Глубокое озеро. Восемь километров пути. 6 страница

Конечно, не подумала добрая женщина, что мог я просто так взять и выгнать птицу из дома, - она решила, что птица сама нечаянно вылетела из клетки и оказалась на улице. Хотела она вернуть птичку мне, но меня не оказалось дома, и целых две недели жил мой чижик в чужой комнате. Вел себя тихо, в открытую форточку вылетать не собирался, почти ничего не ел, да и чем кормить чижа, моя соседка совсем не знала. И конечно, не пел - вообще не подавал голоса.

Слушал я этот рассказ, и становилось мне все больше и больше не по себе, и не знал я, куда деться мне от стыда и лжи. Ведь не мог же я признаться вслух, что сам по собственной воле порвал дружбу с чижиком и почти выгнал его из комнаты, к которой он успел привыкнуть.

Поблагодарил я женщину, накормил чижа, сел за стол и задумался, как же нехорошо все получилось. И тут сверху, со шкафа вдруг раздалась веселая, радостная песня птички... Чижик, мой маленький, глупый чижик, так и не догадавшийся, каким непорядочным человеком оказался его друг, пел после долгих дней скитаний, пел, видимо выражая этой песней какую-то свою особую, не совсем понятную человеку птичью радость...

 

 

ПОПОЛЗЕНЬ

 

Часто встречал я и в осеннем, и в летнем лесу эту занятную птичку с коротким хвостиком и длинным, острым клювом. Подолгу, будто маленький, любовался я, как ловкий поползень быстро спускается вниз головой по стволу дерева и как на ходу заглядывает в каждую трещинку коры.

Обычно встречал я поползня всегда неожиданно. Идешь тихо по лесу, услышишь голосок синички-гаички, увидишь на осенних ветвях эту ловкую, непоседливую птичку, засмотришься, как подвешивается гаичка к тонюсеньким веточкам-соломинкам, и тут заметишь вдруг в стороне и поползня, что на манер синичек обшаривает все укромные места, где могут затаиться на зиму разные насекомые и пауки.

Но ни разу ни в северных, ни в южных лесах не приходилось мне встречать поползней большой дружной стайкой. Так и считал я до вчерашнего дня, что птички эти чаще путешествуют в одиночку или прибиваются на худой случай к синичкам.

Вчера вечером отправился я в лес. С утра шел дождь, мелкий, моросящий, нудный и холодный октябрьский дождь, который обычно считают последним дождем перед первым снегом. После дождя лес притих, словно насторожился, не зная, что произойдет вечером: то ли прояснится небо и заявится, наконец, первый ночной морозец, то ли небо еще гуще затянется тучами, и дождь будет идти дальше.

Вокруг лесной тропки, по которой я шел, стояли высокие, стройные сосны. Редкая сосновая хвоя не задерживала дождь, ветки сосен не опускались вниз под тяжестью дождевых капель, а по-прежнему, как в недавние ясные дни, высоко и весело поднимались вверх к вечернему небу. Здесь, среди этих сосен, было всегда светло и спокойно даже в самое глухое ненастье. И вот среди этих веселых деревьев, возле небольшой полянки, и заслышал я тихий шорох. Шорох повторился, и почти тут же заметил я птичку.

Птичка показалась мне очень знакомой. Я сразу разглядел и длинный острый клювик, и будто подкрашенные черной краской глаза. Конечно, это был поползень. Он ловко спускался вниз по стволу и из стороны в сторону поводил своим любопытным клювом.

Поползень был уже совсем внизу, у самой земли, как вдруг на этой же сосне, но чуть повыше увидел я и другую точно такую же птичку. А по соседнему дереву быстро-быстро поднимался вверх еще один поползень.

Я притаился и стал считать птиц: раз, два, три, четыре, пять, шесть... Потом сбился, стал считать снова и снова сбился. Птичек было много. Казалось, они были повсюду и повсюду ловко и быстро обшаривали стволы деревьев.

Откуда взялась такая большая стайка? Почему рядом с поползнями нет их верных спутников - синичек? Я не успел найти ответа на эти вопросы. Одна из птичек, спустившись вниз по стволу, легко вспорхнула и тут же оказалась у меня на плече... Я не шевелился.

Поползень по-деловому осмотрел плечо моей куртки и быстро спустился вниз по рукаву. Но ничего интересного не было и здесь. Птичка повернула головку, выставила вперед клюв, будто соображая, где еще поискать корм, и, разом отцепившись от рукава, шмыгнула за мое плечо и оказалась у меня на спине. Потом так же ловко и быстро поползень осмотрел мою куртку со спины, снова оказался у меня на плече, а затем преспокойно перелетел-перепрыгнул на ствол дерева.

Я еще долго стоял на лесной тропке и смотрел на суетных в своей работе, небольших, веселых и очень доверчивых птичек. Потом поползни, обшарив все сосны, один за другим перелетели в соседний ельник и скрылись из виду.

Птички улетели, продолжили свою осеннюю дорогу. На следующий день я ждал их там же, в светлом сосновом лесу, ждал долго, но так и не дождался. Наверное, их осенняя дорога уже миновала наш лес.

 

 

СТАРАЯ БЕРЕЗА

 

Напротив моего окна стоит большая и уже старая береза. Она высоко поднимается над крышей дома, и я могу видеть ее вершину, сухую, давно потерявшую ветви, лишь тогда, когда выхожу на крыльцо.

У этой березы своя судьба и своя история... Когда-то здесь не было никакого дома, а был лес, была березовая роща. Потом пришли люди, спилили деревья, поставили на этом месте рубленую избу-пятистенок, а рядом с избой оставили одно единственное дерево, вот эту самую березу напротив моего окна.

Я не знаю, что чувствует дерево, когда остается одно посреди открытого места. Наверное, березе было не очень легко в одиночку встречать сырые осенние ветры, трескучие январские морозы и слепые, воющие метели февраля.

Сначала береза еще стояла крепко, уверенно, но силы понемногу уходили, и она начала сдавать, стариться, болеть и терять ветви. Когда старится человек, он начинает горбиться, а дерево, отжившее положенный срок, начинает ронять ветви.

Стареть, сохнуть с вершины моя береза начала, видимо, давно - трудно было ей стоять одной против ветров и морозов. Да и никто из хозяев этого дома не знал, что дерево очень не любит, когда его лишний раз беспокоят. И около березы все время сваливали дрова, к стволу все время привязывали веревки, на которых сушили белье, а в довершении ко всему к березе длинными, толстыми гвоздями прибили тяжелую жердь, которая стала поддерживать покосившийся забор.

О том, что эта береза тяжело больна, рассказал мне большой пестрый дятел. Он время от времени наведывался к березе и, не спеша, изо дня в день долбил ее сухую вершину.

Когда меня не было дома и дятел прилетал без меня, о его визите я узнавал по кусочкам-щепочкам прелой древесины. Эти кусочки-щепочки оставались внизу под деревом, я видел их и точно определял, что и сегодня дятел выдолбил в сухом стволе еще одно неглубокое дупло-ямку, на дне которого снова разыскал личинку жука-усача.

Таких выдолбленных ямок по сухой вершине было уже много. Я не знал точно, сколько их - они все были высоко да и не интересовали меня до тех пор, пока рядом с березой не повесил я кормушку для птиц.

Кормушки для птиц я устраивал каждый год еще в самом начале осени, чтобы синички, да и другие птицы, заранее узнали, где именно с осени до весны будут ждать их каждый день мои угощения,

Но в этот раз получилось так, что открыть птичью столовую по осени мне не удалось. В доме, около которого росла старая береза, я поселился лишь под самую зиму, перед самым снегом, и только тут смог устроить кормушку.

Каждый день я приносил на кормушку угощение, но долго не видел здесь никаких птиц. Правда, снегирей в гости к себе я не ждал - рябина в эту осень не уродилась, и снегири пораньше, еще до морозов, улетели в другие места. Но вот почему не пожалуют ко мне большие синицы, ведь они есть и в лесу, часто видел я их и здесь, возле других домов...

Иногда я замечал, что угощения, выложенные мной на кормушке, вроде бы убывают. А может быть, я просто не вижу синиц потому, что поздно встаю? Теперь я стал наблюдать за птичьей столовой и рано утром, когда только-только занимался рассвет. Но ни рано утром, ни в полдень возле кормушки я так никого и не встретил. И только однажды, почти в сумерках, заметил я через запотевшее окно темную быструю птичку - она легко и поспешно мелькнула около моей кормушки. Я подошел поближе к окну и увидел синичку, потом тут же вторую, третью, четвертую. Четыре быстрые, шустрые птички одна за другой подскочили к моей кормушке, ухватили кто семечко, кто кусочек сала и, взмыв кверху, где-то сразу исчезли.

В этот вечер птички больше не появлялись. Не появлялись они и на следующее утро и только к самому вечеру снова наведались ко мне в гости, но, как и прошлый раз, вели себя очень озабоченно и были так же торопливы.

Получалось так. Эти самые синички давно разведали все вокруг, давно узнали, где и чем можно поживиться, и теперь с утра пораньше отправлялись в свой поход. Моя же кормушка появилась поздно, а потому особым доверием у синичек пока не пользовалась. Вот почему и не видел я около старой березы этих птичек ни утром, ни днем.

Ну, а как разыскали синички мою кормушку поздно вечером? Почему заглядывали сюда почти в темноте? И тут еще одна догадка пришла ко мне: а не ночуют ли эти самые синички где-то поблизости от моего дома? Тогда здесь, на пути к своему ночлегу, они и могут торопливо навестить птичью столовую, устроенную мной, и тут же забраться в укромное, теплое место. Но где же ночуют эти синички?

Я знал, что большие синицы любят ночевать на чердаках под крышей дома. Вечером, когда совсем стемнело, я осторожно забрался на чердак и посветил вокруг фонариком. Никаких синичек у меня под крышей не оказалось. Но иногда эти птички могут ночевать и в сарае, среди дров. Я дождался нового вечера, снова проверил все с фонарем и снова синичек нигде не отыскал...

Как-то я возвращался домой поздно вечером. Свет в окне моего дома, правда, еще не горел, но на дворе уже были сумерки, в которых не так хорошо сразу различишь даже знакомые предметы.

Вот и крыльцо моего дома, вот и кормушка около старой березы, и сама береза, которая все еще казалась сильной и крепкой внизу.

Я поднял голову и тут на фоне еще светлого неба заметил, как что-то мелькнуло как раз там, где дятел долбил свои ямки-дупла. Я присмотрелся. Что-то темное мелькнуло у самой вершины березы еще раз - и я не мог ошибиться: около сухой вершины дерева одна за другой промелькнули четыре ловкие птички и скрылись в тех самых ямках-дуплах, которые выдолбил дятел.

Уж как именно устраивались мои синички на ночь в ямках-дуплах, которые будто специально для них приготовил дятел: каждая в своем дупле или все вместе в одном помещении, - этого я так и не узнал. Но то, что синички каждую ночь проводили именно здесь, что старая, уже отживающая свой век береза приняла, согрела, спрятала в суровые холода милых птичек, знаю совершенно точно, ибо теперь каждый день вижу напротив своего окна и эту добрую березу, и этих шустрых, проворных птичек-синичек, прилетающих сюда на ночлег.

 

 

ДРОЗДЫ – РАЗБОЙНИКИ

 

Рябины в этом году уродилось много. К осени красные ягоды гроздьями загорелись повсюду: и в лесу, по опушкам и полянам, и в деревне, под окнами домов.

Росла рябина и под моим окном. Я посадил ее всего с год назад - привез из леса осенью, когда у деревца облетели осенние листья. Деревце прижилось и зацвело уже на следующую весну. Ну а к осени нарядно украсилось крупными рубиновыми гроздьями.

Каждый день теперь любовался я своей рябиной, любовался зрелыми ягодами, мягко горящими в лучах утреннего и вечернего солнца, и очень ждал, что на мою рябину, вот к этим ягодам, прилетят снегири... Они явятся сюда с первым снегом, спокойные, рассудительные птицы-снегири, и будут подолгу сидеть на ветвях, неторопливо и старательно перебирая клювами ягоду за ягодой, выбирая из мякоти семечки-семена и роняя оставшуюся мякоть вниз, на только что выпавший снег.

И я буду любоваться этими птицами. Буду подолгу смотреть, как медлительные, тяжелые на вид снегири ловко свешиваются с тонких веточек вниз головками и тянутся к ягодам, что собраны кисточками на самом конце веточек.

Здесь, на рябине, будут и самочки-снегурки в серых кофточках, и снегири-самцы с красными и малиновыми грудками. Малиновые грудки, знал я, бывают всегда у снегирей постарше, посолидней, а грудки потемней - у молодых птиц.

Здесь, около своей рябины, я обязательно услышу первую в эту зиму позывку-флейту снегиря... Он будет негромко и даже немного грустно выводить раз за разом, с расстановками, с паузами, свое снегириное «фью-фью... фью-фью». Я буду слышать эту птичью позывку, и мне всегда будет казаться, что так отрешенно может подавать голос только потерявшаяся птица, отбившаяся от стайки, хотя рядом с этой птицей будут еще и еще точно такие же снегири.

Словом, я очень ждал первого снега и первых снегирей. Но раньше снегирей возле рябин, украшенных гроздьями спелых ягод, появились дрозды-рябинники.

К этим неугомонным, суетливым и шумным птицам у меня было особое отношение. Сколько ни помню я свои лесные дороги, свои путешествия и скитания, ни одна моя лесная дорога, ни одна лесная тропка не обходилась без дроздов-рябинников. Я встречал их повсюду, и, прежде всего в весеннем березовом редколесье, куда являлись они почти сразу после прилета строить гнезда - являлись многочисленной, крикливой, верещащей и трещащей гурьбой. Так шумно вели себя дрозды здесь до тех пор, пока их птенцы не покидали гнезда.

Тогда дрозды-родители вместе с птенцами, которые еще только-только учились летать, обычно перебирались из березняков и осинников в сырые ольшаники и отважно атаковали всякого, кто появлялся поблизости от кустов, в которых, еле удерживаясь на ветвях и неуклюже покачиваясь, прятались птенцы-слетки.

«Прочь! Прочь! Прочь отсюда!»- казалось, без умолку кричали эти птицы, обеспокоенные появлением незнакомца.

«Прочь! Прочь! Не подходите к кустам!» - неслось со всех сторон, и всюду, куда бы ты ни посмотрел, по кустам, по дороге, словно окружая тебя, беря в кольцо, мелькали разгорячившиеся защитники ольховых кустов. А ты, втянув голову в плечи и закрыв уши от треска и верещания десятка птиц, старался как можно скорее покинуть чужие владения.

К лету, когда птенцы подрастали и уже почти ничем не отличались от своих родителей, все дрозды отправлялись путешествовать по окружающим лесам, и тогда я встречал их вдруг в самых неожиданных местах. То они являлись к моей лесной избушке и принимались изо дня в день с завидным упорством изводить мою собаку, совершая организованные набеги на ее миску с обедом. То наведывались к моей лодке и, опередив даже ворон, утаскивали у меня из банки червей.

Такие неожиданные встречи с дроздами-рябинниками продолжались все лето, но к осени, к первым красным ягодам на рябинах, все кочующие по лесам дрозды разом являлись к осеннему столу и все время, до самого отлета, крутились возле вызревших ягод.

С ягодами рябины дрозды, как мне казалось, обходились совсем не по-хозяйски. Шумной и всегда торопливой стаей они разом набрасывались на дерево, гнули своей тяжестью его ветки и, будто за ними кто гнался, старались как можно скорее и как можно больше оборвать и проглотить сочных ягод. В спешке и суматохе много ягод падало вниз, на землю. А дрозды уже неслись дальше, к новым рябинам, оставляя после себя осеннему ветру и холодным дождям общипанное, ободранное деревцо.

Такие рябины, пострадавшие от набега дроздов, уже не привлекали к себе других птиц, и я часто с сожалением и тревогой посматривал на снегирей, только что вылетевших к рябинам из леса после первого снега и не нашедших здесь, у разоренных рябин, ни одной ягоды.

Как же быть теперь этим красногрудым птицам? Чем насытятся они теперь? И только вспомнив, что снегири не против закусить и семенами клена, и семенами разных сорных трав, немного успокаивался. Нет, снегири не погибнут от голода, но на рябине теперь я все равно их не увижу, да и улетят они нынче куда раньше от нас: снегири долго задерживаются по зиме только тогда, когда ягод рябины в достатке.

Вот и теперь, осенью, в урожайный на рябину год, я очень заволновался, увидев возле красных рябин суетливые стаи дроздов-рябинников. Нет, я не мог злиться на этих птиц. Они нравились мне - мне нравилась их отвага и смелость. Я даже любил их, быстрых и ловких, но все равно мне очень не хотелось, чтобы дрозды прознали дорогу к моей рябинке, которую я очень берег для снегирей.

И дрозды вели себя пока не очень нагло. Правда, они пооббивали ягоды со всех рябин, которые росли в лесу, затем опустошили рябины возле дорог и полей, заглянули и в деревню, под окна домов, но были здесь всего раза два, а потом перед самым снегом куда-то исчезли, и я был спокоен: теперь эти разбойники не обидят моих снегирей...

Первый снег выпал, как всегда, неожиданно. Утром на ветвях деревьев, по забору, на ступеньках крыльца, на поленнице дров, на собачьей будке громоздились настоящие зимние сугробы, только эти сугробы были сырыми и рыхлыми. И тут, еще в утренних сумерках, услышал я тихую позывку снегиря: «фью-фью...фью-фью». А через полчаса увидел и первых снегирей на своей рябине.

На кистях рябины сверху лежали белые колпачки снега. И снегирям сначала пришлось долго тянуться, чтобы достать ягоды. Но снежные колпачки понемногу сползали, сдвигались, затем падали по одному вниз, и еще через пятнадцать-двадцать минут снегири пировали уже вовсю.

Это было удивительное зрелище... Белый снег по ветвям, на ягодах, красные ягоды под белоснежными колпачками и тут же красногрудые, медлительные птицы, как живые елочные игрушки на новогодней елке, только не в комнате, не в доме, а в лесу, под зимним небом.

Теперь снегири прилетали ко мне под окно каждый день. В отличие от дроздов они никогда не торопились оборвать побольше ягод и, посидев немного на ветвях моей рябины, не спеша, летели к другим таким же красным от ягод деревцам. Так и кочевали они по всей деревне, от дома к дому, от одной рябины к другой. А под вечер снова устраивали перекличку и один за другим летели к лесу, где и проводили очередную ночь.

Теперь каждое утро начиналось для меня с позывки снегиря. Еще в сумерках слышал я тихое «фью-фью... фью-фью» и знал, что наступил новый зимний день.

В тот день, как всегда, зимнее утро началось для меня со снегириного «фью-фью... фью-фью». Я выглянул в форточку. На улице еще было темно, я не мог разглядеть птицу и только догадывался, что снегирь, как обычно, сидит сейчас на вершине березы. Оттуда он скоро спустится вниз, к ягодам, на рябину. Ягоды еще были, и я рассчитывал, что их хватит надолго.

Я закрыл форточку, сходил на кухню, разогрел чай и снова вернулся к столу с чайником. Струйка крутого кипятка, негромко журча, ударялась о дно стакана. И тут за голосом струйки разобрал я какой-то странный шум. Шум доносился с улицы.

За окном что-то не то потрескивало, не то поцокивало. Я налил полный стакан чаю, поставил чайник, подошел к окну и замер от удивления...

За окном на моей рябине, которую я так ревностно берег для снегирей, суетились, махали крыльями, перепрыгивали с ветки на ветку и торопливо обрывали оставшиеся ягоды какие-то крупные сизо-бурые птицы.

Они суетились, рвали ягоды, не удержавшись, срывались с ветвей, снова старались, ухватиться за ветку, сбивали друг друга - и все это происходило почти что в тишине. Разбойники орудовали молча, и лишь иногда удавалось мне уловить чуть приметное потрескивание и верещание, которые птицы, видимо, от возбуждения не могли сдержать до конца.

Разбойников еще плохо было видно, утренний сумрак все никак не рассеивался - день расходился очень медленно. Я не мог разобрать по цвету одежды, кто именно эти птицы, но приглушенные потрескивания и верещания не давали ошибиться. На моей молоденькой рябинке пировал многочисленный отряд дроздов-рябинников, тех самых дроздов-разбойников, которые за пять минут могут разорить любую, даже очень большую рябину.

Я быстро опомнился и кинулся к форточке. Форточка отскочила в сторону и громко ударилась о раму.

Но эти дрозды, видимо, как-то знали, что разбойный налет на рябину, росшую под самым окном, опасен, и были заранее готовы к моей атаке. И они не испугались, не кинулись сразу прочь, а только соскочили с ветвей и не спеша, будто зная, что через форточку я ничего не сделаю им, расселись по ветвям березы, по забору и по крыше сарая.

Я что-то кричал, размахивая полотенцем, которое поспешно просунул в форточку, но птицы-разбойники по-прежнему вели себя совсем невозмутимо... Как не походили они сейчас на тех пугливых дроздов, которых я встречал в лесу возле рябин и которые, издали завидев человека, поспешно неслись прочь!

Поняв, что к чему, и догадавшись, что все мои угрозы, посылаемые дроздам через форточку, вовсе их не пугают, я быстро оделся и вышел на улицу.

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы накинуть на плечи ватник, надеть шапку и сунуть ноги в сапоги. Минуты через две я был уже около рябины. И за эти полторы-две минуты дрозды все-таки успели снова накинуться на мое деревцо и в скоротечном набеге оборвать до конца все оставшиеся ягоды.

На этот раз, увидев меня совсем близко, разбойники тут же кинулись прочь. Они улетели от меня с громкими криками, треща и вереща, как весной и летом. Теперь им не надо было таиться, молчать, и я очень верил, что эти громкие крики посылались вовсе не мне - скорей всего, эти трески и верещания выражали откровенную радость птиц, так удачно завершивших поход к рябине. Наверное, это была радость победы, радость большого успеха.

Дрозды улетели, а я стоял возле рябины, смотрел на ягоды, оброненные в спешке птицами-грабителями, видел вверху на березе снегиря, который, как обычно, с утра пораньше прилетел ко мне под окно за ягодами, и очень жалел, что теперь моим снегирям скоро придется собираться в дорогу, а мне придется коротать зимние дни без этих замечательных птиц.

Но снегири еще долго жили в нашей деревне. В деревне по улице росло много кленов. На кленах в этом году тоже было много семян, и снегири кормились теперь этими семенами, роняя на снег легкие кленовые крылышки-парашютики.

Правда, у меня под окном клена не было, и теперь из своего окна я уже не мог любоваться красногрудыми птицами и не так часто слышал по утрам тихий снегириный позыв-побудку: «фью-фью… фью-фью».

 

 

ПЕТЬКИН СНЕГИРЬ

 

Был у меня друг - Петька. Жили мы с ним по соседству, всего через два дома, и почти всегда занимались одними и теми же делами. Заведу я себе кроликов, и Петька тут же заведет. Выращу я себе хорошую собаку, и Петька не успокоится до тех пор, пока не раздобудет такого же породистого щенка... Словом, все у нас с Петькой было похоже, кроме одного: не было у него попугая.

Попугая привез я из Москвы, посадил в просторную клетку и стал учить его разговаривать. Правда, надежды на то, что заговорит он, было у меня мало - ведь попугай мой был не какой-нибудь знаменитый какаду, а всего-навсего волнистый, зелененький и совсем небольшой. Когда учить попугая русскому языку мне надоело, открыл я настежь дверку его клетки и разрешил ему разгуливать по всему дому, только на форточку прибил сетку, чтобы мой питомец не улизнул на улицу.

А на улице в это время шел снег, ударили морозы, и попугаю, улети он от меня, пришлось бы совсем худо. И он будто понимал, что на улице сейчас плохо, и очень робко поглядывал через стекло на белые пушистые сугробы, что начали расти у забора. И лишь вечером, когда на улице становилось темно, и сугробов за окном не было видно, мой попугай смелее расхаживал по подоконнику и нет-нет, да и отваживался поскрести клювом полоску льда, намерзшую на стекле.

Ну, а когда садился я за стол и принимался печатать на пишущей машинке, попугай был тут как тут, усаживался прямо на машинку и так катался вместе с листом бумаги взад и вперед, взад и вперед, мешая мне печатать и все время норовя ухватить клювом и разорвать лист...

Вот тут-то Петька, если он был в это время у меня в гостях, не выдерживал и начинал выпрашивать занятную птицу.

- Ну, отдай попугая. Ну, чего тебе стоит - ты уже подержал, а у меня еще не было... Или так:

- Жадина ты. Для друга пожалел. Я о тебе был лучшего мнения.

Хоть и любил я Петьку, хоть и дружили мы очень крепко, но отдавать кому-то, даже самому лучшему другу, птичку, которая привязалась ко мне, не собирался. Этому учил меня еще мой отец. Отец очень любил птиц и часто говорил: «Птицы редко верят человеку, а если поверят, то поверят до конца и станут очень верными друзьями. А с друзьями расставаться никак нельзя...»

Вот и объяснял я все это Петьке, обещал и ему привезти в следующий раз такого же попугайчика, даже лучше. Но Петька не унимался, всегда уходил от меня обиженный, а потом вообще стал все реже и реже приходить в гости.

Я, конечно, расстраивался и уже почти собрался ехать в Москву за вторым попугайчиком, для своего друга, как вдруг Петька пришел ко мне очень веселый и громко заявил:

- Ну что, съел? Сиди со своим попугайчиком, а у меня такая птица будет, что умрешь от зависти.

Я очень обрадовался, что Петькина грусть прошла, но сначала ничего не понял: какую птицу собирается завести себе Петька? А разгорячившийся Петька продолжал:

- Знаешь, какую птицу? У тебя такой сроду не было. С красной грудкой, и поет еще - не то, что твой скрипун: трещит и трещит только...

Попугайчик действительно не умел петь, он только кричал, когда ему было весело или когда видел меня с угощением в руках. И кричал громко и не совсем приятно... Я насторожился: откуда это Петька возьмет вдруг поющую птицу?

- Снегиря я себе заведу. Вот что, - решительно заявил мой друг.

- А где ты его возьмешь? - поинтересовался я, зная, что поблизости от нас нет никакого зоомагазина.

- Поймаю. Да еще самого лучшего.

- Где поймаешь? - еще раз удивился я.

- На рябине. Он теперь ко мне каждый день прилетает - и утром, и вечером. И рябину ест. Пойдем, покажу.

И мы тут же пошли смотреть снегиря.

На самой вершине рябины, что росла у Петьки под окном, действительно сидел снегирь. Он сидел спокойно и время от времени громко подавал голос.

«Фью-фью... фью-фью...» - с перерывами и немного грустно высвистывал снегирь.

Мы остановились, замерли, боясь испугать птицу, и любовались ее малиновой грудкой, сизыми крылышками, белыми штанишками и темной шапочкой.

«Фью-фью... фью-фью...» - снова подала голос красавица птица. И почти тут же в ответ ей с березы, что росла у дороги, прозвучало такое же негромкое: «фью-фью... фью-фью...»

Это была чудесная снегириная перекличка, вечерняя поверка перед близкой морозной ночью. Я не мог оторвать глаз от птиц, а Петька дергал меня за рукав и нетерпеливо шептал:

- Вот этого и поймаю. Он каждый день прилетает - и утром, и вечером.

- Не лови, - отвечал я Петьке, не отрывая глаз от снегиря. - Пусть живет...

- А у меня что - жить не будет? У меня тепло и корма хватит, - сердито шептал мне Петька.

- Не лови, - еще тише просил я.

- Поймаю...

И Петька снегиря все-таки поймал. Уж как он перехитрил эту осторожную птицу, не знаю. Прибежал ко мне мой друг запыхавшийся, остановился в дверях и прямо с порога выпалил:

- Поймал. Пойдем смотреть.

Я не очень охотно поднялся, взял шапку, ватник - мне не хотелось идти смотреть птицу, которая пугливо бьется в клетке. А Петька, будто поняв, почему я медлю, насильно потянул меня к двери:

- Да ты не бойся - не бьется он. Ручной он совсем.

Мы вошли к Петьке в комнату, и тут же, у окна, увидел я снегиря, такого же красивого и такого же спокойного, как недавно на вершине рябины. И снегирь совсем не боялся нас и даже не искал выхода из клетки - он, видимо, с большим удовольствием шелушил семечки подсолнуха, которых не пожалел ему мой друг.

Ни одно перо у него не было помято, сдвинуто с места.

- Как он так? - единственно что произнес я.

- А вот так: сам в ловушку пошел и сразу есть в клетке принялся, видишь как.

Я долго еще сидел у Петьки и любовался удивительной птицей. Раньше я часто держал дома снегирей, держал всю зиму до весны, а весной, когда приходило тепло, отпускал их на волю. Снегири мне попадались разные. Бывали и такие, что никак не желали жить в неволе. И такие, что очень скоро брали из рук мучных червей. Но этот, Петькин снегирь, был совсем особенный, будто всю жизнь только и делал, что жил здесь, у Петьки в доме.

Зима в этом году была суровой, злой. Снега выпало много. Сугробы почти сразу придавили к земле все травы, что росли у дорог и на которых еще с осени кормились разные птицы. Рябины в эту осень вызрело немного, и снегири, что крутились с осени возле наших домов, очень скоро отправились дальше, на поиски пищи, и покинули наши места до весны. И, видя, как худо приходится по зиме птицам, я даже радовался, что снегирь-красавец, доставшийся Петьке, живет в тепле и каждый день сыт.

Приближалась настоящая весна. С крыш уже падали в сугробы капельки-искорки весенней воды, а после каждой новой ночи все ниже и ниже свешивались с крыш весенние сосульки. Уже ссорились и кувыркались на крышах воробьи, уже разлетелись по кустам вороны и сороки, поближе к своим гнездам, и вот-вот должны были появиться первые грачи.

Тут-то и пришел ко мне Петька с вопросом: «Что делать? Как быть со снегирем? Отпускать или нет? Уж больно он в окно все поглядывает и биться начал - весну узнал...» Мы долго рассуждали, как быть, и, наконец, решили снегиря выпустить, но не сейчас, а чуть попозже, когда ночные морозы приутихнут и совсем оттают почки на деревьях. Тогда снегирю будет чем питаться - ведь ранней весной почки для снегиря первая пища. Ну, а пока суд да дело, посоветовал я Петьке выпускать снегиря летать по комнате.