О психическом механизме истерических феноменов 4 страница

ГОСПОЖА ЭММИ ФОН Н.,

СОРОКА ЛЕТ, ИЗ ЛИФЛЯНДИИ

1 мая 1889 года я стал лечащим врачом одной дамы лет сорока, чьи страдания и индивидуальность пробудили во мне столь сильное участие, что я посвятил ей большую часть своего времени и задался целью добиться ее выздоровления. Она была истеричкой, с величайшей легкостью впадала в сомнамбулическое состояние, и отметив это, я решил применить в ее случае брейеров метод опроса под воздействием гипноза, о котором мне было известно из сообщений самого Брейера об обстоятельствах исцеления его первой пациентки. Я впервые решился применить на практике этот терапевтический метод, еще им не овладев, и до тех пор недостаточно долго занимался анализом² патологических симптомов и не проводил его с должной планомерностью. Полагаю, мне удастся изобразить состояние больной и мой собственный врачебный подход в наиболее наглядном виде, точно воспроизводя заметки, которые я делал каждый вечер в течение трех первых недель лечения. Более удачные объяснения, которыми я обязан опыту, приобретенному впоследствии, я излагаю в примечаниях и ремарках.

1 мая 1889 г. Дама, еще довольно молодая на вид, с утонченными, характерной лепки чертами лица, встречает меня лежа на диване, подложив кожаный валик под голову. Ее лицо выражает волнение и боль, веки полусомкнуты, взор потуплен, кожа на лбу собралась морщинами, резко обозначились носогубные складки. Она говорит словно через силу, тихим голосом, время от времени речь ее прерывают спазматические запинки, доходящие до заикания. Глядя на ее сомкнутые пальцы, можно понять, что ее ни на минуту не покидает беспокойство. Частые подергивания лицевых и шейных мышц напоминают тик, при этом отдельные сочленения, в особенности правое грудинно-ключично-сосцевидное, зримо выдаются вперед. В дальнейшем она часто прерывает свою речь и начинает странно цокать языком, издавая звуки, которые я не могу описать[17].

Вполне связный ее рассказ выдает незаурядную образованность и ум. Тем сильнее поражает то, что спустя минуту-другую она неожиданно умолкает, лицо ее искажается гримасой ужаса и отвращения, она простирает в мою сторону ладонь с растопыренными, скрюченными пальцами и выкрикивает изменившимся, преисполненным страха голосом: «Не двигайтесь — молчите — не прикасайтесь ко мне!». По всей вероятности, она находится под впечатлением какой-то пугающей галлюцинации, возникающей снова и снова, и с помощью этих слов пытается защитить себя от посягательств незнакомца"[18]. Это отступление завершается столь же внезапно, как и началось, и больная продолжает свой рассказ без единого намека на недавнее волнение, безо всяких объяснений или извинений за свое поведение, то есть, по всей вероятности, - не заметив паузы"[19].

Об обстоятельствах ее жизни мне стало известно следующее: уже сменилось два поколения с тех пор, как ее семья, родом из центральной Германии, осела в русских прибалтийских провинциях и там разбогатела. В семье было четырнадцать детей, она родилась тринадцатой, — но выжили лишь четверо. Неимоверно деятельная суровая мать воспитывала ее добросовестно, но в большой строгости. Двадцати трех лет она вышла замуж за способного и толкового господина, крупного промышленника, который добился незаурядного положения, но был гораздо старше нее. После непродолжительного супружества он скоропостижно скончался от паралича сердца. Это событие, равно как и заботы о двух дочерях, ныне девушках шестнадцати и семнадцати лет, весьма болезненных и страдающих нервическими расстройствами, она назвала причиной своего недуга. С тех пор как четырнадцать лет назад скончался ее муж, ей постоянно более или менее нездоровилось. Четыре года назад курс массажа в сочетании с электрическими ваннами принес ей временное облегчение, в остальном же все ее попытки вернуть утраченное здоровье оставались безуспешными. Она немало путешествовала и имеет множество страстных увлечений. В настоящее время она проживает в усадьбе на побережье Балтийского моря, близ большого города. Несколько месяцев назад, исстрадавшаяся, удрученная, изнуренная бессонницей и болями, она отправилась в Аббацию в тщетной надежде на выздоровление, уже шесть недель пребывает в Вене, до сих пор проходила лечение у выдающегося врача.

Мое предложение разлучиться с обеими дочерями, у каждой из которых есть собственная гувернантка, и перебраться в санаторий, где я смогу навещать ее ежедневно, она принимает без единого возражения.

2-го мая вечером я посещаю ее в санатории. Я замечаю, что она сильно вздрагивает всякий раз, когда неожиданно распахивается дверь. Поэтому я распорядился, чтобы домашние врачи и больничный персонал предваряли свое посещение громким стуком в дверь и не заходили до тех пор, пока в ответ не раздастся «войдите». Несмотря на это, она морщится и вздрагивает всякий раз, когда кто-нибудь заходит.

Сегодня она жалуется главным образом на озноб и отдающие в правую ногу боли в спине, выше гребня подвздошной кости. Я прописываю ей теплые ванны и собираюсь дважды в день проводить общий массаж тела.

Она превосходно поддается гипнозу. Стоило мне показать ей палец и громко сказать: «Спите!», как она впала в прострацию и сознание ее затуманилось. Я внушаю ей, что она должна спать, избавиться от всех симптомов и тому подобное, — она слушает меня с закрытыми глазами, но, несомненно, с напряженным вниманием, а лицо ее тем временем постепенно разглаживается и принимает покойное выражение. После первого сеанса гипноза у нее сохраняются смутные воспоминания о моих словах; но уже после второго сеанса возникает совершенно сомнамбулическое состояние (полная амнезия). Я сообщил ей о том, что подвергал ее гипнозу, и она безропотно погрузилась в это состояние. Еще ни разу ее не подвергали гипнозу, впрочем, могу предположить, что она читала кое-что об истерии, хотя и не знаю, какое представление о гипнотическом состоянии она из этого вынесла[20].

В последующие дни по-прежнему проводилось лечение с помощью теплых ванн, двух ежедневных сеансов массажа и гипнотического внушения. Она хорошо спала, заметно поправилась и проводила большую часть дня в постели. Ей разрешали видеться с детьми, читать и просматривать личную корреспонденцию.

8-го мая утром она, с виду вполне нормально, рассказывает мне страшные истории о животных. Во франкфуртской газете, что лежит перед ней на столе, она прочитала о том, как один подмастерье связал какого-то малыша и запихал ему в рот белую мышь, а тот будто бы умер от страха. Доктор К. рассказал ей, что однажды послал в Тифлис целый ящик, наполненный белыми крысами. Тут в ее телодвижениях отчетливо проявляются все признаки ужаса. Рука ее несколько раз подряд конвульсивно дергается.

— Не двигайтесь, молчите, не прикасайтесь ко мне! Если бы такая тварь оказалась в кровати! (С ужасом.) Представьте себе, расстилаешь! — А там внутри дохлая крыса, уже раз-ло-жив-шаяся!

Проводя сеанс гипноза, я стараюсь рассеять эти зоологические галлюцинации. Пока она пребывает в трансе, я просмотриваю франкфуртскую газету и действительно нахожу в ней заметку об издевательствах мальчишки-подмастерья, однако там ни словом не упоминается о мышах или крысах. Выходит, во время чтения она дополнила историю своим собственным бредом.

Вечером я напомнил ей о нашей беседе по поводу белых мышей. Она совершенно позабыла об этом, весьма удивилась и рассмеялась от всей души[21].

После обеда у нее были так называемые «прострелы»[22], но, по ее словам, «продолжались недолго, всего два часа».

8-го мая вечером я вызываю ее на разговор в состоянии гипноза, и ей удается заговорить после некоторых усилий. Говорит она тихо, всякий раз выдерживая паузу, прежде чем ответить. Выражение ее лица меняется в соответствии с содержанием рассказа и становится покойным, как только впечатление от рассказа стирается под воздействием моего внушения. Я спрашиваю ее, почему она с такой легкостью пугается. Она отвечает: «Все из-за воспоминаний о том, что произошло со мной в детстве».

- Когда?

- Впервые в пять лет, когда мои братья и сестры часто подкидывали мне дохлых зверей, тогда со мной впервые и случился обморок с подергиваниями, но моя тетя сказала, что это отвратительно, что нельзя устраивать такие припадки, и с тех пор они прекратились. Потом в семь лет, когда я неожиданно увидела свою сестру в гробу, потом в восемь лет, когда брат часто пугал меня, изображая привидение в белых простынях, потом в девять лет, когда я увидела тетю в гробу, а у нее внезапно отвалилась нижняя челюсть.

По-видимому, травматические события, о которых она поведала мне, отвечая на вопрос о причинах ее пугливости, уже были выстроены в такой последовательности в ее памяти; иначе она не смогла бы столь быстро собрать воедино эпизоды, относящиеся к разным периодам ее детства, в течение мимолетной паузы между моим вопросом и ее ответом на него. Завершая рассказ об очередном эпизоде, она всякий раз начинает дрожать всем телом, лицо ее выражает ужас и страх, а под конец последнего рассказа она широко разевает рот и тяжело дышит. Через силу она выдавливает из себя слова, передающие ужасную суть происшествия, после чего черты ее лица становятся покойными.

Отвечая на мой вопрос, она подтверждает, что во время рассказа представляла все эти сцены весьма живо и во всех красках. По ее словам, она очень часто вспоминает об этих событиях и в последние дни снова вспоминала о них. И всякий раз, когда она об этом вспоминает, сцена предстает перед ней словно живая[23]. Теперь я понимаю, почему она столь часто заводит разговор о случаях с животными и мертвецами. Моя терапия заключается в том, чтобы изгладить из ее памяти эти образы, дабы они не являлись ей снова. Для того, чтобы усилить внушение, я несколько раз провожу рукой по ее векам.

9-го мая, вечером. Она хорошо спала без дополнительного внушения, однако утром у нее заболел живот. Такие же боли появились у нее еще вчера в саду, где она засиделась с детьми. Она соглашается с тем, чтобы я ограничил время визитов детей двумя с половиной часами; на днях она корила себя за то, что оставила детей одних. Сегодня она выглядит несколько возбужденной, морщит лоб, цокает языком и говорит с запинками. Во время массажа она рассказывает нам о том, что гувернантка детей принесла ей этнографический атлас, и ее ужасно напугали иллюстрации, на которых изображены индейцы, наряженные животными.

— Представьте себе, — если бы они были настоящими! (С ужасом.)

Когда она находится в состоянии гипноза, я спрашиваю, почему ее так напугали эти иллюстрации, ведь она уже перестала бояться животных. Она отвечает, что они напомнили ей о видениях, которые возникли у нее, когда умирал ее брат (ей тогда было девятнадцать лет). Я решаю пока приберечь эти воспоминания. Затем я спрашиваю ее, всегда ли она заикалась и когда у нее впервые появился этот тик (привычка странно цокать языком)[24]. По ее словам, заикаться она стала из-за болезни, а тик появился у нее пять лет назад, после того как однажды, сидя у постели больной младшей дочери, она старалась сохранить полное спокойствие. Я пытаюсь ослабить значение этого воспоминания, говорю, что с дочерью ничего не случилось, и т. д. Она отвечает, что тик появляется у нее всякий раз, когда она испытывает тревогу или ужас. Я внушаю ей, что вместо того чтобы бояться нарисованных индейцев, она должна показать иллюстрации мне и от всей души посмеяться над ними. Так она и поступает после пробуждения; она ищет атлас, спрашивает меня, не показывала ли она его мне, раскрывает его на нужной странице и громко смеется над гротескными фигурами, без единого намека на страх, со спокойным выражением лица. Неожиданно входит доктор Брейер в сопровождении домашнего врача. Она пугается и начинает цокать языком, поэтому оба посетителя поспешно покидают нас. Свое волнение она объясняет тем, что всякий раз, когда появляется домашний врач, ей становится неприятно.

В дальнейшем во время гипноза я устранил у нее боли в желудке с помощью поглаживаний и сказал, что, вопреки ее ожиданиям, после трапезы боли не возобновятся.

Вечером. Впервые она весела и словоохотлива, выказывает чувство юмора, которое я не ожидал обнаружить у этой серьезной дамы, и от полноты чувств, вызванных тем, что состояние ее улучшилось, потешается над врачом, лечившим ее прежде меня. По ее словам, она уже давно собиралась отказаться от его услуг, но никак не могла выбрать подходящую форму для отказа, до тех пор пока случайная фраза доктора Брейера, который однажды наведался к ней, не указала ей верное направление. Заметив, что это признание меня удивило, она пугается и начинает яростно укорять себя за неприличный поступок, но мне, кажется, удается ее успокоить. Вопреки ее ожиданиям, боли в желудке не возникали.

Во время гипноза я расспрашиваю ее о других случаях, которые до сих пор вызывают у нее страх. С такой же готовностью, как и в первый раз, она припоминает еще ряд подобных случаев, произошедших позднее в годы юности, и снова уверяет, что все эти сцены часто предстают перед ней как живые и во всех красках. Когда ей было пятнадцать лет, она видела, как ее кузину отправляли в сумасшедший дом; она хотела было позвать на помощь, но не смогла и на целый день, до вечера, потеряла дар речи. Поскольку в бодрствующем состоянии она очень часто упоминает о сумасшедшем доме, я прерываю ее и расспрашиваю о других случаях, которые были связаны с душевнобольными людьми. Она рассказывает, что ее мать сама провела некоторое время в сумасшедшем доме. По ее словам, в их доме служила горничная, прежняя хозяйка которой долгое время пребывала в сумасшедшем доме, и эта горничная имела обыкновение рассказывать ей жуткие истории о том, как больных там привязывают к стульям, принуждают повиноваться и т. п. Когда она об этом говорит, руки ее дрожат от страха, все это словно стоит у нее перед глазами. Я пытаюсь внести поправки в ее представления о сумасшедшем доме, внушаю ей, что впредь при упоминании о подобном заведении она не будет воспринимать это на свой счет, и тут черты ее лица разглаживаются.

Она продолжает перечислять воспоминания, которые внушают ей ужас: однажды, когда ей было пятнадцать лет, она обнаружила, что ее мать лежит на полу, пораженная апоплексическим ударом; мать прожила еще четыре года, а когда пациентке было уже девятнадцать лет, она однажды вернулась домой и нашла там мертвую мать с искаженным лицом. Развеять эти воспоминания мне довольно трудно, и после продолжительного объяснения я уверяю ее, что эти образы впредь будут являться ей лишь в смутном и безжизненном виде. Далее она рассказывает о том, как в девятнадцатилетнем возрасте приподняла камень, увидела под ним жабу и потеряла из-за этого дар речи на несколько часов[25].

Во время этого гипнотического сеанса я убедился в том, что она помнит обо всем, что происходило в ходе предыдущего сеанса гипноза, между тем как в бодрствующем состоянии она ничего не помнила.

10-го мая, утром. Сегодня она впервые приняла ванну с отрубями вместо обычной теплой ванны. При встрече со мной она недовольно морщит лицо, пряча руки под шалью, и жалуется на озноб и боли. На расспросы о том, что с ней стряслось, она отвечает, что ей было неудобно сидеть в короткой ванне и от этого у нее появились боли. Во время массажа пациентка начинает говорить о том, что она все же страдает из-за того, что вчера выдала доктора Брейера; я утешаю ее благой ложью, уверяя, что знал обо всем с самого начала, и благодаря этому мне удается унять ее волнение (она перестает цокать языком, исчезает лицевая контрактура). Всякий раз, когда я делаю ей массаж, уже становится заметным мое влияние: она успокаивается, начинает выражаться яснее и безо всякого гипноза догадывается о причинах своего обычного дурного настроения. Да и сама беседа, которую она ведет со мной во время массажа, не столь непреднамеренна, как может показаться с первого взгляда; скорее, в ней полностью воспроизводятся воспоминания и свежие впечатления, полученные ею со времени нашего последнего разговора, и зачастую совершенно неожиданно возникают патогенные реминисценции, которые она сама ни с того ни с сего начинает отвергать. Она словно присвоила себе мой метод и пользуется на вид непринужденной и произвольной беседой как дополнением к гипнозу. Сегодня, к примеру, она заводит речь о своей семье и после всевозможных отступлений принимается за рассказ о своем кузене, туповатом чудаке, которому с согласия его родителей удалили все зубы на одной стороне рта. Свой рассказ она сопровождает жестами, выражающими ужас, и многократными повторениями своей защитной формулы: «Не двигайтесь - молчите - не прикасайтесь ко мне!». Затем черты ее лица разглаживаются и она веселеет. Так что ее поведение в бодрствующем состоянии все-таки продиктовано впечатлениями, полученными в сомнамбулическом трансе, хотя в бодрствующем состоянии она, казалось бы, не имеет о них никакого понятия.

Во время гипноза я снова спрашиваю, что ее опечалило, и получаю аналогичные ответы, хотя и в обратной последовательности: 1) ее вчерашняя болтливость, 2) боли, вызванные неудобствами в ванне. Сегодня я спрашиваю, что означает фраза «не двигайтесь и т. д.». Она объясняет, что в тот момент, когда у нее появляются жуткие мысли, она опасается, что ход ее мыслей могут прервать, ибо тогда она окончательно запутается и ей станет еще хуже. Она произносит «не двигайтесь», поскольку ей кажется, что животные, образы которых являются ей в те моменты, когда она чувствует себя дурно, начинают оживать и набрасываются на нее, стоит кому-нибудь возле нее шевельнуться; наконец, предостережение «не прикасайтесь ко мне» навеяно следующими событиями. Когда ее брат отравился морфином и бился в ужасных припадках (ей тогда было девятнадцать лет), он то и дело неожиданно кидался на нее; как-то раз один знакомый потерял рассудок прямо у них в гостях и внезапно схватил ее за руку (был и третий случай такого рода, который она не может припомнить поточнее); и наконец, когда ее малютка была больна (ей тогда было двадцать восемь лет), она в бреду так крепко сжала мать в объятиях, что та едва не задохнулась. Рассказ о четырех этих случаях — несмотря на значительную разницу во времени — она поторопилась уместить в одно предложение, расположив их друг за другом, словно они представляли собой одну сцену в четырех актах. Впрочем, все ее рассказы о подобных сгруппированных травмах начинаются наречием «когда», а отдельные травматические фрагменты последовательно соединены союзом «и». Заметив, что защитная формула призвана впредь уберечь ее от подобных событий, я унимаю ее страх с помощью внушения, и в дальнейшем я и впрямь не слышал от нее этой фразы.

Вечером она пребывает в хорошем расположении духа. Со смехом она рассказывает о том, что в саду ее напутала собачка, которая ее облаяла. Но лицо ее немного насуплено и заметно душевное волнение, которое улеглось лишь после того, как она спросила, не задело ли меня замечание, сделанное ею утром во время массажа, и получила от меня отрицательный ответ. Сегодня, после двухнедельного перерыва, у нее начались регулы. Я обещаю ей упорядочить ритм цикла с помощью гипнотического внушения и убеждаю ее во время гипноза, что интервал впредь должен составлять двадцать восемь дней[26].

Затем, во время гипноза, я спрашиваю, помнит ли она, о чем только что рассказала мне, а сам тем временем намереваюсь довести до конца начатое накануне вечером. Однако она начинает повторять: «Не прикасайтесь ко мне», точно так же, как во время утреннего гипнотического сеанса. Следовательно, я опять подвожу ее ко вчерашней теме. Прежде я спрашивал, отчего она заикается, на что она отвечала: «Я не знаю»[27]. Поэтому я и велел ей припомнить об этом к сегодняшнему сеансу гипноза. Так что сегодня она отвечает, не раздумывая, хотя сильно волнуется и с трудом выговаривает слова из-за спазмов: «Когда однажды понесли лошади, запряженные в коляску, в которой сидели дети, и когда я в другой раз ехала с детьми по лесу в грозу и молния ударила в дерево прямо перед лошадьми и лошади со страху понесли, а я подумала: молчи, иначе твой крик еще пуще напугает лошадей, и тогда кучеру их не сдержать, — вот с тех пор я и стала заикаться». Этот рассказ ее чрезвычайно взволновал; кроме того, я узнал от нее, что заикаться она стала сразу после первого случая, но вскоре заикание пропало и только после второго случая приобрело устойчивый характер. Изгладив из ее памяти эти яркие сцены, я предлагаю ей вообразить их еще раз. По-видимому, она старается их припомнить, сохраняя спокойствие, и с этого момента начинает говорить в состоянии гипноза без единой спазматической запинки[28].

Поскольку мне кажется, что она расположена дать мне разъяснения, я снова спрашиваю, какие еще события в жизни напугали ее столь сильно, что у нее сохранились о них живейшие воспоминания. В ответ она рассказывает сразу о нескольких случаях такого рода: когда она, спустя год после смерти матери, гостила у одной подруги-француженки, ее вместе с другой девушкой послали в соседнюю комнату за справочником, и там она увидела, как с постели поднимается человек точно такой же наружности, что и тот, кого они только что покинули. Она оцепенела и стояла как вкопанная. Потом ей объяснили, что это была механическая кукла. Я объявляю это происшествие галлюцинацией, взывая к ее разуму, и черты ее лица разглаживаются.

Когда она ухаживала за больным братом, у того из-за морфина начались ужасные припадки, во время которых он пугал и хватал ее. Заметив, что она уже рассказывала об этом случае сегодня утром, и желая проверить, я спрашиваю, когда еще ее «хватали». Меня приятно удивляет то, что на этот раз она медлит с ответом и наконец неуверенно спрашивает: «Моя малютка?». Два других случая (см. выше) ей припомнить не удается. Значит, мой запрет подействовал, эти случаи изгладились из ее памяти. Она продолжает: когда она ухаживала за братом, из-за ширмы внезапно высунулось бледное лицо тети, которая пришла обратить его в католичество. Кажется, я нащупал корень ее постоянного страха перед неожиданностями и спрашиваю, когда еще происходило нечто подобное. Когда у них в доме гостил друг, он обожал тихонько прокрасться в комнату и неожиданно объявиться; когда умерла ее мать, она заболела и отправилась на курорт, а там одна душевнобольная по ошибке несколько раз заходила ночью в ее комнату и подходила к ее постели; и наконец, когда она ехала в Аббацию, какой-то незнакомец четырежды распахивал дверь ее купе и всякий раз пристально смотрел на нее. Это вселило в нее такой ужас, что она позвала кондуктора.

Я стираю все эти воспоминания, бужу ее и заверяю, что нынешней ночью она будет спать хорошо, не преминув заранее внушить ей то же самое под воздействием гипноза. Об улучшении ее общего состояния свидетельствует то, что, по ее словам, она сегодня ничего не читала, и нынешняя жизнь напоминает ей прекрасный сон, ведь обыкновенно из-за душевного волнения она не могла ни минуты усидеть без дела.

11 мая, утро. Сегодня назначена встреча с гинекологом доктором Н., который должен осмотреть ее старшую дочь в связи с жалобами на недомогания во время месячных. Я застаю фрау Эмми в большом беспокойстве, которое, впрочем, не выражается столь резкими телодвижениями, как прежде; время от времени она вскрикивает: «Я боюсь, так боюсь, мне кажется, я умру». Чего же она боится, может быть, доктора Н.? Этого она не знает, просто боится. Во время гипнотического сеанса, который я провожу еще до прихода коллеги, она признается, что боится, как бы меня не задела брошенная ею вчера во время массажа фраза, которая кажется ей невежливой. Но прежде всего она боится всего нового, а значит, и нового доктора. Мне удается ее успокоить, и хотя она пару раз вздрагивает в присутствии доктора Н., в остальном держится хорошо, языком не цокает и говорит без запинок. Когда он уходит, я вновь погружаю ее в состояние гипноза, чтобы снять напряжение, которое могло остаться после его визита, Она сама очень довольна своим поведением, возлагает большие надежды на лечение, и я пытаюсь доказать ей на этом примере, что бояться всего нового вовсе не обязательно, поскольку оно может принести и благо[29].

Вечером она очень оживлена, и беседа перед гипнозом помогает ей развеять множество сомнений. Во время гипноза я спрашиваю, какое событие в жизни произвело на нее самое сильное впечатление и чаще всего всплывает у нее в памяти. Это событие - смерть ее мужа. Я прошу ее рассказать об этом подробнее, что она и делает, выказывая всем своим видом глубокое волнение, но языком не цокает и не заикается.

Когда в одном, очень полюбившемся обоим местечке на Ривьере они переходили через мост, у него случился сердечный спазм, он внезапно упал, несколько минут лежал на земле, не подавая признаков жизни, но затем пришел в себя и встал. Когда, вскоре после этого, она отходила от родов, лежа в постели с младенцем, муж, который завтракал за столиком возле ее постели и читал газету, резко поднялся, как-то странно на нее посмотрел, сделал несколько шагов и замертво рухнул на пол. Она вскочила с кровати; она слышала из соседней комнаты, как вызванные врачи пытались вернуть его к жизни; но все было тщетно. После этого она продолжает: когда младшей дочери было всего несколько недель от роду, она серьезно заболела и хворала шесть месяцев, между тем как сама пациентка слегла с жестокой лихорадкой; затем она начинает запальчиво перечислять в хронологической последовательности свои жалобы на младшую дочь с таким сердитым выражением лица, с каким обычно говорят о человеке, который до смерти надоел. По ее словам, дочь долгое время вела себя очень странно, постоянно кричала и не желала спать; когда у нее парализовало левую ногу, они почти разуверились в том, что ее можно вылечить; в четырехлетнем возрасте у нее начались видения; ходить и говорить она начала поздно, поэтому ее долгое время считали недоразвитой; по словам врачей, у нее было воспаление головного и спинного мозга, а то и похуже. Тут я прерываю ее, напоминаю ей о том, что сейчас этот же самый ребенок совершенно здоров, и стираю из ее памяти не только сами сцены, но и малейшие намеки на них, словно она при этом вообще не присутствовала, чтобы она не могла впредь воображать эти печальные события. Я заверяю ее, что она избавится от изводящей ее привычки постоянно ожидать самого худшего, а также от болей во всем теле, на которые она жаловалась только что, во время рассказа, после чего на протяжении нескольких дней она не заводила об этом речь[30].

К моему удивлению, сразу после этого внушения она заводит речь о князе Л., чей побег из сумасшедшего дома был тогда у всех на слуху, высказывает очередные соображения об ужасах, которые творятся в сумасшедших домах, где больным льют на голову ледяную воду, помещают их в какой-то аппарат и крутят в нем до тех пор, пока они не затихнут. Три дня назад, когда она впервые жаловалась, что боится сумасшедших домов, я прервал ее после первого рассказа о том, что больных там привязывают к креслу. Теперь я понимаю, что таким образом ничего не добился и теперь мне придется выслушать все ее рассуждения до конца. Когда ее рассказ подходит к концу, я избавляю ее от новых мрачных фантазий, взываю к ее разуму и убеждаю, что мне она может доверять больше, чем той глупой девице, от которой она услышала все эти жуткие россказни о порядках в сумасшедших домах. Я замечаю, что онавремя от времени заикается, пока излагает эти дополнительные подробности, и снова спрашиваю ее, отчего она заикается. В ответ - молчание.

- Вы не знаете?

- Нет.

- Почему же?

- Почему? Потому что мне нельзя. (Последнюю фразу она выкрикивает запальчиво и сердито.)

Я принимаю это высказывание за свидетельство успеха моего внушения, однако она требует, чтобы ее вывели из гипнотического транса, и я выполняю это требование[31].

12 мая. Вопреки моим ожиданиям, спала она мало и плохо. Она сильно напугана, хотя это не выражается в виде привычных телодвижений. Она не говорит о том, что с ней стряслось; лишь твердит, что у нее были дурные сны и эти образы до сих пор стоят у нее перед глазами.

- Как было бы ужасно, если бы это было явью.

Во время массажа ее удается немного расшевелить вопросами, она оживляется, рассказывает о той светской жизни, что ведет в своем вдовьем поместье на берегу Балтийского моря, о важных господах из ближайшего города, которых она имеет обыкновение приглашать к себе в гости, и т. п.

Гипноз. Она видела во сне нечто ужасное: ножки всех стульев и спинки всех кресел превратились в змей, какое-то чудовище с клювом стервятника набросилось на нее и исклевало все ее тело, а следом за ним на нее накинулись и все остальные дикие звери и т. п. Сразу после этого она переходит к другому зоологическому бреду, но обособляет его, добавляя, что это случилось на самом деле (а не во сне). Когда она (как-то раз, в былые годы) захотела схватить клубок шерсти, тот оказался мышью и убежал, однажды во время прогулки на нее внезапно прыгнула большая жаба и т. д. Я убеждаюсь в том, что мой общий запрет пропал втуне и мне придется сгладить по отдельности каждое впечатление, внушающее ей страх[32]. Затем что-то наводит меня на мысль задать ей вопрос, почему и отчего у нее появились еще и боли в желудке. Мне кажется, что боли в желудке возникают у нее всякий раз во время приступов зоопсии. Она нехотя ответила, что она этого не знает. Я велел ей припомнить об этом к завтрашнему дню. Тут она довольно угрюмо сказала, что вместо того чтобы расспрашивать ее, отчего возникло одно или другое, мне следовало бы выслушать то, что ей хочется рассказать. Я соглашаюсь, и она безо всякого вступления продолжает: «Когда его вынесли, я не могла поверить, что он мертв». (Она снова рассказывает о своем муже, и теперь я убеждаюсь, что причиной ее дурного настроения являются мучительные воспоминания об этой истории.) И потом она целых три года испытывала ненависть к ребенку, поскольку ей казалось, что она могла бы выходить мужа, если бы не лежала в кровати из-за ребенка. После смерти мужа на ее долю выпали лишь обиды и огорчения. Его родственники, которые всегда были настроены против их брака и испытывали раздражение из-за того, что они жили счастливо, будто бы распространяли слухи о том, что она его отравила, поэтому она собиралась обратиться в полицию⁶. С помощью одного гнусного крючкотвора родственники постарались обвинить ее во всевозможных прегрешениях. Этот мерзавец разослал повсюду своих агентов, которые устроили на нее травлю, позаботился о том, чтобы в местных газетах появлялись порочащие ее честь статьи, а затем посылал ей вырезки с этими статьями. Из-за этого она и стала бояться людей и испытывать ненависть ко всем незнакомцам. Выслушав увещевания, которые я вплетаю в ее рассказ, она заявляет, что ей полегчало.