О психическом механизме истерических феноменов 6 страница

Терапевтический эффект этого разузнавания под гипнозом был мгновенным и стойким. Вместо того чтобы голодать в течение восьми дней, она стала уже на следующий день есть и пить безо всяких осложнений. Спустя два месяца она сообщала в письме: «Ем я очень хорошо и сильно поправилась. Воды я уже выпила сорок бутылок. Как вы думаете, следует ли мне продолжать?»

Я снова повидался с фрау фон Н. весной следующего года в ее имении под Д.¹⁶ Развитие ее старшей дочери, имя которой она имела обыкновение выкрикивать, когда у нее поднималась «буря в голове», вошло к тому времени в аномальную фазу, она проявляла непомерное честолюбие, несоразмерное ее посредственным способностям, стала непослушной и даже грубой в обращении с матерью. Последняя все еще доверяла мне и попросила сделать заключение о состоянии девушки. На меня произвели неблагоприятное впечатление психические изменения, произошедшие с ребенком, и при постановке диагноза мне приходилось принимать в расчет и то обстоятельство, что все сводные братья и сестры больной (дети господина фон Н. от первого брака) умерли от паранойи. В семье матери тоже не было недостатка в невропатах, хотя никто из числа ее ближайших родственников так окончательно и не впал в психоз. Фрау фон Н., которой я, по ее просьбе, напрямик выложил свое мнение, держалась при этом спокойно и рассудительно. Она окрепла, выглядела цветущей, в течение девяти месяцев, что минули с той поры, как завершился последний курс лечения, у нее было довольно хорошее самочувствие, которое нарушали лишь судороги затылочных мышц и другие незначительные недомогания. Каковы ее обязанности, работоспособность и духовные интересы, я узнал в полной мере лишь за те несколько дней, что гостил в ее доме. Повидался я и с домашним врачом, которому особо не в чем было упрекнуть эту даму; выходит, она мало-мальски примирилась с этой profession[43].

Хотя она окрепла и стала более работоспособной, главные черты ее характера мало изменились, несмотря на все суггестивные поучения. Как мне показалось, она так и не признала категорию «безразличных вещей», ее склонность к самоистязанию едва ли была слабее, чем в пору лечения. Предрасположенность к истерии в этот благополучный период тоже не позволяла о себе забыть, она жаловалась, к примеру, на то, что в последние месяцы не может совершать длительные переезды по железной дороге, а предпринятая поневоле попытка справиться с этим затруднением дала ей в итоге лишь разнообразные незначительные неприятные впечатления, которые остались у нее от последней поездки в Д. и его окрестности. Мне показалось, что в состоянии гипноза она не расположена к разговору, и я уже тогда стал догадываться, что она опять старается не попасть под мое влияние, а затруднения с железной дорогой объясняются тайным намерением предотвратить очередную поездку в Вену.

За эти дни мне довелось услышать от нее и жалобы на провалы в памяти, затронувшие «как раз важнейшие события», из чего я заключил, что эффект от моей работы двухлетней давности был достаточно сильным и прочным. Однажды, когда она вела меня по аллее, простиравшейся от дома до залива, я дерзнул спросить ее, часто ли выползают на эту аллею жабы. В ответ она бросила на меня осуждающий взгляд, не выказывая, впрочем, признаков страха, и затем добавила: «Да, они здесь и впрямь водятся». Во время гипноза, который я решил провести, чтобы избавить ее от страха перед железной дорогой, она, казалось, и сама не довольствовалась собственными ответами и выразила опасения по поводу того, что ныне, пожалуй, уже не так поддается гипнозу, как прежде. Я решил убедить ее в обратном. Я написал несколько слов на клочке бумаги, который передал ей со словами: «Сегодня за обедом вы снова нальете мне в бокал красное вино, как и вчера. Как только я поднесу бокал ко рту, скажите: "Ах, прошу вас, наполните и мой бокал",— но когда я возмусь за бутылку, вы воскликнете: "Нет, благодарю, я лучше не буду". Вслед за этим вы запустите руку в карман и извлечете оттуда лист бумаги с этими словами». Происходило это перед обедом; пару часов спустя эта сценка разыгралась точно по моему сценарию, причем все произошло столь естественно, что никто из многочисленных свидетелей ни о чем не догадался. Заметно было, что она превозмогла себя, когда попросила меня налить ей вино, — она ведь вообще не пила вино, - и после того как с явным облегчением отказалась от этого напитка, запустила руку в карман, извлекла оттуда лист бумаги, на котором были написаны ее последние слова, тряхнула головой и удивленно взглянула на меня.

После этого визита в мае 1890 года доходившие до меня вести о фрау фон Н. становились все более скудными. Окольными путями я разузнал, что из-за неутешительного состояния, вызвавшего разнообразные недомогания, здоровье ее дочери в конце концов пошатнулось. В последней полученной от нее (летом 1893 года) записке она просила меня разрешить ей пройти курс гипноза у другого врача, поскольку она опять заболела и не может приехать в Вену. Поначалу я не понял, зачем ей требуется мое разрешение, но потом припомнил, что в 1890 году, по ее собственному желанию, поставил ей защиту от постороннего гипнотического воздействия, дабы оградить ее впредь от того, что случилось некогда в...берге (...тале,...вальде), где она пострадала, подчинившись неприятному ей врачу. Теперь я письменно отказался от своих исключительных привилегий.

ЭПИКРИЗ

Не определившись до конца со значением и смыслом наименований, разумеется, нелегко решить, следует ли отнести некий случай заболевания к истерии или к числу других (не чисто неврастенических) неврозов, между тем до области довольно распространенных смешанных неврозов еще не добралась рука систематизации, каковой надлежит расставить межевые столбы и выделить важные для их оценки признаки. Если по-прежнему диагностировать истерию в узком смысле по признаку подобия известным типичным случаям, то наименование случая фрау Эмми фон Н. истерией едва ли можно оспорить. Легкость ее бреда и галлюцинаций на фоне безупречной в иных отношениях умственной деятельности, метаморфозы личности и памяти в искусственном сомнамбулическом состоянии, потеря чувствительности болезненных конечностей, определенные данные анамнеза, боли в области яичников и проч. не оставляют сомнений в истерическом характере заболевания или, по меньшей мере, самой пациентки. И то обстоятельство, что вопрос этот вообще можно затронуть, обусловлено определенным характером данного случая, каковой позволяет отметить и одну общую закономерность. Как явствует из нашего «Предуведомления», напечатанного вначале, мы рассматриваем истерические симптомы как аффекты и остатки возбуждения, которое травмировало нервную систему. Подобные остатки не сохраняются, если первоначальное возбуждение было ослаблено за счет отреагирования и умственной работы. Тут уже невозможно не принимать в расчет количественные показатели (пусть и не поддающиеся измерению) и не трактовать этот процесс, исходя из того, что в ходе него суммарное возбуждение, поступившее в нервную систему, превращается в устойчивые симптомы, коль скоро оно не было употреблено в полной мере для действия вовне. Теперь мы полагаем, что при истерии значительная часть «суммарного напряжения» травмы превращается в чисто соматические симптомы. Именно эта особенность истерии долгое время не позволяла трактовать ее как психическое заболевание.

Если мы ради краткости назовем характерное для истерии превращение психического напряжения в стойкие соматические симптомы «конверсией», то можно сказать, что в случае фрау Эмми фон Н. доля конверсии невелика, изначальное психическое возбуждение так и осталось в области психики, и нетрудно признать, что тем самым этот случай походит на другие неистерические неврозы. В иных случаях истерии конверсией определяется общий прирост раздражения, так что соматические симптомы истерии появляются на фоне совершенно нормального с виду сознания, хотя чаще происходит неполное превращение, при котором по меньшей мере часть сопровождающего травму аффекта остается в сознании в качестве составляющей настроения.

В нашем случае истерии с незначительной конверсией психические симптомы можно подразделить на перемены настроения (тревогу, меланхолическую депрессию), фобии и абулию (безволие). Две последние формы психического расстройства, которые считаются в рамках французской школы психиатрии признаками нервической дегенерации, в нашем случае были в достаточной степени детерминированы травматическими переживаниями и представляют собой преимущественно травматические фобии и абулию, что я поясню отдельно.

Отдельные ее фобии и впрямь соответствуют самым сильным человеческим фобиям, в особенности фобиям невропата, каковы прежде всего боязнь животных (змей, жаб, а заодно и всех тех насекомых, властью над которыми похвалялся Мефистофель)", боязнь грозы и т. д. Тем не менее даже эти фобии упрочились за счет травматических переживаний, например, страх перед жабами упрочился после юношеского впечатления от того, С что брат подкинул ей мертвую жабу, вследствие чего у нее впервые случился приступ истерических судорог, боязнь грозы окрепла из-за того страшного события, которое дало повод для появления склонности цокать языком, а боязнь тумана — из-за памятной прогулки на Рюгене; все же главную роль в этой группе играет первичный, так сказать инстинктивный страх, если рассматривать его как психический признак.

Иные, более специфические фобии также обусловлены особыми переживаниями. Боязнь ужасных неожиданностей возникла у нее под впечатлением внезапной смерти совершенно здорового, казалось бы, мужа от сердечного приступа. Боязнь чужаков, боязнь людей вообще сохранилась у нее с той поры, когда она подвергалась травле со стороны семьи, принимала любого незнакомца за агента, нанятого родней, или подозревала, что посторонние люди знают обо всем, что говорят и пишут о ней. Она боялась попасть в сумасшедший дом и испытывала страх перед его обитателями из-за целой череды печальных событий, произошедших в ее семье, и тех рассказов, которых она наслушалась в детстве от глупой служанки, кроме того, в основе этой фобии лежит, с одной стороны,: первичный, инстинктивный страх здорового человека перед безумцем, а с другой стороны - наличествующая при любом неврозе боязнь самому впасть в безумие. Такая специфическая фобия, как боязнь того, что кто-то стоит у нее за спиной, мотивирована впечатлениями от того, что напугало ее в юности и в более позднюю пору. После особенно неприятного случая в гостинице, неприятного оттого, что он был связан с эротикой, она стала больше обычного опасаться, что к ней может подкрасться какой-нибудь незнакомец, и наконец, фобия, свойственная многим невропатам, - боязнь того, что их могут похоронить заживо, исчерпывающе объясняется верой в то, что муж ее не был мертвым, когда выносили его тело, верой, в которой столь трогательно проявилась ее неспособность примириться с неожиданной потерей близкого и любимого человека. Впрочем, я полагаю, что, принимая в расчет все эти психические факторы, можно понять лишь то, почему у нее возникли именно такие фобии, но невозможно объяснить, почему эти фобии стали стойкими. Объяснить это можно лишь с учетом невротического фактора, а именно того обстоятельства, что пациентка давно пребывала в состоянии полового воздержания, которое, как это часто бывает, дало ей повод для пугливости.

Что касается абулии (безволия, слабости), то это свойство нашей пациентки еще меньше, чем фобии, напоминает психический симптом, обусловленный снижением общей работоспособности. При гипнотическом анализе выясняется, что в данном случае абулия обусловлена скорее действием двойного психического механизма, который в основе своей составляет единое целое. Определенного рода абулия является попросту следствием фобии во всех тех случаях, когда страх связан с собственными поступками, а не с ожиданием (тщетными попытками отыскать нужного человека или неожиданным появлением человека, который незаметно подкрался, и т. д.), и безволие объясняется тем, что пациентка боится допустить промах. Было бы неверно представлять такого рода абулию особым симптомом наряду с соответствующими фобиями; должно признать лишь то, что подобная фобия может и не привести к абулии, если степень ее не слишком высока. В основе абулии иного рода лежат насыщенные аффектами неизбывные ассоциации, не допускающие связи с новыми и, в особенности, несовместимыми с ними ассоциациями. Ярчайшим примером подобной абулии служит анорексия нашей пациентки. Питается она столь скудно лишь из-за того, что пища ей не по вкусу, поскольку акт приема пищи издавна ассоциируется у нее с тошнотворными воспоминаниями, суммарный аффект которых еще не ослабел. Невозможно ведь принимать пищу, испытывая разом тошноту и удовольствие. Возникшая в прежние годы склонность к тошноте при приеме пищи так и не ослабела, поскольку она постоянно сдерживала тошноту вместо того, чтобы избавиться от нее за счет реакции; в детстве страх наказания заставлял ее поглощать остывшую пищу, несмотря на тошноту, а в зрелые годы уважение к брату не позволяло ей выразить те чувства, которые охватывали ее во время совместных трапез.

Я позволю себе напомнить об одной небольшой работе, в которой я попытался дать психологическое объяснение истерическому параличу. Я высказал предположение о том, что причиной такого паралича является замкнутость комплекса представлений, например, о какой-то конечности, перед лицом новых ассоциаций; однако сама замкнутость ассоциаций обусловлена тем, что представление о парализованном члене включено в проникнутое неизбывным аффектом воспоминание о травме. Примерами из обыденной жизни я обосновал то, что такой захват некоего представления неизбывным аффектом всегда влечет за собой определенную замкнутость ассоциаций, несовместимость с новыми аффектами[44].

До последнего времени мне не удалось обосновать с помощью гипнотического анализа мои тогдашние предположения о двигательном параличе, однако я могу сослаться на анорексию госпожи фон Н. как на доказательство того, что именно этот механизм действует в определенных случаях абулии, которая представляет собой не что иное, как очень специфический — «систематизированный», по французскому выражению, - психический паралич.

Можно в общих чертах охарактеризовать психическое состояние фрау фон Н., отметив два обстоятельства:

1. Мучительные аффекты, возникшие у нее из-за травматических переживаний, остались неизбывными, таковы угрюмость, скорбь (по умершему мужу), неприязнь (к травившей ее родне), тошнота (из-за приема пищи под принуждением), страх (из-за великого множества напугавших ее событий) и т. д.

2. Вследствие бурной деятельности памяти в ее текущем сознании то произвольно, то в ответ на нынешние возбуждающие стимулы (например, в ответ на известие о революции в Санто-Доминго) воссоздаются по фрагментам травматические события вкупе с сопровождавшими их аффектами. Моя терапия продвигалась тем же путем, что и деятельность ее памяти, и заключалась в том, чтобы день за днем разрешать и улаживать то, что ежедневно выходило на поверхность, пока запас доступных болезнетворных воспоминаний не иссяк.

К сказанному по поводу этих психических особенностей, свойственных, как я полагаю, всем, кто имеет склонность к истерическим пароксизмам, можно добавить несколько важных наблюдений, которые я намереваюсь приберечь до тех пор, когда речь пойдет о механизме соматических симптомов.

Невозможно вывести все соматические симптомы пациентки из одного источника, напротив, даже такие скромные наблюдения убеждают в том, что соматические симптомы истерии возникают по-разному. Прежде всего я позволю себе приравнять боли к соматическим симптомам. Насколько я могу судить, боли эти отчасти были обусловлены органическими причинами, незначительными (ревматическими) изменениями в мышцах, сухожилиях и фасциях, которые доставляют нервическому больному не меньше страданий, чем человеку здоровому; отчасти же эти боли, по всей вероятности, были обусловлены болезненными воспоминаниями, служили мнемоническим символом той поры волнений и ухода за больными, которая занимала так много места в жизни пациентки. Возможно, и эти боли первоначально были обусловлены органическими причинами, но с той поры употреблялись уже для нужд невроза. Мои соображения о болях, которыми страдала фрау фон Н., опираются на наблюдения, сделанные в другом месте, о которых я сообщу ниже; наблюдая за самой пациенткой, выяснить именно об этом удалось немногое.

Некоторые примечательные жесты фрау фон Н. были попросту выражением душевного порыва, и значение их угадывалось без труда, таковы вытягивание рук с растопыренными и скрюченными пальцами, выражавшее ужас, мимика и т. п. Более живое и свободное выражение душевного порыва, вроде мимики иного рода, соответствовало, конечно, воспитанию и происхождению этой дамы; когда она не пребывала в истерическом состоянии, она была сдержанна, почти чопорна в вы ражении чувств. Другие ее двигательные симптомы, по ее словам, были напрямую связаны с болями, она беспокойно шевелила пальцами (1888) или потирала руки (1889), чтобы сдержать крик, и эта мотивация живо напоминает о дарвиновских принципах толкования выразительных движений, о принципе «отвода возбуждения», опираясь на который он объясняет, например, почему собака виляет хвостом. Да и все мы вместо криков при болевом раздражении прибегаем к моторной иннервации иного рода. Если на приеме у стоматолога пациент решил держать в одном положении голову и рот и не сучить руками, то он, по крайней мере, отбивает дробь ногами.

Более сложный механизм конверсии можно усмотреть в свойственных фрау фон Н. движениях, наподобие тика: цокании языком и заикании, выкрикивании имени «Эмми» при внезапной путанице в мыслях и сложносоставной защитной формуле «не двигайтесь - молчите - не прикасайтесь ко мне!» (1888). Из числа этих моторных проявлений заикание и цокание языком можно объяснить действием механизма, который я назвал в небольшой статье в «Журнале по гипнотизму» (том I, 1893) «объективацией контрастного представления». Этот процесс, проиллюстрированный в статье нашими собственными примерами, развивался следующим образом: утомленная заботами и ночными бдениями истеричка сидит у постели своего больного ребенка, который наконец-то (!) уснул. Она говорит себе: ну, теперь не пророни ни звука, чтобы не разбудить малыша. Вероятно, это намерение вызывает у нее контрастное представление, она начинает опасаться, что может ненароком шелохнуться и разбудить ребенка, который так долго не мог уснуть. Примечательно, что подобные представления, контрастирующие с намерением, возникают у нас тогда, когда мы не уверены в том, что нам удастся осуществить важное намерение.

У человека невротичного, из самосознания которого редко исчезает склонность к депрессии, тревожному ожиданию, возникает больше подобных контрастных представлений, или он более восприимчив к ним, к тому же они кажутся ему более знаменательными. При утомлении, которое испытывает наша пациентка, обыкновенно отметавшееся контрастное представление становится самым сильным; именно оно объективируется и, к ужасу пациентки, на самом деле порождает шум, который она боится произвести. Объясняя процесс в целом, я допускаю и то, что утомление это является частичным, затрагивает, говоря в терминах Жане и его последователей, лишь первичное Я пациентки и не влечет за собой ослабление самого контрастного представления.

Далее я предполагаю, что именно ужас от произведенного против воли шума придает этим обстоятельствам силу травматического воздействия и фиксирует этот шум как телесный мнемонический признак всей сцены. Более того, я полагаю, что на самом характере этого тика, заключающегося в том, что пациентка судорожно издает несколько разделенных паузами звуков, больше всего напоминающих щелчки, можно обнаружить отпечаток того процесса, которому он обязан своим возникновением. Складывается впечатление, что между намерением и контрастным представлением развернулась борьба, которая придала тику дискретный характер и оттеснила контрастное представление на непривычные пути иннервации речевой мускулатуры.

В сущности, по той же причине сохранилось и спазматическое речевое торможение, это особое заикание, только на сей раз мнемоническим символом события стал не результат конечной иннервации, крик, а сам процесс иннервации, попытка судорожного торможения органов речи.

Оба симптома, цокание языком и заикание, которые роднит их генез, оставались и впредь совокупными и, благодаря повторению сходных побудительных случаев, стали стойкими симптомами. Однако затем им было найдено и другое применение. Возникнув однажды из-за сильного испуга, отныне они (в соответствии с механизмом моносимптоматической истерии, действие которого я покажу на примере четвертого случая) всегда сопровождали чувство страха, даже если оно не могло подать повод для объективации контрастного представления.

В результате они были связаны с таким множеством травм, столько уже имелось оснований для их воспроизведения в памяти, что они постоянно прерывали речь без дополнительного повода, подобно бессмысленному тику. Однако затем в ходе гипнотического анализа выяснилось, сколько смысла скрывается за этим мнимым тиком, и если метод Брейера в данном случае не позволил одним махом полностью устранить оба симптома, то произошло это потому, что катарсис распространялся лишь на три основные травмы, а не на травмы, связанные с ними вторично[45].

Благодаря сложному мыслительному маневру выкрикивание имени «Эмми» во время припадков с путаницей в мыслях, при которых, по правилам истерических припадков, воспроизводилось состояние беспомощности, часто возникавшее у нее в период лечения дочери, было связано с содержанием припадка и в какой-то степени соответствовало формуле, призванной защитить пациентку от этого припадка. Возможно, этот крик при менее целенаправленном его использовании мог бы опуститься до уровня тика, ведь сложная защитная формула «не прикасайтесь ко мне и т. д.» уже употреблялась таким образом, однако гипнотическая терапия задержала в обоих случаях дальнейшее развитие этих симптомов. Этот крик зародился буквально на моих глазах. Я застал его в тот момент, когда он еще был ограничен пределами породившего его припадка с путаницей в мыслях.

Какова бы ни была вероятность того, что склонность цокать языком возникла из-за объективации контрастного представления, заикание развилось исключительно из-за конверсии психического возбуждения в моторное, а крик «Эмми» и более длинная защитная конструкция появились в результате волевого усилия пациентки при истерическом пароксизме, все эти симптомы объединяет то, что они изначально или всегда были явственно связаны с травмами, символами которых они служили в процессе деятельности памяти.

Другие соматические симптомы пациентки не являются истерическими по природе, таковы судороги затылочных мышц, которые представляются мне видоизмененными мигренями и которые, следовательно, надлежит причислить к органическим недомоганиям, а вовсе не к неврозам. Однако их постоянно сопровождают истерические симптомы; судороги затылочных мышц у фрау фон Н. выполняют функцию истерических припадков, между тем как типичные формы проявления истерических припадков у нее отсутствовали.

Я намереваюсь дополнить характеристику психического состояния фрау фон Н., обратившись к достоверным сведениям о патологических изменениях в ее сознании. Из-за судорог затылочных мышц, равно как из-за неприятных текущих впечатлений (вспомним последнее помрачение сознания в саду) или из-за наплыва воспоминаний о каком-нибудь травматическом происшествии, она погружается в бредовое состояние, при котором — мои немногочисленные наблюдения свидетельствуют именно об этом - имеют место такие же навязчивые ассоциации, такое же ограничение сознания, как при травме, с чрезвычайной легкостью возникают галлюцинации и иллюзии и делаются необдуманные или просто нелепые заключения. Вероятно, это состояние, сопоставимое с умственной алиенацией, заменяет у нее припадок, будучи его эквивалентом, чем-то вроде острого психоза, который можно было бы классифицировать как «галлюцинаторную спутанность сознания». С типичным истерическим припадком его роднит еще и то, что в основе бреда, как это достоверно известно, лежит преимущественно фрагмент старого травматического воспоминания. Переход от нормального состояния к помрачению сознания происходит зачастую совершенно незаметно; еще мгновение назад она вполне здраво рассуждала о предметах, не вызывающих у нее особого волнения, как вдруг разговор наводит ее на мысль о неприятных представлениях, и я замечаю по ее более резким жестам, по ее особым фразам и т. п., что она бредит. В начале лечения бред растягивался у нее на целый день, поэтому трудно было судить наверняка, связаны ли отдельные симптомы, например жесты, только с текущим психическим состоянием, будучи симптомами приступообразными, или являются стойкими симптомами, подобно цоканию языком и заиканию. Зачастую различить произошедшее в состоянии бреда и в нормальном состоянии удавалось лишь постфактум. Разграничивались эти состояния благодаря памяти, и впоследствии она бывала крайне удивлена, узнавая, какие дополнения внес бред в беседу, которую она вела в нормальном состоянии. Наш первый разговор был прекрасным примером незаметного чередования обоих состояний. В продолжении этой психической качки влияние нормального сознания, фиксирующего текущие события, ощутилось лишь один раз, когда она дала мне бредовый ответ, будто она дама прошлого века.

Анализ этого бреда фрау фон Н. был далеко не исчерпывающим, главным образом потому, что состояние ее тотчас улучшалось до такой степени, что бред резко контрастировал с нормальной жизнью и ограничивался рамками тех временных отрезков, которые занимали судороги затылочных мышц. Куда больше сведений я собрал о поведении пациентки, когда она пребывала в третьем по счету психическом состоянии, в состоянии искусственного сомнамбулизма. В нормальном состоянии она не ведала о своих душевных переживаниях в состоянии бреда и при сомнамбулизме, тогда как в сомнамбулическом состоянии она помнила обо всех трех своих состояниях и была, по существу, ближе всего к норме. Если отвлечься от того, что в сомнамбулическом состоянии она бывала со мной куда менее сдержанной, чем в лучшие часы обычного общения, то есть рассказывала мне в сомнамбулическом состоянии о своей семье, между тем как в иных обстоятельствах держалась со мной так, словно я был чужаком, и если не принимать во внимание абсолютную внушаемость сомнамбулы, которую она выказывала, то приходится признать, что при сомнамбулизме она пребывала в совершенно нормальном состоянии. Любопытно было наблюдать, что в этом сомнамбулическом состоянии не было ничего сверхестественного, что оно было обременено всеми теми психическими изъянами, которые мы считаем свойственными нормальному состоянию сознания. Деятельность ее памяти в сомнамбулическом состоянии можно проиллюстрировать следующими примерами. Однажды в разговоре со мной она выразила восхищение красивым горшечным растением, которое украшало вестибюль санатория.

- Но вот как оно называется, господин доктор? Вы не знаете? Я знала его названия на немецком и на латыни, но оба позабыла.

Она была превосходным знатоком растений, между тем как мне пришлось сознаться в своем невежестве по части ботаники. Несколько минут спустя, во время гипноза я спросил ее: «Теперь вы вспомнили название растения на лестнице?» Она ответила, не раздумывая: «По-немецки оно называется турецкой лилией, а латинское его название я действительно позабыла». В другой раз, пребывая в добром здравии, она рассказывала мне о посещении римских катакомб и никак не могла припомнить два архитектурных термина, которые и я не смог ей подсказать. Сразу после этого во время гипноза я справился о том, какие слова она имела в виду. Она не вспомнила их и в состоянии гипноза. Тогда я сказал: не думайте больше об этом, завтра в саду между пятью и шестью часами пополудня, ближе к шести часам, они неожиданно придут вам на ум.

Следующим вечером посреди весьма далекого от катакомб разговора она вдруг сказала: «Крипта, господин доктор, и колумбарий».

- Ах, так вот те самые слова, которые вы не могли вчера припомнить. Когда же они пришли вам на ум?

— Сегодня после обеда в саду, перед тем как я поднялась.

Я догадался, что таким образом она хотела мне показать, что точно соблюдала установленный срок, поскольку, по своему обыкновению, сад она покидала около шести часов. Следовательно, даже в сомнамбулическом состоянии она не располагала своими знаниями в полном объеме, кроме того, при сомнамбулизме сохранялось текущее и потенциальное сознание. Довольно часто случалось так, что, услышав в сомнамбулическом состоянии мой вопрос о том, с чем связан тот или иной симптом, она морщила лоб и после некоторой паузы робко отвечала: не знаю. Впоследствии я взял за правило говорить ей: подумайте и вы сразу припомните, и она, немного поразмыслив, давала мне требуемые пояснения. Впрочем, бывало и так, что ей не удавалось ничего вспомнить, и мне приходилось откладывать задание, обязав ее припомнить обо всем до завтрашнего дня, и она всегда припоминала. Эта дама, которая в обыденной жизни щепетильно избегала любого намека на ложь, ни разу не солгала и во время гипноза, однако, случалось, недоговаривала, умалчивала о некоторых подробностях до тех пор, пока я со второй попытки не добивался от нее исчерпывающего ответа. Как и в случаях, описанных на стр. 104- 105, молчала она в сомнамбулическом состоянии чаще всего из-за антипатии, которую внушала ей определенная тема. Несмотря на эти ограничения, ее психическое расположение при сомнамбулизме в целом производило впечатление свободного раскрытия интеллектуального потенциала и полного владения всеми богатствами своей памяти.