Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 8 страница

— Откуда ты знаешь, что он алкаш? И почему он был недавно жив, а сейчас уже стал полудохлым? Что за хуйня с тобой твориться?

— Со мной творится? Да это ты охуел совсем! Заставлял меня переспать со этой Лизой — это же блять картина!!! а потом ещё и мозги мне с этим проебал! Вы меня заебали уже с этой Лизой… Я что, должен дрочить на картину в то время, пока ты упоротый на неё смотришь? Да ты совсем охуел!!!

— Сейчас дело не в ней, а в тебе и в том парне! — крикнул я в его сторону и ударил его по затылку ладонью.

— Ты уже хуйню творишь, мразь! — он остановился и начал глубоко дышать. Я остановился тоже, а он подбежал и замахнулся. Я же, испугавшись, быстро пригнулся, а он заржал: — Трус ебаный! Давай не будем это обсуждать пока мы под маркой! Может быть, нам всё это мерещится?! Не нужно идти туда, пока нас не отпустит, дегенерат ебаный!

С этим я согласился, и мы зашли за калитку в ограду. Рядом с домом никого не было видно, зато в доме шёл гул веселья, который не прекращался уже вторые сутки. Эта была дача одного из наших знакомых, чьего имени и фамилии, да и лица мы уже не в состоянии были вспомнить. Мысли о Кате постепенно утихли и забились всеми этими солями, дымом и жёсткими пр и ходами и отход а ми, которые иногда выворачивали мою душу наизнанку. Мой друг тоже постоянно жаловался, что пора бросать, однако постоянно не выдерживал и уже через пару деньков, побыв «чистым» бежал ко мне и забивал своё, да и моё сознание всякой дурью.

— Давай договоримся о том, что мы просто гуляли рядом с домом! — сказал я другу.

— Я не дурак же! Я знаю, что говорить. Отъебись уже от меня, блять нахуй…

— Ты дурак, блять! Ты ещё тот дурак, сука! Ты видел, что ты сделал, или твои глаза затуманило опять? Ты ёбаный псих!

— Сам ты псих, блять! Пойдём. Теперь это уже не наша проблема.

Когда мы открыли дверь, поток серого дыма вбил в наши головы какие-то свои правила, одно из которых — непонимание того, что происходит. Людей, казалось, здесь была сотня, они везде толпились, мешая нам идти куда-то, хотя мы и сами не знали, куда шли. Мой друг затерялся где-то в толпе, а я заметил на столе огромную гору розового порошочка, который так и манил меня своими узорами, переливающимися на свету. Через минут десять после приёма я уже бежал с криками о том, чтобы музыку включили погромче, успевая выкрикивать имя своего друга. Он тут же оказался рядом, и мы начали с усердием отплясывать под какую-то попсовую хуйню, нам на всё было насрать! Мы были богами в тот момент! Он, конечно, каждые пять минут бегал к трубке, через которую высасывал какие-то отравленные отходы. Но потом он возвращался, чтобы показать всем, кто тут самый ебанутый.

Танцы продолжались всю ночь, а утром заиграла какая-то уж очень тихая и спокойная музыка. Я услышал её на втором этаже, проснувшись в какой-то куче незнакомых мне голых тёлок. Я спустился вниз, чтобы поглядеть, где откинулся мой друг: он сидел недалеко от огромной колонки, слушая музыку. Я присел рядом и застыл. Музыка медленно раскрывала свои прелести, а за окном ветер гонялся за снежинками, которые завалили всю дорогу до нашего дома. Наших следов уже не было видно.

— Как ты думаешь, он жив? — я посмотрел на закрытые веки друга, которые иногда вздрагивали от звуков, они неслись из колонок. Он не стал ничего говорить, а музыка становилась громче и тяжелее. Ветер на улице ударял уже сильнее по стёклам дома, а что-то похожее на мескалин начало ударять по стенкам нашего сознания. Всё вокруг нас преобразилось, а мысли перестали существовать внутри нас, выбравшись наружу. Я закрыл глаза и погрузился в хаос собственных точек и мушек, которые закручивались подобно тем снежинкам на ветру, и рисовали мне что-то из прошлого или будущего.

— Помнишь: главное, чтобы у одного из нас появились деньги. Тогда на остальное будет похуй?!

— Зачем ты об этом сейчас решил вспомнить? — я открыл глаза и увидел напротив меня, сидящего на стуле друга. Он очень широко улыбался, а за окном всё так же шёл этот проклятый снег.

— Тебя шибануло, я надеюсь? Ты послушай! Если и это не посчитают охуенным, то я всех их в рот ебал!

/в этот момент следует включить eugene kush - that i

Сначала я вообще не заметил, что есть какая-то музыка, однако она настолько тонко вошла в моё сознание, бессознательное, внутрь; короче, от неожиданности я не понял, музыка ли это или же наркотики так сильно ударяют по реальности.

Это же написал человек! Разве можно кому-то устоять и не восхититься тем, что сейчас звучало вокруг нас, в этой комнате… Только дураки бы не обратили на такую музыку внимания.

— Может быть, они все дураки?

— И ты тоже дурак, блять! Заткнись и слушай!

Действительно. Когда я слышал это, мне казалось, что я дурак. Звуки плавно вливались в меня и в моё тело, которое иногда вздрагивало от всех неизвестностей и неожиданностей мелодии, атмосферы, которая вытаскивала мои потроха наружу, выбрасывая лишнее, оставляя лишь мои глаза и мою душу. Передо мной пролетали все моменты, когда я ошибся или сделал то, о чём жалею до сих пор. И я понял лишь то, что эти моменты не имеют ровным счётом никакого значения, пока я сижу здесь, в этой комнате, окружённый этими звуками, которые и музыкой назвать-то сложно… Это что-то неестественное и природа сама не смогла бы создать такое. Совершенная природа не смогла бы создать такую несовершенную, но отчасти божественную музыку. Так чего же ждать от нас, от простых людишек? Когда гениальность давит своей улыбкой откуда-то сверху, становится не по себе. Их взгляд мучителен и бессовестен! А чего вы от нас-то хотите? Мы же словно дети в этих иллюзиях своего восприятия, которые нихера не понимают, но слышат эти чудеса, эти звуки; они растворяют тело и тянут его куда-то вверх. И только тогда чувствуется что-то величественное и гуманное. Только тогда приходит понимание, что они не издевались над нами, они издевались над собой, чтобы создать такое. Это не смог бы написать обычный человек со своими обычными проблемками или человек, счастье которого пёрло бы из всех его незакрытых щелей; да будь у него обычные проблемы, что вы, думаете он смотрит на них обычным взглядом? Вряд ли. Он смотрит на всё это как-то по-другому. Он учился этому или его жизнь так грохнула? Мне иногда кажется, что такое сможет написать лишь человек несчастный, счастье которого так же недостижимо, как и наше понимание этого мира. Сколько бы слов я ни старался запихать в эту сраную книжонку, я никогда не смогу вам поведать всё то, что хотелось бы вам поведать. Я никогда не смогу рассказать вам всего того, чего хотелось бы рассказать вам. А стоит ли искать во всём этом смысл? И сколько нужно слов, чтобы передать эти чувства и мысли? Мне кажется, считать их бессмысленно, как и бессмысленно искать что-то разумное в мыслях такого придурка как я. Я ведь свихнулся, ребята. А вы свихнулись ли, чтобы понимать такое?

— Какого хрена ты там делаешь? Ты всё послушал?

— Кажется, я уснул.

— Ты совсем что ли дегенерат? Пошёл-ка ты на хуй! — он дёрнул ногой за стул, и я чуть не упал, завопив:

— Знаешь, что меня сейчас заботит больше, чем твоя сраная музыка? Меня заботит тот человек, который вчера валялся на снегу, а кровь текла из его башки!

— И как же ты всё успел разглядеть, если в это время был где-то в жопе, сраный трус?

— Я подходил к вам, пока вы о чём-то болтали. Что ты ему говорил вообще?

— Да какая нахрен разница, если он сейчас сдох или лежит где-нибудь в больнице. Туда мы не сунемся! Нас поймают же нахрен!

— И я ещё трус? Это ты ебаный сыкун! — и я опять набросился на него, чтобы поддать, как следует. К сожалению, я успел лишь дать ему хорошего пинка под зад, а потом нас остановили. Однако рука друга сумела долететь до моего живота, и я начал задыхаться.

— Эй, чо тут происходит! Выключайте это говно, и включите нормального музла. Там порошок! — он указал налево мне. — Там травка! — говорил он другу, показывая направо. — А теперь успокойтесь и продолжим веселье! Сегодня последний день остался! Кстати, недалеко от нас нашли какого-то мужика. Его отвезли в больницу, поэтому давайте-ка не будем бродить по улице сегодня!

— Понял, придурок? — сказал мне друг и пошёл к своей любимой травке.

И я ещё остался придурком. Чёрт. Как же меня достала эта жопа. Моя крыша слетает уже. И всем на это насрать…

Как же там Катя?..

 

 

LVIII

— Ну чо сегодня? — услышал я голос друга в мобильнике.

— Я не знаю. Мне плоховато, — я демонстративно кашлянул в трубку: — Кажется, я заболел. Нихуя не получится.

— Пф, опять ты подставил меня! Кидок еб а ный, блять, — крикнул друг, а потом бросил трубку.

Шёл уже третий месяц, а я до сих пор не мог общаться с ним, с Катей, да и вообще со всеми. На улице уже было тепло, и лишь ветер создавал иллюзию холода. Но я его не боялся. Я сидел дома и ни о чём не думал. Раза два в неделю я ездил к тайному связному, через которого покупал наркотики. В принципе, он был надёжным, да и лгать он мне не пытался, сразу же предупредив, что я переплачиваю в полтора раза. Меня это не пугало: деньги были не нужны мне, тратить их было не на что; шмотки я не покупал, еды жрал мало, девушек никуда не водил, да и вообще перестал поддерживать связь с любой из них. Учёба скатилась в жопу со временем, а родители перестали звонить, ведь слышали от меня постоянные крики и укоризну. Я стал плохим сыном, плохим другом, плохим парнем, да и плохим человеком, в общем-то.

Да и похуй.

Недели тянулись очень медленно; меня спасала музыка, клипы и несколько порнофильмов, которые скрашивали мои одинокие будни. Не курил я уже около недели, поэтому сегодня решился наконец-то вылезти из дома, отказавшись от курьерской еды, и пошёл вниз по улице: там был бар, там была встреча. Перед выходом я собрал все остатки травы и втянул их в себя через смятую бутылочку — всё стало другим.

Я спускался по подъезду, где какие-то дети оставляли своё детство на дне бутылок пива, а девушки, точнее девочки, оставляли свою чистоту, отдаваясь так рано и таким… Я был хорошим мальчиком, однако со временем стал плохим, ведь хороших мальчиков никто не любит в нашем обществе. Странно. Эти мысли вместе с моим телом спускались тихо и плавно по грязным зассанным ступенькам моего подъезда, в котором я не чувствовал себя в безопасности. Пирамида Маслоу была сломана сразу же после того, как я закрыл дверь своей квартиры.

Я вышел на улицу: очень славно и очень тепло. Ветра почти не было. Но деревья угрожающе уже смотрели на меня сверху, как и я на них смотрел из своей квартиры. Почему они меня не любили, ведь мне-то они симпатичны?..

Ветер понёс моё тело вперёд, вниз, потом вверх: асфальт был неровным, а шаги людей иногда впутывались в эти вмятины, которые разворачивали поверхность твёрдой субстанции трещинами донося жизнь… Растения всегда найдут пути, чтобы выжить. Как и мы. Кем бы я не хотел стать, я хочу делать то, что люблю!.. Гедонизм? Да! Пацифизм? Возможно. Атеизм? Да! Искусство ли…? Возможно…

Тела людей разрывали на части их же мысли, а глаза их бегали без какой-то определённой системы: кто-то пялился, кто-то просто смотрел, кто-то не видел. Я шёл и любовался лишь небом, лишь деревьями, лишь машинами, но не людьми. Их я не переносил. До бара идти было недолго, но шёл я, казалось, вечность. За эту вечность промелькнули мысли о Кате, о моём отце и о моей маме, о моём друге. А что ещё?.. Мне ничего не надо больше. Я не хочу ничего… Ничего.

— Ты немного опоздал, — спокойно произнёс высокий парень с бородкой. Он одет был просто: плащ, хорошие дорогие брюки, чищенные туфли, странная шляпа. Ветер извивался вокруг него, а плащ сильно задирался вверх; шляпа не шевелилась.

— Я просто…

— Не объясняй. Я всё принёс. В этот раз товар покрепче. Я дома проверил — качество высокое! Бери помалу, — с последим словом его ладонь вылетела из кармана и засунула в мой карман небольшой пакетик.

— Хорошо. Сколько с меня?..

— Как и всегда. Сегодня там побольше. Бонус, — он посмотрел по сторонам и развернул ладонь; я положил в неё купюру и пошёл дальше. Он крикнул: — До встречи!

— До встречи… — с грустью сказал я.

 

 

LXIX

Мы слушали вместе daughters, а потом начали слушать диллинжеров; с них мы плавно переключились на heartland и textbook tragedy. Наши уши окунулись в музыку vessels cast from crippled hands, а потом начали трещать от tony danza tapdance extravaganza.

— Чёрт! Я не хочу, чтобы мне нравилась такая музыка! — прокричал мне мой друг, через кучу импровизационных нот, рушащих стены моей квартиры. — Это же полный разлом стереотипов! Это же музыка, которая уходит от рамок и не ищет тех, кому можно понравиться. Ты можешь представить тех людей, которые её сочинили? Лично я не могу!

После этих слов он начал бегать по комнате и плясать на ковре, после чего убежал на кухню и включил то, что ему приходилось больше по душе. Это были admiral angry. Мне пришлось выключить музыку на компьютере и пойти на кухню, чтобы включить её там. Мой друг что-то хотел передать мне через свою мимику, но я его не понял, и поэтому просто начал плясать что есть сил.

Эта трава оказалась и вправду очень крепкой. Во-первых, она ударила очень сильно, когда я впервые ею напитался. Во-вторых, она очень прямо намекнула мне на то, что один я с ней не справлюсь, поэтому пришлось позвать друга. Тот радостный приехал, а после мы опять ушли из реальности почти на неделю. Сложно сказать, чем мы вообще занимались в это время, и занимались ли мы чем-то вообще.

Мы слушали группу tame impala, mgmt, смешивая всё с битлами и музыкой моего друга. В эти дни наше сознание поглощало одни шедевры, а картины, которые мы видели просто не поддавались нашему разуму: Поллок, Босх, Дали, Пикассо, Веласкес, Брейгель, Винчи, Фройд, Бэкон, Магритт, Шагал, Малевич, Ван Гог, Рубенс. Блять, да этих имён и фамилий летели сотни иногда, а всех их запомнить было нереально. А что за фильмы были?.. Это и Тарантино, и Хичкок, и Скорсезе, и Коэны, и Линч, и даже дяденька Спилберг.

Через неделю в моей квартире творился настоящий хаос образов: жёлтая подводная лодка плавала, а на её борту кидались в друг друга грибами Сальвадор Дали и Леонардо ди Каприо. Поллок о чём-то говорил с моим другом, а я тоскливо смотрел в окно, где сотни звёзд танцевали на плоскости неба.

Вскоре мой друг мне опять надоел.

 

LX

Уже месяц я не общался с другом, зато с Катей мы постоянно переписывались в социальной сети. Она рассказывала о своей работе, а потом о своих родителях. Я читал её сообщения заинтересованно, однако понимал, что любви в моей голове нет. Есть какая-то ненависть, то ли к себе, то ли к своему другу, то ли к ней.

«Встретимся?» — это сообщение пришло от Кати тогда, когда я только хотел отключить мобильник и отдохнуть от всего… Я посмотрел на стол, который не убирался уже вторую неделю. Я взглянул на полы: на их поверхности были какие-то разводы и пятна, и грязь, грязь… как и в моей голове. Я подошёл к окну, чтобы вновь увидеть эти прекрасные деревья… они похожи на нейроны. Я улыбнулся; я вспомнил, что когда я впервые ощутил эту мысль, мы лежали одинокие в квартире с Катей, и мне стало стыдно, что я почувствовал напыщенность этой фразы. И вдруг… На подоконнике я увидел записку: «от Кати». Она оставила мне свои дневники, которые я так и не стал читать. Возможно, сегодня я их прочту, когда опять вернусь домой в одиночестве. Моё сердце дрогнуло, и я ответил ей в смс: «Можно».

 

Весна, но опять выпал снег и не сильно-то хотел таять; было прохладно, поэтому я оделся по-зимнему: огромный пуховик, здоровенные ботинки, огромная шапка. Я посмотрел на себя в зеркало и понял, что выгляжу нелепо. Мне казалось, что лишь Лиза сейчас могла бы меня подбодрить. Мы встретились на заснеженной площади. Людей было мало. Я давно её не видел, однако даже не показал, что скучаю; я просто обнял её, и мы пошли куда-то вперёд. Я как всегда старался быть весёлым, но за весёлостью своей я горестно рыдал о своей никчёмной жизни. Улица ослепляла своими яркими отблесками от нечаянно стаявшего снега, который просился уплыть вместе со всеми желаниями и привычками, утомляющими нашу душу; мы тщательно проверяли опять друг друга: интересовались личной жизнью, вели себя как друзья. Я понял, что где-то внутри Катя всё ещё меня любит. Точнее я это знал. Я не удержался и пригласил её к себе. Я не сказал бы, что всё было романтично, потому что когда-то давно романтика для меня превратилась в какую-то нелепую игру за секс. Теперь я говорил всё прямо и считал это правильным.

Мы много чего обсуждали в этот вечер, и, конечно, всё дошло до постели. Я не скажу, что всё было уж очень мило, но мы оба смогли прийти к заветной точке. Когда Катя уснула, я нашёл пару коробков, забитых той легальной хуйнёй и скурил половину. Моё сознание, привыкшее к вечному дисбалансу работы моих полушарий, приняло большую дозу на ура: краски стали ярче и желтее, а сознание промывалось со всех сторон необычной фрактальной смесью, причём непонятно было: в глазу ли у меня или же в самой реальности это происходит. Чёрт.

Я посмотрел на Катю: спит. Я вспомнил времена, когда к ней прибегал из-за своего страха свихнуться, прячась в её объятиях. Я вспомнил наши трипы под скоростью; я вспомнил наши трипы под психоделиками, которые разжигали наше сознание огнём ярких образов и сильных умозаключений, которые забывались почти сразу же. Я видел каждую её линию и её милое личико, растёкшееся в улыбке при виде какого-то сна…

Я не знал, что это за сон.

На улице было темно, вечер. Свет от ламп играл с бликами её тёмно-коричневых волос, переплетавшихся с ветром. Она выглядела молодо — на вид ей было не больше пятнадцати; румянец придавал ей ещё большую очаровательность, а свет фонарей на их фоне становился тусклым.

На улице темно, почти ночь. Она шла куда-то вперёд и, казалось, не замечала ничего вокруг. И вдруг оступилась! Тяжёлая нота музыки облила это небо чёрным, однако девушка засмеялась. Её смех развеялся по всей улице — ничего страшного не случилось. Она посмеялась над собой и пошла дальше с красивой улыбкой.

Я шёл за ней целый вечер, но не следил. Просто так получилось. Такая интересная случайность. Сначала я её не замечал, однако потом… Этот смех. Он пронзил моё сломленное сознание! Я не выдержал и попытался обогнать её, но вдруг…

Она такая милая. Она такая беззаботная. Она такая радостная… Она такая… Она… такая… недоступная. Для меня…

«Тварь. Смеётся! Надо мной? Или над кем?» — я обернулся, никого не было.

— Тварь!

 

Я открыл глаза и вдруг понял, что моя рука в какой-то странной жидкости. С окна доносился тонкий звук машин, таящих на такой жаре; я посмотрел на Катю — она в этот момент посмотрела на меня, а потом глаза её тихо закрылись.

Что это?..

Какого хрена??? Что происходит???

ЧТО ПРОИСХОДИТ?

 

— Зачем ты так поступил?..

— Я не знаю. А нужно было поступить по-другому?

— Тебе видней. Ты же управляешь своей жизнью, а не кто-то другой.

— Я этого не знаю. Возможно, именно этот кто-то делает каждый выбор, а я лишь смиренно соглашаюсь.

— Ты жалеешь?..

— Ни о чём. Никогда.

— Славно.

Я услышал тихие шаги, которые успокоили меня. Я не знал, кто со мной говорил, но голос этот не поддавался моему сознанию. Я даже не ощущал высоту, тон, мелодию. Я не видел никаких цветов, света, темноты.

— И что дальше?..

— Я убегу.

— Зачем?

— Я не хочу видеть их. Ведь этого не было?

— Ничего нет.

— Жалко.

— Смешно. Эмоции дали вам шанс. А вы их слили в искусство.

— Не мы.

— Возможно.

— Это ты?..

— Ты знаешь ответ, он на строчку выше твоего вопроса.

— А как же правда?

— У каждого своя правда.

— Ложь?

— Её нет.

— А что есть?

— Ничего нет.

— И что делать?

— Двигаться. Это единственное, на что вы способны.

— Вы?

— Да, вы.

— Куда?

— Вы знаете сами.

— Зачем?

— Вы найдёте причину.

— А правду?

— Если с ней согласится большинство… — я услышал смех. Мне и самому стало смешно от этой мысли. Кажется, подул ветер.

— Что это?

— Мой голос.

— Где он?

— Вне…

— А где я?

— Где-то внутри.

— Жалко.

— Возможно.

— А есть ли?..

— Вряд ли.

— Не веришь?

— Верю, но не надеюсь, что моя вера оправдается. Пока что я не вижу ничего.

— Я тоже.

— Будем искать?

— Твой первый вопрос, — улыбнулся я.

— А ты не ответил…

— А ты знаешь, что я не отвечу. Никто не ответит.

— Возможно.

— Пора?

— Решил уйти?

— Да.

— Встретимся?

— Вряд ли.

— Хорошо. Тогда пора.

 

— А знаешь… Кажется, он нашёл в ней что-то… Что его манило? — говорило бесформенное тело, скомканное в реальности.

— Всех манит её улыбка… А что манило этого старика? Нечто другое — это очевидно! Иначе он не удержался бы так долго… — вторило ему другое аморфное тело.

Антропоморфный кусок блестящего вещества заявлял:

— Разве? Он влюбился в женщину, которая изображена на картине? Но когда?..

— Всё произошло в детстве, — тихо говорил аморфный тип существа.

— Какое несчастье… — заявлял антропоморф.

— Да! Сначала, он думал, что это его мамочка, а потом решил, что она может стать его любовницей и захотел с нею переспать…

— А какой это год?

— Начало двадцать первого века.

— Надо же… Видать, он сильно удивился, когда узнал, что эту картину нарисовал Леонардо да Винчи.

— Какая трагедия… Он влюбился в девушку, которая умерла давным-давно…

— Её, возможно, вообще не существовало…

— Поговаривают, что он изобразил себя молодого…

— Попахивает прелюдией к однополому браку!

— Походит на Ван Гога, который дрочит на свои картины…

— Ну, если у вас есть возможность отмотать время вперёд!

— Так есть ли они? — говорит вслух теперь антропоморф.

— Прежде были лишь наши мысли, которые ни одни нормальный человек не поймёт… Привыкайте быть гениями!

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ (ГЕНИЙ)

LXII

Я очнулся лежа на полу, на спине, глядя в потолок. Мои руки и ноги мне казались сделанными из ваты, и я никак не мог ими пошевелить. Спина была будто каменной — словом, подняться было невозможно. Я еле как повернул голову в бок и увидел сидящего на полу человека, отвернутого от меня, так что лица его я видеть не мог, но зато обратил внимание на смирительную рубашку, в которую он был облачён.

Голова этого человека была поднята вверх, в направлении окна, сквозь которое пробивался тонкий луч света. Он сидел в застывшей позе, пока я не сказал глухим и сдавленным голосом:

— Кто ты?

— Я винтик! — ответил он и повернулся в мою сторону.

Я резко вскочил на ноги, даже сам того не заметил, и застыл в изумлении. Он медленно поднялся — его движения сковывала смирительная рубашка. Меня поразило не то, что он назвал себя винтиком, а то, что на самом деле он был Францем Кафкой. Я вглядывался в его лицо: действительно, Кафка. Только Кафки не хватало!.. Сам же он смотрел не на меня, а куда-то сквозь, потом пошел по коридору, в котором мы и находились. Я ещё ни разу не видел столь жуткого и непонятного для моего сознания места. Коридор, казалось, был бесконечен, однако, чем дальше я пытался посмотреть, куда-то в самую дальнюю точку, она тут же оказывалась рядом, сам же коридор будто тянулся вперёд — казалось, что он двигался куда-то вперёд.

Кафка вышагивал вдаль равномерными длинными шагами. Я некоторое время стоял неподвижно, а потом побежал следом, но он вдруг исчез. В этот момент я заметил, что по всему коридору практически одна на одной расположено множество мелких и странных дверей: некоторые из них, конечно, напоминали прямоугольник, однако большинство из них были треугольными или трапециевидными и другими причудливыми образами; вероятно, горе-писатель шмыгнул в одну из них.

Я открыл первую попавшуюся и зашёл: темно.

— Кто ты? — крикнул я в пустоту, сам не понимая, почему опять это спрашиваю.

— Я жук! — послышалось где-то позади. И я услышал жужжание, будто он и правда стал жуком. Он исчез!

Я развернулся, вышел и стал заглядывать во все комнаты, ручки дверей которых попадались мне под руку. Двери тут же захлопывались, как только я их отпускал, не находя в них ничего примечательного: одна мебель и какие-то шмотки. В итоге поднялся такой шум, что из самой дальней комнаты показалась голова Кафки. Странно, что я отчётливо помню, как он шагал по коридору. Как же он оказался в той комнате, рядом с которой первоначально сидел?

Я вбежал в эту малюсенькую комнатушку с настолько низким потолком, что Кафка едва не упирался в него макушкой. Но у него как будто заело что-то, он не мог остановиться и продолжал ходить. Когда закончился пол, его нога ступила на стену, по которой он прошёл такими же ровными шагами; когда закончилась стена, он, как ни в чем не бывало, зашел на белёный потолок. Потом опять стена, затем пол, стена, потолок, стена, пол, стена… У меня закружилась голова, я упал на пол и потерял сознание.

Не знаю, сколько я пролежал так, но, открыв глаза, я увидел лицо Кафки прямо перед собой. Он пристально смотрел прямо вглубь моих глаз и бормотал:

— Она уничтожит тебя, уничтожит, уничтожит…

— Кто? — воскликнул я, поднимаясь.

Заметив, что я удаляюсь, он тоже встал на ноги и не переставал смотреть мне прямо в глаза, подходя всё ближе и ближе, и говоря всё громче:

— Что бы ты ни делал, она раздавит тебя, раздавит, раздавит, раздавит!

Мне стало очень страшно, и я решил ответить ему чем-то:

— Кто ты? — неожиданно для себя спросил я.

— Она раздавит тебя, — продолжал он свои монотонные бормотания, которые становились теперь тише. Мне он решил не отвечать.

— Тебе стыдно? — вырвалось у меня. В его взгляде появился испуг. — Тебе стыдно и страшно?! — я говорил это и шёл прямо на него, а он, наоборот, пятился назад до тех пор, пока не уперся спиной прямо в угол этой комнаты. Только сейчас я заметил, что по стенам сползает плесень, а воздух здесь такой затхлый, что дышать просто невозможно. Возможно, из-за этого я недавно потерял сознание. Здесь и свихнуться немудрено…

Я приблизился вплотную к его лицу, которое теперь выражало ужас:

— Ты стыдишься? — я почти перешёл на крик. Тут Кафка истошно завопил, как истинный психопат, и, к моему удивлению, схватился за голову. Его смирительная рубашка растянулась, как будто была сделана из жевательной резинки. Он кричал и кричал, а я стоял и совершенно равнодушно смотрел на него. Его вопли стали похожи на плач ребёнка, а потом высота звука начала стремительно увеличиваться, так что мне стало дурно, и я опять начал терять сознание, как вдруг услышал низкий мужской голос.

— Простите, он опять вырвался, — сказал кто-то. Кафка в этот момент замолчал и еще сильнее вжался в угол.

Я поднял голову и увидел перед собой двух мужчин, которые синхронным маршем вошли в комнату. Похоже, они были близнецами, даже говорили хором и одеты были одинаково, только на голове у одного красовалась кепка, у другого — кажется, шляпа.

— Он все время сбегает и пугает гостей, — произнесли вошедшие мужчины, судя по всему, санитары. — Простите, пожалуйста, не уследили.

Они уже схватили Кафку под руки и собрались волоком выносить его из комнаты. Рукава его смирительной рубашки вернулись на место и вновь стали сковывать его движения. Собственно, он вообще перестал двигаться, а взгляд его больше не был ни на чём сфокусирован. Я подбежал к нему и стал кричать:

— Кто ты, кто ты, кто же ты?

Он меня не слышал, тогда я начал бить его по лицу при каждом повторении своего нелепого вопроса:

— Кто ты, кто ты, кто ты?

— Я Кккк… — он как будто закашливался. Санитары уже выносили его из комнаты.

— Кто ты? — кричал я ему вслед.

— Я Кааааа! Я Каааа! Я Кааа! — вдруг начал вопить он.

— Заткнись! — рявкнул на него один из санитаров, а, возможно, и оба сразу. А потом они с двух сторон треснули писателя по ушам.

— Я — К. Я — К. Я — К… — у него, кажется, заело. Близнецы уже вынесли его, дверь за ними захлопнулась.

Я сел на пол в комнате, в которой нечем было дышать, замер, глядя в пол, и вдруг услышал:

— Простите еще раз, что он напугал вас, — я поднял глаза и увидел, как в полуоткрытую дверь протиснулась голова одного из санитаров. — Обещаем, этого больше не повторится, — он снял то ли кепку, то ли шляпу и откланялся.

Я сидел ещё некоторое время, а потом начал задыхаться. Я почувствовала острую потребность выбежать из комнаты, я дополз до двери, но не смог найти ручку; я шарил по ней в судорожном поиске, но потом понял, что здесь и двери-то никакой нет, только стена, покрытая зелёной плесенью. Потолок, кажется, становился всё ниже и ниже, он скоро раздавит меня. Помутилось в глазах, и я вновь упал на пол без сознания.

 

LXIII

Я не понимал этого сумасшествия, которое происходило сейчас, но сны казались действительно лишь снами. Другое дело, что эта белая комната вписалась в моё сознание. Я что-то понимал.

— Голос, ты здесь?..

Никто мне не отвечал.

Я медленно дошёл до прихожей и хотел открыть дверь в подъезд — заперто!..

Чёрт.

Ванная мне была не нужна, кухня — тоже. Что делать?.. Я зашёл обратно в комнату и прилёг на кушетку. Было слишком тихо, чтобы пытаться уснуть. Да и спать мне не хотелось.