Посвящается Марии Игнатьевне Закревской

Максим Горький

 

Жизнь Клима Самгина (Сорок лет)

Повесть.

Посвящается Марии Игнатьевне Закревской

(1925 - 1926)

- Верочка, в последнюю минуту я решил назвать его Климом. Клим! Простонародное имя, ни к чему не обязывает. Ты - как, а?

Заметив смущение мужа и общее недовольство домашних, Вера Петровна одобрила:

- Мне нравится.

Ее слова были законом в семье, а к неожиданным поступкам Самгина все привыкли; он часто удивлял своеобразием своих действий, но и в семье и среди знакомых пользовался репутацией счастливого человека, которому все легко удается.

Однако не совсем обычное имя ребенка с первых же дней жизни заметно подчеркнуло его.

- Клим? - переспрашивали знакомые, рассматривая мальчика особенно внимательно и как бы догадываясь: почему же Клим?

Самгин объяснял:

- Я хотел назвать его Нестор или Антипа, но, знаете, эта глупейшая церемония, попы, "отрицаешься ли сатаны", "дунь", "плюнь"...

(Клим Иванович Самгин, Варавка прозвал отца его, Ивана Акимыча: Ваня с Праздником)

 

Клим верил отцу: все хорошее выдумано - игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи - все…И всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто из взрослых не будет замечать тебя и будешь жить так, как будто тебя нет или как будто ты не Клим, а Дмитрий… Клим не помнил, когда именно он, заметив, что его выдумывают, сам начал выдумывать себя но…

 

- Да - был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?

"Был!" - хотел крикнуть Клим и не мог.

…

Ужас, испытанный Климом в те минуты, когда красные, цепкие руки, высовываясь из воды, подвигались к нему, Клим прочно забыл; сцена гибели Бориса вспоминалась ему все более редко и лишь как неприятное сновидение. Но в словах скептического человека было что-то назойливое, как будто они хотели утвердиться забавной, подмигивающей поговоркой:

"Может, мальчика-то и не было?"

 

Клим не понимал дружбы этих слишком различных людей. Дронов рядом с Макаровым казался еще более уродливым и, видимо, чувствовал это. Он говорил с Макаровым задорно взвизгивая и тоном человека, который, чего-то опасаясь, готов к защите, надменно выпячивая грудь, откидывал голову, бегающие глазки его останавливались настороженно, недоверчиво и как бы ожидая необыкновенного. А в отношении Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной небрежностью более опытного и зрячего к полуслепому; такого отношения к себе Клим не допустил бы.

Однажды Клим спросил:

- Тебе нравится Дронов?

- Нравится? Нет, - решительно ответил Макаров. - Но в нем есть нечто раздражающе непонятное мне. и я хочу понять.

… Клим Самгин легко усваивал чужие мысли, когда они упрощали человека. Упрощающие мысли очень облегчали необходимость иметь обо всем свое мнение. Он выучился искусно ставить свое мнение между да и нет, и это укрепляло за ним репутацию человека, который умеет думать независимо, жить на средства своего ума. После отзыва Макарова о Дронове он окончательно решил, что поиски Дроновым правды - стремление вороны украсить себя павлиньими перьями. Сам живя в тревожной струе этого стремления, он хорошо знал силу и обязательность его.

Он считал товарищей глупее себя, но в то же время видел, что оба они талантливее, интереснее его.

 

Нестер Катин:

- Яков Самгин один из тех матросов корабля русской истории, которые наполняют паруса его своей энергией, дабы ускорить ход корабля к берегам свободы и правды.

Последовательно он назвал Якова Самгина рулевым, кузнецом, апостолом и, возбужденно повторив: "Слетаются, слетаются орлы!" - вскочил и скрылся за дверью, откуда доносились все более громкие стоны…

Дома Клим сообщил матери о том, что возвращается дядя, она молча и вопросительно взглянула на Варавку, а тот, наклонив голову над тарелкой, равнодушно сказал:

- Да, да, эти люди, которым история приказала подать в отставку, возвращаются понемногу "из дальних странствий" У меня в конторе служат трое таких. Должен признать, что они хорошие работники...

 

Во флигеле Клим чувствовал себя все более не на месте. Все, что говорилось там о народе, о любви к народу, было с детства знакомо ему, все слова звучали пусто, ничего не задевая в нем. Они отягощали скукой, и Клим приучил себя не слышать их.

 

- Мир делится на людей умнее меня - этих я не люблю - и на людей глупее меня - этих презираю. Мать, испытующе взглянув на него, спросила:

- Почему ты это... вдруг?

- По необходимости, - ответил Варавка, поддев вилкой кубический кусок арбуза и отправив его в рот. - Но есть еще категория людей, которых я боюсь, - продолжал он звонко и напористо. - Это - хорошие русские люди, те, которые веруют, что логикой слов можно влиять на логику истории. Я тебе, Клим, дружески советую: остерегайся верить хорошему русскому человеку. Это - очень милый человек, да! Поболтать с ним о будущем - наслаждение. Но настоящего он совершенно не понимает. И не видит, как печальна его роль ребенка, который, мечтательно шагая посредине улицы, будет раздавлен лошадьми, потому что тяжелый воз истории везут лошади, управляемые опытными, но неделикатными кучерами. Хорошие наши люди в этом деле - ни при чем. В лучшем случае они служат лепкой на фасаде воздвигаемого здания, но так как здание еще только воздвигается, то...

Мать строптиво прервала его речь:

- Однако, вспомни, что Христос...

- Явление тоже преждевременное, а потому - вредное, - продолжал Варавка, отбивая толстым пальцем такт речи. - Так называемая христианская культура - нечто подобное радужному пятну нефти на широкой, мутной реке. Культура - это пока: книжки, картинки, немного музыки и очень мало науки. Культурность небольшой кучки людей, именующих себя "солью земли", "рыцарями духа" и так далее, выражается лишь в том, что они не ругаются вслух матерно и с иронией говорят о ватерклозете. Все живущие "во Христе" глубоко антикультурны в моем смысле понятия культуры. Культура - это, дорогая моя, любовь к труду, но такая же неукротимо жадная, как любовь к женщине...

 

Нередко казалось, что он до того засыпан чужими словами, что уже не видит себя. Каждый человек, как бы чего-то боясь, ища в нем союзника, стремится накричать в уши ему что-то свое; все считают его приемником своих мнений, зарывают, его в песок слов. Это - угнетало, раздражало.

 

Беседы с нею всегда утверждали Клима в самом себе, утверждали не столько словами, как ее непоколебимо уверенным тоном. Послушав ее, он находил, что все, в сущности, очень просто и можно жить легко, уютно. Мать живет только собою и - не плохо живет. Она ничего не выдумывает.

Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но - следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые - опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из плохого револьвера. Известно, что любовь - инстинкт, так же как голод, но - кто же убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?

В минуты таких размышлений наедине с самим собою Клим чувствовал себя умнее, крепче и своеобразней всех людей, знакомых ему. И в нем постепенно зарождалось снисходительное отношение к ним, не чуждое улыбчивой иронии, которой он скрытно наслаждался. Уже и Варавка порою вызывал у него это новое чувство, хотя он и деловой человек, но все-таки чудаковатый болтун.

 

О Петербурге у Клима Самгина незаметно сложилось весьма обычное для провинциала неприязненное и даже несколько враждебное представление: это город, не похожий на русские города, город черствых, недоверчивых и очень проницательных людей; эта голова огромного тела России наполнена мозгом холодным и злым. Ночью, в вагоне, Клим вспоминал Гоголя, Достоевского… Быстрая походка людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим целям, наверное - ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман - горячее дыхание людей и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, - угрожающий афоризм: "Большинство людей обязано покорно подчиняться своему назначению - быть сырым материалом истории. Им, как, например, пеньке, не нужно думать о том, какой толщины и прочности совьют из них веревку и для какой цели она необходима".

 

Кутузов спросил Клима:

- А вы как смотрите на толстовство?

- Это попытка возвратиться в дураки, - храбро ответил Самгин, подметив в лице, в глазах Туробоева нечто общее с Макаровым, каким тот был до покушения на самоубийство.

Кутузов захохотал, широко открыв зубастый рот, потирая руки. Туробоев бесцветным голосом задумчиво и упрямо проговорил:

- Возвратиться в дураки, - это не плохо сказано. Я думаю, что это неизбежно для нас, отправимся ли мы от Льва Толстого или от Николая Михайловского.

- А если - от Маркса? - весело спросил Кутузов.

- В спасительность фабричного котла для России я ' не верю.

Клим посмотрел на Кутузова с недоумением: неужели этот мужик, нарядившийся студентом, - марксист? Красивый голос Кутузова не гармонировал с читающим тоном, которым он произносил скучные слова и цифры.

… - Пожалуй, можно и здесь жить.

А недели через две он окончательно убедился, что жить у Премировых интересно. Казалось, что его здесь оценили по достоинству, и он был даже несколько смущен тем, как мало усилий стоило это ему. Из всего остренького, что он усвоил в афоризмах Варавки, размышлениях Томилина, он сплетал хорошо закругленные фразы, произнося их с улыбочкой человека, который не очень верит словам. Он уже видел, что грубоватая Марина относится к нему почтительно, Елизавета Спивак смотрит на него с лестным любопытством, а Нехаева беседует с ним более охотно и доверчиво, чем со всеми другими. Было ясно, что и Дмитрий, всегда поглощенный чтением толстых книг, гордится умным братом. Клим тоже готов был гордиться колоссальной начитанностью Дмитрия и гордился бы, если б не видел, что брат затмевает его, служа для всех словарем разнообразнейших знаний. Он учил старуху Премирову готовить яйца "по-бьернборгски", объяснял Спиваку различие подлинно народной песни от слащавых имитаций ее Цыгановым, Вельтманом и другими…

 

Вспоминалось одно из бесчисленных изречений Томилина: "На большинство людей обилие впечатлений действует разрушающе, засоряя их моральное чувство. Но это же богатство впечатлений создает иногда людей исключительно интересных. Смотрите биографии знаменитых преступников, авантюристов, поэтов. И вообще все люди, перегруженные опытом, - аморальны".

В этих словах рыжего учителя Клим находил нечто и устрашающее и соблазнительное. Ему казалось, что он уже перегружен опытом, но иногда он ощущал, что все впечатления, все мысли, накопленные им, - не нужны ему. В них нет ничего, что крепко прирастало бы к нему, что он мог бы назвать своим, личным домыслом, верованием.

Все это жило в нем как будто против его воли и - неглубоко, где-то под кожей, а глубже была пустота, ожидающая наполнения другим содержанием. Это ощущение разлада и враждебности между ним, содержащим, и тем, что он содержал в себе, Клим испытывал все чаще и тревожнее. Он завидовал Кутузову, который научился веровать и спокойно проповедует верования свои, но завидовал и Туробоеву. Этот, явно ни во что не веруя, обладал смелостью высмеивать верования других. Когда Туробоев беседовал с Кутузовым и Дмитрием, Климу вспоминался старый каменщик, который так лукаво и злорадно подстрекал глупого силача бессмысленно дробить годный в дело кирпич.

…он начинал подозревать, что, кроме этого, есть в людях еще что-то непонятное ему. И возникало настойчивое желание обнажить людей, понять, какова та пружина, которая заставляет человека говорить и действовать именно так, а не иначе. Для первого опыта Клим избрал Серафиму Нехаеву. Она казалась наиболее удобной, потому что не имела обаяния женщины, и можно было изучать, раскрыть, уличить ее в чем-то…

 

Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать:

- Я с детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перец другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто... кто это говорит? Интеллигенция.

Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко идут с языка, Самгин на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном. Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.

"Они меня не слушают", - сообразил Клим и рассердился.

Туробоев сидел в углу, наклонясь вперед, он курил, пуская кольца дыма на средину комнаты. Он сказал тихо:

- Ваш дядя, как я слышал... Клим закричал:

- Что вы хотите сказать? Мой дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества, как и вы сами... Как вся интеллигенция. Она не находит себе места в жизни и потому...

Туробоев из своего угла сказал:

- Вы, Самгин, кажется, стали марксистом, но, я думаю, это оттого, что за столом вы неосторожно мешали белое вино с красным...

Дмитрий громко засмеялся, Кутузов сказал ему:

- Не мешай.

Климу хотелось, чтоб с ним спорили, он все более задорно говорил Варавкиными словами:

- Сам народ никогда не делает революции, его толкают вожди. На время подчиняясь им, он вскоре начинает сопротивляться идеям, навязанным ему извне. Народ знает и чувствует, что единственным законом для него является эволюция. Вожди всячески пытаются нарушить этот закон. Вот чему учит история...

… - Что ж ты как вчера? - заговорил брат, опустив глаза и укорачивая подтяжки брюк. - Молчал, молчал... Тебя считали серьезно думающим человеком, а ты вдруг такое, детское. Не знаешь, как тебя понять. Конечно, выпил, но ведь говорят: "Что у трезвого на уме - у пьяного на языке".

Говорил Дмитрий задумчиво и затрудненно…

 

У Клима Самгина Москва не вызывала восхищения; для его глаз город был похож на чудовищный пряник, пестро раскрашенный, припудренный опаловой пылью и рыхлый. Когда говорили о красоте, Клим предпочитал осторожно молчать, хотя давно заметил, что о ней говорят все больше и тема эта становится такой же обычной, как погода и здоровье. Он был равнодушен к общепризнанным красотам природы, находя, что закаты солнца так же однообразны, как рябое небо морозных ночей. Но, чувствуя, что красота для него непостижима, он понимал, что это его недостаток. За последнее время славословия красотам природы стали даже раздражать его и возбудили опасение: не Лидия ли своею враждою к природе внушила ему равнодушие?

…Его весьма смутил Туробоев; дразня Елизавету Спивак и Кутузова, он спросил, усмехаясь:

- А вдруг вся эта наша красота только павлиний хвост разума, птицы глуповатой, так же как павлин?

Клима поразила дерзость этих слов, и они еще плотнее легли в память его, когда Туробоев, продолжая спор, сказал:

- Чем ярче, красивее птица - тем она глупее, но чем уродливей собака - тем умней. Это относится и к людям:

Пушкин был похож на обезьяну, Толстой и Достоевский не красавцы, как и вообще все умники.

 

Клим замолчал. Ему показалось, что он выговорил нечто неверное, даже не знакомое ему. Он не доверял случайным мыслям, которые изредка являлись у него откуда-то со стороны, без связи с определенным лицом или книгой. То, что, исходя от других людей, совпадало с его основным настроением и легко усваивалось памятью его, казалось ему более надежным, чем эти бродячие, вдруг вспыхивающие мысли, в них было нечто опасное, они как бы грозили оторвать и увлечь в сторону от запаса уже прочно усвоенных мнений. Клим Самгин смутно догадывался, что боязнь пред неожиданными мыслями противоречит какому-то его чувству, но противоречие это было тоже неясно и поглощалось сознанием необходимости самозащиты против потока мнений, органически враждебных ему.

 

- Ну, скажи, - как жить?

- Полюби, - тихо ответил он. - Полюбишь, и все будет ясно.

- Ты это знаешь? Испытал? Нет. И - не будет ясно. Не будет. Я знаю, что нужно любить, но я уверена - это мне не удастся.

 

Минутами Самгину казалось, что его вместилище впечатлений - то, что называют душой, - засорено этими мудрствованиями и всем, что он знал, видел, - засорено на всю жизнь и так, что он уже не может ничего воспринимать извне, а должен только разматывать тугой клубок пережитого. Было бы счастьем размотать этот клубок до конца. А вслед за тем вспыхивало и обжигало желание увеличить его до последних пределов, так, чтоб он, заполнив все в нем, всю пустоту, и породив какое-то сильное, дерзкое чувство, позволил Климу Самгину крикнуть людям:

"Эй, вы! Я ничего не знаю, не понимаю, ни во что не верю и вот - говорю вам это честно! А все вы - притворяетесь верующими, вы - лжецы, лакеи простейших истин, которые вовсе и не истины, а - хлам, мусор, изломанная мебель, просиженные стулья".

Думая об этом подвиге, совершить который у него не было ни дерзости, ни силы, Клим вспоминал, как он в детстве неожиданно открыл в доме комнату, где были хаотически свалены вещи, отжившие свой срок.

 

Лидия встретила Клима оживленно, с радостью, лицо ее было взволновано, уши красные, глаза смеялись, она казалась выпившей.

- Самгин, земляк мой и друг детства! - вскричала она, ввода Клима в пустоватую комнату с крашеным и покосившимся к окнам полом. Из дыма поднялся небольшой человек, торопливо схватил руку Самгина я, дергая ее в разные стороны, тихо, виновато сказал:

- Семион Диомидов.

Остроносая девица с пышной, трагически растрепанной прической назвала себя:

- Варвара Антипова.

- Степан Маракуев, - сказал кудрявый студент с лицом певца и плясуна из трактирного хора.

От синих изразцов печки отделился, прихрамывая, лысый человек, в длинной, ниже колен, чесунчовой рубахе, подпоясанной толстым шнурком с кистями, и сказал, всхрапнув, всасывая слова:

- Дядя Хрисанф. Варя - распорядись! Честь и место!

Взял Клима под руку и бережно, точно больного, усадил его на диван.

 

Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые умеют восторженно говорить необыкновенные глупости, и о себе, человеке, который все еще не может создать свою систему фраз. "Человек - это система фраз, не более того. Конурки бога, - я глупо сказал. Глупо. -Но еще глупее московский бог в рубахе. И - почему сны в Орле приятнее снов в Петербурге? Ясно, что все эти пошлости необходимы людям лишь для того, чтоб каждый мог отличить себя от других. В сущности - это "мошенничество".

 

- Женщины, которые из чувства ложного стыда презирают себя за то, что природа, создавая их, грубо наглупила. И есть девушки, которые боятся любить, потому что им кажется: любовь унижает, низводит их к животным.

Он говорил осторожно, боясь, чтоб Лидия не услышала в его словах эхо мыслей Макарова, - мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.

- Может быть, некоторые потому и... нечистоплотно ведут себя, что торопятся отлюбить, хотят скорее изжить в себе женское - по их оценке животное - и остаться человеком, освобожденным от насилий инстинкта...

- Это удивительно верно, Клим, - произнесла Лидия негромко, но внятно.

Клим чувствовал, что в тишине, над беззвучным движением темной воды, слова его звучат внушительно.

- Вы знаете таких женщин? Хоть одну? - тихо и почему-то сердито спросила Алина.

"Да или нет?" - осведомился Клим у себя. - Нет, не знаю. Но уверен, что такие женщины должны быть.

- Конечно, - сказала Лидия.

 

- Изменился ты, Константин, - неодобрительно заметил Самгин. Макаров, улыбаясь, спросил:

- К лучшему?

- Не знаю.

Макаров кивнул головой и провел ладонью по рассыпавшимся волосам.

- Мне кажется - спокойнее стал я. У меня, знаешь ли, такое впечатление осталось, как будто я на лютого зверя охотился, не в себя стрелял, а - в него. И еще: за угол взглянул.

…- Я считаю, что самое страшное в жизни - ложь! - сказал Клим Самгин непреклонным тоном.

 

Это не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся понять: в чем именно?

… Ветер быстро рассеял короткую ночь весны, небо холодно позеленело. Клим окутал одеялом голову, вдруг подумав:

"В сущности - я бездарен".

Но эта догадка, не обидев его, исчезла, и снова он стал прислушиваться, как сквозь его течет опустошающее, бесформенное.

 

Клим Самгин не впервые представил, как в него извне механически вторгается множество острых, равноценных мыслей. Они - противоречивы, и необходимо отделить от них те, которые наиболее удобны ему. Но, когда он пробовал привести в порядок все, что слышал и читал, создать круг мнений, который служил бы ему щитом против насилия умников и в то же время с достаточной яркостью подчеркивал бы его личность, - это ему не удавалось. Он чувствовал, что в нем кружится медленный вихрь различных мнений, идей, теорий, но этот вихрь только расслабляет его, ничего не давая, не всасываясь в душу, в разум. Иногда его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты, в которой непрерывно кипят слова и мысли, - кипят, но не согревают. Он даже спрашивал себя:

"Ведь не глуп же я?"

 

- Это - пустяки, будто немец - прирожденный философ, это - ерунда-с! - понизив голос и очень быстро говорил Лютов, и у него подгибались ноги. - Немец философствует машинально, по традиции, по ремеслу, по праздникам. А мы - страстно, самоубийственно, день и ночь, и во сне, и на груди возлюбленной, и на смертном одре. Собственно, мы не философствуем, потому что это у нас, ведайте, не от ума, а - от воображения, мы - не умствуем, а - мечтаем во всю силу зверства натуры. Зверство поймите не в порицающем, а в измеряющем смысле.

Размахнув руками, он описал в воздухе широкий круг.

- Вот так поймите. Безграничие и ненасытность. Умов у нас не обретается, у нас - безумные таланты. И все задыхаемся, все - снизу до верха. Летим и падаем. Мужик возвышается в президенты академии наук, аристократы нисходят в мужики. А где еще найдете такое разнообразие и обилие сект, как у нас? И - самых изуверских: скопцы, хлысты, красная смерть. Самосожигатели, в мечте горим, от Ивана Грозного и Аввакума протопопа до Бакунина Михаилы, до Нечаева и Всеволода Гаршина. Нечаева - не отталкивайте, нельзя-с! Потому - отлично русский человек! По духу - братец родной Константину Леонтьеву и Константину же Победоносцеву.

 

Он вспомнил, что вчера Макаров, мимоходом, сказал:

"Здоровая психика у тебя, Клим! Живешь ты, как монумент на площади, вокруг - шум, крик, треск, а ты смотришь на все, ничем не волнуясь".

"Но эти слова говорят лишь о том, что я умею не выдавать себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да. В каком-то псалме сказано: "ложь во спасение". Возможно, но - изредка и - "во спасение", а не для игры друг с другом".

 

Брат Дмитрий – марксист.

 

4-20 5:50

4-21 10:00

4-26 4:00, 9:30

 

5-13 6:00

5-14 5:00

5-18 9:00

 

 

Клим Самгин был очень доволен тем, что решил не учиться в эту зиму. В университете было тревожно. Студенты освистали историка Ключевского, обидели и еще нескольких профессоров, полиция разгоняла сходки; будировало сорок два либеральных профессора, а восемьдесят два заявили себя сторонниками твердой власти.

 

Дьякон: Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится. Все очень просто: мир этот, наш, весь - дело рук человеческих; руки наши - умные, а башки - глупые, от этого и горе жизни… Камень - дурак. И дерево - дурак. И всякое произрастание - ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, - имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом был, сютаевцем, а потом стал проникать в настоящую философию о жизни и - проник насквозь, при помощи неизвестного человека. "Объясняющий господин", - вспомнил Клим.

 

"Может быть, и я обладаю "другим чувством", - подумал Самгин, пытаясь утешить себя. - Я - не романтик, - продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. - Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я..."

Он не докончил свою мысль, почувствовав легкий приступ презрения к Лидии. Это очень утешило его. Он заснул с уверенностью, что узел, связывавший его с Лидией, развязался. Сквозь сон Клим даже подумал:

"Да - был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?"

Но уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но - все это было скучно, потому что "мальчик" существовал. Это ощущалось совершенно ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо было у нее тогда и как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов...

 

Клим Самгин, на диване, улыбался, ожидая неприличного и смешного…

…Дьякон усмехнулся:

- Да ведь я говорю! Согласился Христос с Никитой: верно, говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что ты поправил дело, хоть и разбойник. У вас, говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо, говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал:

- Ты, Христос, на нас не обижайся,

Мы тебя, Исус, не забываем,

Мы тебя и ненавидя - любим,

Мы тебе и ненавистью служим.

…- Никто не может понять этого! - закричал Лютов. - Никто! Вся эта европейская мордва никогда не поймет русского дьякона Егора Ипатьевского, который отдан под суд за кощунство и богохульство из любви к богу! Не может!

- Это - правда, бога я очень люблю, - сказал дьякон просто и уверенно. - Только у меня требования к нему строгие: не человек, жалеть его не за что.

- Стой! А если его - нет?

- Утверждающие сие - ошибаются. Вмешался Макаров.

- Бога - нет, отец дьякон, - сказал он тоже очень уверенно. - Нет, потому что - глупо все!

Лютов взвизгивал, стравливая спорщиков, и говорил Самгину:

- Знаете, за что он под суд попал? У него, в стихах, богоматерь, беседуя с дьяволом, упрекает его: "Зачем ты предал меня слабому Адаму, когда я была Евой, - зачем? Ведь, с тобой живя, я бы немало ангелами заселила!" Каково?

 

Но, хотя Клим Самгин и замечал и слышал много неприятного, оскорбительно неуместного, в нем все-таки возникло волнующее ожидание, что вот сейчас, откуда-то из бесчисленных улиц, туго набитых людями, явится нечто необычное, изумительное. Он стыдился сознаться себе, что хочет видеть царя, но это желание возрастало как бы против воли его, разжигаемое работой тысяч людей и хвастливой тратой миллионов денег. Этот труд и эта щедрость внушали мысль, что должен явиться человек необыкновенный, не только потому, что он - царь, а по предчувствию Москвой каких-то особенных сил и качеств в нем.

 

- Я - скоро! - обещал Лютов Климу и оставил его размышлять: как это Лютов может вдруг трезветь? Неужели он только искусно притворяется пьяным? И зачем, по каким мотивам он общается с революционерами?

Лютов возвратился минут через двадцать, забегал по столовой, шевеля руками в карманах, поблескивая косыми глазками, кривя губы.

- Народники? - спросил Клим.

- В этом роде.

- Ты что же... помогаешь?

- Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети - на революцию. Прыжок - головоломный, но... что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: "История головоломных прыжков русской интеллигенции". Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать, что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы, а - какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.

 

"Маракуев, наверное, подружится с курчавым рабочим. Как это глупо - мечтать о революции в стране, люди которой тысячами давят друг друга в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы".

Это слово вполне удовлетворительно объясняло Самгину катастрофу, о которой не хотелось думать.

"Раздавили и - любуются фальшфейерами, лживыми огнями. Макаров прав: люди - это икра. Почему не я сказал это, а - он?.. И Диомидов прав, хотя глуп: людям следует разъединиться, так они виднее и понятней друг другу. И каждый должен иметь место для единоборства. Один на один люди удобопобеждаемее..."

Самгину понравилось слово, он вполголоса повторил его:

"Удобопобеждаемее... да!"

В памяти на секунду возникла неприятная картина:

кухня, пьяный рыбак среди нее на коленях, по полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.

"Раки - это Лютовы, дьякона и вообще люди ненормальные... Туробоевы, Иноковы. Их, конечно, ждет участь подпольного человека Якова Платоновича. Они и должны погибнуть... как же иначе?"

Самгин почувствовал, что люди этого типа сегодня особенно враждебны ему. С ними надобно покончить. Каждый из них требует особой оценки, каждый носит в себе что-то нелепое, неясное. Точно суковатые поленья, они не укладывались так плотно друг ко другу, как это необходимо для того, чтоб встать выше их. Да, надобно нанизать их на одну, какую-то очень прочную нить. Это так же необходимо, как знать хода каждой фигуры в шахматной игре. С этой точки мысли Самгина скользили в "кутузовщину". Он пошел быстрее, вспомнив, что не первый раз думает об этом, даже всегда только об этом и думает.

"Эти растрепанные, вывихнутые люди довольно удобно живут в своих шкурах... в своих ролях. Я тоже имею право на удобное место в жизни..." - соображал Самгин и чувствовал себя обновленным, окрепшим, независимым.