Я не оставляю свою мать за дверью 1 страница

Лэнс Армстронг, Сэлли Дженкинс

НЕ ТОЛЬКО О ВЕЛОСПОРТЕ: МОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

It's not about the Bike (My Journey Back to Life)

 

 

Глава первая

ДО И ПОСЛЕ

 

Я хочу умереть в столетнем возрасте, с американским флагом на спине и звездой Техаса на шлеме, слетев с альпийских склонов на скорости 120 километров в час. Я хочу пересечь последнюю в своей жизни финишную черту под аплодисменты жены и десятерых детей, а потом лечь на землю среди знаменитых французских подсолнухов и мир — но почить, поправ тем самым предрекавшуюся мне безвременную мучительную смерть.

Медленное умирание не для меня. Я ничего не делаю медленно; я все делаю на скорости — быстро ем, быстро высыпаюсь. Я нетерпеливо ерзаю на пассажирском сиденье, когда моя жена Кристин, сидя за рулем, тормозит на каждый желтый свет.

— Ты водишь как баба, — говорю я ей.

— Надо было жениться на мужчине, — отвечает она.

Я езжу на велосипеде по всему свету — от проселков Остина, штат Техас, до парижских Елисейских полей — и всегда считал, что, если мне и суждено умереть раньше времени, это произойдет, когда какой-нибудь фермер собьет меня своим грузовиком и я улечу в придорожную канаву. Поверьте, это может случиться. Велосипедисты ведут нескончаемую войну с водителями грузовиков, которые сбивали меня столько раз и во стольких странах, что я уже и счет потерял. Я уже научился сам у себя удалять швы: для этого нужны лишь маникюрные ножницы и сила духа.

Если бы вы увидели мое тело под спортивным костюмом, то поняли бы, что я имею в виду. Мраморные рубцы покрывают обе мои руки и ноги, которые я чисто выбриваю. Может быть, водители грузовиков потому и пытаются постоянно наехать на меня: они видят мои женоподобные лодыжки и, исполнившись презрения ко мне, не сбавляют скорость. Но велосипедисты вынуждены брить ноги, потому что, когда кожа иссечена и испещрена песком и мелкими камушками, ее легче чистить и перевязывать, если волос нет.

Только что ты мчался по шоссе, и вот уже- бабах — лежишь лицом в пыли. Тебя обдувает жарким смрадом выхлопных газов, от которых во рту остается едкий привкус, и все, что ты можешь, — лишь бессильно помахать кулаком удаляющимся габаритным огням. Рак похож на эти грузовики. Он так же сшиб меня и оставил такие же шрамы. Грудь моя пересечена морщинистым рубцом — прямо над сердцем, куда был имплантирован катетер. Справа от паха к бедру идет хирургический шов — след от удаления яичка. Но главный след, оставленный раком, — это два глубоких полумесяца на скальпе, словно следы от лошадиных копыт. Это осталось после операции на мозге. Когда мне исполнилось двадцать пять, у меня обнаружили рак яичка и я был на волосок от смерти. Шансов на выживание у меня было меньше 40 процентов, да и эта оценка, честно говоря, была, по доброте душевной, завышена врачами. Смерть — не тема для светской беседы, как и рак, операция на мозге или то, что находится ниже пояса. Но я не собираюсь с вами любезничать, я хочу рассказать вам всю правду. Я уверен, вы хотите услышать о том, как Лэнс Армстронг стал Великим Американцем, Живым Примером, Источником Вдохновения, как он выиграл «Тур де Франс», шоссейную велогонку протяженностью в 3685 км, которая считается самым изнурительным спортивным состязанием из всех существующих. Вы хотите услышать о моей вере и моей тайне, о моем чудесном возвращении и о том, как я встал в один ряд с такими величественными фигурами велоспорта, как Грег Лемонд и Мигель Индурайн. Вы хотите услышать о моем лирическом преодолении Альп и героическом покорении Пиренеев, а также о том, что я при этом чувствовал. Но победа в «Туре» — это самый незначительный фрагмент моей истории.

О многом из того, что я собираюсь рассказать, трудно говорить и многое не очень приятно слушать. Поэтому с самого начала хочу попросить вас отбросить в сторону мысли о геройствах и чудесах — я не считаю себя каким-то сказочным персонажем. Моя жизнь — не «Диснейленд» и не Голливуд. Один пример. Мне приходилось читать в репортажах, что я, дескать, взлетал на холмы и горы Франции. Но на холм не взлетишь. На холм поднимаешься мучительно, преодолевая боль, — и, может быть, если работаешь достаточно усердно, окажешься на вершине раньше других. Рак такой же. Здоровые, сильные люди заболевают раком; они делают все возможное и невозможное, чтобы победить свою болезнь, но все равно умирают. Это главная правда, которую вы должны знать. Люди умирают. Когда знаешь это, остальное уже кажется неважным. Просто мелочью. Не знаю, почему я до сих пор жив. Могу только предполагать. У меня крепкая конституция, и профессия научила меня продолжать упорствовать, когда преграды кажутся неодолимыми и все против тебя. Я привык к тяжелейшим нагрузкам и даже люблю их. Это помогло и послужило хорошей отправной точкой, но никак не могло быть определяющим фактором. Не могу избавиться от ощущения, что в моей победе над смертью наибольшую роль сыграло слепое везение. В 16 лет мне случилось пройти медицинское обследование в далласской клинике Купера, которая является престижным научным центром и колыбелью революции аэробной физкультуры. Врач, измерявший у меня VO2max то есть максимальное количество воздуха, которое я могу вдохнуть и использовать, сказал, что такого высокого показателя, как у меня, в его практике еще не было. Кроме того, в моем организме оказалось меньше молочной кислоты, чем бывает у большинства людей. Молочная кислота — это вещество, которое организм вырабатывает, когда устает; именно оно вызывает боль в уставших мышцах.

Таким образом, я способен переносить большие физические нагрузки, чем большинство людей, и при этом меньше уставать. Мне повезло: я родился с отличным дыхательным аппаратом. Но даже это не спасало меня от головокружения и тошноты, которые я испытывал во время болезни. Болезнь заставила меня отбросить гордыню, открыть глаза и трезво оценить свою жизнь. Я видел в ней множество достойных порицания эпизодов: примеры недостойного поведения; начатые, но не доведенные до конца дела; различные проявления слабости. Я должен был спросить себя: «Если мне суждено выжить, каким человеком я намереваюсь стать?» И обнаружил, что мне еще надо расти и расти, чтобы стать настоящим человеком. Не буду вас обманывать. Существуют два Лэнса Армстронга — до рака и после. У меня любят спрашивать: «Как болезнь изменила вас?» Лучше спросите, что во мне не изменилось. Второго октября 1996 года я вышел из дому одним человеком, а вернулся совсем другим. Я был спортсменом мирового класса, имеющим особняк на берегу реки, ключи от «Porsche» и приличный счет в банке. Я был одним из лучших велогонщиков в мире, и моя карьера являлась идеальным примером успеха. А вернулся другим человеком в самом буквальном смысле. Можно сказать, что прежний я умер и обрел вторую жизнь. Даже тело мое стало другим, потому что в процессе химиотерапии я потерял всю свою мускулатуру, и, когда накачал мышцы снова, они были уже другие — не те, что прежде.

Правда заключается в том, что рак оказался лучшим событием в моей жизни. Не знаю, почему я заболел, но эта болезнь сотворила со мной настоящее чудо, и я не хотел бы, чтобы ее не было. Почему я должен отказываться от самого важного, перевернувшего всю мою жизнь события? Люди умирают. Эта истина столь страшна, что временами мне не хватает духу произнести ее вслух. Зачем тогда к чему-то стремиться, можете спросить вы. Почему бы не остановиться на том самом месте, где мы находимся в данный момент? Но есть и другая истина. Люди живут. Это противоположно направленная, но столь же справедливая истина. Люди живут, и порой живут замечательно. Когда я болел, то видел в каждом дне своей жизни больше красоты, триумфа и правды, чем в любой велогонке, — и это были человеческие моменты, а не какие-то чудеса. Я познакомился с человеком в потрепанном тренировочном костюме, который оказался блестящим хирургом. Я подружился с перегруженной делами медсестрой по имени Лат-рис, обеспечивавшей мне такой уход, который мог быть лишь результатом глубочайший близости наших душ. Я видел детей без ресниц и бровей, «сожженных» химиотерапией, которые боролись за свою жизнь с упорством Индурайна.

Я сам еще не вполне понимаю, что это было. Единственное, что я могу сделать, — это рассказать вам, как это было.

Разумеется, я должен был бы знать, что у меня что-то не так со здоровьем. Но спортсменам, а велосипедистам особенно, свойственно самоотречение отказываешься прислушиваться к усталости и боли, потому что должен закончить гонку. Велоспорт — это самоистязание. Ты крутишь педали целый день, шесть или семь часов в любую погоду по булыжнику и песку, под ветром, дождем и я даже градом, но не должен прислушиваться к боли. Болит все. Болит спина, болят ноги, болят руКи, болит шея и конечно, болят ягодицы.

Так что нет, я не должен был обратить внимание на свое неважное самочувствие в 1996 году. Когда той зимой У меня слегка опухло правое яичко, я сказал себе что с этим можно жить, поскольку был уверен что это как-то связано с ездой на велосипеде или какими- то физиологическими процессами. На моих споРтивных показателях это никак не сказывалось, и я не видел причин останавливаться.

В велоспорте чемпионами становятся, как правило Уже в 3Релом возрасте. Необходимы годы, чтобы зарастить физическую выносливость, и стратегический ум обретаешь только с жизненным опытом. К 1996 году я почувствовал, что наконец-то достиг своего расцвета. Той весной я выиграл

«Флешь-Валонь», тяжелейшую гонку через Арденны, в которой до той поры еще не преуспел ни один американец. Финишировал вторым на дистанции «Льеж-Бастонь-Льеж», классической гонке на 267 километров, которые необходимо преодолеть за один изнурительный день. Выиграл «Тур Дюпон», 12-дневную гонку протяженностью почти 2000 километров по горам Каролины. К этим результатам я добавил еще пять вторых мест и впервые в своей карьере был близок к тому, чтобы войти в пятерку лучших велогонщиков мира.

Но любители велоспорта после моей победы в «Тур Дюпон» заметили во мне нечто странное: обычно, пересекая финишную черту первым, я энергично сжимаю и разжимаю кулаки. Но в тот день я был слишком изможден, чтобы торжествовать победу в седле. Глаза мои были налиты кровью, лицо раскраснелось.

После весенних побед я должен был бы ощущать уверенность в себе и приток энергии, но чувствовал только усталость. У меня болели соски. Если бы я разбирался в физиологии немного больше, то понял бы, что это признак болезни. Это означало, что у меня был повышен уровень ХГЧ, гормона, который обычно вырабатывается в организме беременных женщин. В организме мужчин он присутствует в крошечных количествах и повышение его уровня означает дисфункцию яичек.

Я думал, что просто перетрудился. «Встряхнись, — говорил я себе, — ты не можешь позволить себе уставать». Меня ждали два самых главных соревнования сезона: «Тур де Франс» и Олимпийские игры в Атланте, — и это были те соревнования, ради которых я столько старался.

С дистанции «Тур де Франс» я сошел уже на пятый день. После гонки под проливным дождем у меня заболело горло, и начался бронхит. Я кашлял, у меня болела спина, и я уже просто не мог ехать дальше. «Не могу дышать», — объяснил я журналистам. Как оказалось, это были пророческие слова.

В Атланте мое тело предало меня снова. Я приехал шестым в гонке на время и двенадцатым в шоссейной гонке. Результаты эти можно было бы назвать совсем неплохими, но они никак не отвечали моим высоким ожиданиям.

Вернувшись в Остин, я пытался убедить себя, что причиной всему был грипп. Я много спал, но не высыпался. Однако я не обращал внимания на свою сонливость, списывая ее на тяжелый сезон.

Восемнадцатого сентября я отметил свое 25-летие, а пару дней спустя пригласил кучу друзей на концерт Джимми Баффета, взяв по такому случаю напрокат аппарат для приготовления коктейля «Маргарита». Из Плано приехала моя мать Линда, и в разгар праздника я сказал ей: «Я самый счастливый человек на свете».

Я любил свою жизнь. У меня была красивая подруга, Лайза Шилз, с которой мы вместе учились в университете штата Техас. Я только-только подписал двухгодичный контракт с престижным французским велоклубом «Cofidis» на 2,5 миллиона долларов. У меня был шикарный новый дом в средиземноморском стиле на берегу озера Остин. Он строился несколько месяцев и в его архитектурном оформлении и внутреннем убранстве были учтены все мои пожелания. Огромные окна выходили на плавательный бассейн и внутренний дворик в форме раковины, который тянулся к самому причалу, где были пришвартованы мои личные моторная лодка и водный мотоцикл.

Только одна вещь омрачала тот вечер: во время концерта я ощутил приступ головной боли. Она началась как тупое постукивание. Я принял аспирин. Не помогло. Боль только усилилась.

Я попробовал ибупрофен. Проглотил четыре таблетки, но боль не унималась. Я решил, что причина тому — слишком большое количество выпитых «Маргарит», и сказал себе, что больше никогда не буду пить эту дрянь. Мой друг и адвокат Билл Стэплтон предложил мне лекарство от мигрени, которое нашлось в сумочке у его жены Лоры. Я принял три таблетки. Тоже никакого эффекта.

Боль усиливалась и стала такой, как ее порой показывают в кино: голова раскалывается, и ее хочется изо всех сил сжать обеими руками, чтобы она не развалилась на части.

Наконец я сдался и отправился домой. Выключил повсюду свет и в полной неподвижности лег на диван. Боль не отступала, но вкупе с текилой так измучила меня, что я наконец уснул.

Утром голова уже не болела. Отправившись на кухню приготовить кофе, я заметил, что со зрением у меня что-то не так — края предметов расплывались. «Наверное, старею, — подумал я. — Может быть, мне нужны очки?» У меня всему находилось оправдание.

Пару дней спустя, когда я, сидя в гостиной, разговаривал по телефону с Биллом Стэплтоном, на меня вдруг напал кашель. Я давился, и во рту был какой-то неприятный металлический привкус. «Подожди минутку, — сказал я в трубку, — со мной происходит что-то странное». Я помчался в ванную и откашлялся в раковину.

Мокрота была с кровью. Я глядел на нее, не веря своим глазам. Откашлялся снова — и опять выплюнул кровь. Я не мог поверить, что вся эта мерзость выходит из моего тела.

Потрясенный, я вернулся в гостиную и взял трубку. «Билл, я тебе потом перезвоню», — сказал я и тут же набрал номер доктора Рика Паркера, своего друга и личного врача. Рик жил по соседству. «Ты не мог бы приехать? — попросил я. — Я харкаю кровью».

В ожидании Рика я вернулся в ванную и снова принялся рассматривать кровавую мокроту, оставшуюся на дне раковины. Вдруг моя рука повернула кран. Мне захотелось смыть все это. Иногда я действую, не отдавая себе отчета в своих поступках. Мне не хотелось, чтобы Рик видел это. Я стеснялся. Я хотел, чтобы ничего этого не было. Рик приехал осмотреть мой рот и нос. Потом посветил мне в горло и захотел увидеть кровь. Я показал ему те капли, что еще оставались в раковине. «О Боже, — подумал я, — не могу даже сказать ему, как много было этой гадости, — так это отвратительно». Рику часто приходилось слышать от меня жалобы на насморк и аллергию. В Остине растет много амброзии, пыльца которой вызывает у меня аллергию, а антигистаминные препараты я при всех своих страданиях принимать не могу из — за жестких антидопинговых ограничений, существующих в велоспорте. Приходится терпеть.

— Возможно, это носовое кровотечение, — предположил Рик.

— Мог лопнуть сосуд. — Отлично, — сказал я.

— Невелика беда.

Я испытал такое облегчение, что ухватился за первое же предположение о не слишком серьезном расстройстве и удовлетворился им. Рик собрал свои инструменты и уже в дверях пригласил меня отобедать у них на следующей неделе.

В назначенный день я отправился к Паркерам на своем мотороллере. У меня много механических игрушек, и этот мотороллер — одна из любимых. Но тем вечером боль в правом яичке не дала мне насладиться ездой. За столом сидеть тоже было неуютно. Я старался поменьше шевелиться, чтобы было не очень больно.

Я хотел рассказать Рику о своих проблемах, но стеснялся. Едва ли это было хорошей темой для застольной беседы, да и с кровохарканьем я его зря побеспокоил. «Он еще сочтет меня нытиком», — подумал я и решил промолчать.

На следующее утро яичко чудовищно распухло, достигнув размера апельсина. Я оделся, вывел из гаража велосипед, чтобы отправиться на обычную тренировку, но обнаружил, что не могу сидеть в седле. Всю дистанцию я проехал стоя на педалях. Вернувшись домой, я, превозмогая смущение, снова набрал номер Паркера.

— Рик, у меня что-то с яичком, — сказал я.

Оно распухло, и я даже в седле сидеть не могу.

Рик воспринял мои слова очень серьезно.

— Тебе нужно немедленно пройти обследование.

Он настоял на том, чтобы я показался специалисту в тот же день. Закончив разговор со мной, Рик тут лее позвонил Джиму Ривсу, известному на весь Остин урологу. Как только Рик объяснил мои симптомы, Ривс заявил, что я должен немедленно ехать к нему. Он будет ждать. Перезвонив мне, Рик сказал, что доктор Ривс подозревает у меня не более чем перекручивание яичка, но я все-таки должен поехать провериться. Если я откажусь, то рискую потерять яичко.

Я принял душ, переоделся, взял ключи и сел за руль своего «Porsche». Забавно, но я и сейчас помню, во что был тогда одет: в брюки цвета хаки и темно-зеленую рубашку.

Офис Ривса располагался в самом центре города, в ничем не примечательном кирпичном здании поликлиники близ кампуса университета штата Техас.

Ривс оказался пожилым джентльменом с раскатистым голосом, который, казалось, доносился из глубины колодца, и типичной для докторов манерой относиться ко всем проблемам с видимым спокойствием — хотя его явно встревожило то, что он обнаружил в процессе обследования.

Яичко мое было втрое больше нормальных размеров, стало твердым, и каждое прикосновение к нему отдавалось болью. Ривс сделал какие-то записи, а потом сказал: — Ситуация подозрительная. Для пущей уверенности вам следует сделать УЗИ. Кабинет находится через дорогу.

Я оделся и вышел на улицу. Лаборатория ультразвукового исследования находилась в таком же кирпичном здании на противоположной стороне улицы, что было совсем недалеко от основного корпуса, но я решил подъехать туда на машине. Внутри оказался ряд кабинетов и помещений, битком набитых разного рода медицинским оборудованием. В одном из этих кабинетов мне предложили лечь на стол.

Лаборантка поднесла ко мне инструмент, похожий на стержень, передающий изображение на экран. Я полагал, что это займет пару минут. Просто рутинная проверка — для пущей уверенности, как сказал доктор.

Прошел час, а я все еще лежал на столе. Лаборантка, казалось, исследовала каждый сантиметр моего тела. Я лежал безмолвно, стараясь подавить нарастающую тревогу. Почему так долго? Неужели она что-нибудь нашла?

Наконец она отложила свой стержень и, не говоря ни слова, покинула кабинет.

— Подождите, — сказал я ей вслед, — эй!

«Вот тебе и «простая формальность», — подумалось мне.

Вскоре лаборантка вернулась с мужчиной, которого я видел в кабинете перед началом исследования. Это был главный радиолог. Взяв инструмент, он начал осматривать меня сам. Это продолжалось в полном молчании еще 15 минут. Почему же так долго?

— Ладно, одевайтесь и выходите в коридор, — произнес он наконец.

Я торопливо оделся и вышел из кабинета. Радиолог ждал меня за дверью.

— Нужно еще сделать рентгеноскопию грудной клетки, — сказал он.

Я удивленно уставился на него:

— Зачем?

— Доктор Ривс попросил.

Зачем им осматривать мою грудную клетку? У меня там ничего не болит. И я отправился в очередной кабинет, где снова разделся и где уже другая лаборантка сделала мне рентген.

Я был уже не на шутку зол и напуган. Одевшись, я вышел в коридор и снова наткнулся на главного радиолога.

— Послушайте, — обратился я к нему. — Что происходит? Это никакие назовешь обычной процедурой.

— Вам нужно поговорить с доктором Ривсом, — уклонился он от ответа.

— Нет. Я хочу знать, что происходит.

— Видите ли, я не хочу говорить за доктора

Ривса, но похоже, что он проверяет вас на онкологию.

Я застыл.

— О черт, — вырвалось у меня.

— Вы должны отнести снимки доктору Ривсу.

Он ждет вас в своем кабинете.

Меня охватило леденящее чувство страха, и я, вытащив из кармана сотовый телефон, набрал номер Рика.

— Рик, тут творится что-то непонятное, а мне

всего не говорят.

— Лэнс, я сам точно не знаю, что происходит, но ты должен поговорить с доктором Ривсом. Может, у него и встретимся?

— Хорошо.

Я подождал в приемной, пока готовили мои рентгеновские снимки, и наконец радиолог вышел и вручил мне большой коричневый конверт. «Доктор Ривс ждет вас», — сказал он. Я не отрываясь смотрел на конверт. «Там моя грудная клетка», — сообразил я.

Дело плохо. Я сел в машину и снова бросил взгляд на конверт с рентгеновскими снимками.

Офис Ривса был всего в двухстах метрах, но чувство было такое, что он намного дальше. В двух километрах. А может, в двадцати.

Когда я припарковался, уже стемнело и рабочий день явно закончился. «Если доктор Ривс до сих пор ждал меня, тому должна быть серьезная причина, — думал я. — А причина в том, что я, похоже, влип».

По дороге в кабинет Ривса я обратил внимание, что здание совершенно опустело. Все ушли. Был уже вечер.

Приехал Рик, и вид его был довольно мрачным. Я сел в кресло, а доктор Ривс в это время вскрыл конверт и извлек снимки. Рентгеновский снимок подобен фотонегативу: аномалии на нем выделяются белым. То, что черное, — это хорошо, это означает, что органы чистые. Черное хорошо. Белое — плохо.

Доктор Ривс прикрепил мои снимки к специальному экрану с подсветкой.

Моя грудь выглядела на рентгене как снежный буран.

— Да, ситуация серьезная, — сказал наконецдоктор Ривс.

— Похоже на тестикулярный рак с обширными метастазами до самых легких.

У меня рак.

— Вы уверены? — спросил я.

— Совершено уверен, — сказал Ривс.

Мне двадцать пять. Откуда у меня рак?

— Может, мне проконсультироваться у кого-нибудь еще? — сказал я.

— Разумеется, — ответил Ривс.-

Вы имеете полное право сделать это. Но должен сказать, что в диагнозе я не сомневаюсь. Я запланировал для

вас на завтра на семь утра операцию по удалению яичка.

У меня рак, и он добрался до легких. После этого доктор Ривс рассказал о болезни подробнее: рак яичек — редкое заболевание; в США ежегодно фиксируют лишь 7000 случаев. Эта болезнь поражает чаще всего мужчин в возрасте от 18 до 25 лет и благодаря достижениям химиотерапии считается среди онкологических заболеваний наиболее излечимым, но главное здесь — своевременные диагностика и хирургическое вмешательство. Доктор Ривс был совершенно уверен, что у меня рак. Вопрос лишь в том, насколько широко он распространился. Ривс предложил мне обратиться к Дадли Юману, известному остинскому онкологу. Но надо было торопиться: каждый день на счету. Доктор Ривс, наконец, закончил, но я не мог вымолвить ни слова.

— Я оставлю вас на минутку, — сказал Ривс.

Оставшись наедине с Риком, я положил голову на стол.

— Не могу поверить, — произнес я.

Но я должен был признаться себе в том, что на самом деле болен. Эта головная боль, этот кровавый кашель, боль в горле, постоянная сонливость. Я действительно плохо себя чувствовал, и началось это не вчера.

— Лэнс, послушай меня. В лечении рака произошли значительные подвижки. От него можно вылечиться. Мы должны постараться сделать все возможное. Мы победим, чего бы это ни стоило.

— Хорошо, — сказал я. — Согласен.

Рик вызвал доктора Ривса.

— Что я должен делать? Давайте начнем. Давайте убьем эту заразу. Во что бы то ни стало.

Я хотел приступить к лечению прямо сейчас. Не сходя с места. Я готов был лечь под нож хирурга в тот же час. Я бы сам нацелил на себя лучевую пушку, если бы это помогло. Но Ривс терпеливо объяснил мне план действий на утро: я приеду в больницу рано утром, чтобы пройти целый ряд тестов и анализов и дать онкологу возможность определить степень развития рака, после чего мне хирургическим путем удалят яичко. Я встал и направился к выходу. Мне еще нужно было сделать множество звонков, в том числе матери; как-никак мне предстояло сообщить ей, что ее единственный ребенок болен раком-

Я сел в машину и поехал по извилистым улицам домой, на берег озера. Впервые в жизни я ехал медленно. Я был в шоке. Бог мой, я никогда больше не смогу соревноваться. Бог мой, я умру. Бог мой, у меня никогда не будет семьи. Все эти мысли путались, сменяя друг друга. Но первой была такая: Бог мой, я никогда больше не смогу соревноваться. Я взял телефон и позвонил Биллу Стэпл-тону.

— Билл, у меня плохие новости, — сказал я.

— Что такое? — встревоженно спросил он.

— Я заболел. Моей карьере конец.

— Что?

— Все кончено. Я болен, я никогда больше не смогу соревноваться, и у меня уже ничего в жизни не будет.

Я отключил связь.

Я тащился к дому на первой передаче, не имея сил даже нажать на педаль газа и оплакивая все, что имел: свой мир, свою профессию, свое «я». Я выехал сегодня из дома несокрушимым и непобедимым 25-летним молодцом. Рак изменил в моей жизни все: он не только погубил мою карьеру, но и лишил меня всего моего прежнего «я». Я начинал свою жизнь практически с нуля.

Моя мать работала секретаршей в Плано, но с помощью велосипеда я кое-чего в жизни достиг. В то время как другие дети занимались плаванием, я после школы крутил педали, потому что именно в этом видел свой единственный шанс. Каждый завоеванный приз, каждый заработанный доллар я оплатил литрами пота, а что мне делать теперь? Кем я буду, если перестану быть велосипедистом мирового класса Лэнсом Армстронгом?

Больным человеком.

Я подъехал к дому. Там звонил телефон. Войдя, я бросил ключи на шкафчик. Телефон не умолкал. Я снял трубку. Это был мой друг Скотт Макичерн, представитель фирмы «Nike», «приписанный» ко мне.

— Эй, Лэнс, что происходит?

— Многое, — мрачно ответил я.

— Многое происходит.

— Что ты имеешь в виду?

— Я, гм…

Мне еще не случалось произносить такое вслух.

— Что? — спросил Скотт.

Я открыл рот, закрыл его, открыл снова.

— У меня рак, — наконец выдавил я. И заплакал.

И в этот момент ко мне пришла еще одна мысль. Я мог потерять и жену. Не только спорт. Я мог потерять жизнь

 

Глава вторая

НА СТАРТ

 

Прошлое формирует человека, хочет он того или нет. Каждая встреча, каждый опыт оставляет свой отпечаток и придает вам форму, подобно тому, как ветер придает форму мескитовому дереву на равнине.

Главное, что вам следует знать о моем детстве, — то, что у меня никогда не было настоящего отца, о чем я, впрочем, никогда не жалел. Мама родила меня в 17 лет, и с первого дня все вокруг твердили, что мы никогда ничего в жизни не добьемся. Она придерживалась иного мнения и прививала мне непреложное правило жизни: «Превращай каждое препятствие в благоприятную возможность». Так мы и поступали.

Я был крупным ребенком, особенно для такой маленькой женщины. Девичья фамилия моей матери — Мунихэм. Ее рост был 160 сантиметров, а весила она менее 50 килограммов, и я не представляю, как ей удалось выносить и родить меня — ведь при рождении я весил 4,4 килограмма. Роды былитакие трудные, что после них она целый день пролежала в лихорадке. Из-за высокой температуры нянечки не позволяли ей брать меня на руки.

Я никогда не знал своего так называемого отца. Он для меня просто не существовал. Только то, что он снабдил меня своей ДНК, отнюдь не делало его моим отцом, и между нами все эти годы не было абсолютно ничего, никакой связи. Я понятия не имел, что он за человек, что любит, а что ненавидит. До прошлого года я даже не знал, где он живет и работает.

И никогда не спрашивал. Мы с матерью ни разу не обмолвились о нем ни словом. Ни единым. За 28 лет она ни разу не вспомнила о нем, и я тоже. Это может показаться странным, но это правда. Дело в том, что меня это совершенно не волнует, и маму тоже. Она говорит, что рассказала бы мне об отце, если бы я попросил, но, честно скажу, просить об этом мне и в голову не приходило. Личность отца не имела для меня никакого значения. Мать любила меня, я отвечал ей взаимностью, и нам было вполне достаточно друг друга. Но когда я решил написать о своей жизни, то подумал, что неплохо было бы все-таки прояснить некоторые вопросы о своем происхождении. В 1999 году одна техасская газета отыскала следы моего биологического отца и напечатала о нем статью. Вот что они сообщили: фамилия его Гун-Дерсон; работает он в газете «Dallas Morning News», живет в Сидр-Крик-Лейке, штат Техас, и У него двое других детей. Далее сообщалось, что моя мать вышла за него, когда забеременела, но они разошлись, когда мне не исполнилось и двух лет. В газетном интервью он, правда, сказал, что гордится своим отцовством, что двое других его детей считают меня своим братом, но эти слова не вызывают во мне никакого доверия, и я отнюдь не горю желанием встретиться с этим человеком.

Мама жила одна. Ее родители разошлись, и мой дед, Пол Мунихэм, ветеран вьетнамской войны, в те годы работал на почте, жил в передвижном доме и беспробудно пил. Бабушка же, Элизабет, как могла старалась помочь своим троим детям. Никто в семье не мог особенно помочь матери — но они хотя бы пытались. В день моего рождения дед бросил пить, и с тех пор, все 28 лет моей жизни, ведет трезвый образ жизни. Младший брат моей матери, Эл, был для меня нянькой. Впоследствии он записался в армию, как это было принято среди мужчин нашей семьи, и сделал там неплохую карьеру, дослужившись до чина подполковника. У него великое множество орденов и медалей и замечательный сын, Джесси. Мы все поддерживаем очень теплые отношения и гордимся друг другом.