От десяти долларов — к десятитысячным тиражам 2 страница

Алан вздохнул. Он обвел комнату взглядом и заметил, что ночные тени вплотную приблизились к оконным стеклам. Там, за окном, уже вышли на охоту призраки Уотерхауз-стрит. И почему только он один помнит прошлое? Точнее, не хочет забывать.

— Алан? Ты еще здесь?

— Я сомневаюсь, что Изабель станет со мной общаться, — наконец произнес он.

Теперь настала очередь Марисы помолчать.

— Когда ты в последний раз с ней разговаривал? — спросила она после долгой паузы.

— Во время похорон. Нет. Немного позже. Я ей позвонил, но Изабель бросила трубку.

Алан потом еще и писал ей, но письмо вернулось нераспечатанным. Адрес Изабель был перечеркнут, и на конверте появилась надпись: «Вернуть отправителю».

— Если ты не можешь с ней поговорить, — начала Мариса. — Если она не хочет с тобой разговаривать... — Она запнулась, но всё же продолжила: — Алан, почему же ты заставил всех окружающих поверить, что Изабель участвует в создании книги?

— Потому что без ее рисунков ничего не получится. Книга будет... незавершенной. Как раз об этом говорила Кэти незадолго до смерти. Она готова была на всё, лишь бы Изабель согласилась иллюстрировать книгу. При жизни ей это не удалось, и я решил выполнить ее желание, выпустив такой сборник.

— Но ты позволил всем нам думать, что за этим проектом стоит Изабель.

— Мариса, я никогда прямо не заявлял об этом, я тебя не обманывал.

— Нет, но когда я засомневалась, подходит ли манера Изабель к книгам Кэти, ты уверил меня, что она будет рисовать иллюстрации так, как она писала раньше, до абстрактного периода.

— Только потому, что я собирался попросить ее об этом, — ответил Алан. — И я так и сделаю, когда поговорю с ней. Если поговорю.

— Хочешь, я ей позвоню?

— Нет. Я должен сделать это сам. Если Изабель согласится участвовать в проекте, нам с ней придется общаться. Это не значит, что всё будет по-прежнему... но всё же...

Голос Алана затих в трубке, и долгое время на линии слышался только шорох.

— Это случилось не только из-за Кэти, — заговорила Мариса. В молчании Алана она уловила то, что он не решался высказать вслух. — Ты ведь был влюблен и в Изабель тоже. Ты любил их обеих.

— Я даже не знаю, что я тогда чувствовал. Я был таким молодым. И глупым.

— Все мы когда-то были молодыми и глупыми.

— Вероятно.

— Господи, не говори так мрачно! Хочешь, я составлю тебе компанию сегодня вечером?

— А как насчет Джорджа?

— Он работает допоздна. Ему будет полезно для разнообразия прийти с работы и не застать меня дома.

Прозвучавшая в ее словах горечь чуть не заставила Алана спросить, почему они не расстанутся раз и навсегда. Но история тянулась уже давно, и на этот вопрос, как и на многие другие, не было однозначного ответа.

— Благодарю, — ответил он. — Но сейчас я предпочитаю лечь спать. Я позвоню Изабель завтра утром и расскажу тебе, что из этого выйдет.

— Ничто не вечно, — сказала в ответ Мариса. Это было вполне в ее духе. Сказать что-нибудь совершенно неожиданно, заставляя собеседника искать связь с предыдущим разговором. Алан не был уверен, относится ли эта фраза к его меланхолии, или к отказу Изабель с ним разговаривать, или к отношениям Марисы и Джорджа. Но сейчас у него не было желания выяснять.

— Согласен, — сказал он. — Спасибо, что позвонила.

— Ты всё расскажешь мне завтра?

— Обещаю.

Алан положил трубку и снова улегся на диван. Он перевел взгляд на автопортрет Марисы, висевший над камином. Художница очень точно передала полуулыбку, которую он так хорошо помнил. Теперь ее волосы были несколько длиннее, чем на портрете, но это не имело никакого значения. И в сорок лет Мариса улыбалась точно так же, и портрет сохранил сходство, несмотря на все изменения, которые претерпел оригинал. И так будет всегда, разве что ее муж добьется того, что у Марисы пропадет желание улыбаться.

Алан опустил глаза на ряд книг, состоящий из первых изданий его типографии, потом посмотрел направо на небольшую фотографию в темной деревянной рамке. Этому снимку было уже больше десяти лет; три призрака Уотерхауз-стрит — Кэти, Изабель и он сам, молодые и счастливые, были запечатлены на ступенях квартиры девушек. Тогда они еще не помышляли о смерти и бедах, уготованных им жизнью.

Ничто не вечно.

Алану стало ясно: он должен оставить прошлое в покое. Надо смириться со смертью Кэти и с тем, что Изабель попыталась вычеркнуть его из своей жизни. Последовать советам Марисы и изменить взаимоотношения с Изабель, раз уж она сама не хочет этого сделать.

Может быть, публикация книги поможет ему в этом, изменит к лучшему нынешнее положение.

Ну почему в жизни так много сложностей?

 

III

 

12 июля

Ньюфорд

Грейси-стрит.

 

Ma belle Иззи!

Я знаю, что ты давно выросла, но позволь мне в последний раз назвать тебя детским именем.

Прошлой ночью я начала писать сказку. Вот она:

В его сознании образовалась пустота, словно в покинутом людьми доме, когда в нем остаются только призраки и эхо. Редкие разрозненные мысли одинокими мотыльками метались в этой пустоте и, казалось, не имели к нему никакого отношения. Теперь и то, что он думал, и то, что он делал, утратило значение.

А потом я остановилась, поняв, что снова пишу о самой себе, о той пустоте, которая существует внутри меня, и никакие сказки не смогут ее заполнить.

Я получаю множество писем от людей, в которых они рассказывают, как им нравятся мои истории, как эти истории помогают обрести надежду в том огромном старом мире, где большинство из нас проводит всю спою жизнь. Люди понимают, что на земле не осталось места для чудес, но волшебство моих сказок дает им возможность распознать их собственную магию.

Мне всегда хочется ответить на эти письма и признаться, что все мои истории не имеют ничего общего с действительностью. На свете нет места надеждам и настоящему счастью. В конце концов, никто не может жить счастливо, поскольку никто не может жить вечно, а под покровом счастья всегда скрывается боль.

Вчера вечером я прогуливалась по нашим любимым местам. Старый рынок. Нижний Кроуси. Уотер-хауз-стрит. Я постояла перед нашим старым домом и представила, что ты внутри, сидишь и рисуешь что-то за кухонным столом и мне надо просто подняться по ступеням, чтобы встретить твой утомленный долгой работой взгляд. Но в этот момент на улице появилась стайка школьников; они подошли к двери, и мои мечты испарились.

На противоположной стороне улицы в квартире Алана горел свет, но я не позвонила в его дверь. Увидев меня, он, так же как и ты, поймет, что я наконец-то набралась смелости и теперь не хочу, чтобы меня кто-то останавливал. Это будет... даже не знаю, как сказать. Наверно, трогательно. Я просто вернулась к себе и отправилась в постель.

Я думала, что прогулка в прошлое прибавит мне сил и доставит радость, но там остались только призраки. Ты ушла, я тоже ушла. Все разошлись, кроме Алана, а одного Алана недостаточно. В нем появилась темнота, полагаю, точно такая же, как и во мне. Только он относится к ней по-другому. Иззи, ты была нужна нам, как свеча нужна теням, иначе они не могут исполнять свои танцы.

Потом мне приснился странный сон. Как будто я умерла, но ты написала мой портрет, и я вернулась, но уже без внутренней темноты. Я знаю, что твои произведения не обладают подобным свойством, но, проснувшись, с удивлением поймала себя на мысли о такой возможности. А ты всё еще задумываешься об этих вещах или прибой острова Рен смыл мечты о возрождении? Всегда хотела тебя спросить, но не решалась разбудить призраков, которых ты уже, наверное, смогла похоронить.

Знаю, что мне не следует давать тебе советы, Иззи, но не могу не высказаться прежде, чем уйду навсегда. Ты не должна чувствовать себя виноватой. Ты готова взвалить на свои плечи ответственность за всё зло этого мира, за все беды нашей жизни. В этом нет ни капли твоей вины. Можно чувствовать себя виновной, если преследуешь определенную цель, а ты даже не ведала, что творишь, пока не становилось слишком поздно что-то менять.

Хотелось бы и мне похоронить своих призраков, но они никак не желают успокаиваться. А между тем уже пять часов утра. Самое подходящее время отделить реальное от призрачного. Мне всегда лучше удавалось выражать свои мысли на бумаге, но, как только я взялась за ручку, из-под пера появилось это письмо. Не могу больше ждать, я и так откладывала его несколько недель.

Извини, если оно тебя расстроит. Я бы не хотела, чтобы после моей смерти друзьям пришлось заканчивать начатые мною дела, но у меня нет выбора. Думаю, его и не было. Передо мной всегда была неизбежность.

Наверно, ты удивишься, обнаружив этот ключ. Он откроет ячейку 347 в камере хранения автобусной станции Ныофорда. Теперь ты уже знаешь, что я всё завещала фонду. Всё, кроме того, что находится в этой ячейке. Это я оставляю тебе. Тебе и Алану, если ты сочтешь нужным с ним поделиться.

Ну вот и всё. Сказки кончились. Нет, не совсем так. Сказки останутся навсегда. Они кончились только для меня. Сказки будут продолжаться, но меня в них не будет.

Не плачь, та belle Иззи. Вспоминай обо мне только хорошее. Знаешь, это письмо я сочиняла всю свою жизнь. Но пока не встретила тебя, я не знала, кому оно предназначено.

Любящая тебя Кэти.

 

IV

 

Сумерки застали Изабель на причале. Она стояла лицом к озеру и так сильно сжимала в правой руке маленький плоский ключ от ячейки камеры хранения, что он отпечатался на ее ладони. Сзади из-за леса налетел ветерок, взъерошил волосы и прижал к коленям юбку. Он принес с собой запах земли, мха, опавших листьев, пряный аромат сосен и кедров.

Полумрак длился недолго. Вскоре граница между небом и озером растаяла, но Изабель продолжала стоять и смотреть прямо перед собой, уже во тьму. Погасший закат унес часть ее печали. Темнота осторожно и заботливо скрыла красноту и припухлость век, как незадолго перед этим стерла грань между водой и небом. Но не смогла стереть разбуженных воспоминаний. Хотя письмо Кэти лежало сейчас дома, на кухонном столе, где его оставила Изабель, перед ее глазами еще стояли наклонные буквы, а в ушах слышался голос Кэти, и знакомые интонации оживляли вереницы слов и предложений, целые страницы написанного от руки послания.

Письмо сильно взволновало Изабель, тем более что оно появилось так внезапно из ниоткуда и заново разбередило горе, словно похороны Кэти состоялись только сегодня, а не пять лет назад. Оно, несомненно, было написано почерком Кэти. И слова, звучавшие в ушах Изабель, произносил ее голос. Но общий тон послания казался странным.

Письмо было мрачным, тревожным и унылым, а это совершенно не похоже на характер подруги.

Конечно, Кэти могла быть в дурном настроении, могла быть замкнутой, но эти стороны характера проявлялись в ее произведениях, но никак не отражались на отношениях с окружающими. Та Кэти, которую помнила Изабель, отличалась редким жизнелюбием. Она была способна на серьезные рассуждения, но, как правило, привносила в них юмор, ощущение маленького чуда и волшебства.

Автор этого письма исключил волшебство, запер его где-то в тени. Можно допустить, что Кэти писала его в больничной палате и знала, что умирает, но в ее словах звучал намек на самоубийство.

В памяти Изабель внезапно вспыхнуло воспоминание: они с Аланом спорят на кладбище после погребения. Он говорил... Он говорил...

Воспоминание унеслось так быстро, что она не успела сосредоточиться, но тяжесть в груди вернулась, принеся с собой очередной приступ слабости и тошноты. Чтобы не упасть, Изабель пришлось лечь прямо в густую траву на причале. Она на несколько минут закрыла глаза, и боль отступила. Напряжение в груди немного ослабло, можно было снова вздохнуть в полную силу. Но печаль осталась.

Изабель повернула голову, прижалась щекой к траве и посмотрела вниз, в темноту, за которой скрывалось озеро. Почему письмо должно было прийти именно сейчас? Почему оно не осталось потерянным? Не хотелось думать, что Кэти могла быть такой, какой она предстала в своих последних строках: отчаянно несчастной, скрывающей свои чувства под маской бодрости и веселья. Лучше представить это одной из ее историй, такой же вымышленной, как и рассказ о прогулке по любимым местам. Этой прогулки просто не могло быть — последнюю неделю перед смертью Кэти была прикована к постели.

Но и выдумывать такое она бы не стала. Кэти не могла быть настолько жестокой. А если всё это правда...

Изабель мысленно вернулась к последним строкам послания.

Знаешь, это письмо я сочиняла всю свою жизнь. Но пока не встретила тебя, я не знала, кому оно предназначено.

Сердце Изабель тревожно забилось.

На глаза снова навернулись слезы, но на этот раз она смогла их сдержать. Изабель села и раскрыла перед собой ладонь. Даже не заглядывая в ячейку, она знала, что ее содержимое причинит ей еще большую боль, приблизит к той незнакомке, которая говорила голосом подруги, писала ее почерком.

Она не хотела знать эту незнакомку.

«Пусть мои воспоминания останутся со мной», — мысленно попросила она.

Не плачь, та belle Иззи. Вспоминай обо мне только хорошее.

Именно так она и поступит. Она сосредоточится на лучших временах, когда они были вместе. Изабель вызвала в памяти образ подруги, и в нем не было той болезненной хрупкости, которая бросалась в глаза в последние их встречи в больнице. Перед ней возникла прежняя Кэти, которую она так хорошо знала раньше. С которой они мгновенно нашли взаимопонимание. С удивительной точностью Изабель восстановила в памяти тот далекий день, когда рыжеволосая девушка вошла в комнату, предоставленную им в университете Батлера. Тогда возникло ощущение, что она не знакомится с новой соседкой, а встречает давнюю подругу.

— Я стала такой, какая есть, только благодаря тебе, — прошептала Изабель.

Именно Кэти смогла почти мгновенно превратить девочку с фермы в представительницу богемы. Она никогда не указывала Изабель, что ей делать, просто подавала пример и заставляла задавать вопросы, а не принимать вещи такими, какими они кажутся. Ко второму курсу Изабель и сама с трудом могла вспомнить девочку с далекой фермы.

Но Изабель не совсем превратилась в незнакомку. Стоило немного приподнять покров, и снова проглядывала прежняя наивность, воспитанная стараниями родителей, и здравый смысл, появившийся в результате работы в непосредственной близости к земле. И, как понимала Изабель, то же самое было и с Кэти. Под наружностью смелой до бесстыдства молодой женщины пряталась ранимая девочка, со скрытным и сильным характером.

— Уверена, я не стала счастливее с тех пор, как выросла, — призналась как-то Кэти. — Но я научилась избегать боли. Всех демонов я оставляла в своих сочинениях.

Письмо, пришедшее с утренней почтой, опровергло эти слова.

На свете нет места надеждам и настоящему счастью. В конце концов, никто не может жить счастливо, поскольку никто не может жить вечно, а под покровом счастья всегда скрывается боль.

Тем временем взошла луна, высветила пенистые гребешки волн и подчеркнула их белизну своим бледным пламенем. Изабель всё еще продолжала смотреть на лежащий в ладони ключ.

Неизвестно, хватит ли у нее духа посмотреть, что спрятано в ячейке. Наверняка работники камеры хранения вскрыли ящик еще несколько лет назад; что бы ни оставила там Кэти, все пропало. Но когда дело касается Кэти, нельзя быть уверенной ни в чем. За исключением смерти. В этом не было никаких сомнений, и не было никакой счастливой развязки в самый последний момент.

Однако этот единственный случай не в счет; Изабель была почти уверена, что в камере хранения автобусной станции ее что-то ждет. Но, прочитав письмо, она не могла найти в себе силы выяснить, что именно.

 

Наживка на крючке

 

Великие картины так же иррациональны, как и великие музыкальные произведения. В их привлекательности есть немалая доля безумия.

Приписывается Джорджу Жану Натану

 

Ньюфорд, сентябрь 1973-го

I

 

Более уродливого человека Изабель еще не встречала. Без преувеличения. Он был похож на тролля, покинувшего свое темное логово только для того, чтобы убедиться, что все рассказы о солнечном свете — ложь. Солнце не может превратить его в камень. Оно только показывает его таким, каков он есть. А поскольку он давно привык к своему уродству, то чего ему бояться? И человек держался по-королевски величественно, несмотря на потрепанную одежду и неприглядную внешность.

Но всё же он был настоящим троллем. При росте, не превышавшем рост Изабель — пять футов и три дюйма, он был почти квадратным. На спине намечался горб, бочкообразная грудь выпирала вперед, руки были толще бедер Изабель, а ноги напоминали стволы деревьев. Уши приклеились к черепу двумя бесформенными кусками мяса, неоднократно сломанный нос был длиннее обычного, а широкие ноздри зияли подобно судовым клюзам. Подстать им были толстые губы, огромный рот и необъятный лоб под редеющими всклокоченными волосами. Казалось, этот человек не мылся целую вечность и черная копоть намертво въелась в складки кожи.

Одежда была достойна хозяина. Тяжелые черные ботинки протерлись до дыр, а на правом еще и не хватало шнурка; на грязно-коричневых брюках стояло множество заплат, почти скрывающих первоначальный цвет ткани; когда-то белая рубашка стала серой, даже черной, вокруг шеи; длинный, лоснящийся от старости плащ волочился по земле, края небрежно подрезанных рукавов свисали на короткие руки.

После года, проведенного в городе, Иззи вдоволь насмотрелась на различных чудаков, но вид этого тролля, разгуливавшего рядом с залитой солнцем лестницей собора Святого Павла, поразил ее своей неуместностью. Этот человек явно нуждался, но, несмотря ни на что, он кормил голубей остатками французского жаркого. Время от времени целая туча птиц взмывала в воздух и кружила над ним, словно над фигурой горгульи, но каждый раз снова возвращалась за брошенными крошками еды. Тролль властвовал над стаей.

Изабель не могла упустить такой момент. Она уселась на скамейку у автобусной остановки. Тайком вытащила огрызок карандаша из черной сумки через плечо, а потом поискала на ощупь лист бумаги. Конверт с просроченным телефонным счетом первым попался ей под руку. Она торопливо принялась зарисовывать сценку, размашисто очерчивая контуры фигуры, потом прорисовывая детали и обозначая светотени.

К тому времени, когда он опустошил коробку с едой и зашаркал прочь, а его пернатые подданные разлетелись, Изабель успела набросать и запомнить вполне достаточно, чтобы закончить рисунок дома. Она склонилась над конвертом, добавляя изгиб лестницы и громаду собора, стоявшего в тени на заднем плане, и совершенно не ожидала возвращения тролля, пока на плечо не опустилась тяжелая грязная рука. От неожиданности девушка вскрикнула и выронила конверт. Они оба одновременно наклонились, но незнакомец оказался проворнее.

— Хрмф, — произнес он, изучая рисунок.

Иззи не поняла, был ли этот звук комментарием или мужчина просто прочищал горло. Единственное, чему она тогда смогла удивиться, так это отсутствию зловония. От него почти совсем не пахло, разве что слегка чувствовался аромат перца.

Незнакомец поднял глаза и осмотрел ее с ног до головы. Казалось, его взгляд проникает сквозь одежду — черные джинсы, черная футболка и шерстяной свитер совершенно не мешали ему изучать ее фигуру. До сих пор Изабель не видела его глаз, скрытых в тени под кустистыми бровями, но зато теперь выцветшие бледно-голубые иглы пронзили ее насквозь, как мотылька, приколотого к листу бумаги. Иззи вздрогнула и потянулась за конвертом, желая забрать свой рисунок и поскорее уйти, но незнакомец отодвинул руку, а его холодный взгляд наконец добрался до ее лица.

— Ты подойдешь, — заговорил он.

Голос его напоминал шорох гравия в жестяном ведре. Голос тролля.

— Простите?

— Я сказал, что ты подходишь. Не заставляй меня повторять.

— Не уверена, что понимаю, о чем идет речь.

— Конечно не понимаешь, — согласился он. — Но ты научишься.

Не успела она подобрать подходящий ответ, как мужчина, порывшись в кармане, протянул ей визитную карточку. Гладкая бумага была такой же серой от грязи, как и его рубашка. Изабель автоматически взяла протянутый прямоугольник, а потом уже поздно было отказываться. Неряшливый листочек прикоснулся к ее пальцам и оставил на них свой след. Она посмотрела на визитную карточку. Надпись гласила:

ВИНСЕНТ АДЖАНИ РАШКИН

Стэнтон-стрит, 48-6

223-2323

— Я жду тебя завтра утром, — сказал незнакомец. — Ровно в восемь. Не опаздывай, пожалуйста.

Его гипнотизирующий взгляд настолько заворожил Изабель, что она бессознательно кивнула в знак согласия, еще до того, как вспомнила о занятиях в университете, которые начинались в восемь тридцать. Она тряхнула головой, чтобы отогнать наваждение. Что могло натолкнуть его на мысль, будто она захочет встретиться еще раз?

— Эй, погодите минутку, — крикнула она вслед незнакомцу.

— Что такое?

Вполне возможно, что это был несчастный тролль, и голос ему подходил, но вместе с тем вокруг него ощущалась аура величия. В его словах чувствовалась уверенность, что все требования незамедлительно будут выполнены. А под пристальным взглядом голубых глаз Изабель и вовсе не посмела сказать, куда он может отправляться вместе со своим приглашением.

— Мой, э-э-э, мой рисунок, — только и промолвила она.

— Да?

— Я бы хотела получить его обратно.

— Не думаю, что это возможно.

— Но...

— Можешь считать меня суеверным, — заговорил он и сморщился так, что его лицо стало еще более уродливым. — Согласно своим первобытным убеждениям я не разрешаю кому бы то ни было уносить мое изображение, будь то фотография или... — Он потряс в воздухе конвертом. — Или портрет. Словно кто-то уносит частицу моей души.

— О!

— Удручающая перспектива, не находишь?

— Я думаю...

— Прекрасно. Значит, завтра утром. Ровно в восемь. И не вздумай приносить с собой инструменты, — добавил он. — Прежде чем я смогу тебя чему-то научить, придется очистить мозги от той чепухи, которая уже накопилась в твоей голове.

Иззи молча проводила взглядом конверт с рисунком, исчезнувший в его кармане, а потом и самого незнакомца. Она перевела взгляд на кусок картона, доставшийся ей взамен. На этот раз она вспомнила имя.

— Рашкин? — прошептала она.

Изабель подняла голову, но ее тролль бесследно растворился в полуденных толпах гуляющих. Она не торопясь воспроизвела в памяти всё, что произошло, но теперь разговор представился ей в совершенно ином свете. Она повстречалась с Винсентом Аджани Рашкиным — тем самым Винсентом Аджани Рашкиным. Самый известный художник старой школы в Ньюфорде изъявил желание давать ей уроки?

Это невозможно. Этого просто не может быть. Или может?

 

II

 

—...а потом он исчез, — закончила свой рассказ Иззи.

Кэти лениво улыбнулась:

— Как? Словно облачко дыма?

— Да нет, просто затерялся в толпе. Ты же знаешь, что творится у собора в полдень.

По возвращении в квартиру в Карлзен-холле Иззи застала свою соседку по комнате в разгар процедуры окрашивания волос хной. Из их окна открывался вид на университетскую библиотеку и участок земли, названный Кэти Диким акром — оставленный без присмотра заросший газон между двумя зданиями, над которым возвышался гигантский дуб. Иззи устроилась на достаточно широком подоконнике и, рассказывая об утреннем происшествии, наблюдала за двумя рыжими белками, спорившими из-за огрызка яблока.

Кэти прошла от раковины к своей кровати и стала героически сражаться с потеками буро-зеленой хны, показавшимися из-под тюрбана. Иззи отвернулась от окна и посмотрела на соседку.

— Опять протекло, — заметила она. — Как раз под левым ухом.

— Спасибо.

— Так что ты об этом думаешь?

— А что тут думать? — удивилась Кэти. — Ты должна пойти. Тебе известен еще хоть один человек, которому представился шанс учиться у Рашкина?

— Если это на самом деле был Рашкин, — сказала Иззи.

— А почему бы и нет?

— Не знаю. Чем я могла его заинтересовать?

— Да ты же выдающийся художник! Каждый дурак может это заметить, а Рашкин совсем не дурак.

— Тут ты права.

Кэти попыталась сурово нахмуриться, но, как ни старалась, ее лицо под тюрбаном в обрамлении бурых потеков выглядело совершенно безобидным.

— Ты просто должна пойти.

— Но у меня занятия.

— Пропусти их.

Иззи вздохнула. Кэти легко говорить. Сама же Изабель из-за малейших нарушений учебной дисциплины чувствовала себя виноватой. Она могла позволить себе учиться только благодаря стипендии и летним заработкам в гавани. Ее родители не одобряли выбора дочери, так же как они не одобряли почти всё, что она делала. Иногда Иззи задавала себе вопрос: что лучше — не иметь семьи, как Кэти, или расти с такими родителями, как у нее?

— Может, это просто шутка, — наконец сказала она и при виде удивленно поднятых бровей Кэти добавила: — Он выглядит совершенно не так, как ему следовало бы.

— А, понимаю. Все художники должны быть высокими и привлекательными, да?

— Не обязательно. Но он выглядел таким... беспризорным. Как может знаменитый художник разгуливать по улицам в обличье нищего, просящего подаяние?

— Что касается меня, — ответила Кэти, — то я уверена, что вы все немного сумасшедшие. А его странность — издержки гениальности. На самом деле, нет большой разницы между желанием отрезать себе ухо и отвращением к чистой одежде и водным процедурам. Всёё это не имеет никакою значения. — Иззи нерешительно пожала плечами:

— Думаю, ты права. Я никогда не видела его портрета. Я даже ничего не читала о нем. Во всех наших пособиях пишут только о его творчестве и публикуют репродукции картин.

— Если ты действительно встретила Рашкина, — продолжала Кэти, — значит, кто-то крупно недоглядел. Всё дело в общественном мнении. Вероятно, его агент скрывает все детали личной жизни. Кто захочет покупать произведения неряшливого бродяги?

Внезапно ее посетила идея, и Кэти торжествующе подняла палец:

— Да ты же можешь написать в газету и разоблачить его!

— Вряд ли.

— Тогда по крайней мере надо пойти и посмотреть, правда ли с тобой разговаривал сам Рашкин. Хотя, может, и в самом деле у тебя есть повод проявить осторожность, — добавила Кэти с дразнящей улыбкой. — Стоит ли рисковать ради шанса учиться у Рашкина, если это действительно был он?

— О боже. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то брал у него уроки. Это совсем не то, что наши лекции или посещение мастерских. Ты правильно определила его: этот человек — гений.

— Так ты и в самом деле сможешь у него чему-то научиться?

— Я недостойна даже подметать его студию! Но если бы я могла хотя бы наблюдать, как он работает...

— Ненавижу, когда ты себя принижаешь, — поморщилась Кэти. — Посмотри сюда.

Она показала набросок, сделанный Иззи сразу после возвращения домой. Девушка старалась изобразить Рашкина по памяти, пока Кэти накладывала на волосы кашицу из хны.

— Ой, — воскликнула Кэти.

Она попыталась подхватить на лету каплю зеленоватой кашицы, но только размазала ее по рисунку.

— Извини.

— Всё в порядке. В нем нет ничего особенного.

— Ну вот опять! Может, ты и не считаешь себя художником, но у меня-то есть глаза; я вполне способна отличить хорошую работу от плохой.

Лицо Иззи вспыхнуло румянцем, и она смущенно улыбнулась:

— Ты — моя личная группа поддержки. Жаль, что ты не художественный критик.

— Кто слушает этих критиков?

— Владельцы галерей. Смотрители музеев. Люди, гадающие, во что вкладывать деньги.

— Наплюй на них.

— В этом я с тобой согласна, — кивнула Иззи.

— Тогда мы вернулись к тому, с чего начали.

— Что ты имеешь в виду?

— Каждый человек в состоянии перечислить десяток художников, живших сотню лет назад. А кто вспомнит хотя бы одного критика?

— Никогда об этом не думала. — Кэти улыбнулась:

— Послушай меня. Я знаю, что говорю. Может, у меня и вымазана вся голова зеленой кашей, но в ней остается достаточно ума, чтобы поделиться с тобой.

— Я тебя внимательно слушаю, — сказала Иззи.

— Так ты собираешься идти?

— В студию Рашкина? — Кэти кивнула.

— Как же я могу не пойти? — воскликнула Иззи.

 

III

 

На следующее утро без десяти минут восемь Иззи стояла перед солидным особняком в тюдоровском стиле, расположенном на Стэнтон-стрит под номером 48. Респектабельность богатого района только увеличивала ее неуверенность. Несмотря на предупреждение, она перед выходом из дома всё же бросила несколько предметов в свой рюкзак: блокнот для зарисовок, карандаши, кисти, краски и два загрунтованных накануне вечером куска картона размером девять на двенадцать дюймов. Собравшись с духом, она пересекла тротуар, поднялась на крыльцо и быстро, пока не иссякла смелость, нажала кнопку звонка. Дверь отворила темноволосая женщина лет сорока. Одной рукой она приоткрыла дверь, а другой придерживала на талии банный халат.

— Чем могу вам помочь?