Мировые войны и мировые державы

Освальд Шпенглер

Годы решений

Годы решений / Пер. с нем. В. В. Афанасьева; Общая редак­ция А.В. Михайловского.— М.: СКИМЕНЪ, 2006.— 240 с.— (Серия «В поисках утраченного»).

 

Введение

Едва ли кто-то так же страстно, как я, ждал свер­шения национального переворота этого года (1933). Уже с первых дней я ненавидел грязную рево­люцию 1918 года как измену неполноценной части нашего народа по отношению к другой его части – сильной, нерастраченной, воскрес­шей в 1914 году, которая могла и хотела иметь будущее. Все, что я написал после этого о поли­тике, было направлено против сил, окопавших­ся с помощью наших врагов на вершине нашей нищеты и несчастий для того, чтобы лишить нас будущего. Каждая строка должна была спо­собствовать их падению, и я надеюсь, что так оно и произошло. Что-то должно было насту­пить в какой-либо форме для того, чтобы осво­бодить глубочайшие инстинкты нашей крови от этого давления, если уж нам выпало участ­вовать в грядущих решениях мировой истории, а не быть лишь ее жертвами. Большая игра ми­ровой политики еще не завершена. Самые вы­сокие ставки еще не сделаны. Для любого жи­вущего народа речь идет о его величии или уничтожении. Но события этого года дают нам надежду на то, что этот вопрос для нас еще не решен, что мы когда-нибудь вновь – как во вре­мена Бисмарка – станем субъектом, а не только объектом истории. Мы живем в титанические десятилетия. Титанические – значит страш­ные и несчастные. Величие и счастье не пара, и у нас нет выбора. Никто из ныне живущих где-либо в этом мире не станет счастливым, но многие смогут по собствен­ной воле пройти путь своей жизни в величии или ничтоже­стве. Однако тот, кто ищет только комфорта, не заслужива­ет права присутствовать при этом. Часто тот, кто действует, видит недалеко. Он движется без осознания подлинной це­ли. Вероятно, он стал бы сопротивляться, если бы видел ее, ведь логика судьбы никогда не обращает внимания на жела­ния людей. Но гораздо чаще это приводит к помешательст­ву, так как они создают ложную картину окружающего ми­ра. В этом и заключается великая задача знатока истории: понять факты своего времени и, исходя из них, предвидеть, указать, обозначить то будущее, которое наступит незави­симо от нашего желания. Без творческой, предупреждаю­щей, предостерегающей и сопровождающей критики невоз­можна эпоха сознания, подобного сегодняшнему.

Я не буду браниться или льстить. Я воздержусь от лю­бой оценки вещей, которые только что начали возникать. Правильно оценить события можно лишь тогда, когда они стали далеким прошлым, а окончательный успех или неуда­ча стали фактами, то есть по истечении десятилетий. Зрелое понимание Наполеона было невозможно до конца прошло­го века. О Бисмарке даже у нас нет окончательного мнения. Прочны только факты, оценки же колеблются и меняются. И, наконец, великие события не нуждаются в оценке совре­менников. История сама вынесет свой приговор, когда уже не останется в живых ни одного из участников событий.

Но это можно сказать с определенностью уже сегодня: национальный переворот 1933 года представлял собой что-то ужасное и останется таковым в глазах будущего из-за той стихийной, надындивидуальной мощи, с которой он совер­шился, и из-за душевной дисциплины, с которой он был со­вершен. Он был насквозь прусским, как и прорыв 1914 года, в мгновение ока преобразивший души. С импонирующей уверенностью немецкие мечтатели сделали шаг на пути в будущее. Но именно поэтому участники должны ясно по­нимать: это была не победа, потому что не было врага. Перед мощью восстания мгновенно исчезло все, что еще остава­лось дееспособным или сделанным. Это было обещание будущих побед, которых можно достичь лишь в тяжелой борь­бе. Для них сейчас было только подготовлено место. Всю ответственность вожди взяли на себя, и они должны знать или узнать, что это означает. Эта задача полна чудовищ­ных опасностей, и она не внутри Германии, а вне ее, в мире войн и катастроф, где все определяет только большая поли­тика. Германия как никакая другая страна связана с судьба­ми всех остальных; она как никакая другая не может управ­ляться, взятая сама по себе. И, кроме того, здесь произошла не первая национальная революция – ее предшественника­ми были Кромвель и Мирабо, – но это первая революция, которая происходит в политически обессиленной стране, находящейся в очень опасном положении: это несравнимо повышает сложность задач.

Сейчас они только поставлены, вряд ли поняты, не реше­ны. Сейчас нет ни времени, ни повода для упоения и триум­фа. Горе тем, кто путает мобилизацию с победой! Движение сейчас только началось, еще не достигло цели, и потому ве­ликие вопросы времени все те же. Они касаются не только Германии, но всего мира, и это вопросы не только этих лет, но и целого столетия. Опасность воодушевления в том, что положение видится слишком упрощенно. Воодушевление не согласуется с целями, которые выходят за рамки несколь­ких поколений, но именно с них начинаются действитель­ные исторические решения.

Этот захват власти произошел в вихре силы и слабо­сти. Я с озабоченностью смотрю на то, что его ежеднев­но прославляют с таким шумом. Было бы правильнее, ес­ли бы мы оставили все это для настоящих и решающих, то есть внешнеполитических успехов. Других не сущест­вует. Если они однажды будут достигнуты, то люди момен­та, сделавшие первый шаг, будут, возможно, давно мерт­вы, возможно, забыты или опозорены, пока кто-нибудь из потомков не вспомнит об их значении. История не тер­пит сентиментальности, и горе тем, кто воспринимает се­бя сентиментально!

Любое развитие с таким началом имеет множество воз­можностей, которые редко до конца осознаются его уча­стниками. Оно может застыть в принципах и теориях, погибнуть в политической, социальной и экономической анархии, безрезультатно вернуться к началу, подобно то­му, как в Париже 1793 года отчетливо чувствовалось, что все изменится. После упоения первых дней, которое часто гу­бит уже следующие возможности, как правило, следует про­трезвление и неуверенность в «следующем шаге». К власти приходят элементы, рассматривающие упоение властью в качестве результата и стремящиеся увековечить состояние, которое возможно лишь на мгновения. Верные мысли дово­дятся фанатиками до абсурда. То, что сулило стать началом величия, оборачивается трагедией или комедией. Мы хотим заблаговременно и трезво указать на эти опасности, чтобы быть умнее, чем некоторые поколения прошлого.

И если здесь должен быть заложен прочный фундамент великого будущего, на который смогут опереться грядущие поколения, то нельзя обойтись без помощи старых тради­ций. Лишь то, что мы имеем в крови от наших отцов – идеи без слов, – есть прочный фундамент великого будущего. Сейчас себя оправдало именно то, что я некогда обозначил как «пруссачество» – важно оно, а не какой-либо вид «со­циализма». Нам необходимо воспитывать прусскую твер­дость, подобную той, что была явлена в 1870 и 1914 годах и которая дремлет в глубине нашей души как ее постоянная возможность. Этого можно достичь только живым приме­ром и нравственной самодисциплиной руководящего слоя, а не многословием или принуждением. Чтобы служить идее, нужно управлять самим собой, нужно быть готовым к внут­ренним жертвам по убеждению. Кто путает это с духовным давлением какой-нибудь программы, тот не понимает, о чем здесь идет речь. Тем самым я возвращаюсь к книге, где мною в 1919 году было впервые указано на эту нравственную не­обходимость, без которой ничего невозможно достичь на­долго – «Пруссачество и социализм». Все другие народы мира обрели свой характер благодаря прошлому. У нас нет воспитывающего прошлого, поэтому вначале мы должны разбудить, раскрыть, воспитать наш характер, который как зародыш находится в нашей крови.

Этой цели посвящена и моя работа, первая часть которой представлена здесь. Я делаю то, что делал всегда: не даю же­лаемую картину будущего и в еще меньшей мере программу для ее достижения, как это модно у немцев, но излагаю яс­ную картину фактов, каковы они есть и каковыми будут. Я вижу дальше других. Я вижу не только большие возможно­сти, но и великие опасности, их источник и, быт_ь может, спо­собы их избежать. И если никто не имеет мужества видеть и говорить то, что он видит, тогда это сделаю я. У меня есть право на критику, потому что с ее помощью я Постоянно по­казывал то, что будет происходить, ибо это должно произой­ти. Начало решающим деяниям положено. Нельзя вернуть ничего из того, что уже стало фактом. Сейчас мы все должны идти в этом направлении, нравится оно нам или нет. Было бы близоруко и трусливо сказать «нет». То, чего не захочет сделать отдельный человек, с ним сделает история.

Но «да» предполагает понимание. Этому должна послу­жить данная книга. Она должна предостеречь от опасно­стей. А опасности есть всегда. Всякий, кто действует, под­вергает себя опасности. Сама жизнь есть опасность. Но тот, кто связал судьбу государств и наций со своей собственной судьбой, тот должен идти навстречу этим опасностям, пря­мо смотря им в лицо. А для того, чтобы видеть, нужно, быть может, еще большее мужество.

Эта книга возникла из доклада на тему «Германия в опасности», который я прочитал в 1929 году в Гамбурге, не встретив при этом большого понимания. В ноябре 1932 го­да я приступил к переработке текста, причем положение Германии оставалось неизменным. К 30 января 1933 года было напечатано 106 страниц. Ничего из этого я не изме­нил, так как пишу не на месяцы и не для следующего года, но для будущего. Что истинно, то не может быть отмене­но каким-либо событием. Я лишь выбрал другое название, чтобы избежать недоразумений: опасность заключается не в захвате власти национальными силами, опасности возник­ли уже давно, отчасти после 1918 года, отчасти еще раньше. ^11И Угрожают по-прежнему, так как не могут быть устране­ны отдельным событием, ведь для их успешного преодоле­ния требуется многолетнее развитие в правильном направлении. Германия в опасности. Моя тревога за Германию не уменьшилась. Мартовская победа'" была слишком легкой, чтобы открыть глаза победителям на размеры опасности, ее причины и продолжительность.

Никто не знает, в каких формах, ситуациях и какими личностями будет осуществляться этот переворот, какое внешнее противодействие он вызовет. Всякая революция ухудшает внешнеполитическое положение страны, и для преодоления одного только этого требуются государствен­ные деятели ранга Бисмарка. Быть может, мы уже вплотную подошли ко второй мировой войне с неизвестным разделени­ем сил и непредсказуемыми – военными, экономическими и революционными – средствами и целями. У нас нет време­ни ограничиваться внутриполитическими проблемами. Мы должны быть «в форме» для любого возможного события. Германия – не остров. Если мы не будем видеть в нашем от­ношении к миру важнейшую для нас проблему, судьба – и что за судьба! – безжалостно перешагнет через нас.

Германия является решающей страной мира не только ввиду ее расположения на границе с Азией, которая со все­мирно-политической точки зрения является сегодня важ­нейшей частью света, но и ввиду того, что немецкий народ достаточно молод для того, чтобы в себе переживать, фор­мулировать и решать всемирно-исторические проблемы, когда другие народы уже слишком состарились и закосте­нели, чтобы быть способными на нечто большее, чем защи­ту. Но и в отношении больших проблем лучший путь к по­беде – нападение.

Я описал это. Окажет ли оно желаемое воздействие?

Мюнхен, июль 1933 г. Освальд Шпенглер

 

Политический горизонт

Глава 1

Имеет ли сегодня хоть один человек белой ра­сы представление о том, что происходит вокруг на планете? О размере опасности, которая на­висла над всеми белыми народами и угрожает им? Я говорю не об образованной или необра­зованной толпе наших городов, этих читателях газет, этом стаде животных с избирательными правами, где избиратели и избранники уже дав­но не отличаются друг от друга по уровню. Речь идет о ведущих слоях белых наций, если тако­вые еще не совсем уничтожены, о государствен­ных мужах, если таковые еще имеются, о насто­ящих вождях в политике и экономике, в армии и мысли. Смотрит ли кто-нибудь дальше этих лет, дальше своей части света, своей страны, дальше узкого круга своей деятельности?

Мы живем в трудное время. Наступила ве­личайшая историческая эпоха не только фау­стовской культуры Западной Европы с ее чудо­вищной динамикой, но и всей мировой истории, величественнее и гораздо ужаснее, чем времена Цезаря и Наполеона. Однако как слепы люди, над которыми бушует эта могучая судьба, раз­брасывая, возвышая или уничтожая их. Кто из них видит и понимает то, что происходит с ними и вокруг них? Может быть, старый мудрый ки­таец или индус, погруженный в тысячелетнюю традицию мысли, молча смотрящий вокруг се­бя? Но как плоско, как узко, как мелко все то, что проявляется в суждениях и делах в Западной Европе и Америке! Кто из жителей Среднего Запада Соединенных Штатов действительно что-то понимает в том, что проис­ходит по другую от Нью-Йорка и Сан-Франциско сторону океана? Какое понятие имеет представитель английского среднего класса о том, что готовится по ту сторону, на конти­ненте, не говоря уже о человеке из французской провинции? Что известно всем им о направлении, в котором движется их собственная судьба? Потому-то и выдвигаются такие смехо­творные лозунги, как преодоление экономического кризи­са, взаимопонимание между народами, национальная безо­пасность и самодостаточность, чтобы с помощью prosperity и разоружения «преодолеть» катастрофы, охватившие не­сколько поколений.

Но сейчас я говорю о Германии, которой буря обстоя­тельств угрожает как никакой другой стране. Под вопрос поставлено само ее существование в пугающем смыс­ле слова. Какая близорукость и шумная пошлость гос­подствует тут, что за провинциальные взгляды всплыва­ют в момент, когда речь заходит о величайших проблемах! Предлагают по эту сторону наших пограничных столбов основать Третий Рейх или государство Советов, отменить армию или собственность, избавиться от экономических лидеров или сельского хозяйства, дать отдельным землям как можно больше самостоятельности или ликвидировать оную, позволить старым господам от промышленности и управления снова руководить в стиле 1900-х или, наконец, совершить революцию, провозгласить диктатуру, для ко­торой диктатор уж найдется – четыре дюжины людей чув­ствуют себя уже давно созревшими для этого, – и все бу­дет прекрасно и хорошо.

Но Германия не остров. Никакая другая страна, действуя или претерпевая, не связана с судьбой мира в такой степени, как Германия. На это ее обрекает само географическое поло­жение, недостаток естественных границ. В XVIII и XIX ве­ке она была «Центральной Европой», в XX веке она вновь, как и после XIII века, стала страной, граничащей с «Азией», и никто не нуждается в преодолении политической и эконо­мической ограниченности своего мышления так, как немцы. Все, что происходит вдали, отдается в глубине Германии.

Но наше прошлое мстит за эти 700 лет жалкой раздроб­ленности на мелкие провинциальные государства без всяко­го следа величия, без идей и целей. Этого не восполнить за два поколения. Творение Бисмарка содержало в себе боль­шую ошибку, ибо подрастающее поколение не было подго­товлено к обстоятельствам новой формы нашей политиче­ской жизни. Их видели, но не понимали, не сумели осознать новые горизонты, проблемы и обязательства. С ними не жи­ли. И средний немец по-прежнему смотрел на судьбу своей большой страны обособленно и ограниченно, то есть плос­ко, узко, тупо, из своего захолустья. Это местечковое мыш­ление началось с того момента, когда императоры династии Штауфенов, с их интересами, простиравшимися за пределы Средиземного моря, и Ганза, господствовавшая от Шельды до Новгорода, были вытеснены – вследствие недостатка ре­ально-политической поддержки внутри страны – другими, более основательно организованными державами. С тех пор люди заперлись в своих бесчисленных маленьких отчизнах и местечковых интересах, сопоставляли мировую историю со своим горизонтом и мечтали, голодая и влача жалкое су­ществование, о какой-то заоблачной империи (Reich), что и получило название «немецкого идеализма». К подобно­му мелкому внутринемецкому мышлению относится поч­ти все, что касается политических идеалов и утопий, взо­шедших в болотистой почве Веймарского государства, все интернационалистские, коммунистические, пацифистские, ультрамонтанские, федералистские и «арийские» фанта­зии о Sacrum Imperium, государстве Советов или Третьем рейхе. Все партии полагают и поступают так, как если бы Германия была одна во всем мире. Профсоюзы не смотрят Дальше промышленных районов. Колониальная политика была ненавистна им потому, что она не вписывалась в схему классовой борьбы. В своей доктринерской ограниченности они не понимают или не хотят понять то, что экономический империализм 1900-х был как раз предпосылкой существования рабочего, поскольку обеспечивал сбыт про­дукции и добычу сырья. Это уже давно стало ясно англий­скому рабочему. Немецкая демократия увлеклась пацифиз­мом и разоружением за пределами французского влияния. Федералисты хотели бы и без того маленькую страну пре­вратить в связку карликовых государств старого образца, и тем самым дать возможность чуждым силам настраивать их друг против друга. И национал-социалисты надеются спра­виться без мира и вопреки миру и построить свои воздуш­ные замки, не встретив, по меньшей мере, молчаливого, но очень чувствительного противодействия извне.

 

Глава 2

<…> Сегодня мы живем в эпоху рационализма, которая нача­лась в XVIII веке, в XX веке быстро подходит к своему за­вершению. Все мы являемся ее созданиями независимо от того, знаем и хотим ли этого или нет. Это выражение знако­мо всем, но кто знает, что с ним связано? Это надменность городского, лишенного корней, более не движимого силь­ными инстинктами духа, который свысока смотрит на пол­нокровное мышление прошлого и на мудрость древних кре­стьянских родов. Это время, когда всякий может читать и писать, и потому хочет сказать свое слово, считая, что он все понимает лучше других. Этот дух одержим понятиями, эти­ми новыми богами своего времени, и пытается критиковать мир: тот никуда не годится, мы можем сделать его лучше, так давайте сочиним программу лучшего мира! Нет ничего про­ще, когда у человека есть разум. Тогда она осуществится сама собой. Между тем, мы называем это «прогрессом человече­ства». Если что-то имеет название, значит, оно имеет место. Кто в этом сомневается, тот является ограниченным, реак­ционером и еретиком, по крайней мере, человеком без демо­кратических добродетелей: убрать его с дороги! Так страх перед действительностью преодолевается духовным высо­комерием, чванством – из-за сомнений во всех жизненных делах, духовной нищеты и недостатка почтения; наконец, из-за оторванной от жизни глупости, ибо нет ничего глупее лишенного корней городского рассудка. В английских кон­торах и клубах она называется common sense (здравый смысл), во француз­ских салонах – esprit, в каморках немецких ученых – чис­тый разум. Плоский оптимизм филистеров от образования начинает уже не столько бояться элементарных фактов истории, а презирать их. Каждый всезнайка хочет встроить их свою чуждую опыту систему, сделать их понятийно более совершенными, чем они есть на самом деле, сделать их под­властными своему разуму, потому что он больше не пере­живает их, а лишь познает. Эта доктринерская склонность к теориям из-за недостатка опыта, лучше сказать, из-за не­достаточного дарования набираться опыта, литературно выражается в бесконечных набросках политических, соци­альных и экономических систем и утопий, практически – в страсти организовывать что-либо. Последняя становится абстрактной самоцелью и приводит к бюрократии, которая, работая вхолостую, разлагается сама или уничтожает весь жизненный порядок. В сущности, рационализм есть не что иное, как критика, а критик есть противоположность твор­ца, он разлагает и составляет: ему чуждо зачатие и рожде­ние. Оттого-то его продукт оказывается искусственным, безжизненным и мертвящим при столкновении с реальной жизнью. Все эти методичные и абсурдные системы и орга­низации возникли на бумаге и существуют лишь на бума­ге. Это началось во времена Руссо¹⁵ и Канта с философских, теряющихся во всеобщности, идеологий; затем, в XIX веке, приводит к научному конструированию с помощью есте­ственнонаучных, физических, дарвинистских методов – к социологии, политэкономии и материалистической исто­риографии, – а в XX веке вырождается в сочинительство тенденциозных романов и партийных программ.

Однако не нужно обманывать себя: идеализм и материализм в равной мере относятся к этому течению. Они оба насквозь рационалистичны <…>

Глава 3

Мы все рискуем неправильно оценить современную ситуа­цию в мире. Со времен Гражданской войны в Америке (1865), Франко-Прусской войны (1870) и Викторианской эпохи, у белых народов вплоть до 1914 года продолжалось столь невероятное состояние покоя, безопасности, мирно­го и беззаботного прогрессивного бытия, что подобного не найти во все века. Кто его пережил или слышал о нем от других, тот сразу поддается соблазну считать его нормаль­ным, а беспорядочную современность рассматривать как на­рушение такого естественного состояния и ожидать, когда «наконец снова наступит подъем». Но этого не произойдет. Подобное никогда более не повторится. Людям не известны причины, приведшие к столь невероятно длительному со­стоянию: тот факт, что постоянные и все увеличивающие­ся армии сделали войну настолько непредсказуемой, что ни один государственный деятель не решался ее начать; тот факт, что техническая промышленность находилась в лихо­радочном движении, которое должно было стремительно закончиться, так как опиралось на стремительно исчезаю­щие условия; и, наконец, тот факт, что в результате решение трудных проблем времени все дальше откладывалось и пе­рекладывалось на сыновей и внуков как дурное наследство последующих поколений. Это продолжалось до тех пор, по­ка совсем не разуверились в существовании подобных проблем, хотя те принимали все более угрожающий характер.

Немногие могут вынести длительную войну без душевного разложения, длительный мир не выносит никто. Это мирное время с 1870 по 1911 годы и воспоминание о нем сделали всех белых людей сытыми, жадными, безучастными и неспособными переносить страдания. Последствия видны в утопических представлениях и требованиях, с которыми сегодня выступает любой демагог, с претензиями к времени, государствам и партиям, прежде всего, к «другим», даже не вспоминая о границах возможного, об обязанностях, о собственном вкладе и самоотречении <…>

Ибо мы живем в ужасное время. Самое величайшее из тех, что когда-либо переживала или будет переживать куль­тура Запада <…>

Человек – хищник. Я буду повторять это всегда. Все образцы добродетели и социальной этики, которые хотят быть или стать выше этого, являются всего лишь хищниками со сломанными зубами, ненавидящими других из-за нападе­ний, которых сами благоразумно избегают. Посмотрите на них: они настолько слабы, что не могут читать книг о вой­не, но выбегают на улицу, если случится несчастный случай, чтобы возбудить свои нервы кровью и криками, а если они не способны уже и на это, тогда наслаждаются этим в ки­но и иллюстрированных изданиях. Если я называю челове­ка хищником, то кого я при этом унижаю, человека или жи­вотное? Ибо великие хищники – это благородные создания совершенной формы и без лживости человеческой морали из слабости.

Они кричат: «Нет войне!», но желают вести классовую борьбу. Они негодуют, когда казнят маньяка, но втайне по­лучают удовольствие от известия о смерти своего полити­ческого противника. Разве они когда-либо возражали про­тив бойни, устроенной большевиками? Нет, борьба есть древний факт жизни и сама жизнь, и даже самому жалкому пацифисту не удастся до конца истребить в своей душе удо­вольствие от нее. По меньшей мере, теоретически он был бы рад победить и уничтожить всех противников пацифизма.

Чем глубже мы вступаем в эпоху цезаризма фаустовского мира, тем более становится ясно, кто нравственно предопределен стать субъектом, а кто – объектом исторических событий. Печальное шествие улучшателей мира, которое, начиная с Руссо, неуклюже продвигалось через эти столетия, закончилось, оставив после себя в качестве единственного памятника своего существования горы печатной бумаги. На их место приходят цезари. Вновь вступает в свои вечные права большая политика как искусство возможного, далекое от всех систем и теорий, как умение со знанием дела использовать факты, подобно искусному наезднику управлять миром при помощи шпор.

Поэтому здесь я собираюсь лишь показать, в каком историческом положении находятся Германия и мир, как это положение с необходимостью вытекает из истории предшествующих столетий – с тем, чтобы неизбежно прийти к определенным формам и решениям. Это судьба. Отрицая ее, мы тем самым отрицаем самих себя.

Мировые войны и мировые державы

Глава 4

«Мировой кризис» этих лет, как свидетельству­ет уже само выражение, понимается слишком плоско, легко и примитивно, в зависимости от ситуации, интересов и горизонта судящих – как кризис производства, рост безработицы, инфля­ции, следствие военных займов и выплаты ре­параций, результат неверной внешней и внут­ренней политики и, прежде всего, как следствие мировой войны. А ее, по мнению людей, мож­но было бы предотвратить при большей дипло­матической честности и проворности. Когда говорят о тех, кто хотел войны и несет за нее от­ветственность, то косятся, прежде всего, в сто­рону Германии. Конечно, если бы Извольский, Пуанкаре и Грей тогда предвидели нынешнее состояние своих стран, то отказались бы от наме­рения добиваться желаемого политического ре­зультата – изоляции Германии – посредством войны. Ее первые стратегические операции на­чались в 1911 году в Триполи и в 1912 году на Балканах. Но разве могло это хотя бы на одно десятилетие задержать насильственную разряд­ку политической (и не только) напряженности, даже если предположить, что расклад сил мог бы быть чуть иным, менее гротескным? Факты все­гда сильнее людей, и возможности любого, даже крупного, государственного деятеля всегда го­раздо скромнее, чем это представляется дилетан­ту. Что изменилось бы в историческом смысле?

Форма, темп катастрофы, но не она сама. Она была необходимым завершением столетия европейского развития, которое со времени Наполеона приближалось к ней с нарастающим возбуждением.

Мы вступили в эпоху мировых войн. Она началась в XIX веке и продолжится в нашем и, вероятно, в следующем веке. Она означает переход от системы государств XVIII века к Imperium mundi <…>Империализм – это идея, независимо от того, осознается ли она ее носителями и исполнителями или нет. В нашем случае она, возможно, никогда не будет осуществлена до конца, будет перечеркнута другими идеями, возникающими за пределами мира белых народов, но как тенденция великой исторической формы она обнаруживается во всем, что происходит сейчас.

Сегодня мы живем «между временами». Мир европейских государств XVIII века был образованием строгого стиля, как и современные ему творения высокой музыки и математики Он был благородной формой не только их существования, но и их поступков и убеждений. Во всем господствовала древняя и могучая традиция. Существовали благородные правила приличия для правления, оппозиции, дипломатических ивоенных взаимоотношений государств, для признания поражений и для требований и уступок при заключении мирных договоров. Честь играла еще неоспоримую роль. Все происходило церемониально и учтиво – как на дуэли.

С тех пор, как Петр Великий основал в Петербурге государство западного стиля, слово «Европа» начинает проникать во всеобщее словоупотребление западных народов и вследствие этого, как всегда, незаметно в практическое политическое мышление и историю <…>

В этой «Европе» Германия образовывала центр, не госу­дарство, а поле битвы для настоящих государств. Здесь, боль­шей частью немецкой кровью, решалось, кому должна при­надлежать Передняя Индия, Южная Африка и Северная Америка. На Востоке лежали Россия, Австрия и Турция, на Западе – Испания и Франция, тонущие колониальные им­перии, у которых остров Англия отвоевал первенство: у ис­панцев – окончательно в 1713 году, у французов – начиная с 1763 года. Англия стала ведущей силой в этой системе не только как государство, но и как стиль. Она стала очень бо­гатой по сравнению с «континентом» – Англия никогда не считала себя полностью составной частью «Европы» – и ис­пользовала свое богатство в виде наемных солдат, матросов и целых государств, которые за субсидии маршировали в инте­ресах острова <…> На Венском конгрессе XVIII век еще раз одержал победу над новым временем. С тех пор это называлось «консерватизм».

Но имела место только кажущаяся победа, и ее успех постоянно ставился под вопрос на протяжении всего столетия. Меттерних, – что бы ни говорили о нем как о личности – политически намного более дальновидный, чем любой политик после Бисмарка, понял это предельно ясно: «Моя самая потаенная мысль в том, что старая Европа находится в начале своего конца. Я полон решимости погибнуть вместе с ней и с сознанием выполненного долга. Новая Европа, с другой стороны, еще в становлении; между концом и началом будет хаос». Только для того, чтобы задержать наступление хаоса какможно дольше, возникла система равновесия великих держав, «Священный союз» между Австрией, Пруссией и Россией <…>

Однако уже к 1878 году созрели условия для первой ми­ровой войны. Русские стояли у Константинополя, Англия была готова вмешаться, Франция и Австрия тоже; война тот­час распространилась бы на Азию и Африку и, возможно, Америку, ибо на первый план выдвинулись угроза Индии со стороны Туркестана, вопрос о контроле над Египтом и Суэцким каналом, китайские проблемы. А за всем этим стояло начавшееся соперничество между Лондоном и Нью-Йорком, не забывшим об английских симпатиях к южным штатам во время гражданской войны. И только личное пре­восходство Бисмарка отодвинуло в будущее решение этих ве­ликих вопросов власти, невозможное мирным путем. Однако в результате, вместо реальных войн началась гонка вооруже­нии для войн будущих, возникла новая форма войны в виде взаимного увеличения числа солдат, орудий, изобретений, выделенных финансовых средств. С того времени напряже­ние давно достигло невыносимого уровня <…>

Впрочем, у России именно тогда появился повод заняться «Европой»; было ясно, что Австро-Венгрия едва ли пережи­вет смерть императора Франца Иосифа. Вставал вопрос, в каких формах будет осуществляться переход к новому поряд­ку в этих обширных областях и возможен ли этот переход без войны <…>

Глава 5

<…>

Человеческая история в век высоких культур есть история политических держав. Формой этой истории является война. Но и мир также относится сюда. Он есть продолжение войны другими средствами: попытка побежденного избавиться от последствий войны в форме договоров и стремление победителя эти последствия сохранить. Государство – это «пребывание в форме» для ведения настоящих и возможных войн ради народного единства, им образованного и представленного. Если эта форма сильна, то уже как таковая имеет ценность победоносной войны, выигранной без оружия, одним весом имеющихся в ее распоряжении сил. Если же она слаба, то постоянных поражений в отношениях с другими державами не избежать. Государства представляют собой чисто политические единства, единства действующих вовне сил. Они не привязаны к единствам рас, языков или религий, они стоят выше этого. Если же они совпадают с подобными единствами или пересекаются с ними, то в таком случае их сила вследствие внутреннего противоречия будет, как правило, меньше, но никогда не больше. Внутренняя политика предназначена только для того, чтобы укреплять силу и единство внешней политики. Если же она начинает преследовать другие, собственные цели, начинается разложение, утрата государством формы <…>

В XIX веке государства переходят от формы династического к форме национального государства. Но что это значит? Нации, то есть культурные народы, конечно же, существовали давно. В большей своей части они совпадали с владениями крупных династий. Эти нации были идеями, в том смысле, котором Гете говорит об идее собственного бытия: внутренняя форма значимой жизни, которая неосознанно и незамет­но реализуется в каждом поступке, в каждом слове. Однако «la nation»* в смысле 1789 года была националистическим и романтическим идеалом, желаемой картиной явно полити­ческой, чтобы не сказать социальной, направленности. В это пошлое время уже никто не умеет отличить одно от другого. Идеал есть результат мышления, понятие или предложение, которое должно быть сформулировано, чтобы «иметь» идеал. Впоследствии оно быстро становится выражением, которое используют не задумываясь. Идеи же, напротив, бессловес­ны <…>

Настоящие нации, как и любой живой организм, имеют сложную внутреннюю структуру; уже одним своим существованием они представляют собой своего рода порядок. Но политический рационализм понимает «нацию» как свободу от, как борьбу против любого порядка. Нация для него бесформенная масса, без структуры, руководства и целей Это он называет суверенитетом народа <…>

Наиболее роковым является идеал правления народа над «самим собой». Но народ не может управлять собой, как не может армия сама командовать собой. Им нужно руководить, и он желает этого, пока имеет здоровые инстинкты. Но здесь подразумевается совсем иное: понятие народного представи­тельства сразу же играет первую роль в каждом подобном дви­жении. Появляются люди, которые называют себя «предста­вителями» народа и предлагают себя в качестве таковых. Они вовсе не собираются «служить народу», они хотят исполь­зовать народ в своих более или менее грязных целях, самой безобидной из которых является удовлетворение тщеславия. Они борются с силой традиции, чтобы занять ее место. Они борются с государственным порядком, поскольку он препят­ствует методам их деятельности. Они борются с любым ви­дом авторитета, потому что не хотят быть ответственными ни перед кем и сами избегают всякой ответственности. Ни одна конституция не предусматривает инстанции, перед которой должны были бы отчитываться партии. Прежде всего, они бо­рются с постепенно вызревшей и развитой культурной формой государства, потому что они не имеют ее в себе, подобно хорошему обществу, «society» XVIII века, и поэтому считают ее принуждением, каковым она для культурного человека не является. Так возникает «демократия» этого столетия, не форма, а бесформенность во всех смыслах как принцип, парламентаризм как анархия в рамках конституции, республика как отрицание всякого авторитета.

Так европейские государства теряют форму в той мере, насколько прогрессивнее они управляются <…>

 

Глава 6

К наиболее серьезным признакам упадка государственного суверенитета относится тот факт, что в течение XIX века возобладало мнение, будто экономика важнее политики <…>

На самом деле в жизни народов невозможно отделить политику от экономики. <…>

Исторический опыт должен был стать предупреждением веку. Экономические начинания никогда по-настоящему не достигали своих целей без державно мыслящего государственного руководства. Неверно оценивать так набеги викингов, положивших начало морскому господству европейских народов. Их целью был, конечно, грабеж – земель, людей или богатства, неважно. Но корабль являлся для них государством, а план плавания, командование, тактика – настоящей политикой. Там, где корабли объединялись во флот, тотчас же возникало государство с ярко выраженными суверенными правительствами, как то было в Нормандии, Англии и Сицилии. Немецкая Ганза оставалась бы мощной экономической державой, если бы сама Германия стала державой политической. После распада этого могущественного союза городов, политическую поддержку которого никто не воспринимал в качестве задачи немецкого государства, Германия была исключена из крупных мировых экономических комбинаций Запада. Она снова вошла в них лишь в XIX веке и не благодаря частным стараниям, но исключительно вследствие политического творчества Бисмарка, создавшего предпосылки для империалистического подъема немецкой экономики <…>

 

Глава 7

Самым серьезным выражением «национальной» рево­люции 1789 года стали постоянные армии XIX века. Профессиональные войска династических государств смени­лись массовыми армиями, сформированными на основе все­общей воинской повинности. В сущности таков был идеал якобинцев: levee en masse 1792 года соответствовала пони­манию нации как массы, которая должна быть организована по принципу полного равенства на месте старой, созревшей, разделенной на сословия нации. То, что в атаках этих масс в униформе проявилось нечто совсем иное, – великолепная, варварская, совершенно нетеоретическая радость опасности, господства и победы, остаток здоровой расы, который еще жил в этих народах со времен нордических героев, – это очень скоро поняли идеалисты «прав человека» <…>

После 1870 года они (армии) предотвращали войну, потому что ни­кто уже не осмеливался привести в движение такую чудо­вищную мощь из-за боязни непредвиденных последствий, и тем самым продлилось аномальное мирное состояние с 1870 по 1914 год, которое сегодня делает почти невозможной пра­вильную оценку ситуации. Место непосредственной войны заняла опосредованная война в виде постоянного повыше­ния боеготовности, темпов вооружений и технических от­крытий – война, в которой также были победы, поражения и недолговечные мирные договоры. Но этот способ скрытой войны предполагает национальное богатство, которого смог­ли достичь страны с крупной промышленностью. В значитель­ной части оно состояло из самой этой промышленности в той мере, в которой та представляла капитал, предпосылкой же промышленности было наличие угля, на месторождениях ко­торого она основывалась. Для ведения войны нужны деньги, для подготовки войны их нужно гораздо больше. Так крупная индустриальная экономика сама стала оружием; чем произ­водительнее она была, тем решительнее обеспечивала успех. Каждая доменная печь, каждый машиностроительный завод укрепляли готовность к войне. Шансы на проведение успеш­ных операций все более зависели от возможности неограни­ченного использования материалов, прежде всего – боеприпасов. К пониманию же этого приходили очень медленно. Во время мирных переговоров 1871 года Бисмарк считал важными только стратегические пункты Мец и Бельфор, а вовсе не Лотарингский железнорудный бассейн. Но как только отношения между экономикой и войной, углем и пушками стали осознаваться во всей полноте, тогда все изменилось: сильная экономика стала решающей предпосылкой для ведения войны; за это она требует первостепенного внимания, и теперь во все возрастающей мере пушки начинают служить углю. К этому прибавился упадок государственного мышления вследствие распространившегося парламентаризма. Экономика – от треста до профсоюза – начинает участвовать в управлении, а посредством своего «да» или «нет» и в определении целей и методов внешней политики. Колониальная и заокеанская по­литика превращается в борьбу за рынки сбыта и источники сырья для промышленности, в том числе, во все возрастаю­щей мере за месторождения нефти. Ибо нефть начинает по­давлять и вытеснять уголь. Без бензиновых моторов были бы невозможны автомобили, самолеты и подводные лодки <…>

Но тем самым, совершенно вопреки ожиданиям держав, навязавших договор, началась новая экономическая война, в которой мы сегодня находимся, и которая образует значительную часть современного «мирового экономического кризиса». Распределение сил в мире полностью сместилось из-за усиления Соединенных Штатов и их финансовой олигархии, а благодаря новому характеру Российской Империи изменились враги и методы. Экономические методы современной войны, которую позже, быть может, назовут второй мировой войной, породили совершенно новые формы большевистское экономическое наступление в виде пятилетних планов: наступление доллара и франка на фунт, управляемое с зарубежных бирж; инфляцию как метод уничтожения враждебного экспорта, то есть экономики, и тем самым – условий существования больших народов; планы Дауэса и Янга, как попытки финансовых групп заставить целые государства принудительно работать на банки. По сути, речь идет о том, чтобы сохранить жизнеспособность своей нации за счет уничтожения жизнеспособности других. Это борьба у лодочного киля. Но потом будут снова задействованы (как только исчерпаются иные) старейшие и изначальные средства – военные: более мощная держава будет принуждать более слабую отка­заться от экономического сопротивления, капитулировать и тем самым исчезнуть. В конце концов, пушки все же сильнее угля. Невозможно предсказать, чем закончится эта экономи­ческая война, но ясно то, что, в конце концов, государство как авторитет, опирающийся на добровольную и потому надеж­ную, хорошо образованную и очень мобильную профессио­нальную армию, снова вступит в свои исторические права, а экономика будет отодвинута на вторую позицию, как это ей и подобает.

 

 

Глава 8

В эту переломную эпоху, эпоху «межвременья» и бесформенности, когда одни хаотические состояния еще долго будут сменяться другими, постепенно вырисовываются новые тенденции, указывающие путь в будущее. Начинают формироваться силы, по своей форме и положению призванные вступить в решающую борьбу за господство на нашей планете, лишь одна из них сможет дать имя Imperium mundi и даст его, если чудовищный рок не уничтожит ее до того, как она успеет возникнуть. Зарождаются нации нового типа, не похожие на то, чем они являются еще сегодня <…>

Кажется, что Западная Европа потеряла свое определяющее значение, но, за исключением политики, это только так кажется. Идея фаустовской культуры выросла здесь. Здесь она имеет свои корни, здесь она одержит последнюю победу в своей истории или быстро погибнет. Решения, где бы они ни принимались, касаются Запада, его души, не его денег или счастья. Но тем временем власть переместилась в периферийные области, в Азию и Америку.

Что такое сегодня держава большого стиля? Это государственное или подобное ему образование с руководством, имеющим всемирно-политические цели и, вероятно, силу для их достижения, неважно на какие средства она опирается – на армию, флот, политические организации, кредиты, мощные банковские и промышленные группы с общими интересами, наконец, или прежде всего – на сильное стратегическое положение на планете. Всех их можно обозначить, перечис­лив миллионные города, в которых сконцентрированы власть и дух этой власти. По сравнению с ними все остальные стра­ны и народы являются только «провинцией».

Это, прежде всего, «Москва» – таинственная и совершен­но непредсказуемая для европейского мышления и чувствования, ставшая после 1812 года решающим фактором для Европы (когда она еще политически к ней относилась), а на­чиная с 1917 года – и для всего мира. С исторической точки зрения победа большевиков означает нечто совершенно иное, нежели с точки зрения социальной политики или экономи­ческой теории. Азия вновь завладела Россией, после того как посредством Петра Великого ее аннексировала «Европа». Понятие «Европа» вновь исчезает из практического мышле­ния политиков или должно было бы исчезнуть, если бы мы имели политиков крупного масштаба. Но эта «Азия» являет­ся идеей, и даже идеей будущего. Рядом с ней раса, язык, на­родность, религия в сегодняшних формах совершенно не иг­рают роли. Все это будет основательно видоизменяться. То, что сегодня там происходит, невозможно определить при помощи одних слов. Происходит нечто похожее на формирование нового вида жизни, которым беременно это огромное пространство. Пытаться определить, задать будущее, представить его в виде программы, означает смешивать жизнь с риторикой, как это делает господствующий большевизм, недостаточно осознающий свое западноевропейское, рационалистическое и городское происхождение.

Население этой крупнейшей страны на Земле недосягае­мо для внешних врагов. Простор есть политическая и воен­ная сила, которая еще никогда не была побеждена; это по­нял еще Наполеон. Что толку врагу от завоевания больших территорий? Чтобы сделать бессмысленными любые по­пытки завоеваний, большевики переместили центр тяжести своей системы дальше на восток. Все стратегически важные промышленные районы были созданы восточнее Москвы, большей частью восточнее Урала – вплоть до самого Алтая, а на юге – до Кавказа. Все пространство западнее Москвы, а также Белоруссия, Украина, некогда самый жизненно важ­ный район царской империи от Риги до Одессы, образует се­годня фантастический гласис против «Европы» и может быть легко принесен в жертву, не приводя к крушению всей системы. Но тем самым становится совершенно бессмыслен­ной любая мысль о нападении с запада. Оно попросту уткну­лось бы в пустое пространство.

Правление большевиков не является государством в на­шем смысле, каковым была петровская Россия. Оно как Кипчак, государство «Золотой Орды» во времена монго­лов, состоит из господствующей орды – называемой комму­нистической партией – с вождями и всемогущим ханом, и из подавленной и беззащитной массы, большей по численности примерно в сто раз. От настоящего марксизма здесь очень ма­ло – только названия и программы. В действительности это татарский абсолютизм, который подстрекает и эксплуатиру­ет мир, не обращая внимания на границы, осторожный, хит­рый, жестокий, использующий смерть как повседневное сред­ство управления, в любой момент готовый выдвинуть нового Чингисхана, чтобы пойти на Азию и Европу.

Истинно русский в своем ощущении жизни остался ко­чевником, как и северный китаец, маньчжур и туркмен. Родиной для него является не деревня, но бесконечная рав­нина, Россия-матушка. Душа этого бескрайнего ландшафта побуждает его к бесцельным скитаниям. «Воля» отсутству­ет. Германское жизнеощущение имеет цель, которая должна быть достигнута – дальняя страна, проблема, Бог, власть, сла­ва или богатство. Здесь же семьи крестьян, ремесленников и рабочих переезжают с одного места на другое, с одной фабрики на другую без необходимости, только следуя внутреннему стремлению. Никакие насильственные меры Советов не мо­гут этому помешать, хотя возникновение племени обученной и связанной с производством рабочей силы в таких услови­ях невозможно. Оттого-то всякий раз проваливается попытка создания и поддержания промышленности европейского ти­па без внешнего участия.

Но стоит ли вообще продолжать воспринимать коммуни­стическую программу всерьез, как идеал, ради которого мил­лионы людей были принесены в жертву, голодают и живут в нищете? Или же это всего лишь очень действенное средст­во обороны от подавленных масс, прежде всего крестьян; и средство нападения на ненавистный нерусский мир, который сначала необходимо разложить, прежде чем он будет раздав­лен? Ясно то, что фактически немногое бы изменилось, ес­ли бы однажды коммунистический принцип был отброшен по причинам стратегической целесообразности. Поменялись бы только названия; отрасли хозяйства назывались бы кон­цернами, комиссии – советами директоров, а сами коммуни­сты – акционерами. В остальном мы давно наблюдаем здесь западную форму капитализма.

Но вне своих пределов эта держава не может вести ника­кой войны ни на Востоке, ни на Западе, за исключением вой­ны пропагандистской. Для этого подобная система с ее запад­ноевропейскими, рационалистическими признаками, которые происходят из литературного подполья Петербурга, слишком искусственна. Она не пережила бы ни одного поражения, пос­кольку не пережила бы ни одной победы – московская бю­рократия не смогла бы противостоять даже одному победо­носному генералу. На смену Советской России пришла бы какая-нибудь другая Россия, а правящая орда, вероятно, бы­ла бы истреблена. Но в то же время был бы преодолен лишь большевизм марксистского стиля, а националистически-ази­атский продолжал бы беспрепятственно расти до гигантских размеров. Надежна ли вообще Красная Армия? Можно ли ее использовать? Как обстоят дела с деловыми и моральными качествами «офицерского корпуса»? То, что показывается на парадах в Москве, – на самом деле лишь элитные части из убежденных коммунистов, личная охрана власть имущих. Из провинции постоянно доходят известия о подавленных заго­ворах. И вообще, насколько готовы к серьезному использова­нию железные дороги, самолеты, военная промышленность? Ясно то, что действия русских в Маньчжурии и пакты о нена­падении на Западе выдают решимость при любых обстоятель­ствах избегать военной пробы сил. Другие средства – экономическое уничтожение врага посредством торговли и, прежде всего, посредством революции, понимаемой не как идеальная цель, а как оружие, использованное Англией и Францией в 1918 году против Германии, являются менее опасными и бо­лее действенными.

Япония, в отличие от России, имеет очень сильную по­зицию. Со стороны моря она практически недосягаема бла­годаря цепям островов, чьи узкие проходы можно прочно запереть с помощью минных полей, подводных лодок и са­молетов, так что Китайское море станет недоступным для чужеземного флота <…>

Без сомнения, Россия и Япония направляют свой взор на таящиеся здесь возможности и тихо работают со средствами, пока «белый» ничего не знает и не видит. Но настолько ли прочно положение Японии, каким оно было во время войны с Россией? Тогда у власти стояло древнее, гордое, благородное и мужественное сословие самураев, принадлежавшее к одной из лучших «рас» во всем мире. Но сегодня можно слышать о радикальных партиях, забастовках, большевистской пропа­ганде и убийствах министров. Не остался ли период расцвета этого великолепного государства позади, не отравлено ли оно демократическо-марксистскими трупными ядами белых на­родов именно сегодня, когда борьба за Тихий океан вступает в свою решающую фазу? Если оно все еще обладает былой си­лой для нападения, то это вместе с несравнимым стратегиче­ским положением на море обрекает на неудачу любую враже­скую комбинацию. Но кто может выступить здесь серьезным противником? Определенно не Россия, и уж конечно не ка­кая-нибудь западноевропейская держава. Утрата всеми эти­ми государствами их былого политического значения нигде не была столь очевидной. Не прошло и двадцати лет с тех пор, как были заняты Порт-Артур, Вейхайвей и Киаутчоу, и полным ходом шло разделение Китая на сферы интересов за­падных держав. Проблема Тихого океана была тогда европей­ской проблемой. Сегодня даже Англия больше не осмелива­ется осуществить вынашиваемые ею десятилетиями планы но расширению Сингапура. Он должен был стать мощным опорным пунктом английского флота в восточно-азиатском пространстве в случае осложнений, но сможет ли он высто­ять против Японии и Франции, если последняя предоставит сухопутный путь через Индокитай? Если Англия откажется от своей прежней роли в этих морях и тем самым поставит Австралию под давление Японии, то та должна будет вый­ти из Empire и присоединиться к Америке. Америка является единственным серьезным противником, но насколько велика ее морская сила в данном регионе, несмотря на Панамский канал? Сан-Франциско и Гавайи находятся слишком далеко, чтобы служить базами флота против Японии, удержать Филиппины вряд ли возможно, к тому жеЯпония имеет в Латинской Америке возможных союзников против Нью-Йорка, значение которых велико, что бы оних ни говорили

Глава 9

Являются ли Соединенные Штаты державой будущего? <…>

Очевидное, часто игнорируемое сходство с большевистской Россией – тот же бесконечный ландшафт <…> Жизнь организована чисто экономически, что исклю­ет глубину в той мере, в какой отсутствует элемент действительной исторической трагики, великой судьбы, которая веками углубляла и воспитывала души европейских наро­дов Религия, первоначально – строгий пуританизм, превра­тилась в способ обязательного развлечения, а война стала но­вой разновидностью спорта. Еще одно сходство – диктатура общественного мнения, будь то партийная или общественная, которая вмешивается во все, что в Европе является личным делом: флирт и посещение церкви, обувь и косметику, мод­ные танцы и романы, мышление, питание и удовольствия. Все одинаково для всех. Существует некий нормированный тип американца – и, прежде всего, американки – с опреде­ленным телосложением, одеждой и душой, и тот, кто осмели­вается выступать против него, кто открыто его критикует, тот подвергается всеобщему презрению, как в Нью-Йорке, так и в Москве. И, наконец, в Соединенных Штатах Америки су­ществует почти русская форма государственного социализма или государственного капитализма, представленная массой трестов, которые подобно русским хозяйственным управле­ниям вплоть до деталей планируют и руководят производ­ством и сбытом продукции <…>

Но безгосударственная и беззаконная «свобода» чисто экономически устроенной жизни имеет свою оборотную сто­рону. Благодаря ей возникла морская держава, которая ста­новится сильнее Англии и уже господствует на двух океанах. Появились колониальные владения: Филиппины, Гавайи, Вест-Индские острова. Ввиду экономических интересов и благодаря английской пропаганде Соединенные Штаты все глубже втягивались в Первую мировую войну – вплоть до во­енного участия в ней. Тем самым они стали лидером мировой политики, знают ли и хотят ли они этого или нет, и теперь в своей внутренней и внешней политике должны учиться ду­мать и действовать по-государственному или же вовсе исчез­нуть в своей сегодняшней форме. Назад возврата больше нет. Справится ли «янки» с этой трудной задачей? <…>

Разумеется, коммунистической партии не существует. Ее, как организации, участвующей в выборах, не было и в царской империи. Но в Соединенных Штатах, как и в России, сущест­вует могущественный мир подполья, почти по Достоевскому, со своими собственными целями, методами разложения и обо­гащения, который в результате обычной коррупции органов управления и безопасности проник в наиболее состоятельные слои общества. Прежде всего, за счет контрабанды алкоголя, приведшей к крайней политической и социальной деморализации. Он включает в себя как преступный мир, так и тайные организации типа Ку-Клукс-Клана <…>

Есть только одна держава, не считая Японии, стремящейся беспрепятственно проводить свои империалистические пла­ны в Восточной Азии вплоть до Австралии, которая готова на любые жертвы ради такого развала – Англия <…>

На фоне таких событий, в которых таинственно и угрожающе сгущается судьба всего мира, быть может, на сотни лет вперед, романские страны имеют лишь провинциальное значение <…>

Французская нация все отчетливее делится на две ду­ховно совершенно отличные друг от друга части. Одна из них – далеко превосходящий по численности «жиронди­стский» элемент, состоящий из провинциальных францу­зов, увлеченных идеалом рантье, крестьян и буржуа. Им не нужно ничего, кроме покоя – в грязи, жадности и тупости – уставшего и бесплодного народа. Они хотят лишь немно­го денег, вина и amour, они больше и слышать не хотят о большой политике, об экономическом честолюбии, о борьбе за значимые жизненные цели. Над всем этим находится постепенно сокращающийся якобинский слой, определяющий судьбу страны начиная с 1792 года и давший название французскому национализму по имени старой комедийной фигуры 1831 года – Шовена. Он состоит из офицеров, промышленников, высших чиновников строго централизованного Наполеоном управления, журналистов парижской прессы, депутатов без различия партий и программ – быть депутатом в Париже означает вести частное дело, а не партийное, – а также некоторых могущественных организа­ций, таких как ложи и союзы фронтовиков. Этот слой уже на протяжении столетия спокойно управляется и использу­ется международной парижской финансовой олигархией, которая оплачивает прессу и выборы. Шовинизм уже дав­но стал доходным делом <…>

Так выглядит мир вокруг Германии. В этих условиях для нации без вождя и оружия, обнищавшей и разрозненной, нельзя гарантировать даже простого существования. Мы ви­дели миллионы истребленных в России и умерших с голоду в Китае, и это было для остального мира всего лишь газетной новостью, которая забылась на следующий же день. Ни один человек не опечалится, узнав, что где-то в Западной Европе произошло нечто еще более ужасное. Пугаются только угроз; с совершившимися фактами примиряются быстро <…>

Игра в кости за мировое господство только началась. Сильные люди доиграют ее до конца. Разве не должны быть среди них и немцы?

Белая мировая революция

Глава 10

Так выглядит эпоха мировых воин, и мы нахо­димся лишь в ее начале. Но за ней набирает си­лу другая разрушительная стихия – мировая революция. Чего она хочет? В чем она заклю­чается? <…>

Эта борьба разворачивается не только ме­жду слоями людей, но и между уровнями ду­ховной жизни вплоть до каждого отдельного человека. Почти каждый из нас имеет в себе эту двойственность чувства и суждения, хотя даже не догадывается о ней. Поэтому лишь немногие приходят к ному пониманию того, на чьей стороне они действительно находятся <…>

Такая же диктатура не просто угрожает сегодня белым народам, но мы находимся всецело под ее властью, причем так естественно, что уже не замечаем ее. «Диктатура про­летариата», то есть диктатура использующих его профсою­зов и партийных функционеров всех направлений являет­ся свершившимся фактом, независимо от того, формируют ли они правительства или подчиняют их себе при помощи запугивания «буржуазии». Этого хотел Марий, но потер­пел крах из-за отсутствия всякого политического дарова­ния. Но зато его племянник Цезарь имел его предостаточно и завершил страшную революционную эпоху своей формой «диктатуры сверху», которая на место партийной анархии поставила неограниченный авторитет выдающейся лично­сти, той формой, что всегда будет носить его имя. Его убий­ство и последствия этого уже ничего не могли изменить. Начиная с него, борьба идет уже не за деньги или усмире­ние социального гнева, но лишь за обладание абсолютной властью.

Эта борьба не имеет ничего общего с борьбой между «капитализмом» и «социализмом» <…>

Глава 11

Эта революция, длящаяся более века, в своей глубинной основе не имеет ничего общего с «экономикой». Она является длительным периодом разложения всей жизни культуры, понимаемой как живое тело <…>

Сценой этой революции жизни, ее «почвой» и одновре­менно ее «выражением» является большой город, кото­рый возникает в поздний период всех культур. В этом ка­менном и окаменевшем мире собирается утративший свои корни народ, оторванный от крестьянской жизни, «масса» в самом худшем понимании, бесформенный человеческий песок, из которого можно лепить искусственные и пото­му мимолетные образования, партии, созданные на основе программ и идеалов организации. Но в нем отмерли силы естественного роста, насыщенного традицией в процесс се смены поколений, прежде всего, утрачена естественная плодовитость жизни, инстинкт продолжения семьи и рода. Многодетность, первый признак здоровой расы, становится обузой и высмеивается. Это серьезнейший признак «эгоизма» людей из больших городов, ставших самостоятельными атомами, эгоизма, который не является противоположностью сегодняшнему коллективизму <…>

В то же время в невероятных масштабах растет голый интеллект, этот единственный цветок, этот сорняк на городских булыжниках <…>

Так возникает нигилизм – глубокая ненависть пролетария к превосходящей форме любого вида, к культи ре как ее воплощению, к обществу как ее носителю и историческому результату <…>

Такова тенденция нигилизма: никто не думает о том, чтобы поднять массы до высоты настоящей культуры; это хлопотно и неудобно, возможно, отсутствуют и опре­деленные предпосылки. Напротив – строение общества должно быть выровнено до уровня сброда. Должно царить всеобщее равенство: все должно быть одинаково пошлым. Одинаковым способом добывают деньги и тратят их на одинаковые развлечения: раnem et circenses – большего не требуется, большего и не поймут. Превосходство, ма­неры, вкус, любой вид внутренней иерархии являются преступлениями. Этические, религиозные и националь­ные идеи, брак ради детей, семья и государственный суверенитет кажутся старомодными и реакционными. Вид улиц Москвы указывает направление, но не стоит заблуждаться: то, что сейчас царит там – это не московский дух. Большевизм возник в Западной Европе, и именно в ту пору, когда английско-материалистическое мировоззрение тех кругов, в которых Вольтер и Руссо вращались как способные ученики, нашло действенное выражение в континентальном якобинстве. Демократия XIX века – это уже большевизм; только ей не хватило мужества быть до конца последовательной. Лишь один шаг отделяет взятие Бастилии и укрепляющую всеобщее равенство гильотину от идеалов и уличных боев 1848 года, года коммунистического манифеста, а отсюда также всего один шаг до краха уподобившегося Западу царизма. Большевизм не угрожает нам, он уже овладел нами. Его равенство – это уравнивание народа со сбродом, его свобода – это освобождение от культуры и общества.

Глава 12

В конце концов, к высокой культуре относится, причем необходимо, еще нечто такое, что заставляет пошлые на­туры сходить с ума от зависти и ненависти: собственность (Besitz) в ее первоначальном смысле, находящаяся в давнем и длительном владении, унаследованная от отцов или нако­пленная за десятилетия напряженного и самоотверженного труда, сохраненная и приумноженная для сыновей и вну­ков. Богатство является не только предпосылкой, но, преж­де всего, следствием и выражением превосходства, причем не только в смысле способа его приобретения, но и умения придать ему форму и использовать его в качестве элемента подлинной культуры. Необходимо, наконец, открыто ска­зать, хотя это и прямая пощечина пошлости нашего време­ни: собственность – не обуза, а талант, которым наделены лишь немногие. Она также является результатом длитель­ного воспитания у знатных родов, иногда – у основателей поднимающихся семей – результатом самовоспитания на основе качеств сильной расы, и почти никогда – результатом одной только врожденной гениальности без каких-либо предпосылок воспитывающего окружения и при»1 ров из прошлого. Речь идет не о том, скольким владеют чем и как <…>. Простое количество как самоцель пошло. Можно стремиться и обладать собственностью как средством достижения власти. Подчинение экономического успеха политическим целям подтверждает ту старую истину, что веление войны и управление государством связано с деньгами. Это понимал Цезарь, когда захватил и разграбил Галлию, а в наши дни – Сесил Родс, когда прибрал к рукам южноафриканские рудники, чтобы основать там государство по своему личному вкусу. Ни один бедный народ не может добиться больших политических успехов, а если он счита­ет бедность добродетелью, а богатство – грехом, то он и не достоин их. Собственность – это оружие. Таков был глу­бинный, вряд ли полностью осознаваемый смысл герман­ских морских и наземных походов: на добытые сокровища строились корабли и набирались дружины. Королевская щедрость характерна для этой разновидности воли к вла­сти. Она образует противоположность как жадности и ску­пости, так и расточительности нуворишей и бабьей любви к ближнему. Но здесь речь не об этом. Я говорю о собст­венности, поскольку она несет в себе традицию определен­ной культуры. Она означает внутреннее превосходство; она выделяет целые классы людей <…>

Именно в результате такого отношения общественная революция получает экономическую направленность, находящую свое выражение в агитаторских теориях, интересующихся не целями и организацией экономики, но лишь денежной ценностью вложений и прибыли. Богатство и бедность противопоставляются друг другу с целью органи­зации борьбы между ними. Люди хотят иметь «все», все что есть, на чем можно делать деньги – путем раздела или об­щего владения, а все, что нельзя получить, хотят уничто­жить, чтобы этим не могли владеть другие. Из подобных чувств и мыслей – не нижних слоев общества, а его само­званных вождей, – возникло все то, что в античности на­зывалось равным разделом богатств, а сегодня именуется классовой борьбой и социализмом. Это борьба между