Канонические произведения. История японской фантастики в зеркале данной антологии 8 страница

«Дали» старательно пережевывал пищу, его мощные челюсти гурмана без устали двигались вверх-вниз.

— Доктор, вы попросите за меня, ладно? — Голос Виви звучал так гладко, будто его смазали маслом. — А то дедушка меня совсем не слушает.

— Вечно она чего-нибудь хочет, просто беда, — сказал «Дали» и посмотрел на «Меня» со значением. — Ни в чем не могу ей отказать.

— Да нет же! Пусть доктор женится на мне и заберет меня в TOKYO.

Тут настала моя очередь прийти в замешательство.

Да, она безусловно «Мне» нравилась. Но для таких барышень влюбленность в собственного врача — обычное дело, ее не хватает надолго. Виви просто ищет союзника в той борьбе, которая происходит у нее в душе. Кого-то, кто, полюбив, протянет ей руку помощи, будет бережно защищать и опекать ее, кого-то, но не «Меня». Лучше всего на эту роль подходит профессор Ишервуд.

Виви закипала, все больше и больше теряя контроль над собой. У «Меня» зародились нехорошие предчувствия.

— Все, Виви, хватит, пора спать. Я, с вашего позволения, тоже отправлюсь в свою комнату, — «Дали» с трудом водрузил грузное тело на костыль. — Доктор, вы уж вразумите ее, пожалуйста.

— Нет, нет, нет, ни за что! — закричала Виви.

Дальнейшее было делом нескольких мгновений. Она вся будто одеревенела, потом схватила со стола нож и попыталась вонзить лезвие в мягкую, округлую грудь.

«Я» ожидал чего-то подобного, поэтому сумел опередить ее на доли секунды. Выбив нож из рук Виви, «Я» прокричал «Дали»:

— Дайте мне костыль!

Честно говоря, «Я» сам не ожидал такого эффекта: приступ моментально сошел на нет.

— А ну отдай! — прорычал «Дали». Его глаза сверкали нехорошим блеском. Он отобрал у внучки костыль, бросая на нас обоих исполненные ненависти взгляды.

«Я» знал, что еще Сальвадор Дали испытывал особую психологическую тягу к этому предмету. Существует легенда о том, что вид старых, обшарпанных костылей, забытых в кладовке на чердаке, так потряс его, что он до полусмерти избил свою спутницу. Костыли часто появляются и на картинах Дали. Это опора, на которой держится его текучий, расплывающийся мир, важный предмет в его символическом реквизите.

Дед и внучка некоторое время не двигались с места, пытаясь испепелить друг друга взглядами, словно охваченные ревностью любовники. Виви первой пришла в себя и выбежала из столовой, закрыв лицо руками.

Видимо, костыль имел символический смысл и для «Дали»: он был подпоркой, с трудом удерживавшей его рассудок от падения в бездну безумия. Но при случае мог вызвать приступ одержимости и гнева. Опасное приспособление.

История с костылем внезапно обнажила застарелую бессознательную неприязнь, поселившуюся в этой семье.

Ужин был окончен.

 

Как бы там ни было, следовало отыскать Виви. Допрошенный «Мной» слуга сообщил, что она только что уехала куда-то на машине. «Наверняка изволили в город отбыть, куда же еще. Вы попробуйте съездить в тот паб, где художники собираются».

«Я» сунул несколько монеток в подставленную ладонь и выбежал за ворота.

Колония художников во владениях семьи «Дали» разрасталась как снежный ком. И этот городок, ветвящийся вокруг одной-единственной главной улицы — а кроме него в округе и вовсе не было ничего примечательного, — стал пристанищем бездомной богемы.

В воздухе паба, насквозь пропитанном дымом и пьяной многоголосицей, табачная вонь смешивалась с запахом марихуаны.

В общей кутерьме выделялась группа людей, безмолвно застывших в растительной медитации, — дадаисты, последователи Джорджо де Кирико[51]. Какая-то парочка занималась любовью, прижавшись к столбу, их сплетенные тела были испещрены татуировками вьющихся лиан и змей. Обойдя их, «Я», наконец, добрался до издали облюбованного «Мною» столика, пустовавшего в углу.

В темном закутке вповалку лежали люди в нарядах одинакового синего цвета — монохромисты. На свету копошился клубок тел в алых одеждах — еще одна группа адептов того же течения.

Стремительно двигались по залу футуристы, превозносившие скорость как первейшую ценность в жизни. Они вели свои дискуссии на особом наречии, быстроязе, звучавшем абракадаброй для непривычного уха.

Особой наглостью отличалась компания приверженцев оп-арта. Среди них был человек, с ног до головы обмотанный грязными тряпками наподобие мумии. От него несло гниющей плотью, как от протухшей говядины.

— Не угостишь рюмочкой? — ко «Мне» подошла девушка из группы фовистов. — Ты сам-то из какого течения?

— Как видите, — через силу улыбнулся «Я», придвинув к ней бутылку рома.

— Да уж. Одежка у тебя — полное дерьмо. Ни капли фантазии. Одна практичность на уме, тоска зеленая. Эх ты! — Она принялась отчитывать меня без особого, впрочем, энтузиазма. А потом, воскликнув: «Ой, да вот же мой парень!» — вскочила со стула и двинулась навстречу пожилому мужчине — это, надо полагать, и был ее приятель.

«Я» облегченно вздохнул: ходят слухи, что фовисты в большинстве своем — волки-оборотни. Девушка беседовала со своим кавалером, в котором было что-то от устаревшей модели робота. Кубист, не иначе. Улучив паузу в разговоре, она подмигнула «Мне» и ух-мыльнулась, обнажив клыки. «Мне» сделалось как-то не по себе.

«Я» в который раз подумал, что по земным представлениям о здравом рассудке все эти ребята-художники распрощались с ним давным-давно. Атмосфера, царившая в пабе, больше всего напоминала палату психушки, где «Мне» довелось одно время работать.

— Ты один? Можно присесть? — на смену фовистке к моему столику подошла совсем молоденькая девушка.

— Ты кто?

— А мы встречались. Не помнишь — в усадьбе «Дали», в гардеробе?

— А, так это ты сидела у входа? Не знаешь случайно, где сейчас Виви, внучка хозяина?

— Небось умотала на машине со своими ухажерами.

— Знать бы куда... Очень надо ее найти.

— Брось, не пытайся даже. Фиг ты ее найдешь в такой огромной пустыне.

Да, она, пожалуй, права. Раз Виви не одна, ничего страшного с ней не случится. «Я» спросил у девушки, чем ее угостить.

Она заказала шампанское, «Я» попросил пива.

Марсианское пиво — порядочная дрянь, хмель и вода самого отвратительного качества, а по вкусу напоминает мышиную мочу. Но забирает оно крепко, так что «Я» прилично опьянел.

В один прекрасный момент «Я» обнаружил, что девушка сидит совсем близко, прижимаясь ко «Мне» массивным бедром.

Не скажу, что все марсианки распутницы, но по большей части темперамента им не занимать. Кармен, моя новая подружка, не была исключением. Что греха таить, внимание местных красоток льстит любому мужчине, оказавшемуся на чужбине... Похоже, Кармен тоже не отличалась здоровой психикой. Порядком опьянев, она призналась:

— Доктор, а ведь я клептоманка! Такая ужасная преступница, просто сгораю со стыда. Отшлепай-ка меня хорошенько, — и ударилась в слезы.

«Я» в смущении обвел глазами зал, но никто не обратил на нас внимания. Ну, конечно, на планете-психушке подобное поведение — милое дело. Только мужчина, сидевший за соседним столом, ухмыльнулся в нашу сторону:

— Давай наподдай ты ей как следует! Это уже не лечится. Ну что, Кармен, сперла что-нибудь стоящее?

— Не твое дело. Ты что, краденым теперь приторговываешь?

— Ах ты, сука!

Мужчина подскочил к Кармен и изо всех сил толкнул ее. Девушка полетела на пол вместе со стулом, а он уселся на нее верхом и принялся лупить по пышной заднице.

— Ты что, ты что! — кричала Кармен. Подол ее платья задрался, обнажив подпрыгивающие ляжки.

«Я» не выдержал и хотел вступиться, но кто-то схватил «Меня» за руку:

— Это ее хахаль, лучше не ввязывайся.

В этот момент на сумочке Кармен лопнула застежка, и все содержимое посыпалось на пол.

— Бестолочь! — сказал ее приятель. — Только дрянь всякую тыришь. Это еще что?

С его пальцев свисали, растягиваясь наподобие жевательной резинки, текучие часы профессора Ишервуда. — Вор! — Кармен выхватила свою добычу и неожиданно засунула себе в рот. А потом, пожевав, проглотила.

Вот так мои мечты провести жаркую ночку с аппетитной марсианской красоткой рухнули в тартарары. Однако все происшедшее натолкнуло «Меня» на одну мысль.

Добравшись до телефона, «Я» набрал номер профессора Ишервуда...

 

 

На следующее утро «Меня» мучило запоздалое раскаяние: надо же было выдуть столько этого марсианского пойла, не подумав о последствиях.

«Я» торопливо вышел на террасу и едва поспел к завтраку. «Дали», пребывавший в прекрасном расположении духа, уже приступил к еде.

— Угощайтесь!

«Я» заглянул в протянутую миску и обомлел.

На дне поблескивали те самые вещицы, что «Я» заказал профессору. Но ведь они предназначались Виви! Выходит, «Дали» заграбастал все себе.

Ничего не поделаешь, пришлось и «Мне» взять из миски карманные часы и отправить в рот. На вкус они напоминали сухое печенье.

— У меня в обычае плотно завтракать, — пояснил «Дали», принимая из рук слуги раскаленную сковородку, на которой тикали зажаренные будильники.

Часы расплавились и лужицей растеклись по дну, но время показывали исправно.

«Дали» прицелившись, воткнул в них вилку, словно проткнул чье-то горло, и принялся орудовать ножом. Его лицо расплылось в довольной гримасе.

— Доктор, какое объедение! Божественный вкус! Виви, может, попробуешь кусочек?

— Вот еще! — отмахнулась от него внучка.

— Зря вы отказываетесь, госпожа Виви. Профессор Ишервуд прислал их в подарок от чистого сердца. — «Я» тоже подключился к уговорам. — Действительно, очень вкусно.

— Не хочу, не буду! Ни за что! — закричала Виви.

«Я» оторопел: никак не ожидал нарваться на столь резкий отказ. От напряжения ее лицо сделалось мертвенно-бледным.

Затем — шаг за шагом — повторились все события вчерашнего вечера. В столовой Виви делалась просто сама не своя. Она снова попыталась вонзить в грудь вилку, «Я» опять остановил ее приступ и вышел за дверь. Все в точности, как в прошлый раз.

Мой замысел состоял в следующем: «Я» думал, что, накормив Виви мягкими часами, мы сумеем преодолеть ее психологическую неприязнь к механизмам. Но этот план полностью провалился, и все потому, что по легкомыслию «Я» не учел того, как далеко зашла ее анорексия.

 

На следующий день «Я» вернулся в TOKYO. Теперь в запасе оставался лишь один вариант. Нужно было как можно скорее запустить в производство искусственные органы из мягких материалов на новых белках, открытых профессором Ишервудом. Пока Виви еще держалась на питательных уколах, но никто не знал, как долго это продлится. Если болезнь будет прогрессировать и дальше, она может отказаться и от уколов и окончательно уморить себя голодом. Смерть от истощения за столом, ломящимся от яств. Такая участь ожидает грешников в голодном круге ада: стоит им прикоснуться к еде, и ее тотчас охватывает пламя.

К тому же комплект мягких внутренностей позволит «Мне» убить разом двух зайцев, рассудил «Я»: спасти Виви от мучительной смерти и выдать ее замуж за профессора. Иного выхода нет.

 

Переговоры прошли на удивление просто. Точнее сказать, лучшие японские компании чуть не передрались за право работать с изобретением профессора, а тот, конечно, не имел ничего против.

«Я» взял на себя обязанности по ведению патентных дел от имени Виви и Ишервуда и с жаром принялся за непривычную работу. Похоже, несмотря на все доводы рассудка, в глубине души «Я» по-прежнему любил Виви. Иначе откуда взялось во «Мне» такое рвение в коммерческих делах? Но если любить значит бороться за счастье своей избранницы, «Мне» не в чем было себя упрекнуть.

Через несколько дней переговоры благополучно завершились. В приложении к договору были записаны обязательства производителя: первым с конвейера сойдет комплект внутренних органов из нового материала, предназначенный для Виви. Оставалось только уговорить ее на повторную операцию.

В тот вечер «Я» выпивал в одиночку. Алкоголь слегка горчил, а в душе у «Меня» сладко ныла какая-то струнка. Ну вот и все. Теперь «Мне» останется только полюбоваться на Виви в подвенечном платье. Ее с профессором осыпят рисом и конфетти и отправят в свадебное путешествие. А «Я» буду смотреть им вслед.

 

 

Однако оказалось, что до конца моей марсианской эпопеи было еще далеко. На следующий день обстоятельства переменились самым решительным образом. «Мне» доставили срочную телеграмму от Виви:

 

«ДЕДУШКА ПОМЕШАЛСЯ ЗПТ МАРС ТАЕТ ТЧК»

 

Что у них там стряслось? «Я» снова отправился на Марс.

Смысл телеграммы мгновенно дошел до меня, как только «Я» оказался один в обезлюдевшем космопорту. С Марсом происходили странные метаморфозы. Из усадьбы «Дали» они метастазами расползались по марсианской пустыне.

«Я» разыскал брошенный кем-то джип, влез в него и, бормоча себе под нос: «Ну и дела!» — погнал машину к усадьбе. На Марсе нет дорог: джип несся через пустыню, поднимая тучи красного песка.

Море песка окружало «Меня» со всех сторон, покуда хватало глаз. Разбросанные по пустыне белые скалы преобразились, превратив пейзаж в репродукцию «Атавистических останков дождя» Дали: их контуры подтаяли, углы сгладились, а поверхности свернулись гигантскими коконами. Стволы сухих деревьев поддерживали норовившие рухнуть громады. Хотя нет, если приглядеться, то никакие это не деревья: белые плавящиеся скалы опирались на костыли. Время застыло, а может, и вовсе исчезло, оставив после себя зловещий вакуум. И в него по капле начал просачиваться безумный хронотоп Дали, словно морской прибой, накатывая, погребал под собой берег. Мой джип увяз в этой временной трясине и тоже начал размокать в ее ядовитых испарениях.

А точнее, моя машина постепенно становилась съедобной.

Не оставалось ни капли сомнений в том, кто виновник происходящих на Марсе катаклизмов. «Дали» собственной персоной, больше некому! «Ну давай, черт возьми, соображай!» — понукал «Я» себя, с трудом сдерживая дурноту, подступающую от ужаса перед наползающим сюрреалистическим пейзажем. Все ясно: мягкие часы, попав в ненасытную утробу «Дали», выпустили на свободу паранойяльные фантазии, спавшие в его подсознании.

«Я» постарался восстановить общий ход событий. Поглотив текучие часы, гипертрофированное обжорство старика обрело жизненную силу и расправилось с марсианским временем. Его могучий желудок переварил непрочное время этой планеты и отрыгнул его обратно. Да, все именно так. Пространство и время здесь такие хрупкие, что утроба «Дали» справилась с ними без труда.

Вид за окном джипа подтверждал мои страхи: пустыня вокруг — лишь отрыжка, исторгнутая из его чрева: таким писал свой иллюзорный мир Сальвадор Дали, о таком мире мечтал его потомок. «Дали» наверняка захочет еще раз пожрать — нет, он уже пожирает — этот ставший съедобным мир.

И вот тогда в самом сердце пустыни «Мне» довелось пережить настоящий УЖАС.

 

Виви ждала «Меня» за воротами усадьбы.

— Ага, вы все-таки приехали! — И она, подбежав, прижалась ко «Мне» всем телом. — Добрались без приключений?

— За мной гнались чудовища из фантазий Дали!

— А, эти...

Виви тоже знала о них. Стадо гигантских — их головы маячили высоко над землей — слонов с картины Дали «Искушение святого Антония». Эти привидения неслись на своих насекомьих ногах, тонких и длинных, как у пауков-водомерок, а впереди скакала белая лошадь. Они всем стадом гнались за моим джипом, легко скользя по поверхности.

— Ну что там происходит у вашего дедушки? — спросил «Я».

— Он у себя. Жрет без устали, словно оголодавший за зиму волк.

— А что именно?

— Все подряд, что под руку попадется. Столы, стулья, кровати, даже телефон — ему все годится. Все, что есть в доме, даже стены. Скоро от усадьбы ничего не останется.

— Ох, если бы только от усадьбы — пробормотал «Я». Да, все именно так, «Я» оказался прав.

Мы с Виви, обнявшись, вошли в дом, и тут «Меня» охватила паника. Дом стал живой плотью, он уставился на «Меня» всеми стенами, словно говоря: «Что же ты стоишь, сожри меня, ну давай, вцепись зубами».

Мутации внутри дома зашли еще дальше. Сальвадор Дали в свое время говорил, что в будущем здания станут «пушистыми и мягкими». Усадьба приближалась к его идеалу: пол, стены, потолок как будто ожили, в них заструилась кровь, зародились мириады волосяных луковиц и проросла свежая короткая шерстка.

«Дали», обосновавшись в самой глубине усадьбы, пожирал каминную доску. Он уставился на «Меня» безумным взглядом людоеда.

— О, ты, выходит, снова на Марсе? Погрызешь? — и протянул «Мне» недоеденную ножку стула.

— Благодарю, что-то не хочется, — ответил «Я». — Да, аппетит у вас отменный.

— Ну так ведь надо доесть дом как можно быстрее, иначе он просто стухнет. Сам видишь, какая жара.

— Да, действительно, очень жарко. — «Я» решил не спорить с параноиком, с интересом наблюдая за симптомами его болезни.

Старик развалился на полу и чавкал каминной доской. В этот момент он казался вождем племени каннибалов, опьяневшим от обилия жратвы, впавшим в экстаз самодержцем империи обжор. Впрочем, старик ест, конечно, не только для того, чтобы набить себе брюхо. Его мучает первоголод: бесконечная, ничем не утоляемая жажда насыщения, участь всего живого. Вечный голод. Ну ничего себе, как же ему удается лопать и лопать вот так, без перерыва. Выходит, мания «Дали» выбросила его желудок в другое измерение, разорвав путы реального времени и пространства. Иного объяснения «Я» не находил. Иначе ненасытная жадность давно разорвала бы его утробу в клочки. Увы, положение гораздо серьезнее, чем «Я» предполагал. Чудовищный аппетит старика будет безудержно расти и поглотит не только усадьбу, но и весь Марс, а за ним Солнечную систему, Млечный Путь, всю Вселенную...

Ночью «Мне» приснилось, как «Дали» обгладывает Марс. От планеты остался лишь бесформенный кусок наподобие яблочного огрызка.

Очнувшись от кошмарного видения, «Я» обнаружил, что каменные стены моей спальни тоже потихоньку подтаивают. О Господи, нет, они же собираются сожрать «Меня», вон на поверхности уже капельками выступила слюна.

Издав дикий вопль, «Я» пулей вылетел из комнаты, напролом ринулся через сад и, перемахнув через ограду, выскочил за пределы усадьбы.

Дом, преображенный бредом «Дали» в съедобную субстанцию, обрел повадки хищника. Хотя, если задуматься, вряд ли можно было ожидать чего-то иного.

«Жри или сожрут тебя» — таков закон этих плотоядных джунглей. Так что неудержимое обжорство «Дали» подстегивает страх: он спешит поскорее разделаться с домом, пока тот не поглотил его самого.

 

 

Нельзя было терять ни минуты. Дождавшись утра, «Я» отправился к профессору Ишервуду.

— Вот, значит, как, понятно, понятно... — профессор выслушал мой рассказ со всей серьезностью. — Итак, субъективная паранойя «Дали» просочилась в объективный мир и воплотилась в его реальности. И теперь его безумием заражено все, вплоть до неодушевленных предметов.

— Именно так, — согласился «Я». — Поэтому спальня и попыталась сожрать меня.

— Вы, вероятно, знаете, что в шесть лет Сальвадор Дали хотел стать поваром, затем — Наполеоном. Впоследствии эти детские желания немало повлияли на его живопись. Так вот, они просто не могли не передаться его марсианскому потомку. А значит, можно предположить, что жестокая властность Наполеона и фантазии кулинара перемешались в подсознании «Дали», слились в единое целое. И то, что происходит с нашей бедной планетой, — лишь проекция этой гремучей смеси во внешний мир.

— Пожалуй, что так, — сказал «Я», не переставая удивляться мастерству профессора по части теорий. — Иными словами, в его мире царит кулинарная деспотия.

— Как вы сказали, кулинарная деспотия? Хм-м, — профессор пару раз кивнул. — Но сейчас «Дали», переделывающий Марс согласно своим фантазиям и желаниям, пребывает именно в поварской ипостаси. Все, что попадется ему под руку, годится в готовку, все идет в пищу.

— Однако в этом мире действует закон джунглей: либо ты, либо тебя. По пути к вам я проезжал через окрестные города и деревни. Везде одно и то же: люди пожирают все подряд, набивают себе брюхо, как одержимые. Ведь иначе они могут оказаться в пасти у своего собственного обеда. У них не осталось времени ни на работу, ни на живопись, ни на обычные разговоры.

— Да, плохо дело, — вздохнул профессор. — Видите ли, здесь, на Марсе, объективность реальности — независимость вещи в себе — весьма спорный вопрос. Уж слишком она подвержена влиянию субъективного сознания. У нас постоянно происходят подобные истории.

— А что, есть и другие примеры?

— Да, один торговец льдом, у которого жара уничтожила весь товар, пришел в такое неистовство, что всё вокруг в радиусе десяти метров упрятал под ледовым панцирем.

— И что дальше?

— А ничего, выглянуло солнышко и растопило замерзший городок. Но с «Дали» такой фокус, увы, не пройдет, слишком уж сильна его паранойя. Или вот еще, — продолжал профессор. — Родители наказали ребенка за то, что он плохо ел за столом, а тот в отместку наложил на еду заклятие. И все продукты в городе обратились в камни.

— Похоже на колдовство, — заметил «Я».

— Да, у нас на Марсе слишком ломкие пространство и время, как раз то, что нужно для магии и чародейства.

На улице по-прежнему стояла жара, и воздух потихоньку пропитался ароматами еды: попахивало чем-то сладким, откуда-то несло жареным мясом. Вокруг бушевал такой водоворот запахов, словно мы прогуливались по улице, застроенной всевозможными ресторанами, кондитерскими и лавочками со спиртным. — Невыносимо, — заметил «Я», закрывая окно.

— Эх, неужели ничего нельзя поделать? — грустно сказал Ишервуд.

И тут «Меня» озарило:

— Профессор, есть одно действенное средство. Вы сами его подсказали мне историей про мальчика-малоежку. Нам надо обратиться за помощью к Виви.

— К Виви? — профессор взглянул на «Меня» с подозрением.

— Да, именно к ней. Направим ее анорексию против обжорства деда. В подсознании Виви достаточно потенциальной энергии, чтобы побороть его.

Эта идея пришла ко «Мне» не случайно.

С точки зрения психологии анорексия напрямую связана с экзистенциальными свойствами пространства. В моей практике была пациентка с таким диагнозом. Стоило кому-то переступить невидимую границу ее личного пространства, как ею немедленно овладевал приступ болезненного стыда. Она была дочерью хозяина ресторанчика на окраине и иногда помогала отцу, принимая заказы. Среди клиентов попадались вульгарные типы, не упускавшие случая шлепнуть или ущипнуть симпатичную официантку. Так что работа вскоре стала ей невмоготу. Постепенно болезнь прогрессировала, захватывая все новые территории. Теперь стыд охватывал ее и от чужого взгляда, а приступ могли спровоцировать не только люди, но и предметы, прежде всего кухонная утварь. Ее пример показывает, что анорексия рождается из страха перед вторжением в личное пространство: сама мысль о том, что еда нарушит границы тела, попадет внутрь, может навести на больного ужас.

— Разумеется, с Виви все во много раз запутанней и серьезней, — сказал «Я». — У нее в подсознании копится страх и ненависть к деду с его болезненным чревоугодием, унаследованные от матери еще в младенчестве. Но в то же время «Дали» заменил ей рано ушедшего отца. Так что вдобавок он — главный герой ее Эдиповых переживаний. И вот еще что. Похоже, мать Виви была его любовницей.

— Да, знаю, — ответил профессор. — У нас на Марсе это обычное дело, так что удивляться не приходится.

I— Да уж, — продолжал «Я». — Стоит ли сомневаться в том, что в детстве Виви ненавидела деда, опасаясь, что тот отнимет у нее мать. На уровне подсознания, естественно. Но ненависть к «Дали» и отвращение к его постоянному обжорству год за годом накапливались в подкорке.

— Выходит, анорексия Виви — это реакция на болезнь деда?

— Именно так, — ответил «Я» с уверенностью. — Больные анорексией часто жалуются, что не в силах правильно определить расстояние. Предметы представляются им более далекими, чем на самом деле. Вот вам и еще одно доказательство того, что это нервное расстройство теснейшим образом связано с чувством пространства. Причины могут быть самыми разными, но течение болезни происходит по одной и той же схеме: от пространственной самоизоляции к отказу от приема пищи. Ведь люди от рождения одинокие существа. Под нашей кожей таится замкнутая вселенная, внутренний мир. Только взрослея, мы учимся взаимодействовать с окружающим миром, вселенной вне нас. Узнаем, как она устроена, встречаем других людей. И при овладении навыками коммуникации важную роль играет пространство, в котором проходит прием пищи. Проще говоря, мы учимся общению за едой, у семейного очага. Привязанность и доверие, возникающие за общим столом, открывают окно из внутреннего мира во внешний, связывают обе вселенные воедино. Интересно, а как обстояли дела с домашним уютом в семействе «Дали», пока росла Виви?

— Вряд ли атмосфера в этом доме отличалась особой теплотой, — заметил профессор.

— Вот и я так думаю. — У «Меня» перед глазами промелькнула сцена с костылем: сколько взаимной ненависти было в их споре! — Когда Виви поехала учиться на Землю, скрытые тенденции, заложенные еще в детстве, проявились и привели к неврозу из-за операции по пересадке искусственных органов. Внутренний отказ от окружающего мира принял форму фобии, боязни механических аппаратов. И ее анорексия — просто еще одно проявление этого отторжения.

— Что вы имеете в виду?

— Все желания Виви, направленные вовне, подавлялись властным, жестоким дедом и холодной атмосферой, царившей в семье. В ответ Виви сама начала отвергать окружающий мир. По правде говоря, ее фобия — одна из форм неприятия земной цивилизации, не более того. Она, естественно, и не догадывается обо всей этой истории с пересадкой органов. Но подсознание-то не обманешь. Механизмы стали для нее символом безразличия внешнего мира. И в то же время она носит в себе частицу этой бездушной вселенной. Это противоречие сводит ее сума. Внутренний голос запрещает ей принимать пищу, ведь это тоже чужое, инородное тело. Да и не только пищу: точно так же она отвергает мужчин, посмевших приблизиться к ней, объявив себя ее женихами.

— Как ей должно быть трудно, а все же для нас двоих она сделала исключение.

— Ну, в общем, да, — замялся «Я». — Каждый из нас для нее что-то вроде потенциальной фигуры отца, которого у нее толком и не было. Ее подсознание, так и не выросшее из младенчества, с одной стороны, отвергает его, а с другой — тоскует по образу отца-защитника, рыцаря, которой спасет ее от ужасов внешнего мира.

— Да-да, — закивал профессор. — Но давайте вернемся к начальной задаче. Что именно нам предстоит сделать?

— Мы расскажем Виви всю правду о механизмах, работающих у нее внутри. Это известие должно ввергнуть ее в панику и на мгновение сдернуть завесу, разделяющую сознание и подсознание. Освобожденная энергия бессознательного, взорвавшись, выплеснется наружу. И это будет энергия полного, всеобъемлющего отрицания. Думаю, ее неприятие не ограничится чем-то одним, а будет направлено в самую сущность окружающего мира, и, прежде всего, нового съедобного мира, мутировавшего под натиском фантазий «Дали». И тогда... — «Я» заметил, что профессор начинает понемногу воодушевляться моими идеями. — Тогда его мир рухнет. Вырвавшаяся на свободу энергия, не сдерживаемая сознанием, фонтаном брызнет наружу и вернет растекшийся мир в его прежнее несъедобное состояние. В крайнем случае, если напряжение будет слишком сильным, мир отступит, а то и вовсе исчезнет из окружающего ее пространства.

— Это слишком опасно! — воскликнул профессор.

— Боитесь исчезновения мира?

— Господи, какая мне разница, что станет с миром, — закричал престарелый герой-любовник. — Мне страшно за Виви!

— В таком случае, вам не о чем беспокоиться, — уверил «Я» его. — Как только Марс вернется в свое нормальное состояние, мы немедленно отправим Виви на Землю и проведем необходимую операцию. Механизмы в ее теле заменят искусственными органами из ваших мягких материалов.

— И этого будет достаточно?

— Да, разумеется. Помните, я говорил вам о своей давней пациентке. Так вот, после того, как ей удалили миндалины и вырезали аппендикс, ее анорексия немедленно прошла сама собой.

— Отчего, интересно?

— Операция стала как бы слуховым окошком между двумя мирами, извне разомкнула оболочку ее личного пространства и излечила психологическую травму.

— Вот как, значит, операция на теле может помочь больному рассудку. Так что же мы медлим? К делу, к делу! — поторопил «Меня» внезапно приободрившийся профессор.

 

 

Окружавшие нас предметы готовы были вот-вот разлиться, вытечь из привычных контуров, но пространство странным образом расчистилось и сохраняло полную безучастность. Мы с профессором, пошатываясь, добрели до усадьбы «Дали». Чем ближе мы подходили, тем заметнее становились метаморфозы, даже землю под ногами обратившие в съедобную субстанцию. Наконец мы вступили в дом, полностью превратившийся в пищу. Казалось, что в белых стенах поселились термиты, безжалостно прогрызающие ходы в их плоти.

Мы не встретили «Дали», похоже, он забрался в какой-нибудь укромный угол. В воздухе раздавались лишь хруст и чавканье, перемежающиеся отрыжкой, словно в доме поселилось привидение.

Выкликая Виви, мы вышли к пруду во внутреннем дворике, окруженном галереей. Теперь в его берегах бурлила густая ароматная похлебка.

Профессор ткнул «Меня» в бок: