Николай Григорьевич Дворцов 11 страница

— Дайте, Петр Антонович, мы зашьем.

— И не подумайте! Лучше клеем БФ, — посоветовал Севрюга и мрачно предрек: — Они испортят.

Я поддержал:

— Точно — испортят!

— Испортите? — спросил Физик.

— Слушайте их больше! — Ира Сереброва презрительно фыркнула. — Мы же по труду проходили.

— Ну, раз проходили... — Физик стал снимать пиджак, но тут же передумал. — Нет, я лучше дома.

— Но почему? — не, отставала Ирка. — Не верите?

- Да неудобно же перед вами в подтяжках стоять... Ну, ладно, давайте кто-нибудь сюда, ко мне, прихватите прямо на плече, чтобы не болталось.

Обрадованные девчонки показали нам язык, Облепили Физика и пошли махать иглами. Он переминался с ноги на ногу, а Ирка командовала — и видно было, что ей нравится им командовать:

— Стойте смирно, а то руку пришьем!

— А говорить можно?

—Говорите, только не вертитесь.

— Так какой же там у тебя всемирный закон? — спросил Физик Кима Медведкина; ему, наверное, было неловко стоять на виду у класса таким беспомощным, чуточку смешным и ощущать на себе наши развеселые взгляды.

— Закон всемирного свинства, — охотно повторил Ким. — Вот, например, бутерброд всегда падает маслом вниз. Это один из частных случаев проявления закона, — пояснил Ким ученым языком. — Или вот когда не выучишь урока — обязательно вызовут.

Все рассмеялись.

— Готово, Петр Антонович.

Девчонки отгрызли нитки, отступили на несколько шагов, любуясь своей работой.

— Спасибо. — Физик ощупал рукав. — В самом деле, держится... Ну что, как вас отблагодарить?

Все сразу загалдели:

— Не вызывайте!

Он согласился.

— Хорошо, не буду. — И тут же признался со смешком. — Я и не собирался. Есть новый интересный материал. Приготовьте тетради, будете записывать.

Мы опять завопили:

— Это нечестно, Петр Антонович!

— Снова вы сверх учебника!

— Мы вам пиджак починили, а вы...

— Вот она, людская благодарность!

— Я говорил — закон, — тяжело вздохнул Ким Медведкин.

Физик поднял руку, и стало тихо.

— А я вот сейчас твой лже-закон опровергну...

— Не будете рассказывать? — обрадовались мы.

— Раз не хотите...

Вид у него был такой, что мы поняли: прогадали, прогадали!

Севрюга спросил:

— А о чем материал, Петр Антонович?

— Овозникновении звезд. Но вы ведь не желаете...

— Желаем! Желаем! — разом, словно по команде, отозвался класс. — Ну, расскажите, ну, пожалуйста!..

Уроки кончились, и неожиданно, вне всяких графиков, нагрянула к нам Главбух. Разложилась на учительском столике со всеми своими папками, бумагами и процентами.

— Я вас долго не задержу, многообещающе начала она, и мы, уже наученные опытом, переглянулись обреченно.

— Ваш класс обещался сто книг собрать у местного населения для уличных библиотек. Где книги? Нет книг!

— Как же нет? — запротестовали мы. — Собрали и отдали. Еще в ноябре.

— А документ Где? Пока документа не будет — ничего не знаю... Обществом охраны природы в вашем классе охвачено всего... — Она заглянула в бумагу, —...шестьдесят процентов учетного состава. А вы брали обязательство на стопроцентный охват. Что делать буем? — спросила она, подражая Папе Второму.

— Возьмем новое обязательство, — Севрюга честно посмотрел ей в глаза.

— Какое?

— Выполнить то обязательство.

— Вот именно. — Она показала нам свой указательный палец. Он был в чернилах. — Другие как думают?

— Так же, — ответил Севрюга за всех других.

— Два дня вам сроку... А теперь самое главное. Толин Петя и... — Главбух посмотрела в бумагу, — и Алла Киреева, выйдите вперед.

Что бы это могло значить? Меня в одну компанию с отличницей-приличницей Аллой Киреевой?

Я вышел вперед, стараясь стать подальше, от Алки: а рослая, здоровая, выше всех в классе, даже выше Севрюги, а уж я-то рядом с ней — пигмей и пигмей.

— Вот они оба перед вами. Оба. школьники, оба пионеры...

Вожатая стала говорить, что мы не просто школьники, а советские школьники, самые передовые школьники в мире, не просто пионеры, а пионеры седьмого класса, самые передовые пионеры...

А галстуков не носят, — перешла к сути дела.

Я молчал. В таких случаях лучше не возражать. Но Алка Киреева этого не знала — вот к чему приводит отсутствие опыта! Алка была отличницей, примерной тихоней, образцом в дисциплине, она не бегала на переменах по коридору, всегда здоровалась с учителями, даже не нашего класса, когда встречала их на улице. Ей никогда не приходилось стоять вот так, перед всеми, учениками, ей было стыдно, и она стала очень робко оправдываться:

- Я ношу.

На ней, и правда, был галстук. На мне тоже. Я успел надеть, его, когда Главбух вошла в класс.

— Сейчас — да, — сказала вожатая змеиным голодом.—А вчера?

— Она в школе всегда носит, — вступились за Алку другие — у нее уже дрожали губы.

— Вот именно — в школе. — Мы опять получили приятную возможность полюбоваться чернильным пятном на ее пальце. — А не в школе? Я тебя сколько раз примечала — все без галстука. В театре — помнишь? На городских соревнованиях? И вчера — в музее. В школьной форме — и без галстука. Почему? Пионер всегда должен быть при галстуке!

- Мне стыдно. — У Алки закапали крупные слезы, и я отвернулся; не могу видеть женских слез. — Мальчишки на улице дразнят.

— Что-о? — Главбух даже привстала. — Ты стыдишься пионерского галстука? Ты стыдишься частицы красного знамени, символа принадлежности к пионерской организации? Отвечай сейчас же!

Алка не могла ответить по той простой причине, что была сильно занята ревом. Слезы уже не просто капали, а лились по щекам, прокладывая кривые дорожки, как дождь на стекле.

На ее защиту вылез Севрюга:

— Вы же видите, какая она здоровая вымахала.

Главбух уставилась на него непонимающе.

— Ну и что? Какое значение играют сантиметры?

— Понимаете, — слезы Киреевой заставили и меня нарушить обет молчания, — ей уже давно четырнадцать, ей пора быть в комсомоле, и когда она, такая дылда, ходит по улице или там в театр с пионерским галстуком на шее, малыши ее дразнят.

— Как? — недоверчиво спросила Главбух.

— «Такая кобыла, а в пионерах». Я своими собственными ушами слышал.

— Они еще обзываются: пионерская невеста, — выдавила Алка сквозь слезы. — Даже взрослые — и те смеются.

— Что ты ревешь, что ты все ревешь? — заерзала на стуле Главбух. — Я же тебя не наказываю, мы просто говорим... Взрослые не могут над этим смеяться. А которые смеются, значит, несознательные. И ты тоже... Разве сознательному человеку может быть стыдно за принадлежность к пионерам? Вот я! — она дернула себя за кончик пионерского галстука. — Я вам не ровня, у меня дома двое таких оболтусов, как вы, а мне не стыдно. Или пенсионерам республиканского значения. Им разве стыдно, когда им пионерский галстук повязывают? Наоборот, они гордятся. А вы?

— Мы тоже будем гордиться, — сказал негромко Витька Серко, и я прыснул.

Хорошо, что Главбух не расслышала или не поняла.

— Вот именно! А в комсомол вступим организованно, все вместе, к Первому мая. Не хватало еще каждого по отдельности принимать, у райкома комсомола нет других дел... Какие будут предложения?

— Можно мне? — Севрюга поднял руку.

—Ну, говори, — подозрительно покосилась на него Главбух. — Только без глупостей, как тогда, с водой этой.

— Не с водой, а с анабиозом, — поправил Севрюга.

— Все равно жидкость...

В начале учебного года это было, на показательном диспуте «Как я представляю себе школу будущего», диспут готовило какое-то школьное начальство для пионервожатых всего города, и нам предназначалась на нем роль подопытных кроликов. Каждый получил листок с текстом выступления на диспуте, и все тексты назвались так: «Я согласен с Витей (Вовой, Маней, Катей)» или «Я не согласен с Витей (Вовой, Маней, Катей)». Три дня на зубрежку, два дня на репетиции, все идет блестяще, и тут в самый неподходящий момент ко общему ужасу на трибуну залезает внеплановый, неоттекстованный Севрюга и начинает молоть несусветнейшую, интереснейшую чепуху:

— В будущем детство у людей будет продолжаться долго. Лет так до тринадцати или даже до четырнадцати. Потом всех направят на исследование умственных способностей, усыпят и положат на год в анабиоз. А пока человек будет спать, магнитофон начитает ему разные науки, которые нужны для будущей специальности. Год прошел, человек проснулся, диплом в зубы — и шагай на завод инженерить.

— А учителя? — спросили из зала, когда Севрюга кончил описывать заманчивое будущее.

— Учителя будут не нужны и постепенно отомрут, — авторитетно заверил Севрюга.

Мы побросали наши пресные тексты и пошли фантазировать кто во что горазд. Даже сам секретарь горкома комсомола спорил с Севрюгой, а Севрюга очень даже ловко ему возражал.

Всем нам здорово понравилось и секретарю горкома, кажется, тоже: он сказал, что мы народ с головой и что с нами не поскучаешь. А вот Дир на другой день вызвал Севрюгу к себе в кабинет и учинил нагоняй: что за выпад против учителей, да еще в присутствии стольких приглашенных — учителя отомрут! И вообще, кто ему дал право вносить в организованное мероприятие элементы хулиганствующего анархизма? Может быть, в Красноярске это и терпели, но здесь не Красноярск, й пусть Севрюга не рассчитывает, что подобные художества сойдут ему с рук.

Вот о каких Севрюгиных глупостях напомнила сейчас Главбух...

Честно говоря, я тоже ожидал, что Севрюга ляпнет сейчас что-нибудь веселенькое, и уже заранее начал улыбаться. Но он предложил серьезно и вполне разумно:

— Давайте сделаем так: кто из пионерского возраста вышел, пусть до вступления в комсомол носит не галстук, а особый значок. На нем даже можно написать «Старший пионер» или «Почетный пионер», или еще что-нибудь такое в этом роде.

— Вот правильно! — поддержали ребята. — Даже можно праздник такой придумать — день вручения значка.

— И не учиться! —развил кто-то мысль дальше.

На него цыкнули:

— Мы серьезно.

Но Главбух накинулась на Севрюгу:

— Ну анархист! Ну анархист! Где ты такое видел, чтобы вместо галстуков значки? Может, в твоем Красноярске?

— А почему нам нельзя первыми? — не уступал ей Севрюга. — Должен; же кто-нибудь начать!

Так они схватились, что Главбух совсем забыла про меня с Киреевой. А потом ей уже стало не до нас, потому что отворилась дверь, просунулась растрепанная голова какого-то малька и пропищала:

— Валентина Александровна, нам еще ждать вас или можно домой идти?

Главбух взглянула на. часы, ойкнула, проворно собрала со стола всю свою канцелярию и исчезла вслед за мальком, крикнув на ходу:

— Будьте готовы!

Мы с Алкой переглянулись и так мило улыбнулись друг другу: я весело, она — все еще со слезой в глазах.

Привалит же вдруг такое счастье!

Севрюгин шофер мне нисколько даже не понравился. Желтые неровные, словно изъеденные по краям ржавчиной, зубы. Мокрые холодные ладони. Я даже дернулся непроизвольно, когда он задержал мою руку, своей и переспросил, повернув ко мне ухо:

— Как, как?.. Томилин? Уж не Кирилла ли Юрьевича родственничек? Обличьем похож.

И когда узнал, что Кирилл мой родной брат, прямо-таки обрадовался:

— Ну, братан у тебя — что надо! Если и у тебя такая же башка на плечах — будешь раскатывать на своей «Волге». Да, Кирилл Юрьевич это тебе, брат, не каждый встречный!

Он шумно хвалил Кирилла, а мне было как-то не по себе. Может быть, потому, что он так и не выпускал руки из своих лягух.

- А у Кирилла «Волги» нет, — сказал я, чтобы хоть в чем-то с ним не согласиться.

- Нет — так будет, точно говорю. Уж я-то знаю! ним в одном цеху вкалывал, когда он вверх пошел, тракторишке-лопотишке внутризаводском — видел? Так вот, Кирилл Юрьевич его с шести колес на три переставил. — Он наконец отпустил мою руку и начал, загибая пальцы. — Маневренность улучшилась — вот тебе раз; вместо шести покрышек три, а покрышки знаешь, какой дефицит — вот тебе два. И сам хорошую деньгу сгреб за рационализацию — три. Нет, голова, голова! Это я тебе говорю — Островский... Моя такая фамилия — Островский. Очень знаменитая фамилия. Знаешь такого знаменитого человека — Островский? — спросил он самодовольно, словно знаменитым человеком был он сам.

Наверное, он думал, что вот сейчас я растаю от восхищения: как же, знаю, писатель! Но мне не хотелось доставлять ему радости, даже такой ерундовой.

— Композитор, что ли?

— Какой еще композитор? — он уставился на меня вылупленными глазами.

— «А у нас во дворе». Ничего песенка!

— А писателя такого не знаешь? Ну, который «Как закалялась сталь» написал? Еще «Бесприданницу»... Мощное кино! Как она того купца за нос водила...

Подошли другие ребята, и шофер со знаменитой фамилией и потными руками отцепился наконец от меня.

Нам предстояло грузить на машину старые секции батарей центрального отопления, сложенные штабелями в темном дворе возле недавно отремонтированного большого дома и засыпанные снегом. Работка так себе, мы бы управились без особых затруднений, если бы машина остановилась возле штабелей. Но шофер въехать во двор не захотел, у него было что-то не в порядке с путевым листом и он боялся постового милиционера на перекрестке возле дома. Машина стала с тыльной стороны квартала, в глухом проезде, между складом посудного магазина и гаражом пожарников. Сюда мы и таскали батареи кратчайшим путем. «По гипотенузе», — сказал Севрюга, протаптывая прямую дорожку в глубоком и рыхлом снегу.

Секции были тяжелые, килограммов по сорок, не меньше, и мы наваливались на них вчетвером. А девчонки, так те даже по шесть человек.

Явились все, за исключением Иры Серебровой, да еще Митька Без-пяти-минут, как водится, опоздал, сочинив в оправдание очередную небылицу. Зато Алка Киреева привела с собой лишнюю единицу — голенастого первокурсника из строительного техникума. Вообще-то мы чужаков не жалуем, и девчонкам достается от нас на орехи даже тогда, когда они на школьных вечерах

танцуют с ребятами не из нашего класса. Но сейчас возражать не стали: чем больше мозолистых рабочих рук, тем лучше. К тому же Алкин кавалер трудился на совесть: то ли перед нами или перед Алкой выпендривался, то ли па натуре такой работяга.

— Ас Иркой мы так просто не оставим, — с угрозой сказал Севрюга.

— А если ей некогда было? Ну, там в музшколу или еще куда? — сам не знаю почему вступился за нее я.

Галка Ходоренкова дернула плечами, насмешливо фыркнула:

— Ну да! Скорее всего, на каток побежала, фигуры крутить.

Я не выдержал:

— И почему вы, девчонки, такие вредные! Она же твоя подруга.

— Правда мне дороже! — слицемерила Галка.

— Вот покажем Ирке фигуру! — пообещал Севрюга. — Прибьем на дом мемориальную доску. Пусть помнит!

За каких-нибудь два часа машина сделала шесть ездок. Больше батарей не было.

— Богатыри! — похвалил нас шофер и протянул Севрюге руку.

Я подумал, что сейчас он начнет со всеми нами прощаться за руку, и скорей отступил к машине. Но шофер, оказывается, не прощался, он только отдал Севрюге бумагу с печатью. В ней удостоверялось, что такой-то класс такой-то школы сдал сборщику утильсырья такому-то три тонны бытового металлолома и получил за то восемнадцать рублей с копейками.

— А где они? — спросил я.

— Ого! — шофер смотрел на меня с насмешкой. — Губа не дура — что я говорил!.. Батареи чьи? Ваши? — Зато мы грузили.

— Ладно, не вякай! — прервал меня Севрюга. — Не деньгах счастье. Главное — пейпер. — Он сложил бумагу и сунул в карман.

- А если Главбух спросит, где деньги?

— Скажем, потратили на культпоход или на что-нибудь еще... В крайнем случае, соберем по полтиннику с носа. Не облезем!

И мы отправились всей бандой вешать мемориальную доску на дом Ирки Серебровой. Стащили ящик, валявшийся возле задней двери гастронома, выломали фанерную дощечку, написали жирно авторучкой: «Здесь живет знаменитая пионистка, известная белоручка Ирина Сереброва». Повытаскивали из того же ящика гвозди и прибили дощечку прямо на дверь дома, где живет Ирка.

И разошлись довольные, веселые.

А утром Севрюга встретил меня с расстроенным лицом:

— Ты знаешь, шофер ведь батареи украл, гад!

— Как украл? — нет понял я.

— Очень просто: как крадут? Наврал мне, что утильсырье купило их у ЖКО и ему только перевезти на машине. А утром я сегодня проходил там, управдом бегает по двору и всех расспрашивает, куда батареи подевались.

— Ой, Севрюга! — испугался я.

— Да ты не бойся, Петух. Управдом побегает до обеда и успокоится. Он ведь тоже так, для порядка. Очень они ему нужны, старые батареи.

— Все равно, мы соучастники.

— Плюнь! Никто ничего не узнает. Иди лучше, отдай Главбуху бумажку... А этому гаду я резину всю проколю, — Севрюга показал мне шило, добытое, наверное, в школьной переплетной мастерской. — Я знаю, где у него стоянка.

— Может, не надо, а?

— Нет, надо! Сбегаю после английского и проколю.

На большой перемене. Севрюга исчез ненадолго, а когда появился опять, по выражению его лица я понял, что дело сделано.

— Четыре ската! — шепнул он мне. — Повозится, минимум, до вечера, гад. А на следующей неделе я еще проколю.

Подошла Ира Сереброва.

— Между прочим, Севрюга, «пианистка» пишется через «а», а не «о». Второгоднику не мешало бы знать.

— Между прочим, не я писал. И, между прочим, идти против воли класса никому не рекомендуется. В следующий раз похуже будет.

Но Ира так просто не сдалась;

— Это не воля класса, а твоя собственная воля. Заврались кругом со своим Медведкиным и компанией, да еще других принуждают. Настоящий террор!

Севрюга обозлился:

— Во-первых, Медведкин такой же мой, как и твой. А, во-вторых, за террор можно так схлопотать...

Но Ира уже удалилась с гордо поднятой головой.

Все-таки молодец девчонка! Вот если бы она только не терла губы зубной щеткой...-

— Нехорошо как-то получилось с металлоломом, Севрюга.

Он меня не понял:

— Сказано: не трусь!

— Да я не боюсь... Просто неловко.

— Что ты все: неловко, неловко! — вспыхнул, как спичка, Севрюга. — Возьми и порви квитанцию, если тебе так уж и неловко.

— Ну что ты сразу...

— А не рвешь, так молчи!

Я и замолчал.

ТОРЕАДОР, ПИКАДОРЫ И ДИР

Лена не ходила к нам несколько дней, и мама забеспокоилась: уж не заболела ли Дашка?

— Сбегаю к ним вечерком проведать.

— Привет Дашке-племяшке! — Я вытащил из своего ящика со всякой всячиной увеличительное стекло, чуть треснувшее сбоку. — На вот, отдашь ей от меня. Скажешь волшебное стеклышко дядя Петя посылает.

— Собирайся в школу побыстрее, дядя! — Мама растрепала мой ежик. — Опоздаешь — уже без двадцати восемь. Все взял? Алгебру?

— Взял, взял!

— А кеды? Сегодня у тебя физкультура.

Ой! Ведь кеды-то я забыл! Но признаться? Пойдут нотации...

— Взял.

А сам побежал в переднюю за кедами.

Пока я их запихивал в портфель, в дверь постучали. Нагрянули гости — да еще какие: Лена с дочкой. Дашка-племяшка вся укутана, только носик один из платка торчит да глаз черный виднеется — веселый такой, хитрющий.

— Что такое? — сразу заволновалась мама. — Что случилось, Леночка?

— Ничего особенного. Просто хочу Дашеньку подкинуть вам на часок-другой. Можно?

— Ну конечно же! Мне сегодня попозже... Дай я тебя раздену, Дашок, дай шубку сниму, маленькая... А ты куда Лена, так рано?

— Хочу к главному архитектору города зайти. Работу мне обещали...

Я вышел из дома вместе с Леной. Покосился на нее. Какая-то она грустная сегодня. И молчит.

— Денег на жизнь не хватает, да, Лена?

— Денег-то хватает...

— Тогда зачем на работу?

— Каждый человек должен работать, Петушок. Вон даже Дашка и та работает в детском садике своем. Одна я дома сижу.

— Но ты еще не кончила институт. Кто тебя возьмет?

— Ну уж чертежницей-то, думаю, примут. Я ведь здорово чертила. И себе, и... — Она замялась на секунду, —... и другим.

«И Кириллу», — подумалось сразу. Я хорошо лом- ню, как Лена, еще студенткой, приходила к нам домой, помогать Кириллу. Чертил-то он неплохо, а вот всякие надписи и цифры у Лены получались куда красивее.

— Как Кирилл? — спросил я и тут же уточнил, что именно имею в виду: — Выпивает?

Лена вздохнула:

— Уж лучше бы он выпивал.

И побежала через улицу. Там, в здании горисполкома, работает главный архитектор.

После уроков состоялось заседание Совета Справедливых.

Совет Справедливых придумал наш директор. Вернее, не придумал, а взял из статьи в газете и перестроил на свой лад. Там, в статье, в Совете Справедливых заседали одни ученики, учителей на нем совсем не было. На наших же заседаниях постоянно присутствует Дир. На Совете решаются важные вопросы: кому дать и кому не дать эмблему за разные хорошие дела. А каждая эмблема — шаг вперед к победе в соревновании. Понятно, возникают споры, и очень жаркие. Потому что каждому классу хочется взять побольше эмблем

себе и дать поменьше эмблем другим. А каждый спор, как говорит Дир, это драка в зародыше. И чтобы не было ни споров, ни драк, Дир ходит на наши заседания. Он не член coeeja, а просто арбитр, посредник. Пока у нас споров нет, "с его мнением можно не считаться — так он сам объявил. Дир даже не слушает, о чем мы говорим, сидит себе за столом, листает какие-то бумажки, тетрадки. Но как только возникает шум, Дир сразу откладывает в сторону бумажки и говорит, что нам делать. И тогда все споры кончаются сами собой. Попробуй, не согласись с мнением Директора! Его вся школа боится. Не только мы, нижайшие в коричневом и сером, но и учителя.

Раньше, когда Дир у нас не преподавал, мы боялись его еще больше. Идет он по школьному коридору, строгий такой, важный, ни на кого не смотрит, никого не замечает. И ты жмешься к стенке, и бормочешь «здравствуйте», и в грудной клетке у тебя трепыхается от страха. А чего боишься — и сам не знаешь. Ну, что он может тебе сделать — Дир? Ну, прочитает нотацию, ну, пошлет домой за родителями. Не так уж страшно, если подумать. Другие учителя то же самое делают. А вот боишься и трепещешь, как кролик перед орлом.

Массовый психоз!

Когда стало известно, что сам Дир будет нам историю преподавать, в классе три дня царила паника. И первый урок, правда, был страшным. Дир ходил по классу, заложив руки за спину, тыкал пальцем то в одного, то в другого и выпаливал: «Ты!». Вызванный говорил свою фамилию, Обреченно тащился к доске, и Дир начинал короткую, но яростную атаку. Даже отличники не выдерживали больше трех его вопросов.

— Что такое: вени, види, вици?

А черт его знает, что это такое!

— Опиши внешность Гая Юлия Цезаря.

Да кто из нас его в глаза видел, Гая Юлия Цезаря!

— Что произошло бы в Европе, если бы исход Каталаунской битвы был другим?

А каким он вообще был, исход Каталаунской битвы?

Дир наставил кучу двоек, немного успокоился и заявил, что теперь начинается новая эра в нашем обучении. Упор будет делаться на нашу собственную инициативу. Внеклассная работа по истории особо поощряется. Удовлетворительную оценку можно заслужить только плавным рассказом. Первое же «э-э» — и ученик отправляется на место.

Дир говорил долго. Мы слушали, раскрыв рты и холодея от ужаса. Но прошло каких-нибудь три урока и все стало ясно. Из истории мы знаем, что, у великих людей есть свои слабости. И у Дира, к нашему счастью, тоже. Первой это обнаружила Ира Сереброва. Дир вызвал ее. От страха она все напутала и стала плести такое, что класс оцепенел. А Дир сидел и смотрел прямо перед собой, время от времени одобрительно кивая.

Наша музыкантша заработала четверку. И тогда мы все поняли. Он не слушает! Важно говорить быстро и плавно, а что говорить — не имеет никакого значения. Но стоит только остановиться на секунду, как тотчас же следует прицельное; «Каким богам поклонялись карфагеняне?» — и ты Падаешь замертво жертвой истории.

Что касается нашей инициативы и внеклассных работ по истории, которые вначале нас так напугали, то оказалось, что это, наоборот, нам на пользу. Вырежешь из старой книги картинку с саблезубым тигром или бронтозавром, приклеишь на картонку и тащишь Диру в кабинет:

— Олег Борисович, я пособие по истории сделал для малышей. — И обязательно надо добавить: — По своей собственной инициативе. —_ Иначе вся работа впустую.

— Инициатива — хорошо! Как твоя фамилия? Из какого класса? Так, записал. Иди, сдай в кабинет истории.

Сдать? Как бы не так! Этот бронтозавр еще на меня поработает. Я его цветными карандашами раскрашу и через недельку-другую снова отправлюсь к Диру за пятеркой. К концу четверти они мне ой как пригодятся!..

На Совете Справедливых до три представителя от соревнующихся классов. И от нашего класса трое: я, Алка Киреева и Ким Медведкин. Меня выбрали сам не знаю почему: в тот день я в школе не был — мама повела в поликлинику показывать гланды. Алку — полу- случайно; она девчонка от Каждого класса в Совете непременно должна быть хоть одна девчонка. Ну, а Ким Медведкин — этот избран no-достоинству. Такого хитреца, как-он, не было на свете еще, наверное, со времен древних греков.

Ким — закоренёлый отличник, его школьная биография не запятнана ни единой тройкой. И он, действительно, способный, не то, что иной зубрила, который волочит свое звание отличника на горбу, как туристы рюкзак с консервами и брикетами горохового супа. Но, вдобавок ко способностям, Ким еще блестяще ориентируется в обстановке. У него великолепный нюх на вызов, да и тактик он первоклассный. Вот, например, вызывают его по химии, а он не то, чтобы не знает, но не очень уверен, что будет пятерка. И вот он начинает вывертываться. Первым долгом, вопрос к обладателям наручных часов — их у нас -всего трое:

—Сколько осталось до звонка?

Если еще много, Ким немедленно заболеет. Он выйдет к доске, шатаясь, у него даже кровь пойдет из носа — он и это умеет. Химичка Баба Таня перепугается, забеспокоится, захлопочет, назначит двоих ребят вывести бедного Кимушку в коридор, несмотря на его отчаянный протест: «Что вы, не надо, уже проходит!», усадить у открытого окна, свежим воздухом подышать.

Если же до звонка осталось всего несколько минут, Ким применит иную тактику:

—Татьяна Михайловна, у нас тут с Томилиным спор возник.

Ему ли не знать, что химичку хлебом не корми, а спорный вопрос задай по ее предмету! Мы даже иногда на перемене специально вопросы сочиняем, чтобы потом, на уроке, время тянуть. Только она за журнал, как мы сразу:

— А вот можно горячей водой пожар потушить?

—Опасен ли фосфор для здоровья?

И Баба Таня, счастливая, отвечает.

Конечно, если бы не Ким, а, скажем, Севрюга, сказал бы, когда его вызывают: «Татьяна Михайловна, у нас тут с Томилиным спор возник», — она бы его и слушать не стала. Отвечай сначала урок, а потом, если еще сохранится охота, рассказывай про свои споры. Но Ким есть Ким. Учителя души в нем не чают, в том числе и Дир. Ким у них Ученик Номер Один. Чистенький такой, всегда в форме, пионерский галстук у него не в кармане, где ему не положено быть, а на шее, где ему положено быть. Дневник у Кима заполнен красивым почерком на неделю вперед, тетрадки невозможно чистые, обернуты в бумагу, и не в простую, а гофрированную,

промокашки к тетрадкам приклеены ленточкой, и не простой, а шелковой.

И вообще он улыбчивый, вежливый со всеми, даже с начинающими, которых иногда сшибает на катке. На- летит, собьет с ног, а потом сам же поднимет, утешит, снег стряхнет, особенно если мама или папа этого малыша поблизости. И никто на него не в обиде, даже, наоборот, восторгаются:

— Ах, какой воспитанный мальчик! Не чета нашим охламонам.

В Совете Справедливых Ким у нас самый незаменимый человек. Я просто не знаю, что бы мы стали делать, если бы не Ким. От пятого «а», наших главных соперников, в Совете три яростных спорщика. Среди них рыжий чертенок со смешной фамилией — Бедуля. Ну, не Бедуля, а прямо настоящий Шерлок Холмс! Он точно чует, если у нас что не так, и наседает, и наседает. А Ким раззадорит его, доведет до белого каления, а потом к Диру:

— Олег Борисович, они опять спорят. Разрешите, пожалуйста, по справедливости.

И Дир, как правило, решает в нашу пользу, вернее, в пользу своего ненаглядного Кимушки.

Вот и сегодня Ким организовал сражение за последние решающие эмблемы, опираясь на Дира. Сначала он сообщил Совету, что мы собрали три с половиной тонны металлолома. Рыжий чертенок и компания сразу же подняли щенячий визг, требуя доказательств. Доказательство лежало у меня в кармане, я уже хотел его вытащить и торжественно продемонстрировать, но Ким удержал меня, шепнув:

— Рано! Пусть поорут.

Они орали минут пять:

— Не верим! Вранье! Приписка!

Ким с достоинством защищался, упирая, главным образом, на то, что людям надо верить, особенно, если они старше. А когда пятиклашки, уже уверенные в нашем поражении, обратились к Диру, Ким сказал мне:

— Бумага у тебя, Томилин? Предъяви, пожалуйста, Олегу Борисовичу.

Так рыжий чертенок потерпел первое поражение. Оно не охладило его пыл, и когда пошла речь о нашем культпоходе в филармонию, он заверещал снова:

— А кто выступал в концерте, кто?

Тут на него неожиданно накинулись его же собратья: