Перевод с английского В. Ладогина 15 страница

Он отнял то, что рад бы потерять.

Миг близости ведет к борьбе опять,

Блаженства миг — к бессменной укоризне.

На похоти — презрения печать.

Ограблены невинности богатства.

Беднее похоть после святотатства.

 

Как пес иль сокол, жертвой пресыщенный,

Теряет легкость, ловкость и чутье

И пропускает часто, полусонный,

Любимую добычу, — так свое

Желание насытивши, ее

Он в эту ночь берет и оставляет,

Прожорливостью волю возбуждает.

 

Бездонный грех, который не измерит

Живая мысль. Желание пьяно.

Но прежде, чем себя оно проверит,

Исторгнет все, что им поглощено.

Когда полно гордынею оно,

Узда не сладит с похотью горячей

И ждет, когда та станет жалкой клячей.

 

Тогда устало, с вялыми щеками,

Нахмурив брови, слабая бредет

Нетвердым шагом, с мутными глазами,

Оплакивая дело, как банкрот.

В ней сила есть, и похоть совесть гнет:

Здесь пир ее. Когда ж опустит крылья,

Прощенья просит, плача от бессилья.

 

Случилось так и с властелином Рима,

Столь жадно добивавшимся утех.

Он сам себе судья неумолимо,

Он сам себе бесславие за грех,

Алтарь души разрушен, и со всех

Сторон летит несметная забота

И требует сурового отчета.

 

Ответствует душа: ее клевреты

В позорном бунте стены потрясли,

Нарушили священные заветы,

Земным страданьям грубо обрекли

И сделали рабынею земли.

В предвиденьи она все это знала,

Но против воли злой не устояла.

 

Всю ночь его терзают думы эти.

Плененный победитель! Для него

Жестокой раной стало торжество,

Не облегчит ничто ее на свете.

Без сил добыча бедная его,

Она несет ярмо его желанья,

Он — тяжкий груз преступного сознанья.

 

Он, робкий пес, ползет трусливым гадом.

Она, ягненок раненый, дрожит.

Он сам себя презрением казнит,

Она ногтями тело рвет с ним рядом.

Он, весь в поту от ужаса, бежит,

Минувшее блаженство проклиная.

Она горит, терзается, рыдая.

 

Так он уполз, раскаяньем придавлен.

Она одна. Позор — ее тюрьма.

Он ждет зари, угрюм и обесславлен.

Она взывает к небу, чтобы тьма

Не покидала мира. "Ночь нема,

А свет дневной все скажет, все ответит

И мой позор в глазах открытых встретит"

 

И кажется, что всем позор тот ясен,

Как ясен им, и оттого глаза

Хотят, чтоб мрак был вечен и ужасен,

Чтоб страшный грех таился, как гроза,

Иначе все, все выдаст днем слеза.

Как влага сталь ест ржавчиной упорной,

Она в лице оставит след позорный.

 

Она клянет покой, отдохновенье,

Да поразит ей очи слепота!

И слышит сердца страшное биенье,

Велит ему оставить грудь. Пусть та,

Которая душой своей чиста,

Возьмет его. Так ужас ночи тайной

Она клянет с тоской необычайной:

 

"О, ночь, убийца мира! Образ ада!

Позора свиток! Скопище стыда!

Подмостки, где злодейство и вражда!

Ночь — хаоса зловещего ограда!

Притон бесславья! Мерзости орда!

Закутанная сводня! Вор! Измена!

Пещера смерти! Похоти арена!

 

Ночь гнусная, пропитанная ядом,

Ты это мне бесславье принесла.

Останови времен теченье взглядом,

И пусть затмит таинственная мгла

Восход зари, когда она светла.

А встанет солнце — лик его могучий

Спеши покрыть отравленною тучей;

 

Наполни утро смрадным испареньем.

Скорей, чем солнце на полдень взойдет,

Ты зарази весь воздух их гниеньем

И омрачи сияющий восход.

Пускай навеки солнце пропадет

В их душных складках, мутных и свинцовых,

И все потонет в сумерках суровых!

 

Когда б Тарквиний был не сыном ночи,

А ей самой, он вечной темнотой

Затмил бы блеск серебряный и очи

Закрыл ее служанкам над землей.

Сокрылся б звезд горящий в небе рой,

И я б нашла наперсниц в вечной ночи.

Далекий путь с подругами короче.

 

Но кто со мной разделит стыд безмерный,

Заломит руки с никнущим челом,

Бесславие покроет дружбой верной?

Я исхожу серебряным дождем

Соленых слез, пролитых здесь тайком.

Мешая слезы, речи и стенанья —

Свидетелей безмерного страданья.

 

О ночь, горнило бешеного дыма,

Сокрой мой лик от глаз пытливых дня!

Здесь, под твоим покровом я, стеня,

Лежу, позором смята нестерпимо.

Не оставляй же тьмой своей меня,

Чтоб этот грех, свершенный в тьме унылой,

Был поглощен, как черною могилой!

 

Не дай мне стать для дня предметом сплетен.

В его сияньи на челе моем

Окажется позор мой всем заметен,

И все прочтут, как в сумраке ночном

Поруган брак насилием и злом,

И каждый неуч о моем позоре

Прочтет в моем смущенном, скорбном взоре.

 

Чтобы дитя потешить, няня сказку

Расскажет о Лукреции, и в ней

Тарквиний будет пугалом детей,

Его позор, укором мне, как смазку,

Употребит оратор для речей,

И менестрель вину передо мною

Тарквиния сплетет с моей виною.

 

О, если бы осталось имя чистым

Для Коллатина, для любви его!

Но не щадит злословье никого

И загноит дыханием нечистым

Другую ветвь, другое существо,

Которое в моем грехе невинно,

Как я была чиста для Коллатина.

 

Позор незримый! Скрытое глумленье!

Неосязаемая рана! Шрам

На гордости чела. Мое паденье,

О Коллатин, — клеймо твоим чертам.

Тарквиний знает это. Часто срам

Известен только тем, кто сам причина.

Тарквиний опозорил Коллатина!

 

О Коллатин! Ты честь мне вверил свято!

Увы, она насильем отнята.

Мой мед пропал навеки, без возврата…

Моя ячейка в улее пуста:

Оса в него забралась, дочиста

Пожрала мед, который охраняла

Твоя пчела и друга ожидала.

 

Но разве я причиною бесчестья?

Лишь для тебя Тарквиний принят мной.

Он от тебя явился с хитрой лестью

И светлой добродетели хвалой.

Он гостем был. Под маскою густой

Кто дьявола б увидел в нем, коль скоро

Избрал он добродетель для позора?

 

Зачем червям вползать в цветок душистый,

Кукушке яйца класть в чужом гнезде,

И жабе отравлять источник чистый?

Зачем скрываться злобе и вражде

В незлобном сердце — чуждой им среде,

Иль — нарушать царям их приказанья?

Но совершенства нет без поруганья.

 

Старик-скупец, богатство сберегая,

Испытывает тягостный недуг,

Едва глядит на полный свой сундук,

Но, Тантала собой напоминая,

Он не пропустит гроша мимо рук.

Увы, богатств несметное обилье

Не исцелит подагру и бессилье!

 

Богатства есть, но старику нет прока.

По смерти к детям деньги перейдут,

Те расточат наследие широко:

Отец их слаб, ключом в них силы бьют.

Проклятое они не сберегут.

Сокровища, которых с чувством жгучим

Желаем мы, — ничто, когда получим.

 

Строптивый ветер носится весною,

А плевелы растут среди цветов.

Змея шипит, где птицы гнезда вьют.

Где добродетель, — зло стоит с косою.

Нет благ, чтоб мы могли сказать: "Вот тут

Все наше". Зло сопровождает случай;

Он все берет иль покрывает тучей.

 

Твои вины не счесть, о случай злобный!

Предателю даешь в измене власть,

Ягненка ты толкаешь в волчью пасть,

Ты ловишь миг для гнусности удобный.

Закону, вере, разуму упасть

Способствуешь. В твоей угрюмой клети

Грех ловит души в гибельные сети.

 

Весталка нарушает все обеты,

И воздержанье тает на огне.

Ты развращаешь честность в тишине,

Ты — любострастник, сводня, вор отпетый!

Ты, клеветник, и по твоей вине

Мед часто переходит в желчь, сиянье

И радость — в тьму и горькое страданье;

 

В позор открытый — тайна наслажденья;

В невольный пост обжорства — скрытый пир;

Надутый титул — в рубище из дыр,

А сладость речи — в горькое смущенье.

Твое тщеславье жадно, как вампир.

О случай, ты ославлен так надменно,

И все ж толпа бежит к тебе презренно.

 

Когда же ты несчастным будешь другом

И поведешь по ясному пути,

Дашь облегченье смятому недугом,

Захочешь душу пленную спасти?

Явись и распри злые прекрати!

К тебе взывают нищий и несчастный,

Но их минует случай полновластный.

 

Врач задремал; болящий умирает.

Жрет угнетатель, плачет сирота.

Судья пирует, а вдова рыдает.

Чума растет — охотой занята

Комиссия. Для блага все тщета,

А зависти, убийству и измене

Часы — пажи на жизненной арене.

 

Когда нужда и добродетель просят

Тебя на помощь, тысячи преград

Мешают им и далеко относят.

Ты дорог им, а злу и мести рад

Исполнить даром все, что повелят.

Ждала я Коллатина — случай вора

Тарквиния послал мне для позора.

 

В тебе одном вина убийства, кражи,

Предательства, подлогов, клеветы,

Преступных клятв, продажности и даже

Кровосмешенья мерзостного! Ты

Пособник их. Средь шумной суеты

С начала мира до его скончанья

Сопровождать ты будешь их деянья.

 

Чудовищное время! Ночи черной

Зловещий спутник! О гонец забот,

Раб наслаждений лживых, вьючный скот

Порока! Страж печали непокорной!

О пожиратель юности! Ты тот,

Кто отнял честь мою! Тебя я знаю —

Гляди, о время, как я умираю!

 

Ты дал часы для мира и забвенья,

А твой приспешник-случай предал их.

Он счастие разбил без сожаленья,

Мне цепь сковал из горестей земных.

О время! Ты смирять должно бы злых,

Уничтожать деянья лжи и мрака,

А не губить святое ложе брака!

 

Хвала времен — согласье меж царями.

Дай правде свет, личину с лжи сорви,

Клейми старье, день пробуждай лучами,

Полночный мир, храня, благослови,

Дела злодейств бестрепетно прерви,

Разрушь дворцы кичливые с размаха

И башни их покрой налетом праха.

 

Точи червями памятник надменный,

Питай забвенье ветошью, марай

Страницы книг, меняя смысл их бренный.

Воронам перья выщипли. Ломай

Трухлявый дуб, а отпрыск охраняй.

Кует и бьет пусть молот твой чугунный,

И колесо вертится под фортуной.

 

Пусть станет бабкой женщина внучатам,

Дитя — мужчиной, а мужчина — им.

Убей убийцу тигра и ручным

Единорога сделай с львом косматым.

Пускай обманщик давится своим

Обманом, пахарь над землей хлопочет,

И капля камень пусть долбит и точит.

 

Стремясь вперед, ты зло творишь на свете,

Но лишь одно мгновение назад —

И все долги, наследие столетий

Забудутся, и все пойдет на лад,

Мильоны душ тебя благословят.

Ночь ужаса! Вернись лишь на мгновенье —

Я спасена была бы от крушенья.

 

О вечности уродливый приспешник,

Тарквиния останови бедой,

Преследуй злой и гибельной враждой,

Чтоб эту ночь в терзаньях проклял грешник!

О демоны! Слетайтеся толпой!

Пусть каждый куст пугает ум развратный

И глаз его, как призрак непонятный.

 

Его покой наполни страхом черным,

Во сне глухими воплями пугай.

Пусть стонет он — ты стонам не внимай,

Измучь его страданием упорным,

Сердцами вместо камней побивай.

Пусть женщина нежнейшая предстанет

Ему, как тигр, и злей чем, тигр, тиранит.

 

Пусть у себя он кудри рвет клоками,

Клянет себя в неистовой тоске,

Конца не видит мукам вдалеке,

Живет рабом подлейшим меж рабами,

От нищих ждет подачки в кабаке,

Дождется дня, когда в тряпице грязной

Ему откажет нищий безобразный!

 

Пускай друзья ему врагами станут!

Пускай над ним глумится каждый шут!

Пусть видит он, как медленно текут

Часы тоски и быстролетно канут

Мгновения безумства; и, как суд,

Неумолимо подойдет сознанье,

Что не исправить мукой злодеянья.

 

Ты, время, — злым и добрым поученье!

О, научи меня того проклясть,

Кого учило честь мою украсть.

Пусть вор дрожит пред собственною тенью,

Пусть от своей руки стремится пасть:

Захочет ли хоть кто-нибудь в вселенной

Быть палачом такой души презренной?

 

О, как ничтожен царственный потомок,

Когда позорит будущее он!

Чем выше кто, тем славой больше громок,

Добром ли, злом ли он одушевлен…

Чем выше сан, тем глубже заклеймен!

Исчезнет месяц в тучах — все узнают,

Исчезновенья звезд не замечают.

 

Хоть весь обмажься ворон чернокрылый —

Летай себе, нет дела никому.

А запятнайся лебедь — и ему

Покоя нет. Холопы — мрак унылый,

А свет — цари. И мошек потому

Не замечают низко иль высоко,

А на орлов дивятся издалека.

 

О слава! Прочь, бесплодная забава

Пустых глупцов! Занятье школярам

И тупоумным спорщикам приправа.

Идите препираться по судам

И за несчастных хныкать здесь и там.

Вся речь моя былинке безопасна,

Моя беда закону неподвластна.

 

Напрасно время я кляну и случай,

Тарквиния и сумрачную ночь, —

Бесчестию мне этим не помочь.

Напрасно я борюсь с отравой жгучей…

Мне чадом слов беды не превозмочь.

Спасти себя могла б я от укора,

Проливши кровь, больную от позора.

 

Зачем дрожишь, рука моя? Ты можешь

Гордиться тем, что умертвишь позор!

Умру, но честь воскреснет с этих пор,

А стану жить, — себя бесславьем сгложешь:

Дала ли ты насилию отпор?

Царапала ль когтями ты злодея?

Умри ж со мной, о жизни не жалея!"

 

Она с постели поднялась позорной,

Оружья ищет, но не бойня тут.

Ей хочется дыханью дать просторный

И вольный выход. Вздохи губы жгут;

Они из груди стиснутой текут,

Как лава Этны, мрачно и сурово,

Или — как дым из пушечного зева.

 

"Напрасно я живу, ищу напрасно,

Чем кончить жизнь, ярмо ее влача.

Боялась я погибнуть от меча

Тарквиния. Теперь я жажду страстно

Сама себя ножом убить сплеча.

Была я верной. Я осталась ею. —

Нет… Так теперь назваться я не смею.

 

Погибло все, что представляло цену…

Меня теперь могила не страшит.

Пятно я смою смертью и надену

На мой позор победной славы щит.

Жизнь, умирая, обессмертит стыд.

Бесценное сокровище пропало —

Сжигать ли ящик, где оно лежало!

 

Нет, Коллатин, тебя уж не посмею

Я верностью неверной обмануть.

Нарушив клятву, ласкою своею

Не оскорблю доверчивую грудь,

Плоду насилья я не дам вздохнуть,

Не скажет тот, кто род твоей обесславил:

— Он счел своим, что я ему оставил.

Не улыбнется он при мысли скрытой,

 

Не посмеется с другом над тобой,

Твое богатство силою отбито —

Не куплено ценою золотой.

Царица я над собственной судьбой!

Пусть я в своей вине не виновата,

Но жизнь моя — за мой позор расплата!

 

Не осквернит тебя прикосновенье,

Под замыслом позор не утаю.

Чтоб скрыть ночную тайну преступленья,

Не распишу обиду я свою.

Я все скажу, — подобные ручью,

Из глаз польются слезы, как признанья,

И смоют грязь и стыд повествованья".

 

Тем временем скончала Филомела —

Печальница свой жалобный мотив.

Ночь величаво в ад сошла. Алела

Заря, сияньем кротким осветив

Всех, кто внимал восторженный призыв.

Лукреция одна себя корила,

Что видит свет, что спальня — не могила.

 

Восставший день сквозь щель бросает взгляды,

Как бы за ней, рыдающей следит.

"О око всех очей! — она твердит. —

Зачем проник в окно мое? Не надо

Мое чело так жечь! Пускай блестит

Твое сиянье спящим. Что за дело

Дню до того, что ночь свершить посмела!"

 

Так все ее волнует непрерывно…

Живое горе чутко, как дитя,

И, как дитя, капризно и наивно.

Былое горе сносится шутя:

Смягчает время горести, летя.

А новое — пловец плохой; небрежно

Ныряет вглубь и тонет безнадежно.

 

Так и она попутно речь заводит,

Вглубь горестей своих погружена.

Свою беду ужасней всех находит,

Всем, что пред ней, волнуется она.

И все мрачней страданья глубина:

То скорбь ее не знает слов, то сразу

Слова бегут и фраза гонит фразу.

 

Беспечны пташек утренние трели,

Но скорбь ее безумнее от них.

Они до дна доходят, и тяжеле

Становятся в веселом хоре их.

Желаннее для скорби скорбь других,

Печаль сносней, когда идет с ней рядом

Такая же подруга с скорбным взглядом.

 

Двойная смерть — тонуть пред берегами,

Пред пищей — муки голода страшней,

И рана перед пластырем больней;

Скорбь тяжелей перед ее вратами.

Тем горе тише, чем оно вольней.

Останови — и будет наводненье;

Оно преград не терпит и стесненья.

 

"О, схороните, пташечки, под пухом

В своих зобах сребристый звон рулад!

Пускай они меня не веселят,

Я не могу внимать им чутким ухом.

Не до гостей веселых, если ад

В душе хозяйки. Тяжкие печали

С отчаяньем судьбу свою сковали.

 

О Филомела! Песнь о похищеньи

Поешь и ты. Приди, в моих кудрях

Найдешь приют, как в ласковых лесах,

И я, с землей, рыдающей от пенья,

За каждый звук пролью слезу впотьмах.

Ты вспоминаешь с нежностью Терея;

Я вспомяну с проклятием злодея.

 

Покуда ты, чтоб боль не утихала,

Касаться будешь к колющим шипам,

Я острие смертельного кинжала

Направлю в грудь; и, дрогнет ли он сам,

Иль на него паду я, — голосам

Двух наших душ в один аккорд согласный

Дано излить порыв сердец несчастный.

 

О птичка! Днем тебе как будто стыдно

При людях петь. Умчимся вдаль с тобой,

В пустыню, где дорог и троп не видно,

Где ни жары, ни холод ледяной

Не тронут нас. И пусть напев ночной

Звучит зверям. Зверями люди стали.

Пусть хоть зверей смягчит напев печали".

 

Подобно с перепугу бедной лани,

Не знающей, где ей себя спасти,

Иль страннику, сошедшему с пути,

Ее душа в безвыходном тумане.

Что лучше: жить иль в тесный гроб сойти?

Жизнь для нее — позор и поношенье,

А в смерти есть как будто искупленье.

 

"Убить себя? Но разве оскверненье,

Коснувшись тела, душу обойдет?

Не трудно жить, утратив пол-именья,

Ужаснее, когда совсем банкрот.

Какая мать, коль смерть у ней возьмет

Одно дитя, сама убьет другого,

Чтобы не знать волненья никакого?!

 

Что, наконец, дороже — дух иль тело,

Когда они божественно чисты?

О чем бы я скорее пожалела,

Будь эти блага грубо отняты

У Коллатина и небес? Листы

Березы чахнут, сохнет сок порою,

Коль содрана кора: так и с душою.

 

Ее покой нарушен, дом враждебно

Разбит, разграблен, храм ее врагом

Опустошен, поруган непотребно.

Ужель сочтется тягостным грехом,

Когда сама я сделаю пролом

В твердыне опозоренной и смело

Смятенный дух освобожу из тела?!

 

Но не хочу я умереть, доколе

Не знает Коллатин причины зла.

Пусть мстит тому, по чьей презренной воле

Должна расстаться с жизнью я была.

Тарквинию, пока не умерла,

Я завещаю кровь, его отраву, —

Она ему принадлежит по праву.

 

Ножу, который ранит это тело,

Я завещаю сгубленную честь,

Тому, кто жизнь позора гордо, смело

В могильный мрак решается унесть,

Сгубить одно, — другое приобресть.

Презрение убью я величаво

И из позора возродится слава!

 

Что откажу тебе я в завещаньи,

Мой властелин? Да будет смерть моя

Тебе и слава, и предначертанье:

Как я себе сама была судья,

Ты будь над ним и поступи, как я.

Твой друг, себя, как враг, я убиваю,

И мщу ему, и честь свою спасаю.

 

Сырой земле я завещаю тело —

В последней воле, душу небесам,

Тебе, супруг, решимость я отдам,

А честь — ножу, что сердце ранит смело,

Позор тому, кто опозорил сам,

И тем восстановленье доброй чести,

Кто верен мне и предан был без лести.

 

Ты, Коллатин, исполни завещанье.

Когда его получишь, я умру,

И смертью я клеймо стыда сотру:

Такой конец искупит поруганье.

Мужайся, сердце; я тебя беру

Слугой руки, когда умрете вместе,

Обоих смерть победой будет чести".

 

Задумав этот заговор жестокий,

Смахнув слезу жемчужную с очей,

Она зовет прислужницу, и к ней

Та поспешает с верностью глубокой:

Хоть мысль быстра — крылатый долг быстрей.

Ей кажутся Лукреции ланиты,

Как белым снегом, бледностью покрыты.

 

Прислужница с почтительным поклоном

Приветствует Лукрецию; она

Страданьем госпожи поражена,

Но расспросить о горе затаенном

Не смеет. Почему затемнена

Лазурь очей солеными слезами,

И свет двух солнц померк под облаками?

 

Подобно двум чистейшим водоемам

Слоновой кости, женщины стоят;

В душе одной — страданий целый ад,

Другая плачет в горе незнакомом.

О, нежный пол! Готов он, даже рад

Лить слезы там, где скорбь чужая дышит;

Ее вдали он чутким сердцем слышит.

 

Оно у женщин — воск, а у мужчины —

Холодный мрамор, и на воске он,

Как хочется ему, запечатлен.

В нем бедствий их и радостей причины,

Весь слабый пол сильнейшим угнетен.

Виновен воск… Виновен только тем он,

Что силою на нем оттиснут демон.

 

Они подобны мягкостью равнине,

Где каждый гад заметен и червяк.

Но злые духи прячутся в мужчине,

Как в чаще леса, кутаясь во мрак.

Сквозь их хрусталь заметен каждый знак:

Мужчина все скрывает гордой маской,

А женщина сама себе оглаской.

 

Нельзя судить цветок, зимой измятый,

Суди лишь зиму, смявшую цветок.

Что погибает, то не виновато,

Виновно то, что губит. Пусть в упрек

Не ставят слабой женщине порок.

Мужчины обольщеньями и властью

Приводят их к позору и несчастью.

 

Лукреция — пример. Насилье ночью

Погибель за собою повлекло.

За гибелью — позор грозил воочью,

Он нес с собой ее супругу зло.

С такой бедой бороться тяжело,

Ее же смертный страх сковал цепями.

Легко торжествовать над мертвецами.

 

И говорит Лукреция покорно:

"О девушка прекрасная, к чему

Ты слезы льешь? Ведь горю моему

Ты не поможешь ими благотворно.

Когда б они, о, милая, всю тьму

В моей душе рассеять были в силе,

Меня давно бы слезы облегчили.

 

О девушка, скажи мне… — Вздох печальный

Ее прервал. — Когда покинул дом

Тарквиний?" — "Госпожа моя, о нем

Не знаю я. Еще была я в спальне,

А уж его здесь не было. В своем

Неведеньи себя б я упрекала,

Когда б с зарею нынче я не встала.

 

Но, госпожа, своей служанке верной

Простите смелость: что вас так томит?" —

"Молчи! Хотя б о горести безмерной

Сказала я — рассказ не облегчит:

Пред скорбью речь бессильная молчит.

Что перед этой адской пыткой слово!

Все сердце в ней расплавиться готово.

 

Подай бумагу мне, перо, чернила.

Нет, не трудись, здесь все есть у меня.

Да… что еще?.. Ах да! Пускай коня

Один из слуг седлает, что есть силы

Летит, мое доверие ценя,

С письмом к нему, возлюбленному другу…

Я напишу сейчас письмо супругу".

 

Служанка удалилась. В размышленьи

Склонилась над бумагой госпожа.

Перо — в руке. Она спешит, дрожа,

Излить тоски и мысли столкновенье.

То мысль тупа, а то острей ножа.

Как у дверей толпа, они теснятся,

Одна другую гонит, суетятся.

 

И пишет наконец она: "Супругу

Достойному привет и мир! Когда

Увидеть недостойную супругу

Желает он, пускай спешит сюда.

Все о тебе тоскуют, как всегда.

Моя тоска безмерна, необъятна,

А речь, увы, бессильна, непонятна".

 

Но бремя чувств и тягости страданья

Она сокрыть желает до него.

Тогда слова, и вздохи, и стенанья

Ясней позор расскажут, и того,

Что для людей в узорах букв мертво,

Живою речью искренно коснется…

Быть может, он тогда не отвернется?

 

Когда печаль мы видим пред собою,

Она полней и глубже понята.

Что видит глаз — для слуха пустота.

Весь человек охвачен мукой злою —

А слухом только часть воспринята.

Потока шум порой звучнее моря,

И ветер слов относит волны горя.

 

Готова надпись: "Спешное, в Ардею,

Супругу моему". Слуга уж ждет.

Она велит скакать ему скорее,

Как птица ускоряет свой отлет,

Когда ненастье с севера дохнет.

Но мысль идет при этом спехе вяло.

Порою крайность — крайности начало.

 

Поклон отвесив госпоже степенно,

Гонец глядит. Письмо он в руки взял,

Ни "да", ни "нет" в ответ ей не сказал

И удалился, спешно и смиренно.

Кто виноват, наверно, замечал

Во взорах всех своей вине укоры.

Лукрецию смутили эти взоры.

 

Свидетель бог: румянцем заливало

Его лицо лишь только оттого,

Что он слуга был старого закала,

Не ведал, что такое хвастовство;

Лишь дело важно было для него,

И будучи слугой простым и честным,

Не прибегал он к фокусам словесным.

 

Но пыл его в ней вызвал подозренье,

И пламенем зарделись лица их.

Он, мнилось ей, уж знал о преступленьи,

И не сводила глаз она своих

С его лица, а он краснел от них.

Чем больше он краснел, тем ей казалось —

Пятно позора ярче разгоралось.

 

Ей чудилось, что время он теряет,

Хоть он едва ступил через порог.

Как ей часы убить — она не знает,

Но поздно ныть и плакать от тревог.

Печальный вопль от вопля изнемог.

Она на миг прервала причитанья,

Чтоб иначе излить свои страданья.

 

И вспомнила Лукреция картину:

Приамов град на ней изображен,

Пред Троей греков стан; они в руину

Все обратить грозят, и Иллион,

Вершиной уходящий в небосклон,

Написанный так вдохновенно, словно

С ним небо целовалося любовно.

 

Превосходя природу, там искусство

Вдохнуло жизнь в мельчайшие мазки,

И в каждой капле краски было чувство,

Как бы в слезе, пролитой от тоски

Вдовой по муже. Крови ручейки

Как бы дымились, и мерцали очи,

Как уголья под пеплом в мраке ночи.

 

Там землекоп могилу рыл солдатам,

Облитый потом, в прахе и пыли,

А с башенок за грозным супостатом

Глаза троян следили издали

Из амбразур, и зрители могли

Прочесть в глазах вопрос души печальный:

Так был искусен мастер гениальный.

 

Светилась ярко опытность и сила

В чертах вождей, отважных и седых.

Стремительность горела в молодых;

И здесь и там тащился трус уныло.