Вячеслав Леонидович ХАРАЗОВ

Предисловие читателя к советской повести о сыроеде

Книгу, в которой была напечатана в числе прочих и эта повесть, я подобрал на подоконнике в магазине старой книги на Большом проспекте Васильевского острова года два назад. Кто-то её принёс, но магазин её не принял, и дожидалась она того, кто возьмёт её бесплатно. Взял я.

Томик содержал несколько повестей антирелигиозной направленности, и повесть «Деревенский экстрасенс» была, очевидно, направлена против сыроедов. Но то ли у автора что-то не вышло, то ли не очень то и хотел он критиковать сыроедов, но главный её герой получился персонажем вовсе даже положительным. Написана повесть простым языком и написана как-то очень интимно, будто автор сам пережил те чувства, мысли, и сделал те же выводы, которые приписал затем главному герою.

Ничего об авторе, кроме его имени, мне так и не удалось узнать, и книг его в интернете я не нашёл. Поэтому я положил старый томик в мягкой обложке перед собой и переписал понравившуюся мне повесть от начала до конца для того, чтобы выложить её в интернет и донести до сыроедческой аудитории. Книга эта не только очень интересна, но содержит ещё и массу замечательных мыслей и начинаний, которые могут быть полезны всем, кто интересуется здоровым образом жизни и духовным развитием человека.

Рекомендую к прочтению всем, кто умеет читать.

С. Д.Ю., Ленинградская область. Август 2013 г.

Вячеслав Леонидович ХАРАЗОВ

ДЕРЕВЕНСКИЙ ЭКСТРАСЕНС
(советская повесть о сыроеде)

Трофимыч умер в субботу, на четвёртый день, как и обещал…

Перед утренней дойкой к нему забежала Марья, соседка. Она на всякий случай стукнула в дверь, хотя знала, что он и раньше-то дверь никогда не запирал, на стук не откликался, и, не дождавшись ответа, заглянула в избу.

Покойников Марья не боялась – и отца с матерью, и свёкра со свекровью сама обмывала и одевала, снаряжая в последний путь. Но в самой смерти крылось что-то непостижимое для неё, и потому к покойникам она относилась с почтительной настороженностью.

- Трофимыч, слышь, Трофимыч… - позвала Марья, шагнув через порог и быстро глянув в угол, где на циновке, закрыв глаза и вытянув руки вдоль тела, неподвижно лежал хозяин.

Немного помедлив, она стала осторожно подходить к нему, пытаясь ещё издали определить, жив ли он или, не дай бог, уже умер.

Как и весь Торбин Бор, Марья в разговорах осуждала Трофимыча за очередную дурость, но в душе жалела и побаивалась, что его предсказание сбудется. Ошибался он редко.

Она глянула в изголовье на кружку с водой и с тревогой отметила, что, как и все эти дни, к воде Трофимыч не притронулся. Грудь и живот его сегодня были неподвижны, лицо заливала матовая белизна.

Встав на колени, Марья вынула зеркальце и поднесла его к губам хозяина. Зеркальце, как и вчера вечером, чуть запотело.

- Вот и слава богу, - обрадовалась Марья. – Сейчас я тебе, Трофимыч, свеженькой водички налью… А, может, бульончика выпьешь, а, Трофимыч? Вчера бычка на ферме забили, я из парного мясца бульончик сварила, так Николай три миски разом выхлебал. Больно уж славный бульончик-то… Слышь, Трофимыч, ты хоть слово-то скажи, а? Что ж ты сам-то себя убиваешь? Ведь грешно же это, Трофимыч, сам же говорил!.. Беде горем-то не поможешь…

Немного выждав на всякий случай, Марья укоризненно покачала головой, обиженно поджала губы и хозяйским взглядом окинула избу. Всё было в том самом порядке, который она навела ещё третьего дня. Снова укоризненно покачав головой, Марья тихонько вышла, аккуратно притворив за собой дверь.

А в полдень, когда, вернувшись с поля, к Трофимычу заглянул муж Марьи, Николай, зеркальце уже не замутилось…

 

 

Как утверждали старики, Торбин Бор основал разинский казак Иван Торба, раненный, пленённый и ухитрившийся бежать. На Дон и на Волгу пути ему были заказаны, и он пробрался в эти болотистые и пустынные когда-то края. Огромный красный бор, тянувшийся на десятки километров над светлой весёлой речкой, приглянулся ему красотой и возможностью надёжно укрыться в случае необходимости от царских соглядатаев.

Иван вырыл землянку и стал жить, пробавляясь рыбалкой, охотой и бортничеством. Вскоре около него осело несколько беглых семей.

Речка была богата рыбой, бор – зверьём, птицей, грибами да ягодами. Поселенцы, наладив по реке торговлю с дальним селом, постепенно обзавелись скотом и домашней птицей. Хлебопашествуя, рыбача, охотясь и бортничая, они зажили привольно и сытно, мало в чём имея нужду. Но самым рачительным хозяином оказался Иван Торба, которому везло во всём, за что бы он ни взялся.

Только не было удачи Ивану в наследниках. Из трёх сыновей лишь один дожил до собственной свадьбы. С тех пор и пошло у Торбиных из поколения в поколение – даже если нескольких сыновей рожали им жёны, наследника оставлял один.

Старики гордились тем, что основана деревня не кем-то без роду и племени, а сподвижником самого Стеньки Разина. И потому к Торбиным в деревне всегда относились с почтением, в любом деле их слово было самым весомым.

Торбин Бор стоял на отшибе, в стороне от оживлённых магистралей, райцентра и крупных сёл. Единственная дорога, что вела с одной стороны на центральную усадьбу собственного совхоза, а с другой – соседнего, была то заболоть, то песок. По ней с трудом, да и то в вёдро, проезжали даже свои, местные, а чужие вязли так, что без трактора и выбраться не могли. Потому-то Торбин Бор избежал многих городских веяний и сохранил некоторые самобытные, чисто деревенские устои и порядки, незаметно утраченные в крупных сёлах и деревнях. Из-за невеликости его жили здесь сообща, как сами говорили – миром. По праздникам да по дням рождения вся деревня, управив урочные дела, собиралась на сиделки. Старики с утра обходили дворы, наказывая, по достатку, кому что выставить на общий стол. Летом сиделки устраивались во дворе магазинчика, где под навесом были врыты столы и скамейки, а рядом сложена печь с широкой плитой. Зимой же сходились в клубе.

Приезжих в Торбином Бору почти не было. Девок часто выдавали на сторону – славились здешние девки и статью своей и покладистым, мягким характером, зато парни, отслужив в армии и отучившись, женились и оседали здесь же. Почти все в Торбином Бору приходились друг другу какой-то роднёй, и, может, поэтому, а может, и в силу давней привычки к старикам относились с глубоким уважением. И какие бы проблемы ни возникали в деревне: совхозные ли, чисто деревенские, а иной раз личные – между детьми и родителями, мужем и женой, - все они обсуждались на сиделках, и всегда решающее слово принадлежало старикам да ещё Торбиным.

Даже производственные собрания и те устраивали на сиделках. Начальству, когда Торбин Бор сделали отделением совхоза, это не понравилось, но ничего поделать с традицией оно не смогло. Один из директоров назначил было сюда управляющего со стороны, но тот оказался генералом без армии. Попробовали прикрыть сиделки, объявив их коллективными пьянками, но старики спросили: кто и когда видел в Торбином Бору пьяного или выпившего на работе? Начальство стало припоминать, пригласили даже участкового на помощь, но так ничего и не вспомнили.

Тогда ухватились за то, что в Торбином Бору не всегда прислушиваются к указаниям не только совхозного, но порой и районного начальства, что не раз и не два поступали там по-своему, решая, когда пахать, сеять или косить, и любое распоряжение становилось там предметом обсуждения. Вызвали из Торбина Бора управляющего и, обвинив в том, что развели, дескать, анархию, потребовали ликвидировать сиделки, заявив, что распоряжения даются не для того, чтобы их обсуждать и митинговать, а чтобы их выполнять.

- Воля ваша, - развёл руками управляющий, старший сын одного из самых уважаемых стариков Торбина Бора, - если есть за что – снимайте. А только мы и вы не работаем на земле, а руководим. Работает-то на земле народ – мир, по-нашему. Он и себя, и нас с вами, и страну кормит. И чтобы быть работником, хозяином, а не подёнщиком, мир, значит, точно должен знать, что, почему и зачем он делает. Никаких тайн от мира у нас нет и не может быть…

В конце концов на Торбин Бор махнули рукой, тем более, что это было единственное отделение, где не встречалось ни прогулов, ни пьянок в рабочее время и которое по всем показателям из года в год оказывалось лучшим в совхозе.

Так Торбин Бор и остался жить наособицу, доставляя время от времени беспокойство не только совхозному, но и районному начальству. Даже в кинопрокате морщились, когда заходила речь о Торбином Боре, - не раз делегация стариков при всех орденах и медалях, оккупировав кабинет секретаря райкома, подвергала разгрому очередной кассовый фильм и грозила полным бойкотом:

- У ся чо хотите, то и крутите, пусть у вас девки да парни и дальше бегут за сладкой жизнью. А нас не трожьте… У нас пока один токо Серёга Торбин за все годы в городе осел, да и то не по своей воле… Но Серёга – это особ статья…

Всё, что было связано с Серёгой Торбиным, было действительно, как говорили старики, особая статья.

 

 

Трофим Торбин ушёл воевать с фашистами в 41-м, оставив жену и годовалого сына. Всю войну прошёл пулемётчиком как заговорённый. Ни ранения, ни контузии. И когда уже отгремели победные салюты, когда с радостным нетерпением поглядывали на дорогу те немногие, кого обошла чёрная весть, пришла к Торбиным припозднившаяся где-то в пути похоронка. Схватилась Анна Торбина за сердце, побелела и рухнула замертво.

Похоронив Анну, земляки бросились искать какую-нибудь близкую родню Серёжки Торбина, но так никого и не нашли. Как Анна, так и Трофим были единственными детьми у своих родителей. Но и те и другие не пережили суровой военной поры. Первое время Серёжка жил наискосок от собственного дома – у Петровны, подруги Анны. Но у той, тоже вдовы, своих четверо, да и время тяжкое. И, обсудив всем миром дальнейшую Серёжкину судьбу, старики скрепя сердце сочли за лучшее отдать его пока в город, в детский дом. Так Серёжка стал общей болью и общей радостью Торбина Бора. Болью – потому что жалко было его и совестно, что не смогли поднять всем миром сироту, а отдали на сторону чужим людям. Да что поделаешь, смущённо разводили руками земляки, мужики-то хорошо если в каждом втором дворе остались, да и тех половина раненных да покалеченных… А радостью оттого, что учился Серёжка отлично, шёл из класса в класс на одних пятёрках. И кто бы из Торбина Бора не ехал по какой нужде в город, обязательно заглядывал к Серёжке, передавая ему от земляков приветы, собранные всем миром гостинцы и малую толику деньжат.

Последнее известие Сергея гласило, что он с медалью закончил школу и уехал в Ленинград поступать в институт. На том его следы и затерялись, но ещё не один год земляки ожидали, что приедет Сергей студентом на каникулы, а когда все сроки вышли, стали поговаривать, что явится от однажды с дипломом – агрономом, зоотехником или инженером, а то поднимай выше – директором совхоза.

Но шёл год за годом, а Сергей словно в воду канул. Так и жил Торбин Бор без Торбиных. Только изба, получив по традиции название Торбина дома, стояла на самом видном высоком месте, глядя на дорогу бельмами линялых от дождей ставен.

Известно, дом без хозяина – сирота, и давно бы, наверно, рухнул он, если бы не упрямство стариков. Не раз всем миром меняли в нём венцы, перекрывали крышу, говоря, что вот, дескать, приедет Сергей, как ему в глаза-то смотреть будем, если не сбережём сироте его родное гнездо.

С отъезда Сергея прошёл не один десяток лет. Избу пытались купить под дачу пробравшиеся сквозь бездорожье горожане, но с ними разговор был короткий. Несколько раз о ней заводили речь директора совхоза. С жильём было плохо, и каждый директор либо пытался отдать пустующую избу приезжим специалистам, либо взять её на баланс совхоза. Однако жители Торбина Бора каждый раз дружно восставали против вселения кого бы то ни было без ведома хозяина, а купить её, естественно, было не у кого. И постепенно Торбин дом стал чем-то вроде местной реликвии.

 

 

Первым высокого, широкоплечего мужчину, шагавшего по Торбину Бору, заметили ребятишки. Случилось это в знойный полдень. Рабочий люд был кто в лугах, кто в поле, кто на ферме, а старики хоронились от жары в тенёчке.

Незнакомый человек был в Торбином Бору редкостью, и ребятишки, робко здороваясь и уступая дорогу, двинулись за ним, влекомые извечным детским любопытством. Вышли из калиток несколько стариков и старух, некоторое время пристально вглядывались из-под ладошек в спину незнакомца и, неторопливо переговариваясь, двинулись вслед за ребятишками.

Незнакомец медленно шагал по деревне, переводя взгляд с одного дома на другой. Светлые волосы его доходили почти до плеч, на крупном лице блуждала мягкая улыбка, голубые глаза светились блаженной безмятежностью.

Дойдя до Торбина дома, он постоял, внимательно огляделся вокруг, подошёл к калитке, повозился, открывая её, и зашёл во двор. Эскорт из старых и малых медленно подтянулся к Торбину дому и в нерешительности замялся, не зная, как реагировать на бесцеремонность незнакомца.

Первой, опираясь на палку, во двор проковыляла Петровна. За ней вошло ещё несколько человек. Остальные остались по ту сторону ограды.

Мужчина сидел на траве под ближней яблоней на скрещенных по-восточному ногах и смотрел на дом.

Петровна кряхтя опустилась на старое бревно, лежавшее возле стены. Незнакомец не шелохнулся. Застывшее лицо его было добрым и скорбным.

Время текло в полуденной тишине, нарушаемой лишь шелестом листвы да быстрым шёпотом ребятишек.

Наконец, не выдержав, Петровна кашлянула, кА бы прочищая горло. Незнакомец перевёл глаза на Петровну, но взгляд его прошёл сквозь неё, словно сквозь пустоту.

Петровна снова кашлянула. В незнакомце что-то неуловимо переменилось. Теперь он смотрел на Петровну, грустно смотрел и в то же время добро, словно спрашивая о чём-то обоим известном, но давно забытом.

Взгляд незнакомца обеспокоил Петровну. Она вдруг почувствовала, что происходит что-то очень важное, и показалось ей, будто она знает даже, что именно. Знает, но вот беда – никак не может вспомнить. Что-то давно уже забытое, но ещё бережно хранимое в дальнем закоулке памяти, к которому она и сама-то добиралась теперь с трудом, почудилось ей в незнакомце.

Она с трудом, налегая на палку, приподнялась и, ковыляя больше обычного, подошла к мужчине. Пристально вглядываясь в него, она ощущала, как всё быстрее поднимается что-то из глубин памяти, и когда оно вынырнуло, охнула, уронила палку и враз опустилась на ослабевшие ноги:

- Господи… Трофим… Трофим… Чудо-то какое, господи…

Незнакомец мягко подхватил её, усадил на траву и, придерживая за плечи, грустно ответил:

- Нет, бабушка, не Трофим… Сергей Трофимыч…

 

 

Появление Сергея переполошило весь Торбин Бор. И для молодых, и для тех, кто помнил его ещё мальчонкой, он давно уже был чем-то вроде легенды. Единственным свидетельством действительного существования Сергея являлся бережно хранимый Торбин дом.

Пока старики отперли избу, сняли ставни, добыли постельное бельё, набили сеном тюфяк и подушку, стал возвращаться с работы народ. Старики, обойдя избы, наказали, кому что нести, и вскоре весь Торбин Бор собрался на сиделки.

Сергей долго отнекивался, но его привели чуть не силой и усадили на почётное место, за торец среднего стола, рядом с Палычем.

Мужики налили себе по стопке водки, женщинам – портвейна, ребятишкам по кружке кваса. Палыч поздравил Сергея с возвращением на родину, сказав, что у каждого есть родина большая и малая и обе родины связаны воедино. И кто помнит и любит малую родину – то село, ту деревню, где издревле род его обихаживал землю, где предки его рождались, любили своих жён, растили детей и умирали, тот и большой Родине будет всегда верным сыном. А кто забыл свою малую отчизну, кто прыгает по жизни как перекати-поле, без корней и без памяти предков своих, тот уже не для мира живёт, а лишь сам для себя, а коли так, то при случае и большую Родину может забыть, как забыл малую.

За столом одобрительно зашумели. Тут-то и обнаружилась первая странность Сергея – пить налитую ему водку он категорически отказался, несмотря на уговоры. За столами поднялся лёгкий ропот, но Палыч встал, и все примолкли.

- Ты, Трофимыч, не боись, - сказал он, - мы тя не споим и сами не напьёмся. В Торбином Бору этого отродясь в заводе не было.

- Да ведь я совсем не пью! – мягко возразил Сергей.

- Опять же понятно, - кивнул головой Палыч и окинул строгим взглядом столы, за которыми раздались было смешки, - у нас вон и Николай не пьёт, у его печень больная, и Виктор, он почками мается. Для их выпивка – чистый яд. Вишь, с квасом сидят. Ежели болен, тоды и обиды нет, кваску с нами выпей!

- Да нет, здоров я, Палыч, только, кроме воды, ничего другого не пью…

Тут даже Палыч развёл руками и огорчённо проговорил:

- Ну что ж… Воды так воды…

Сергею подали кружку с водой и, заминая возникшую неловкость, стали усиленно потчевать яичницей с салом, жареной курицей и домашней колбасой. Но и тут Сергей мягко, но решительно отказался. Со всего обильного праздничного стола, собранного хотя и на скорую руку, но из лучшего, что нашлось в каждом доме, он брал только помидоры, свежие огурцы, лук, варёную картошку, петрушку да укроп.

- Ты чо ж, Трофимыч, и мяса не ешь? – спросил озадаченный Палыч.

- Нет, ни мяса, ни рыбы, ни яиц, ни молочного, ни соли, ни сахара, - огорошил всех Сергей.

- Может, ты, Трофимыч, толстовцем стал? Или этим, как их, баптистом? – поинтересовался сидевший слева Петрович.

- Да нет, почему же?

За столами примолкли, жадно прислушиваясь к разговору.

- А как же ты, Трофимыч, по земле в таком разе ходишь? – удивился Палыч. – Тя ить ветром сдувать должно?!

- Хожу, как видите, - усмехнулся Сергей. – И Лев Толстой ходил, и Махатма Ганди, и тысячи, если не миллионы других. Это вегетарианством называется…

- Слыхал, - понимающе кивнул Палыч. – Слыхал, однако сам не пробовал… Несподручно чтой-то…

- А ты, Трофимыч, где нонче робишь? – снова встрял Петрович.

- В кабэ.

- Это чо ж такое?

- Конструкторское бюро.

- И чо вы там мастерите?

- Станки.

- Это надо ж, - восхитился Петрович, - а ты сам-то кем робишь?

- Руководителем бригады.

- Стал быть, бригадиром, вроде Васьки нашего…

Палыч поднял тост, помянул добрым словом Ивана Торбина и всех его потомков.

Бабы, прихватывая ребятишек и порожнюю посуду, заспешили по домам. Мужики придвинулись ближе к Сергею, закурили, кое о чём порасспрашивали и тоже разбрелись. Общаться с Сергеем им было трудновато. Сам Торбин ни о чём не спрашивал, а на вопросы отвечал хотя и мягко, доброжелательно, но как-то коротко и скупо. Народ в Торбином Бору был деликатный и, видя, что душевный разговор не заладился, счёл за лучшее отложить его до другого раза.

 

 

На следующее утро Торбин Бор был разбужен ни свет ни заря собачьим гвалтом. С грехом пополам попадая спросонья в штаны, чертыхаясь и недоумевая, что могло так взбудоражить обычно добродушных псов, мужики один за другим выскакивали на улицу. Кое-кто, предположив, что собаки держат волка, прихватили ружья.

На улице ещё не развиднелось, и все бросились на лай в дальний конец деревни. Примчавшись, мужики сначала оторопело уставились на открывшееся им зрелище, а потом принялись хохотать. Картина для Торбина Бора была действительно редкая. На высоких воротах Петровичева двора босиком, в одних трусах, поджав ноги, сидел Сергей Торбин. А внизу, заходясь в лае и прыгая на ворота, бесновались деревенские собаки.

Отсмеявшись, мужики отогнали псов и помогли Сергею слезть с ворот.

- Вот прихватили, - смущённо улыбаясь, оправдывался тот, - обложили, как медведя…

- А чо эт ты, Серёга, босой да в одних трусах? До ветру, чо ли, выскочил?

- Да нет, пробежку сделать хотел. Пока огородами бежал, ничего, а на улицу попал, тут они одна за другой и примчались, как на зверя…

- А куда ты бежал-то в таку рань? – озадаченно спросил Василий, сын Петровича.

- Да так просто… Для тренировки… Привычка у меня такая…

- Ну-ну… - неопределённо протянул Василий.

- Как же ты, Трофимыч, на ворота-то влез? Тут ить до верху-то и не допрыгнешь!

- Надо будет – допрыгнешь, - рассмеялся Сергей.

Мужики ещё пошуили и разошлись, разнося по деревне слух об очередной странности Сергея Торбина.

 

 

Сергей прожил в Торбином Бору неделю, удивляя земляков всё новыми и новыми странностями. День он начинал и заканчивал многокилометровой пробежкой, причём бегал босиком, в одних плотных трусах, которые называл шортами. После бега долго плавал, нырял и наконец, всё так же в шортах и босиком, бежал домой, около часа проделывал во дворе такие упражнения, что их никто и по телевизору-то никогда не видел. Самодельные кровати, что стояли в дальней половине избы, порубил на дрова, а сам спал на полу, подстелив под себя одеяло и ничем не укрываясь. Другому этого за глаза хватило бы, чтобы на него махнули рукой и стали держать за деревенского дурачка. Но это был Сергей Торбин, и потому на деревне, хотя и дивились его странностям, осуждать не спешили. Немало тому способствовали и старики, напоминая, что среди Торбиных люди были всякие, и замысловатые в том числе, но дурачков отродясь не водилось…

- Ну, чудит мужик, - говорили они, - дак ить городской, там всё не по-здешнему, к тому же на отдыхе да без бабы – чо ж и не почудить? Да и то ещё посмотреть надо, может, в его дурости ума больше, чем в иной мудрости… Он ить вон сколь всего знат!

Знал Сергей действительно много. Неизменно ровный, доброжелательный и улыбчивый, но сдержанный и скуповатый на слова, он несколько раз закатывал такие речи, что все только диву давались – куда там приезжему лектору из района и даже области…

Сложно, по-разному относились земляки к Сергею. Но только Тоня, единственная на весь Торбин Бор, невзлюбила его. Впрочем, Тоня тоже была «особ статья». Когда-то ещё в детстве ей сделали неудачную операцию, повредили нерв, и у неё стала плохо сгибаться нога. Конечно, девку это не красит, но Тоня ещё в школе озлобилась на всех за своё несчастье да так и «застервозилась», как говорили мужики. Лишённая возможности участвовать во многих ребячьих забавах, она постепенно отдалилась от сверстников и замкнулась, проводя всё свободное время за чтением книг. Родители поощряли это увлечение, освобождая её от всех хозяйственных дел и надеясь, что чтение поможет учёбе и пробудит у Тони стремление получить высшее образование, которое, в свою очередь, компенсирует в глазах будущих женихов её физический недостаток. Какая-то часть их надежд исполнилась. Тоня хорошо закончила школу и поступила в медицинский институт. Более того, речь её совершенно избавилась от местного говора, стала грамотной и даже книжной. Но в её увлечении художественной литературой оказалась и обратная сторона. Её ровесники, да, впрочем, и все земляки, мало походили на героев Виктора Гюго, Александра Грина и Константина Паустовского, а увлекалась Тоня в основном романтиками. Сопоставляя книжный мир и реальный, она прониклась любовью и почтением к первому и презрением ко второму…

Окончив институт, Тоня хотела было остаться в городе, но её распределили в дальний район. Тогда, добившись каким-то образом свободного диплома, она вернулась домой. Неудача добавила ей злости, а высшее образование – высокомерия и презрения к большинству земляков.

Поначалу Тоня устроилась в маленькой больничке на центральной усадьбе совхоза, но вскоре перессорилась со всем коллективом и перебралась в Торбин Бор заведующей медпунктом.

Замуж Тоню с таким нравом никто не взял, что опять-таки сказалось на её характере.

Первый раз увидев Сергея, статного, русоволосого, с голубыми глазами и добрым приветливым лицом, Тоня прямо-таки потянулась к нему. Она несколько раз пыталась завести с ним разговор, зашла даже однажды к нему в избу, рискуя вызвать осуждение всей деревни, но общения не получилось. Сергей был с ней ровен, добр и даже ласков, как и со всеми, но по тому, как вежливыми, необязательными фразами поддерживал он беседу, как здоровался и прощался, Тоня почувствовала в нём такое холодное равнодушие, что возненавидела его.

- Вы его не знаете, не понимаете, - яростно встревала она, если при ней заходил разговор о Торбине. – Ему на всех и на всё наплевать. Он может плакать, смеяться, шутить, обижаться, но это всё сверху, это маска. А сам он как сфинкс, пирамида, каменный валун. Он даже до презрения к дураку не позволит себе опуститься…

Над Тониной горячностью посмеивались, но всерьёз её слова не принимали. «Остервенев», Тонька такого могла наговорить за пять минут, что потом всем миром за год не разберёшься.

Как-то во время вечернего купания Торбина окружили постепенно осмелевшие ребятишки.

- Дядя Сергей, а вы спортсмен?

- Спортсмен, спортсмен, - улыбаясь, ответил Сергей, прогибаясь поочерёдно вперёд и назад.

- Мастер спорта?

- Мастер… Только не спорта, а здорового образа жизни!

- Вот видишь, Колька, - заспорили между собой ребята, - я те говорил…

- А чо ты говорил? Это Вовка говорил…

- Дядя Серёжа, - приступил к нему тот, кого звали Вовкой, - а зачем вы каждый день бегаете да ещё всякие упражнения делаете, если вы не мастер спорта?

- Чтобы долго жить и не болеть.

- А сколько это долго?

- Ну, до ста лет, как минимум!

- Так долго не живут, - недоверчиво протянул Вовка.

- Почему же не живут? На Кавказе есть люди, которым больше ста пятидесяти. А в Китае, например, один человек прожил двести пятьдесят два года!

- Долго жить плохо, - как-то не по-детски возразил белобрысый крепыш Колька.

- Это почему же? – удивился Сергей и даже перестал делать упражнение.

- У нас деду восемьдесят шестой год, - отвечал Колька, - так он даже с печки слезть не может. Лежит, кряхтит да бога молит, чтобы смерть ему послал. Пять лет лежит. Сам извёлся, и мать извёл, и всех вокруг. Чо ж хорошего?

За разговором Сергей не заметил, как спустились на берег и подошли, прислушиваясь к разговору, его сосед Николай и Палыч.

- Вот в том-то и дело, - ответил Сергей, - что мало долго прожить, нужно, Колч, прожить долго, но не дряхлым стариком, а здоровым, энергичным человеком. А для этого надо ничего другого не пить, кроме воды, не курить, есть только сырые овощи и фрукты, как можно больше двигаться и регулярно голодать.

- Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт, - сбалагурил Николай. – Так я говорю, Серёга?

- Правильно, - повернулся к нему Сергей, - кто аккуратно выполняет всё, что я говорю, тот помрёт здоровеньким, то есть умрёт естественной смертью, дожив до биологического предела человеческого возраста.

- Во чешет, а, Палыч, - восхитился Николай. –Чисто телевизор! Сразу и не поймёшь и не упомнишь!

Палыч постоял, опираясь на палку, подумал и спросил:

- И во сколько лет этот предел?

- Да уж не меньше двухсот пятидесяти.

- А скоко живут?

- Ну, у нас в стране лет семьдесят в среднем, а в целом в мире, я думаю, не больше пятидесяти.

Палыч подумал и опять спросил:

- Эт, значит, если бы все вроде тя жили, то на земле бы в пять раз больше народу было?

- Выходит, что так.

- А как бы они прокормились? Я от как-то телевизор смотрел, учёный выступал. Дак он, конечно, и о резервах говорил, но и о том, чо уже счас многие страны прокормиться не могут. Ну а если бы народу в пять раз боле было? По всему миру небось голодуха была бы, как опосля революции в Поволжье. Люди бы друг друга за кусок хлеба убивали, войной друг на друга бы пошли с атомными да водородными бомбами… Нет, не нравится мне, Трофимыч, твоя идея. Не мирска она, а сяшна.

- Это как понять, Палыч?

- А так, чо для тя она хороша, а для мира в убыток. Я, Трофимыч, так думаю: человек должен ремеслу выучиться, вон их, детишек, на свет произвести, прокормить, обучить, на ноги поставить да обратно же ремесло им в руки дать, да ещё мир по силам своим поддержать – но тут уж кто чо может дать: кто деньги, кто хлеб, кто каку науку, кто каку технику. Потому как кады помирать человеку пора, завсегда он задуматся: а для чо я жил? И ежели токо для детей, опять выходит, сяшна жизнь его была. А ежели мир накормил, книгу или картину написал, машину изобрёл, научно чо сделал, в земле секрет открыл, чоб, значит, хлеба людям боле было, тады и может сказать – вот для чо я жил, для вас и для мира. А уж кады и детей на ноги поставил, и для мира чо-нибудь сробил, тут, Трофимыч, и шабаш, не заживай чужой век. Старик, он ить косить не косит, а есть просит. Вот и прикинь, чо народу в стране стало бы, а робить некому, почитай, одни дети да старики – один с сошкой, а десять с ложкой! Не удержать того, Трофимыч, ни земле, ни государству! Дак чо природа-то помудрей нас с тобой, Трофимыч, она всё по своим местам расставлят.

- Ну хорошо, вот вы, Палыч, уже детей на ноги поставили, и внуки подрастают, а для мира-то вы что сделали? Книгу написали, картину, открытие какое в науке, технике или технологии?

- А я, Трофимыч, для мира два дела сделал – кормил его и воевал за его.

- Так чего же не умираете? Не обижайтесь, но это же вы сами выдвинули только что принцип: сделал своё дело – уходи, не заживай чужой век!

- Вишь, - усмехнулся Палыч. – Словил ты меня. Токо смерть ить не скора помощь: вызовешь – и придёт. Это уж кому как на роду написано… Для кого смерть – мать родна, тот в одночасье, ровно белый день, погаснет. А для кого она мачеха – тот и сам мукой изматся, и других измат, звать её будет, треклятую, годами, как, примерно, Степан, Колькин дед, - Палыч кивнул на белобрысого мальчугана, - и всё дозваться не может.

- А как вы считаете, почему такая несправедливость – одному лёгкая смерть, а другому мученическая?

- Кто ж знат? – пожал плечами Палыч и, помолчав, добавил: - Стары люди сказыват, чо бог каждому смерть по его грехам посылат. Токо ить быват, доброго-то смерть годами ломат, а подлеца враз прибират!

- Значит, Палыч, нет справедливости и со смертью?

- Дак смерть-то не купец, не сторгуесся…

- А это, Палыч, оттого, что человек живёт, как трава растёт. А когда он станет жить по науке, то и над смертью своей хозяином будет!

- Ну, ты, Трофимыч, хватил! – поразился Николай. – Эт как же можно смертью распорядиться? Руки на себя, чо ли, наложить?

- Зачем? – спокойно возразил Сергейю – Индийские йоги, например, могут усилием воли остановить сердце. Увидел, что жизнь прожита, дальше одни страдания и тебе и близким, остановил сердце – и всё! Ну ладно, побежал я, а то совсем застоялся…

_______________________________

 

 

Накануне отъезда Сергея все снова собрались на сиделки, на прощанье, чтобы не забывал Торбин родную землю, земляков и всегда помнил, что есть у него малая отчизна, родовое гнездо и мир, который в случае чего всегда и поддержит и выручит из беды.

Поужинав, все постепенно расшумелись, разговорились каждый о своём. Старики, подсев поближе, расспрашивали Сергея, когда приедет в следующий раз, не надо ли при случае подкинуть каких-нибудь деревенских гостинцев – грибов, ягод, и не может лт он, Трофимыч, достать в городе кое-что необходимое для деревенского хозяйства.

Народ начал было понемногу расходиться, когда Марья, соседка Сергея, подвела к Тоне Вовку, своего младшего.

- Тонь, а Тонь, - попросила она, - глянь-ка на ребятёнка. Второй день чтой-то куксится. Хотела градусник поставить, да всё руки не доходят…

Тоня взяла Вовку за плечи и поставила перед собой:

- Болит что-нибудь?

-Не-а… - вяло протянул тот.

Тоня попробовала тыльной стороной ладони лоб, осмотрела язык, горло, кожу на груди и на спине, слегка помяла живот и отстранила Вовку:

- Температура нормальная, язык чистый, горло не воспалено, сыпи нет, живот мягкий… Купался вчера и сегодня?

- Купался… Вчера утром… Потом не хотелось…

- Ну вот! Переохладился или перегрелся! Завтра будет скакать, как жеребёнок.

Сергей, поддерживая неторопливую беседу со стариками, с интересом наблюдал за осмотром Вовки. Когда Тоня безапелляционно объявила свой диагноз, Сергей вдруг извинился перед стариками, подозвал Вовку и, пристально поглядев на него, поднёс чуть согнутую ладонь к Вовкиной голове, держа её в нескольких миллиметрах от лба. Он весь напрягся, взгляд его застыл и словно ушёл куда-то внутрь. Через несколько секунд Сергей расслабился и уверенно сказал:

- А температурка-то у Вовки есть. Правда, небольшая – тридцать семь и три.

- Как же это вы, интересно, определили температуру с точностью до десятой? – вспыхнула Тоня. – Да ещё тут температуру, которой нет!

- Так ведь и ты, Тоня, тоже без термометра определила, что она нормальная. А мне и термометр не надо, я ладонью любую температуру чувствую.

- Тоже мне Кио нашёлся, - фыркнула Тоня, - решил удивить тёмную деревеньку дешёвыми фокусами?

- Антонина! – нахмурился Палыч. – Попридержи язык-то! Трофимыч тебе почти в отцы годится!

- Не-е-ет! – с наслаждением выдохнула та. – Не годится он мне в отцы! Я бы от такого папеньки и до бору не добежала – на первой же осине повесилась бы!

- Иваныч, - обратился, усмехнувшись, к завмагу Сергей. – У тебя термометр в хозяйстве есть?

- Как не быть!

- Достань-ка, проверим, кто из нас прав – я или Тоня.

- Правильно, правильно! – обрадовались мужики развлечению.

К всеобщему удивлению и радости, прав оказался Сергей.

Пока мужики отводили душу, подтрунивая над вконец обозлённой Тоней, Сергей принялся осматривать Вовку. Постепенно все оставили Антонину в покое и собрались вокруг Торбина, с любопытством наблюдая за его манипуляциями. Даже Тоня не усидела на месте и придвинулась ближе.

Между тем Сергей, сосредоточившись и отрешившись от всего, теперь уже двумя ладонями как бы ощупывал Вовкину голову – лоб, макушку, затылок, нос, щёки, рот… Медленно поводив ладонями у шеи и горла, он велел Вовке снять майку.

- Чего колдовать-то7 – не выдержав, сорвалась Тоня. – Ну, ошиблась я, ну, небольшая температура у парня, так что с того? С детьми это часто бывает, все знают.

Окружающие зашикали на Тоню, а Сергей вообще не обратил на неё внимания. Медленно опустив ладони по Вовкиной спине чуть ниже лопаток, он весь напрягся, провёл ладонями по груди и животу и вновь вернулся к спине. Теперь одна его ладонь чуть заметно двигалась слева вверх и вниз, а другая то приближалась к ней, то удалялась к правой лопатке…

Наконец Сергей выпрямился и с сочувствием глянул на Марью.

- Надевай майку, орёл, - сказал он Вовке, - докупался!

- Дак чо ты, Трофимыч, нашарил-то? – с явным беспокойством спросила Марья.

Все выжидательно глядели на Сергея. Тоня с иронической усмешкой ждала ответа.

- Потел сегодня днём или вечером? – спросил Сергей у Вовки. – Сильно, так что майка намокла?

Вовка, настороженно прижимаясь к матери, кивнул головой.

- А вчера?

Вовка снова кивнул.

- А когда первый раз так вспотел?

Вовка помялся, соображая, и буркнул:

- Дней пять назад…

- После обеда эти дни знобило?

- Знобило… Дак я на солнышке грелся…

- Так я и думал, - помолчав, сказал Сергей. – У парня левостороннее воспаление лёгких. Причём не первый день.

- Да какая пневмония! – взвилась Тоня. – Вы что людям голову-то морочите своими фокусами? Ну-ка, Колька, - обратилась она к соседскому мальчишке, - знаешь, где у меня стетоскоп лежит?

- Это которым грудь и спину слушают?

- Ну! На ключи, принеси его быстренько… Тоже мне, ибн Сина доморощенный, - накинулась она вновь на Сергея.

- Уймись, Антонина! – зашумели все вокруг. – Хватит тебе злобствовать…

- Хоть при мире постыдилась бы свой норов показывать!..

- А чего он лезет, куда его не просят? – опять повысила голос Тоня. – Он же в медицине ничего не смыслит. Поводил руками и пневмонию установил! Шарлатан!

Отбушевав, Тоня обессиленно опустилась на лавку. Народ возмущённо гудел, Сергей смотрел на Тоню с обычной мягкой улыбкой. Марья, растерянно переводя глаза с Сергея на Тоню, машинально поглаживала Вовку по вихрастой голове.

Получив стетоскоп и тщательно прослушав Вовкины лёгкие, Тоня торжествующе вскочила:

- Ну! Ни единого хрипа! Нашли, кого слушать! Да у него ни стыда, ни совести! А вы и рты разинули – как же, Серёга! Трофимыч! Торбин! Конструктор! Жулик ваш Торбин!

Тоня крутанулась на месте и чуть не бегом бросилась домой.

- Ишь помчалась, как чёрт от ладана, - захохотали мужики.

- Ты, Трофимыч, не серчай, - смущённо сказал Палыч. – Ну что ты с проклятой девкой делать будешь… Она девка ничо, тока зла, ровно оса, да горяча, как сковородка, - чуть чо не по ей, сразу раскаляется и шипит…

- Да я и не обижаюсь, - усмехнулся Сергей. – У меня таких горячих в кабэ полбригады. А ты, Марья, вези-ка завтра парня в поликлинику да требуй, чтобы ему снимок лёгкого сделали. Они постараются просвечиванием обойтись, но ты стой на своём. Жаль, конечно, что мне ехать надо. Я бы твоего Вовку дней за пять без всякого рентгена и антибиотиков вылечил.

На следующее утро Марья с Вовкой и Сергей на попутной совхозной машине уехали в райцентр. Сергей рейсовым автобусом поехал дальше, а Марья повела Вовку в поликлинику.

Как и предсказывал Сергей, просвечивание ничего не показало, а снимок не хотели делать, ссылаясь на отсутствие необходимости. Однако Марья своего добилась, и на следующий день диагноз Сергея полностью подтвердился…

Сергей давно уже уехал, а разговоры о нём долго ходили по деревне, словно круги по воде. Обсуждали самого Сергея, странные его привычки и высказывания. И если поначалу многие, особенно молодёжь, склонны были воспринимать его как городского чудака, заучившегося до сдвига по фазе, как выразился его сосед Николай, то теперь, после случая с Вовкой, все, за исключением Тони, приняли сторону стариков, окончательно утвердившись в мнении, что и этот Торбин, как и многие его предки, мужик весьма замысловатый. В этом определении была изрядная доля почтительности, и потому многие стали его уважительно называть Трофимычем.

 

 

В следующий раз он появился месяца через три, уже осенью. И снова ошеломил весь Торбин Бор.

Теперь Трофимыч приехал с дочкой и двумя огромными рюкзаками. Старики тот же, конечно, организовали сиделки, тем более что Петровна разнесла по всей деревне диковинный слух, будто Трофимыч всегда теперь будет здесь жить и работать. Никто, конечно, этому не поверил. Решили, что Петровна по старости что-то недослышала или недопоняла. Кто же это бросит такой город, как Ленинград, и поедет в тьмутаракань! Ведь даже самые горячие патриоты Торбина Бора, считавшие его лучшим местом на планете, и те, когда заходила речь о Москве или Ленинграде, сокрушённо разводили руками и говорили:

- Дак чо уж тут! Москва она и есть Москва. Питер он и есть Питер.

Чтобы ни с того ни с сего бросить хорошую трёхкомнатную ленинградскую квартиру, прекрасную работу, должность начальника с трёхсотрублёвым окладом, не считая премий и прогрессивок, и уехать в дальнюю деревню, хотя и в Торбин Бор, для этого, рассуждали земляки, надо быть либо окончательным дураком, либо просто сумасшедшим.

Был уже конец октября, но на дворе, припозднившись, стояло ещё бабье лето, и потому собрались не в клубе, а под навесом. Тут-то и выяснилось, что ничего Петровна не напутала.Трофимыч действительно всё бросил: и работу, и квартиру, и ленинградскую прописку, о чём о сообщил на сиделках со своей неизменной спокойной и доброй улыбкой на лице. Известие это на какое-то время ошеломило всех присутствующих. Каждый, пытаясь понять Трофимыча, старался поставить себя на его место, но ничего путного из этого не выходило. И даже старики, всегда бравшие под защиту любой поступок, любую странность Торбина, смущённо молчали, изредка переглядываясь между собой. Одна лишь Тоня сидела, словно именинница, полупрезрительно, полуторжествующе оглядывая всех, будто хотела сказать: вот видите, я же предупреждала, что он наврал вам с три короба и про институт, и про КБ, и про станки, и про всё остальное!

- Ну вот, - нарушил общее молчание Сергей. – Задал я вам задачку? Небось думаете: либо я всё наврал о себе, либо умом тронулся! Так или нет?

Он окинул взглядом столы, но земляки делали вид, что усиленно едят или сконфуженно отводили глаза. Ситуация была деликатная. Кто его поймёт, этого Торбина, что у него на уме. Недаром старики называют его замысловатым. Вылезешь со своим мнением или вопросом, а он вдруг так ответит, что перед всем миром оскандалишься…

- Так, Трофимыч, - рассёк тишину звонкий голос Тони. – Именно так все и думают. И склоняются скорей к первому предположению, чем ко второму. Потому что на сумасшедшего ты, Серёга, не тянешь!

Выпад Тони разрядил обстановку. Одни стали её увещевать, другие принялись уверять Сергея, что он не прав, что, дескать, ни то, ни другое никому и в голову не могло прийти. Молчали лишь старики, выжидательно и требовательно поглядывая на Палыча. Наконец тот встал, опершись о стол, и нестройный хор голосов сразу стих.

- Те, Антонина, - тихо, но твёрдо произнёс Палыч, - скоко разов было сказано – придержи свой норов, ни себя, ни нас не срами. Не доводи, Антонина, до греха. Осерчает мир – куда денесся? Коль свои не вытерпят – чужи тем боле терпеть не будут. Пойдёшь перекати-полем за стервозность свою…

Палыч помолчал, потом повернулся к Сергею:

- И тебе скажу, Трофимыч… у всех нас, кто здесь сидит, были в роду женщины из Торбина дома. И твой род, Трофимыч, продолжали женщины из всех родов Торбина Бора. Всем ты здесь родня и тебе все родня. И по крови, и по отчизне нашей малой. Чо осиротило тебя – то война виновата. Чо в детский дом отдали – дак то и война, и худо наше житьё, и, может, сами мы… Токо свою судьбу ещё никто наперёд не щупал… Может, оно и к лучшему получилось. У нас все твои одногодки из семилетки кто в поле, кто на ферму, а кто и в город, в ремеслуху… У многих вечерку кончить уж и сил и времени недостало. И мы за тебя, Трофимыч, до сей поры рады, чо выучился, справным инженером стал, коль бригадиром поставили… Чо город бросил и к нам подался – то дело твоё. Тут мы не судьи. Эт быват, чо душа поворота жизни требоват…

Палыч помолчал, посмотрел на земляков и продолжал:

- У нас, Трофимыч, испокон веков миром жили и на миру. Тем держались и на том стоим. Всяки времена бывали, и завсегда мир кажному подсоблял и кажный миру, чем мог, тем и способствовал, и никто себя выше мира не ставил, потому как мир – это народ, а народ, он завсегда прав, ежели он един. Молодёжь, она завсегда вперёд рвётся, и её хуже нет на месте стоять или назад оглядываться. Дай ей полну волю, АОН тако наворотит, чо потом всю жизнь разбирать будет, чо ж она тако наворотила! Но зато в ей сила и смелость! Матёрый мужик – он дому хозяин. Ему дай полну волю, дак он всё, чо сможет, во двор затащит. Для его сёдний день важен. Он ещё и назад глядеть не привык, но и вперёд рваться притомился… А старик хоть сам робить не силён, зато опытом крепок, о смысле всего думат. Старику самому мало чо надо, окромя правды, чобы душа была чиста. От кады эти три силы за едино держатся, друг друга подталкиват да сдерживат, тады и мир по справедливости живёт, тады он и есть народ. А кады одна сила другу пересиливат, то тады уже и не мир будет и не народ.

Ты, Сергей, миру загадок назагадывал. А мы к ним не дюже приучены… Хотим, чобы был ты, как испокон веков все Торбины, и на виду и в уважении!

Сергей улыбался, кивал головой, как бы соглашаясь с мыслями Палыча, и поглядывал по сторонам отсутствующим взглядом, словно представитель со стороны на скучном и нудном совещании…

 

 

В конторе совхоза долго рассматривали трудовую книжку и паспорт Торбина. Пока Трофимыч сидел на крылечке, документы побывали и в отделе кадров, и у директора, и у парторга, и даже у главного бухгалтера. Все придирчиво осматривали их и недоумённо пожимали плечами. В конце концов сошлись в кабинете директора и пригласили Сергея, попросив объяснить причину столь крутого и странного поворота в жизни. Сергей пожал плечами:

- Документы у вас, там всё, что вам необходимо, написано. А подробности личной жизни вам ни к чему. Я не в зятья прошусь, а на работу нанимаюсь.

- Что нам к чему, а что ни к чему, это нам знать, - нахмурившись, отрубил директор. – А вы потрудитесь ответить на вопрос.

В глазах Сергея появилось любопытство.

- А если я не отвечу?

- Тогда скатертью дорога.

- А вы ведь себя, наверно, этаким удельным князем сейчас чувствуете? – с интересом спросил Сергей. – Что хочу, то и ворочу! Захочу – возьму к себе на работу, а захочу – не возьму!

- Всё! – сказал директор и протянул Сергею его документы. – Разговор окончен.

- Вы забыли резолюцию на заявление наложить, - усмехнулся Сергей.

- Зачем вам резолюция, если мы вас не берём на работу? – с подозрением спросила кадровичка.

- Так ведь без резолюции в суде целая морока будет, - ответил Сергей, явно инсценируя удручённый вид.

- В каком суде? – не поняла кадровичка.

- При чём тут суд? – перебил её директор.

- Как при чём? Вы нарушили моё конституционное право – право на труд и необоснованно отказали мне в приёме на работу.

- У нас нет для вас работы по специальности, - нашёлся главбух.

- А я её и не ищу. Я прошу зачислить меня плотником, а плотники вам нужны, я точно знаю.

Сергей смотрел на директора с лёгкой усмешкой, но вдруг на несколько секунд напрягся, пристально глянул на его лицо и, уже расслабившись, равнодушно заметил:

- С почками, Николай Александрович, шутить нельзя. Вам не в Крым надо было ехать, а в Трускавец. «Нафтуси» попить вволю. Или в Туркмению, в Байрам-Али, на арбузы.

- Вы что, Торбин, иллюзионист? – мрачно спросил директор.

Про свои почки знал он один и никому, даже жене, говорить о них не собирался, считая это возрастным недомоганием, которое как возникло, так со временем и исчезнет.

- Почему иллюзионист? – усмехнулся Сергей. – Будущий плотник четвёртого разряда вверенного вам совхоза. Вот, кстати, и давняя справка, подтверждающая мою квалификацию.

Сергей вынул ветхую, протёртую на сгибах бумажку и положил её на стол. Директор устало провёл рукой по лицу, внимательно поглядел на Сергея и примирительно сказал:

- Ну ладно… Показали характер, и будет. Все свободны. А вы, Торбин, задержитесь.

Николай Александрович достал пачку «ВТ», закурил и, спохватившись, предложил сигарету Сергею.

- Спасибо, не курю, - отказался тот.

- А я дымлю, как паровоз, - с сожалением заметил директор. – Иной раз по две пачки в день высаживаю. Несколько раз бросал, да всё без толку… Живёшь на нервах да вот ещё на никотине… Бумаги, совещания, заседания… До работы руки не доходят… Работаю утром с шести до восьми, да вечером с семи до девяти!..

- Надо разделять обязанности, - вяло отозвался Сергей, - бумаги должен подписывать ответственный исполнитель и на совещания ездить либо он, либо зам.

- Ишь ты! – теперь уже Николай Александрович с усмешкой глянул на Торбина. – Тут тебе, брат, не Ленинград, тут всем инстанциям нужно, чтобы и подпись и присутствие обязательно на высшем уровне. Я как-то зама делегировал на два совещания – такую нахлобучку получил, будь здоров! Восприняли как пренебрежение к руководству и недооценку вопроса…

- Вы действительно хотите бросить курить?

- Хотеть-то хочу, да что толку? Ну, продержусь до первой нервотрёпки и опять закурю… Меня уж и таблетками какими-то кормили, и жевательной резинкой специальной, а пользы – чуть.

- Могу предложить кое-что получше. Получасовой сеанс, от силы два – и как отрубит.

- Я в чудеса не верю, - усмехнулся Николай Александрович.

- А зря!

- Это почему же?

- Потому что без веры чудес не бывает. А без чудес жизнь пресна, как дистиллированная вода.

- Ну а если верить, то, по-твоему, можно чудеса творить?

- Можно. Если, конечно, под чудом понимать не вмешательство сверхъестественных сил, а нечто выходящее за рамки привычного. Для вас, например, бросить курить за один сеанс – чудо. Так?

- Так…

- Я бы совершил это чудо сейчас, но нужен инструмент, а он дома остался.

- В Ленинграде?

- Нет, в избе.

- Ну, это не проблема. – Директор нажал на кнопку. – Люда, попросил он секретаршу, - Виктора позови. Сейчас поедешь на моей машине за инструментом.

- Лучше я дам водителю ключ, - возразил Сергей, - и объясню, где что лежит. А сам тем временем займусь оформлением документов. Вы ведь мне ещё заявление не подписали…

- Хорошо, - согласился директор. – Люда, пока Виктор не вернётся, ни с кем меня не соединяй и никого ко мне не пускай! Если какое ЧП, замкни на Петрова. Это мой зам, - пояснил он Сергею.

Директорский газик уехал в Торбин Бор, а Николай Александрович, повертев в руках заявление Сергея, отодвинул его в сторону.

- Бумагу я тебе завизирую. Но ты всё-таки объясни, Сергей Трофимович, чем вызвана такая перемена в жизни. С начальством разругался? Другую работу нашёл бы. В Ленинграде фирм много. С женой разошёлся? Из-за этого с работы не уходят. Квартиру разменял бы и новую жену завёл – мужик ты видный, в самом, как говорят, соку. Может, начудил чего по пьяной лавочке? Так ведь тебя и здесь найдут. Позже, правда, но найдут! Вот хоть убей не могу я тебя понять, а ведь нам работать вместе.

- Это уж ты, Николай Александрович, в демагогию ударился, - усмехнулся Сергей, - какое там вместе работать! Ты – директор, а я – плотник. И демократию, я смотрю, ты любишь одностороннюю – пока на «ты» меня величал, а я тебя на «вы», всё было в порядке, а как только и я на «ты» перешёл – сразу нахмурился!

- Извини, Сергей Трофимыч, привык, а вернее, приучили… Зови меня тоже на «ты»… Но вернёмся к нашим баранам. Мне подробностей личной жизни не надо. Ты давай суть, в общих чертах, но откровенно.

- Так ведь настоящая откровенность возможна только взаимная. Согласен?

- Не задумывался. Ну ладно, давай взаимно!

- А тогда, если хочешь, чтобы я тебе откровенно рассказал, скажи мне откровенно – тебе твоя жизнь нравится?

- То есть как это? – недоумённо наморщил лоб Николай Александрович.

- А вот так! Посмотри, куришь ты – дым из форточки, как из котельной валит. Живёшь на одних нервах, сам говорил. Спишь мало, ешь как придётся, семью практически не видишь, читаешь только по обязанности. Так ведь? Вот я и спрашиваю: нравится тебе такая жизнь?

- А ты можешь другую предложить?

- Сначала ответь на мой вопрос!

- Нет, Сергей Трофимович, не нравится мне такая жизнь.

- Вот и мне такая жизнь однажды не понравилась. А жил я точно, как ты. И курил, и ел кое-как, и на службе согласовывал, увязывал, руководил, совещался, а работал до службы и после службы да ещё в субботу и воскресенье, урывками между домашними делами. А домашних дел тоже хватало – квартира, машина, дача… То тут ремонт нужен, то там… Значит, свою работу по вечерам в сторону, бери на дом переводы, чужие расчёты… Так и мчался я, как белка в колесе… Даже в отпуск, бывало, уйдёшь, дня три-четыре поблаженствуешь, а потом маяться начинаешь, тосковать, нервничать, злиться, а возьмёшь калькулятор да карандаш, начнёшь кое-что просчитывать, кое-какие идеи обкатывать, и всё как рукой сняло. А там уж и сам не заметишь, как в привычный ритм войдёшь… Да разве я один так? У нас многие и руководители бригад, и главные, и даже замы директора шутили: ну, слава богу, до отпуска дотянул, теперь наконец-то можно и поработать от души. Так я и мчался всё время куда-то сломя голову, не имея времени и даже не желая задуматься, куда же это я и зачем мчусь, пока не приключилось однажды у меня воспаление лёгких. Поначалу худо мне пришлось, даже в больницу уложили. Почти двое суток был в беспамятстве. Всё рвался куда-то. То с замом директора спорил, то запчасти для машины доставал, то доски для дачи, то моющиеся обои для квартиры… Очнулся весь в поту и совершенно без сил. Ничего мне не хотелось и ничего не надо было. Полная апатия. На следующий день жена пришла. Притащила уйму еды и всяких новостей – о работе, о знакомых, а я смотрю на неё, машинально киваю, и какое-то раздвоение во мне происходит. Понимаю, что это моя жена, что у нас с ней дочь, квартира, дача, машина, общая работа, но в то же время кажется, что это посторонняя женщина по ошибке села ко мне на койку и рассказывает то, что предназначено совсем для другого, неизвестного мне человека… Несколько дней эта раздвоенность меня не покидала. А потом к нам положили журналиста, примерно моих лет. Привезли его тоже в тяжёлом состоянии. Он давно заболел, ещё в командировке, но к врачам не обращался, думал, так, простуда. Да и некогда, говорит, надо было материал для очерка собирать. Когда вернулся из командировки, тоже некогда – очерк нужно в редакцию сдать. Даже когда его к нам положили, всё писать пытался, хотя уже и ручку-то в руке не держал и в забытье то и дело впадал. На следующий день его уже в реанимацию перевели. А ещё через два дня вышел я во двор, смотрю – везут кого-то на каталке, укрытого с головой простынёй. Как нарочно, порыв ветра край простыни поднял. Гляжу – наш журналист! Тут вдруг у меня в голове словно бы щёлкнуло, будто какое-то реле сработало. Вспомнил я, как он всё спешил, всё торопился. Вот, думаю, и всё, брат. И некуда уже спешить! Прибыл на конечную станцию! Тут-то я и задумался: а куда же я-то всю жизнь тороплюсь, зачем? Конец-то всё равно один!

И знаешь, Николай Александрович, засела во мне эта мысль, как заноза. За что ни возьмусь – сразу думаю: а зачем? И ни в чём смысла не вижу! И принялся я искать его. С кем только не беседовал – с философами и со старушками, с атеистами и с верующими…

- Ну и как, нашёл? – спросил Николай Александрович, вновь закуривая.

- Нашёл. Понял, что для каждого он свой. Но для того, чтобы осознать его, надо правильно жить, надо точно настроить плоть и дух. Тогда твой смысл тебе и откроется. А при неправильной жизни плоть и дух всегда в разброде.

В дверь осторожно постучали.

- Входи, входи, - крикнул Николай Александрович вставая. – Виктор приехал, - пояснил он.

Водитель положил на стол продолговатую шкатулку и вопросительно глянул на директора.

- Заправляйся пока, - кивнул ему Николай Александрович, - через час в район поедем.

Сергей вынул из шкатулки пучок тонких, толщиной в человеческий волос проволочек, отобрал часть и протёр их ваткой, смочив её какой-то жидкостью из лежавшего в шкатулке пузырька.

- Ну и что же ты со мной делать будешь? – слегка обеспокоенно спросил Никалай Александрович. – Резать, жечь или колоть?

- Колоть, - спокойно ответил Сергей. – Элементарное иглоукалывание. Известно более двух тысяч лет.

- Ну-ну, - задумчиво протянул директор, потирая затылок. – И куда же будешь колоть?

- В ушную раковину. Это совсем не больно. Может, только чуть неприятно. И лёгкое раздражение появится, вроде жжения. Откиньтесь на спинку кресла и постарайтесь не шевелить головой… Когда почувствуете раздражение, скажите.

Сергей спокойно, одну за другой словно бы ввинчивал проволочки в директорские уши.

- Когда под какой-то иглой раздражение будет утихать, предупредите. Нужно, чтобы раздражение было постоянным.

- Защёлкни-ка дверь на замок, - попросил Николай Александрович, - а то не ровен час прорвётся кто-нибудь, а я, как папуас, - с иголками в ушах.

Закончив сеанс, Сергей вытащил иголки и предложил закурить. Николай Александрович поводил головой из стороны в сторону, потёр уши и шею, достал сигареты и решительно щёлкнул зажигалкой. Сделав пару затяжек, поморщился и примял сигарету в пепельнице.

- Курить, в общем-то, можно, - подвёл он итог эксперимента, - но, честно говоря, неприятно.

- Постарайтесь дня три-четыре. Пока действует привычка автоматически хвататься за сигареты, не держать их при себе и не брать у других. А теперь – подпишите заявление.

- Ладно, - махнул рукой директор, - хотя и не договорили мы с тобой, Сергей-чудотворец, получай визу. Если ты и топором орудуешь не хуже, чем иголками, то и сыт будешь. Договорим мы с тобой в следующий раз. Иди оформляйся.

Топором Сергей владел хотя и не мастерски, но вполне сносно. Впрочем, тонкую работу ему в бригаде и не поручали. Зато там, где требовались сила и выносливость, Сергей был вне конкуренции. Конечно, и здесь, в бригаде, собранной с разных отделений, его странности поначалу всех озадачивали. Выражений в разговоре плотники особенно не выбирали, а тут, увидев укоризненные взгляды Торбина, человека необычного, к тому же образованного, как-то вдруг, к собственному удивлению, застеснялись непотребных слов, которые обычно употребляли автоматически. Однако без них говорить было как-то непривычно. Плотники маялись, подбирая то или иное слово, подсмеивались друг над другом и втихомолку досадовали на Торбина.

В первый же день, выложив в обед снедь на расстеленные газеты, пригласили Сергея, но он отказался. Его начали было уговаривать, но он мягко улыбнулся и сказал:

- Спасибо, ребята. Не обижайтесь, я есть не буду. Не обедаю.

- Ты чо ж это, - удивился кто-то, - экономишь?

- Экономлю, - согласился Сергей, - только не деньги, а здоровье. Есть надо два раза в день – до работы и после.

- И не проголадываешься? – полюбопытствовал бригадир.

- Проголадываюсь. Но именно это-то и полезно.

Плотники переглянулись, пожали плечами и принялись за обед. Сергей же отошёл в сторону, сел не скрещенные ноги, достал из кармана нечто вроде бус и замер, уставившись в одну точку и медленно перебирая бусины. Мужики вновь переглянулись, но неизбежных, казалось бы, шуток не последовало. Полная неподвижность, окаменелость Торбина, при которой пальцы его жили как бы сами по себе, вызвала не веселье, а лёгкую оторопь и недоумение. Но постепенно замерли и пальцы. Так, не шелохнувшись, Сергей просидел весь обед. Обычно сопровождавшаяся шумом, весельем и подначками, трапеза на этот раз прошла при мёртвой тишине. Плотники косились на Сергея, покачивали головами, пожимали недоумённо плечами, а кто-то украдкой даже покрутил пальцем у виска.

- Ну что ж, - нарочито громко сказал бригадир, когда все отобедали и перекурили, - бог напитал, никто не видал. Навались, мужики, на топор, пока сон не подпёр…

Все принялись разбирать инструмент. Сергей по-прежнему сидел не шелохнувшись, с каким-то странным, словно устремлённым внутрь самого себя взором.

- Эй, Торбин! – позвал бригадир.

Сергей сидел будто мертвец.

- Вот чёрт, - озадаченно сказал кто-то, - столбняк его хватил, ли чо?

Бригадир огляделся, вздохнул и, медленно подойдя к Сергею, с опаской тронул его за плечо.

- Слышь, Трофимыч…

Сергей вдруг глубоко вздохнул, словно просыпаясь, незряче глянул вокруг, снова вздохнул, взгляд его постепенно прояснился, он медленно поднялся и, смущённо улыбнувшись, пояснил:

- Уснул, да так крепко, что еле проснулся…

Мужики недоверчиво переглянулись, но ничего не сказали.

___________________________

 

Вставал Сергей всегда в четыре утра. Его натренированный организм не нуждался ни в часах, ни в будильнике. Если он почему-либо хотел проснуться раньше или позже, то, засыпая, просто представлял себе циферблат часов, стрелки которых показывали намеченное время. Больше того. В любую погоду и в любой момент суток он мог определить время с точностью до пяти минут.

В Торбином Бору некоторые старики всегда могли сказать, который сейчас час. Но такой точности, как Торбин, никто добиться не мог, и его определение времени воспринималось земляками как цирковой фокус.

Просыпался Трофимыч мгновенно, садился и чуть слышно произносил:

- Галк…

Дочка его, Галя, сначала открывала глаза, несколько секунд смотрела перед собой, потом с улыбкой садилась на застланную простынёй циновку, на которой они спали при открытых окнах в трусах и майках, ничем не укрываясь до самых заморозков.

- Если вы рано и весело встали… - начинал Трофимыч.

- Встретит вас утро из бронзы и стали! – заканчивала Галя.

- Вставайте, граф! – с пафосом восклицал отец.

- Вас ждут великие дела! – отчеканивала с улыбкой дочь.

Они одновременно, резким рывком, без помощи рук вскакивали и выбегали во двор.

Памятуя первый опыт, Трофимыч избрал для бега торную тропу, вьющуюся по бору. По его просьбе Николай проехал по ней на мотоцикле, отметив колышком ровно три и пять километров от Торбина дома. По этой тропе они и бегали каждый до своей отметки. Первое время десятилетняя Галка побаивалась, когда отец, всё больше опережая её, скрывался в предрассветных сумерках. Но вскоре с ними повадился бегать огромный соседский пёс Дунай, с которым Галка сдружилась сразу, как приехала в Торбин Бор, и проблема была решена.

Бег занимал у них около часа. Потом не задерживаясь, они принимались за упражнения хатха-йоги, после чего бежали на речку и купались; вернувшись, Галка садилась за уроки, а Трофимыч переходил на раджа-йогу и наконец погружался в транс, застыв, словно изваяние, в позе лотоса.

Без четверти семь на центральную усадьбу из Торбина Бора отправлялся трактор, а через пятнадцать минут – крытая грузовая машина.

К этому времени Трофимыч выходил из «погружения». Он доставал из печки поставленные с вечера кружки со льдом, превратившимся за ночь в талую воду, и чугунок с чуть распаренной проросшей пшеницей. Галка тем временем нарезала капусту, морковь и лук, крошила в салат немного чеснока, заменявшего соль, и они принимались за еду.

Когда около дома раздавался гудок грузовика, они уже были одеты. Поначалу Трофимыч, отправляясь на центральную усадьбу, закрывал избу на замок, но вскоре счёл это излишним.

Возвращались они обычно тоже вместе, ужинали пророщенным зерном, овощами и талой водой, читали, сначала каждый своё, а потом вслух, по очереди, после чего повторяли весь утренний ритуал.

Отшуршала жухлой листвой осень, холодные обложные дожди незаметно перешли в снег, а Торбины, к изумлению всей деревни, по-прежнему бегали по тропе босиком, в одних шортах, и купались в реке. Обсуждая чудачества Трофимыча, бабы жалостливо охали, мужики озадаченно пожимали плечами, а Тоня сатанела при одном упоминании его имени. Поначалу вся деревня с замиранием сердца ожидала, что Галка или Трофимыч, а то и оба разом со дня на день свалятся с ангиной, жесточайшим воспалением лёгких или ещё чем-нибудь. Однако время шло, ударили морозы, лёд покрыл речку, а Трофимыч с Галкой как ни в чём не бывало и бегали и купались, вырубив во льду большую прорубь и каждый день очищая её. Первое время поглядеть на такое чудо сбегалась чуть не вся деревня. Но постепенно Торбин Бор свыкся и с этим, дивясь лишь тому, что и Галке и Трофимычу все их безумства сходят с рук. И только Тоня то требовала от стариков, чтобы они урезонили Трофимыча, то, не найдя у них поддержки, металась по кабинетам районного начальства, рассказывая им о безобразиях Торбина. Ей выслушивали, изумлённо поднимали брови, осуждающе покачивали головами, но, уразумев, что речь идёт о том самом знаменитом Торбине, что без рентгена определяет воспаление лёгких и при помощи каких-то прОволочек вылечил такого отпетого курильщика, как Николай Александрович, беспомощно разводили руками: мол, всё правильно, варварство какое-то, изуверство над собой и ребёнком, но, увы, вмешиваться нет оснований. Никаких законов Торбин не нарушает. То, чем он занимается,