблюдатель увидел бы в ней лишь одну из многих деловитых, вооруженных блокнотами и шприцами медсестер в накрахмаленных халатах. Она работала день и ночь, а в редкие часы отдыха отправлялась домой к мужу, водителю грузовика, и двоим сыновьям, семилетнему Тейлору и четырехлетнему Моргану. Но даже если она уставала, по ней этого сказать было нельзя. Она поразила меня как женщина, совершенно лишенная чувства обиды и прочих негативных эмоций, уверенно, ответственно и решительно делавшая свое благородное дело, и если уж это не ангельское поведение, тогда не знаю, что таковым считать.

Вечерами я частенько оставался один. Тогда Латрис составляла мне компанию, и, если я был в силах, мы разговаривали на разные серьезные темы. С большинством людей я был робок и немногословен, но с Латрис мне нравилось общаться благодаря ее мягкости и экспрессивности. Это была миловидная молодая женщина, не по годам мудрая и уверенная в себе, несмотря на то что ей не было еще и тридцати. В то время как другие люди нашего возраста прожигали жизнь по клубам и барам, она была уже старшей медсестрой онкологического отделения. Я как-то спросил, что ей нравится в ее работе. «Мне нравится хоть немного облегчать людям жизнь», — сказала она.

Она спрашивала меня о велоспорте, и я обнаружил, что рассказываю ей о своей профессии с таким удовольствием, которого прежде не ощущал. «Как это началось?» — спросила она однажды. Я рассказал ей о своих первых велосипедах, о чувстве свободы, которое они несли, и о том, что велоспорт стал для меня единственным занятием в жизни с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать. Я рассказал о своих товарищах, об их чувстве юмора и преданности, о своей матери и о том, как много она для меня значит.

Я рассказал ей о том, что дал мне велоспорт, о европейских гонках, о том необыкновенном образовании, которое я там получил, — и богатстве тоже. Я с гордостью показал ей фотографию своего дома и пригласил ее как-нибудь приехать в гости, показал фотографии, сделанные в разное время моей спортивной карьеры. Она смотрела на мои фотографии на фоне пейзажей Франции, Италии и Испании и время от времени спрашивала: «Где это вы?»

Я признался в своих тревогах относительно поведения моего спонсора, организации «Cofidis», и объяснил, какие у нас возникли затруднения. Я сказал ей, что меня загнали в угол, поэтому должен оставаться в форме. «Мне нужно оставаться в форме», — повторял я снова и снова.

— Лэнс, слушайте свое тело, — мягко говорила она мне. — Я знаю, что ваш разум спешит. Я знаю, он твердит вам: «Эй, садись на велосипед — и поехали». Но вы слушайте свое тело. Дайте ему отдохнуть.

Я описал ей свой элегантный гоночный велосипед, сделанный из сверхлегких труб и оснащенный аэродинамическими колесами. Рассказал, каковы цена, вес и предназначение каждой детали. Объяснил, что велосипед можно разобрать на мелкие части, что его практически можно будет унести в кармане, и что я настолько хорошо разбираюсь в его устройстве, что отрегулировать его — для меня секундное дело.

Я объяснял, что велосипед должен максимально соответствовать телосложению гонщика и что временами мне кажется, будто я сливаюсь с ним в одно целое. Чем легче рама, тем более чутко велосипед реагирует на все мои движения. Мой велосипед весит всего лишь 7 килограммов. Колеса оказывают на раму центробежное воздействие, и чем больше это воздействие, тем больше движущая сила. Оно является важной составляющей общей скорости движения. В колесе 32 спицы. Специальные рычаги (эксцентрики) позволяют очень быстро снять и заменить колесо, так что мои помощники затрачивают на замену проколотого колеса меньше 10 секунд.

— А вы не устаете все время ехать вот так, наклонившись? — спросила Латрис.

— Да, — ответил я, — утомляет так, что потом спину не разогнуть, но это цена за скорость. Руль соответствует ширине плеч и изогнут вниз полумесяцем, чтобы гонщик мог занять позицию с наименьшим аэродинамическим сопротивлением.

— А почему седло такое маленькое?

Да, седло узкое и имеет контур, соответствующий анатомии человека, — ведь когда сидишь на нем по шесть часов не слезая, тебе не нужно, чтобы ноги постоянно терлись о его края. Лучше иметь жесткое седло, чем мучиться от боли. Даже одежда у гонщика выполняет определенную функцию. Она изготовлена из такой тонкой ткани не случайно: она должна плотно облегать твое тело, потому что ты носишь ее в самую разную погоду — ив жару, и в град. В сущности, это твоя вторая кожа. Шорты имеют замшевую вставку-седалище, а швы выполнены снаружи, чтобы не натирали.

Рассказав Латрис об устройстве велосипеда все, что мог, я стал рассказывать ей о ветре. Я описывал, как он обдувает мое лицо и развевает волосы. Я рассказывал, что это такое — быть все время открытым ветру, когда вокруг уходят в заоблачные выси вершины Альп, а вдали, в долине, блестит озеро. Иногда ветер обдувал меня как добрый друг, иногда становился злейшим врагом, а иногда подгонял в спину, как длань Господня. Я рассказывал, как летишь с горы на бешено вращающихся узеньких колесах, имея под собой опору шириной меньше двух сантиметров.

— Ощущаешь при этом такую свободу, — мечтательно произнес я.

— Вы любите велоспорт, — сказала она.

— Вы думаете?

— Я вижу это по вашим глазам.

То, что Латрис была ангелом, я понял однажды вечером, когда шел последний цикл химиотерапии. Я полудремал, лежа на боку, то засыпая, то просыпаясь, и наблюдал за тем, как прозрачные капли препаратов сочатся в мои вены. Латрис сидела рядом за компанию, хотя сил для общения у меня не было.

— Как вы думаете, Латрис, — спросил я шепотом, — выкарабкаюсь я или нет?

— Да, — сказала она. — Обязательно выкарабкаетесь.

— Надеюсь, что вы правы, — сказал я и снова закрыл глаза.

Латрис склонилась надо мной.

— Лэнс, — сказала она нежным голосом. — Я надеюсь однажды стать лишь плодом вашего воображения. Я не хочу оставаться в вашей жизни до конца ваших дней. Надеюсь, когда вы выйдете отсюда, мы больше никогда — никогда не увидимся. Когда вы выздоровеете, я хочу видеть вас в газетах, по телевизору, но только не здесь. Я надеюсь помочь вам, пока вы здесь, а потом уйти из вашей | жизни навсегда. Я хочу, чтобы вы говорили потом: «Что за медсестра была там, в Индиане? Может, она мне приснилась?»

Ничего более приятного мне никто никогда не говорил. Я навсегда запомнил каждое сказанное ее слово.

Тринадцатое декабря 1996 года было последним днем химиотерапии. Я был почти готов ехать домой.

Незадолго до получения мною последней дозы VTP ко мне зашел Крейг Николс. Он хотел поговорить о более широких вопросах, связанных с раком, о том, что он назвал «долгом вылечившегося».

Это была тема, которая меня очень интересовала. За последние три месяца я не раз говорил Ни-колсу и Латрис: «Люди должны знать об этом». За время лечения я очень сдружился с другими пациентами, моими товарищами по несчастью. Правда, в основном я чувствовал себя слишком плохо, чтобы много общаться с ними, но однажды Латрис попросила меня сходить в детскую палату и поговорить с мальчиком, которому только предстоял первый цикл. Он был очень напуган и озабочен своей судьбой — совсем как я поначалу. Я сказал ему: «Я тоже был очень болен. Но теперь выздоравливаю». А потом показал свои водительские права.

За время лечения срок действия моих водительских прав истек. Я мог бы отложить процедуру их обновления, дождавшись, когда улучшится мое самочувствие и отрастут волосы, но решил не делать этого. Кое-как одевшись, я притащился в отдел транспортных средств и сфотографировался. Я был совершенно лысый, без бровей и ресниц, а кожа у меня была цвета голубиного подбрюшья. Но я, не смущаясь, смотрел в объектив и улыбался.

— Мне захотелось иметь эту фотографию, — сказал я мальчику, — чтобы не забыть, каким я был, когда вылечусь. Ты должен бороться.

После этого Латрис все чаще просила меня пообщаться с другими пациентами. Казалось, сам факт, что известный спортсмен был в таком положении и боролся так же, как они, помогал им. Однажды Латрис обратила мое внимание на то, что, хотя я продолжал засыпать ее вопросами, природа моих вопросов изменилась. Раньше все, что я спрашивал, относилось лично ко мне, к моему лечению, дозам, моим личным проблемам. Теперь же я спрашивал о других людях. Я как-то с изумлением прочитал, что той или иной формой рака страдают восемь миллионов американцев. Как же я мог считать свою болезнь уникальной, личной проблемой?

— Даже поверить не могу, что столько людей болеют раком, — сказал я Латрис.

— Вы изменились, — одобрительно произнесла она. — Начинаете мыслить глобально.

Доктор Николс сказал, что налицо все признаки того, что мне удастся войти в число тех счастливчиков, которым удалось обмануть рак. И быть может, по мере того как мое самочувствие будет улучшаться, я осознаю, что у меня в жизни есть более высокое призвание, чем одно лишь достижение собственного благополучия. Преодоленный рак может стать для этого весьма благоприятной возможностью, он же накладывает на человека определенные обязательства. Доктор Николс знал многих бывших пациентов, которые посвятили свою жизнь борьбе с этим злом, и надеялся, что я стану одним из них.

Я тоже на это надеялся. Я начинал видеть рак как нечто такое, что было дано мне во благо другим. Я хотел основать благотворительный фонд и спросил у доктора Николса, что он мог бы посоветовать на этот счет. Мне было еще не совсем ясно, какой будет основная цель этой организации; я знал лишь, что моя миссия — служить людям так, как мне еще не доводилось, и что я буду относиться к этому делу как к самому важному в своей жизни.

В моей жизни появился новый смысл, и он никак не был связан с моими подвигами и славой на поприще велоспорта. Кто-то, может быть, меня не поймет, но я перестал считать, что моя главная роль в жизни — быть велогонщиком. Отныне моей главной ролью станет другая — «человек, переживший рак». Я чувствовал, что накрепко привязан узами сочувствия к людям, страдающим от этой болезни и задающимся тем же вопросом, который не так давно мучил меня: «Я умираю?»

Я поговорил о своих чувствах и намерениях со Стивом Вулфом, и он сказал:

— Я думаю, рак был послан вам судьбой. Вопервых, потому, что вы были способны одолеть его, а во-вторых, потому, что ваш потенциал как человека гораздо выше вашего потенциала как велосипедиста.

В конце третьего цикла химиотерапии я позвонил Биллу Стэплтону и сказал ему: «Разузнай, что нужно предпринять, чтобы открыть благотворительный фонд». После этого Билл, Барт и еще один мой близкий друг, велосипедистлюбитель Джон Кориот, встретились со мной в одном из остинских ресторанов, чтобы обсудить этот вопрос. Мы еще не знали, что нужно сделать, чтобы открыть фонд, и где взять деньги, но к концу ланча нам пришла идея устроить благотворительную велогонку вокруг Остина. Мы назвали ее «Гонка за розами». Я спросил, у кого есть время, чтобы заняться воплощением этого проекта, и руку поднял Кориот. Он работал барменом в ночном клубе, где я в прошлом, бывало, прожигал свою жизнь, а иногда и подрабатывал барменом. Джон сказал, что его рабочий график позволяет ему посвятить данному проекту достаточно времени. Это было наилучшее решение: мы не хотели слишком увеличивать накладные расходы, нанимая людей, чтобы все, что нам удастся собрать, отдать на благотворительные цели.

Но основная цель создания благотворительного фонда долгое время ускользала от меня. Я понимал, что мой случай исцеления был достаточно уникальным, поэтому люди непременно прислушаются ко мне, но не хотел превращать фонд в свою личную трибуну. Я не считал себя кем-то особенным и не знал точно, какой была моя личная заслуга в собственном исцелении. Так что с целью существования фонда я еще не вполне определился. Я лишь хотел сказать людям: «Боритесь изо всех сил, как боролся я».

Разговаривая с доктором Николсом о возможных формах помощи раковым пациентам с моей стороны, я понял, что нужен фонд, который финансировал бы научно-исследовательские программы. Я чувствовал себя в таком долгу перед доктором Эйнхорном и доктором Николсом за их эрудицию, что мне захотелось попытаться хоть както; отплатить им за всю ту энергию и заботу, которую они и их подчиненные вложили в мое излечение. Я представлял себе во главе фонда ученый совет, который будет рассматривать заявки на финансирование и выделять нужные средства на наиболее ценные и полезные, на их взгляд, программы.

Но фронтов войны с раком слишком много, чтобы я мог сосредоточиться на каком-то одном из них. У меня появилось множество новых друзей, прямо или косвенно вовлеченных в эту войну, — пациентов, врачей, сестер, членов их семей и ученых, — и некоторые из них мне стали далее ближе, чем многие друзья-велосипедисты. И фонд мог бы помочь мне сохранить узы дружбы с ними.

Я хотел, чтобы фонд занимался всеми теми вопросами, с которыми мне пришлось иметь дело за месяцы моей болезни: преодоление страха, важность альтернативных мнений, основательное знание природы болезни, роль пациентов в процессе лечения и, главное, понимание того, что рак отнюдь не равносилен смертному приговору. Он может стать путевкой во вторую жизнь, духовную и лучшую.

По окончании последнего сеанса химиотерапии я оставался в больнице еще пару дней, восстанавливая силы и проходя завершающие лечение процедуры. Одной из них стало удаление катетера из груди. Тот день, когда его удалили, стал знаменательным для меня — ведь я жил с этой штуковиной почти четыре месяца. Накануне я спросил у Николса:

— Эту штуку уже можно удалять?

— Конечно, — ответил он.

Я испытал чувство облегчения. Раз ее можно удалять, значит, она больше не понадобится. Больше никакой химии.

На следующий день ко мне в палату пришел студент — практикант — удалять из моей груди это уродливое орудие пыток. Но без осложнений не обошлось: катетер так долго оставался в моей груди, что врос в кожу. Студент ковырял его, но достать не мог. Пришлось звать на помощь более опытного врача, который буквально вырвал катетер из моей груди. Было очень больно. Мне даже показалось, что я услышал хруст. Затем оставшаяся дырка загноилась, поэтому пришлось промывать рану и снова зашивать ее. Боль была ужасная; это была, быть может, худшая из процедур, пережитых мною за четыре месяца. Тем не менее я потребовал отдать катетер, потому что хотел сохранить его на память, и сохранил — он до сих пор у меня.

Оставалось обсудить еще одну деталь: Николс сообщил мне последнюю информацию, касающуюся моего здоровья. Меня ждал некоторый период неопределенности. Довольно часто химиотерапия не уничтожает до конца все следы рака, и мне придется каждый месяц сдавать анализы крови и проходить обследование, чтобы удостовериться, что с болезнью покончено. Он предупредил, что уровень маркеров крови у меня был еще не вполне нормальный и что на рентгенограммах еще виднелись признаки рубцовой ткани от опухолей.

Видя мою озабоченность, Николс ободряюще сказал: «Такое часто бывает. Это мелкие аномалии, и мы уверены, что они тоже исчезнут». Если я действительно вылечился, проблемы с рубцовой тканью и маркерами должны со временем решиться сами собой. Но полной гарантии не было; все должен был показать первый год. Если болезнь вернется, то в течение этого времени.

Я хотел быть здоровым, здоровым сейчас. Я не хотел ждать год, чтобы выяснить это.

Я вернулся домой и постарался наладить нормальную жизнь. Поначалу мне это удавалось: я просто играл в мини — гольф и строил планы создания фонда. Мой организм постепенно очищался от остатков химических препаратов, и я с облегчением узнал, что никакие органы ими не повреждены. Но я продолжал ощущать себя пациентом, и те чувства, которые я хранил в себе последние месяцы, все чаще выходили на поверхность.

Однажды меня пригласили сыграть партию в мини — гольф Билл Стэплтон и наш общий друг Дру Данворт, который в свое время переболел лимфомой. Волосы у меня еще не отросли, так что не следовало долго оставаться на солнце, поэтому я надел одну из тех дурацких шапочек, которые натягиваются на уши, и зашел в магазин купить несколько мячиков для гольфа. За прилавком работал молодой парень. Он посмотрел на меня, ухмыльнулся и сказал:

— Ты что, собираешься ходить в этой шапке?

— Да, — сухо ответил я.

— А тебе не кажется, что на улице достаточно тепло?

Я сорвал с себя шапку и нагнулся, чтобы он увидел мою лысую голову и шрамы на ней-

— Видишь эти чертовы шрамы? — рявкнул я.

Парень попятился.

— Потому я и ношу эту шапку. У меня рак.

Я натянул шапку на голову и вышел из магазина, дрожа от злости.

Я жил в постоянном напряжении, по-прежнему проводя много времени в кабинетах врачей. Каждую неделю доктор Юман брал у меня кровь на анализ и сообщал результаты в Индианаполис. Я находился под постоянным наблюдением. При такой болезни, как рак, постоянный мониторинг чрезвычайно важен, и ты жить не можешь без результатов анализа крови, компьютерной томографии и МРТ. Ты живешь знанием своего прогресса. В моем случае рак быстро пришел и быстро ушел — но так лее быстро мог вернуться.

Однажды — со времени окончания лечения прошло несколько недель — Латрис позвонила доктору Юману, чтобы узнать результаты тестов. Она записала их и передала доктору Николсу. Он посмотрел на цифры, потом улыбнулся и вернул листок с записями медсестре.

— Почему бы на этот раз вам не позвонить ему? — сказал он.

Латрис набрала мой домашний номер. Как я уже говорил, цифры анализов были очень важны для меня, и я всегда с волнением ждал любых результатов. Я снял трубку.

— Мы получили результаты анализа крови,-

сказала Латрис.

— И что? — нервно спросил я.

— Лэнс, они в норме, — сказала она.

Услышав это, я понял: я больше не болен. Конечно, болезнь могла вернуться; у меня впереди еще был целый год, поскольку, если болезни суждено вернуться, вероятнее всего, это случится в ближайшие двенадцать месяцев. Но по крайней мере, в данный момент, в это короткое и бесценное мгновение в моем организме не оставалось ни единого физического следа рака.

Я не знал, что сказать. Я боялся, что, если открою рот, из него вырвется лишь протяжный и нечленораздельный крик облегчения.

— Я так рада, что смогла сообщить вам столь

приятную новость, — сказала Латрис.

Я вздохнул.

 

Глава седьмая

КИК

 

Любовь и рак — странные спутники, но в моем случае они шли рука об руку. Моя болезнь едва ли была идеальной ситуацией для знакомства с будущей женой — но именно это и произошло. Зачем люди женятся? Для совместного будущего, разумеется. Но было ли у меня будущее, оставалось вопросом.

Я уже не был болен, но еще и не был здоров. Я находился в подвешенном состоянии, называемом ремиссией, и был одержим идеей, что болезнь может вернуться. Я просыпался по ночам с придуманными болями в груди и лежал в темноте, покрываясь потом и прислушиваясь к своему дыханию, уверенный, что вернулась опухоль. Наутро я отправлялся к врачу и просил, чтобы мне для спокойствия сделали рентген груди.

«Химиотерапия или помогает, или не помогает, — как-то сказал доктор Эйнхорн. — Если она пмогает, пациент живет нормальной жизнью, избавленной от рака. Если же она не помогает и рак возвращается, то обычно уже через три-пять месяцев наступает смерть». Вот как все просто.

Возвращение к нормальной жизни оказалось для меня делом непростым. Химиотерапия закончилась 13 декабря 1996 года, а месяцем позже на пресс — конференции, где было объявлено о создании моего фонда против рака и проведении «Гонки за розами», я познакомился с Кристин Ричард. Мы с ней перебросились всего парой фраз. Это была стройная блондинка, которую все называли Кик; она работала в рекламной фирме, взявшейся за продвижение нашего мероприятия. Я знаю, что должен был бы сказать, что безумно влюбился с первого взгляда, но на самом деле ничего такого не было. Я просто нашел ее умной и привлекательной. Позже она мне призналась, что и ее первое впечатление обо мне было столь же неконкретным. Я был просто «интересный лысый парень с широкой улыбкой». Более глубокие чувства между нами возникли только к весне, а к активным действиям мы перешли летом. Причин тому было несколько. Во-первых, каждый из нас в то время с кем-то встречался, а во-вторых, нашей первой продолжительной беседой была перебранка.

Все началось с телефонного разговора. Она представляла интересы компании, являвшейся важным титульным спонсором «Гонки за розами», и считала, что я недостаточно стараюсь, чтобы им понравиться. Накануне нашего разговора она раздраженно отчитала одного из сотрудников нашего фон да.

«За кого эта цыпочка себя принимает?» — подумал я и позвонил ей. Как только она сняла трубку, я сказал:

— Это Лэнс Армстронг. Кто дал вам право разговаривать с моими сотрудниками в таком тоне? -

И продолжал в том же духе. На другом конце провода Кик закатывала глаза и думала: «Этот парень

ведет себя так, споено он тут самый главный».

Мы спорили минут десять.

— Послушайте, — сказала она наконец. — Я вижу, что этот разговор ни к чему не приведет.

— Согласен, совершенно бессмысленный разговор, — ответил я.

— Знаете что? Давайте поговорим об этом за кружкой пива, — предложила Кик.

Я растерялся:

— Гм, да? Ну хорошо, давайте попьем пивка.

Мы встретились в баре. Я пришел с друзьями.

Не думаю, что перед встречей кто-то из нас полагал, что нас так потянет друг к другу. Я все еще был бледен, слаб и изможден болезнью, но ее это, казалось, не заботило. Она оказалась куда более забавной и общительной, чем я ожидал, — и очень умной. Я пригласил ее принять участие в наших еженедельных заседаниях правления фонда, проходивших у меня дома, и она согласилась. Фонд казался мне отличным ответом на то состояние неопределенности, в котором я оказался: курс химиотерапии был завершен, рак, по крайней мере на время, побежден, но я еще не знал точно, что меня ждет, и еще предстояло решить, чем я буду заниматься дальше. Общественная деятельность в такой ситуации выглядела наилучшим решением. Я решил для себя, что в первую очередь являюсь человеком, пережившим рак, а спортсменом — лишь во вторую. Слишком многие спортсмены живут так, словно мировые проблемы их совершенно не касаются. Наше богатство, узость интересов и элитарность изолируют нас от общества. Но одна из форм служения спортсменов обществу, оправдывающая их существование, — менять представление о человеческих возможностях. Мы побуждаем людей пересмотреть очерченные ими границы возможного, помочь им понять, что кажущиеся непреодолимыми преграды — это на самом деле не более чем психологический шлагбаум. Преодоление болезни в этом смысле сродни высоким спортивным результатам: мы еще многого не знаем о человеческих способностях, и я чувствовал, что мой долг — сообщить это людям.

Одним из самых важных событий в моей жизни в тот период стало знакомство с Джеффом Гарви, остинским бизнесменом. Со временем он стал моим близким другом, а тогда я просто рассчитывал на его помощь в создании фонда. Нас представил друг другу наш общий знакомый, и Джефф пригласил меня на ланч. Я приехал к нему в шортах и майке. Ланч получился долгий; мы много говорили о велоспорте — Джефф горячо любил его, и каждый год на велосипеде совершал путешествие по Испании, следуя по знаменитому маршруту паломников «Камино де Сантьяго». У Джеффа от рака умерли отец и мать, и он искал возможность помочь людям в борьбе с этой болезнью. Несколько недель спустя я пригласил Джеффа на ланч и за едой спросил у него, не возьмется ли он за управление фондом. Он согласился и стал нашим генеральным директором.

Следующие два месяца мы с Кик энергично занимались делами фонда. Поначалу я видел в ней лишь симпатичную девчонку, которая за словом в карман не полезет. Постепенно, однако, я стал обращать внимание на ее длинные светлые волосы и на то, как стильно на ней смотрится самая, казалось бы, обычная одежда. А еще улыбка — как из рекламы зубной пасты «Colgate». Ее было трудно не заметить. Еще мне нравилось то, что у нее был колкий язык.

Кик тем временем тоже занялась изучением моей биографии — под тем предлогом, что это нужно ей для дела. Но никто из нас еще не был готов открыто поделиться своими чувствами.

Первую «Гонку за розами» мы провели в марте, и она имела большой успех. Мы собрали более 200 тысяч долларов, с концертом выступила группа «Wallflowers», со всех концов света съехались мои друзья и коллеги, включая Мигеля Индурайна, Эдди Меркса и Эрика Хайдена.

Одно из пожертвований я никогда не забуду. Я сидел за столом и раздавал автографы; очередь выстроилась на целый квартал, поэтому я подписывался так быстро, как только мог. Я подписывал то, что мне подавали, почти не глядя на людей, стоящих передо мной.

И тут передо мной легла раскрытая чековая книжка.

— Сколько ты хочешь? — спросил голос.

Не поднимая глаз, я произнес:

— Черт побери.

Меня разбирал смех. Я узнал голос. Это был давно забытый Джим Хойт, владелец велосипедного магазина из Плано, человек, который посадил меня на мой первый велосипед, а потом отнял у меня мою любимую машину. И вот он стоял прямо передо мной вместе со своей женой Рондой. После той размолвки, случившейся десять лет назад, мы ни разу не виделись. Я пристально посмотрел Джиму в глаза.

— Простите меня, — сказал я. Мне казалось, что я должен был извиниться.

— Извинения приняты, — сказал Джим. — Так сколько мне выписать?

— Джим, вам не нужно этого делать.

— Нет, — настаивал он. — Я хочу помочь.

— Пожалуйста, не надо.

— Может, пять тысяч? Нормальная сумма?

Я рассмеялся, вспомнив, что именно пять тысяч я в свое время вложил в отнятый у меня «Саmaro».

— Отлично, — сказал я.

Он выписал чек, и мы пожали друг другу руки.

С тех пор Джим приезжает на «Гонку за розами» каждый год. И каждый раз выписывает сумасшедшие суммы, абсолютно ничего не прося взамен.