Характеристика сентиментализма.

Сентиментализм (фр. Sentiment) – направление в европейской литературе и искусстве второй половины 18 в., сформировавшееся в рамках позднего Просвещения и отразившее рост демократических настроений общества. Зародился в лирике и романе; позже, проникая в театральное искусство, дал толчок возникновению жанров «слезной комедии» и мещанской драмы.. Обращение к жанрам, с наибольшей полнотой позволяющих показать жизнь человеческого сердца, – элегия, роман в письмах, дневник путешествия, мемуары и пр., где рассказ ведется от первого лица. Структура сочинения во многом определяется волей писателя: он не столь строго следует установленным литературным канонам, сковывающим воображение, достаточно произвольно строит композицию, щедр на лирические отступления.

Доминантой «человеческой природы» сентиментализм объявил чувство, а не разум, что отличало его от классицизма. Не порывая с Просвещением, сентиментализм остался верен идеалу нормативной личности, однако условием её осуществления полагал не «разумное» переустройство мира, а высвобождение и совершенствование «естественных» чувств. Сентименталистский герой может совершать как дурные, так и добрые поступки,(доброе и злое начало) испытывать как благородные, так и низкие чувства; порой его действия и влечения не поддаются односложной оценке. Герой сентиментализма обогащается способностью сопереживать, чутко откликаться на происходящее вокруг. По происхождению (или по убеждениям) сентименталистский герой — демократ; богатый духовный мир простолюдина - одно из основных открытий и завоеваний сентиментализма.

Философские истоки сентиментализма восходят к сенсуализму, выдвинувшего идею «естественного», «чувствительного» (познающего мир чувствами) человека. К началу 18 в. идеи сенсуализма проникают в литературу и искусство.

«Естественный» человек становится главным героем сентиментализма. Будучи творением природы, человек, от рождения обладает задатками «естественной добродетели» и «чувствительности», что определяет достоинство человека и значимость всех его действий. Счастья - главная цель человеч. существования достигается при 2 условиях: развитие естественных начал человека («воспитание чувств») и слияние с естественной средой (природой) - обретение внутренней гармонии. Цивилизация (город) - враждебная ему среда: она искажает его естество. Чем более человек социален, тем более опустошен и одинок. Отсюда характерный для сентиментализма культ частной жизни, сельского существования и даже первобытности и дикарства. Сентименталисты, веруя в прогресс, пытаются выдвинуть в качестве заслона против растущего социального зла человеческое чувство – прежде всего, чувство сострадания и любви к людям. Демократизм сентименталистов, их интерес вообще к переживаниям человека, к его сложному душевному миру обусловили успех этого литер. направления. Сентименталистов не интересовало историческое, героическое прошлое: они вдохновлялись повседневными впечатлениями. Герой сентименталистской литературы – обычный человек. Преимущественно это выходец из третьего сословия, порой низкого положения (служанка) и даже изгой (разбойник), по богатству своего внутреннего мира и чистоте чувств не уступающий, а нередко и превосходящий представителей высшего сословия. Отрицание навязанных цивилизацией сословных и иных различий составляет демократический (эгалитаристский) пафос сентиментализма.

Сентиментализм в английской литературе Родина сентиментализма - Англия. В конце 20-х годов XVIII в. Раньше всего сентиментализм заявил о себе в лирике. Поэт пер. пол. 18 в. Джеймс Томсон своими поэмами «Зима» (1726), «Лето» (1727) и т. п., /(1730) «Времена года»/, содействовал развитию в английской читающей публике любви к природе, рисуя простые, непритязательные сельские ландшафты, иллюстрируя жизнь и работу земледельца. Стремился поставить мирную, идиллическую деревенскую обстановку выше суетной и испорченной городской. В 40-х годах Томас Грей, (элегии «Сельское кладбище») (одно из известнейших произведений кладбищенской поэзии) – пронизана идеей равенства всех перед смертью, оды «К весне» и др., подобно Томсону, старался заинтересовать читателей деревенскою жизнью и природою, пробудить в них сочувствие к простым, незаметным людям с их нуждами, горестями и верованиями, придавая вместе с тем своему творчеству задумчиво-меланхолический характер.

С наибольшей полнотой сентиментализм выразил себя в жанре романа. Другой характер носят знаменитые романы Ричардсона — «Памела» (1740), «Кларисса Гарло» (1748), «Сэр Чарльз Грандисон» (1754) —яркие и типичные продукты английского сентиментализма. Ричардсон не любил описывать природу, — но он выдвинул на первое место психологический анализ и заставил английскую, а затем и всю европейскую публику живо интересоваться судьбою героев и особенно героинь его романов.

Лоренс Стерн, автор «Тристрама Шенди» (1759—1766) и «Сентиментального путешествия» (1768; по имени этого произведения и самое направление было названо «сентиментальным») соединял чувствительность Ричардсона с любовью к природе и своеобразным юмором. «Сентиментальное путешествие» сам Стерн называл «мирным странствием сердца в поисках за природою и за всеми душевными влечениями, способными внушить нам больше любви к ближним и ко всему миру, чем мы обыкновенно чувствуем».

Сентиментализм во французской литературе Совершенно независимо от английских представителей этого направления аббат Прево («Манон Леско», «Клевеланд») и Мариво («Жизнь Марианны») приучили французскую публику восторгаться всем трогательным, чувствительным, несколько меланхолическим.

Под тем же влиянием создалась и «Новая Элоиза» Руссо (1761), который всегда с уважением и сочувствием отзывался о Ричардсоне. Юлия многим напоминает Клариссу Гарло, Клара — её подругу, miss Howe. Mopaлизирующий характер сближает эти 2 произведения; но в романе Руссо играет видную роль природа, с замечательным искусством описываются берега Женевского озера — Вевэ, Кларан, роща Юлии. Бернарден де Сен-Пьер, в своём знаменитом произведении «Поль и Виргиния» (1787) переносит место действия в Южную Африку, точно предвещая лучшие сочинения Шатобриана, делает своими героями прелестную чету влюбленных, живущих вдали от городской культуры, в тесном общении с природою, искренних, чувствительных и чистых душою.

Сентиментализм в Германии. В Германии сентиментализм родился как национально-культурная реакция на французский классицизм. Становление - творчество английских и французских сентименталистов. Существенная заслуга в формировании нового взгляда на литературу принадлежит Г.Э.Лессингу.

Истоки немецкого сентиментализма лежат в полемике начала 1740-х цюрихских профессоров И.Я.Бодмера (1698–1783) и И.Я.Брейтингера (1701–1776) с видным апологетом классицизма в Германии И.К.Готшедом (1700–1766); «швейцарцы» защищали право поэта на поэтическую фантазию. Первым крупным выразителем нового направления стал Фридрих Готлиб Клопшток, который нашел точки соприкосновения между сентиментализмом и германской средневековой традицией.

Расцвет сентиментализма в Германии приходится на 1770–1780-е и связан с движением «Бури и натиска», названного по одноименной драме Sturm und Drang Ф.М.Клингера (1752–1831). Его участники ставили своей задачей создание самобытной национальной немецкой литературы; от Ж.-Ж. Руссо они усвоили критическое отношение к цивилизации и культ естественного. Теоретик «Бури и натиска» философ Иоганн Готфрид Гердер критиковал «хвастливое и бесплодное образование» эпохи Просвещения, обрушивался на механическое использование классицистических правил, доказывая, что истинная поэзия – это язык чувств, первых сильных впечатлений, фантазии и страсти, такой язык универсален. «Бурные гении» обличали тиранию, протестовали против иерархичности современного общества и его морали (Гробница королей К.Ф.Шубарта, К свободе Ф.Л.Штольберга и др.); их главным героем была свободолюбивая сильная личность – Прометей или Фауст – движимая страстями и не знающая никаких преград.

В молодые годы к направлению «Бури и натиска» принадлежал Иоганн Вольфганг Гете. Его роман Страдания молодого Вертера (1774) стал знаковым произведением немецкого сентиментализма, определив окончание «провинциальной стадии» немецкой литературы и ее вхождение в общеевропейскую.

 

Короче: Родина сент. - Англия. Имя дал Лоренс Стерн, назвав свое путешествие по Франции и Италии сентиментальным, показав читателю своеобразное «странствие сердца». Однако культ чувства, аффектацию духовного страдания, поэзию слез узаконил до него в лит-ре, в искусстве и в жизни Ричардсон. Их творчество существенно отличалось от произведений классицизма, патетическая трагедия которых воспевала преимущественно героев и героическое. Сентименталисты же обратились к людям просты, голимым, угнетенным и слабым. В их героях нет ничего примечательного. Словом, на смену возвышенному и величественному, что было у классицистов, сентименталисты принесли в лит-ру трогательные розовые сопли. Они возвели чувство в культ, а чувствительность в нравственный и эстетический принцип. Просветители взяли простветительский принцип чувствительности на вооружение. Классицисты не замечали природы, сент. же отдали ей почетное место. Созерцание ее красот и мирное общение с ней простых людей - вот идеал сентименталистов.

Сент. нельзя отождествлять с просвещением в целом. В ряде случаев он являл собой кризис просветительской мысли (напр. в Англии) и содержал ущербные мотивы, чуждые историческому оптимизму просветителей. В разных странах был разным, так что все это весьма условно. В Англии произведения сент-тов сочетали в себе критику соц. несправедливостей с идеализмом, мистикой и пессимизмом. В Германии и Франции сент. в значительной степени слился с просветительской лит-рой, что изменило его облик по сравнению с английским. Здесь уже есть призыв к борьбе, к активным и волевым действиям личности, нет идеализации старины. В каждой стане лит-ра носила нац. характер, в зависимости от своеобразия исторического развития народа и его традиций. Но для всей лит-ры передовых стран 18 века характерно общее антифеодальное освободительное движение.

5. Характеристика движения "Бури и натиска" ("Штюрмерство")

«Буря и натиск» - общественно-литературное движение, состоявшее из студентов Страсбургского, Геттигенского и других университетов. Из статьи «Театр Шиллера»: «Буря и натиск» - восстание от имени темпераментов, стихийный бунт, безоглядочный, сокрушительный в своей интенсивности». «Буря и натиск» показывали, что произошел кризис старой Германии, державшейся на унии феодальной власти, общинных отношений в городе и деревне и свободного бюргерства. Распадение общества нашло выражение у штюрмеров. Пафос героев-штюрмеров в том, чтобы вырваться на волю

Штюрмерство - это разновидность немецкого сентиментализма (главный теоретик - Гердер). Штюрмеров отличает:

· Культ чувства;

· Культ природы;

· Образ «бурного гения». Это сближает штюрмеров с романтизмом.

· Также следует отметить противостояние классицистической нормативности, которой штюрмеры противопоставляли Шекспира.

В штюрмерском движении обозначаются два этапа, связанные с началом литературной деятельности более старшего поколения поэтов во главе с Гердером и Гете (первая половина 70-х гг.) и младшего поколения, в среде которого ведущая роль принадлежала Шиллеру (конец 70-х – начало 80-х гг.).

Многие штюрмеры стремились углублять возможности просветительской литературы. В культе природы и чувства сказалось их противопоставление естественности и индивидуальности – логической обезличенности просветительского реализма. Штюрмерство дало толчок развитию различных видов поэзии и жанров – сантиментальной и романтической лирики, драмы и театра.

Интерес к пассионарной личности. В центре внимания штюрмеров стоит «бурный гений», образ исключительной личности, обуреваемой жаждой подвига (Карл Моор, Вертер, Фауст). Отсюда их внимание к национальной истории, поскольку именно прошлое, по их мнению, давало примеры героизма в отстаивании прав личности. Народ и его творчество – первооснова всего искусства. Поэзия – побег на древе нации. Переосмысление Средневековья и эпохи Реформации определило в связи с этим и тенденции штюрмерской драматургии, получившей развитие в двух основных жанрах – «рыцарской» трагедии и «народной драмы».

Развитие драматургии штюрмеров – в частности исторической – связано с освоением наследия Шекспира, который, по их представлениям, мог служить образцом в раскрытии динамики общественной жизни и развития человеческих характеров, страсти.

Всячески подчеркивая роль героического начала в искусстве, штюрмеры часто решали эту проблему в свете характерной для них концепции трагического. Ощутив раздвоенность человека в современном мире, Гете, Гердер, Шиллер и др. оказались перед необходимостью показать общественную дисгармонию и страдающую личность. Обнаружился разрыв между реальными условиями жизни и идеалом – философским духом эпохи.

Многими сторонами, порожденными концепцией свободного творчества, не ограниченного правилами, литература штюрмерства предвосхитила романтизм, с одной стороны, и дальнейшее развитие реализма – с другой.

Мало информации, из лекций:

1770-е - "Буря и натиск" ("Sturm und Drang"), они же штюрмеры. Немецкая версия сентиментализма. Выступали против мещанской ограниченности. Интерес к пассионарным личностям. Воплощения "бурного гения" - шиллеровские разбойники, Вертер и Фауст.

Главный теоретик штюрмерства - Гердер. История меняется, и вместе с ней меняются эстетические идеалы. Понять гения можно, смотря с точки зрения его концепции, которая теперь стоит выше жанрового канона. Народ и его творчество - первооснова всего искусства. Поэзия – побег на древе нации. Произведения похожи на притчи. Герой - рупор авторских идей. Это не баг, это фича (в смысле не от недостатка мастерства герой становится проповедником, а потому что так предписывают законы жанра).

 

6. "Приключения Робинзона Крузо"

Краткий пересказ:

Я родился в 1632 году в Йорке в семье зажиточного иностранца, у меня были отец, мать, братья и всё такое. Родители хотели, чтобы я стал нормальным человеком типа адвоката, но я решил стать моряком и поплыл куда-то на корабле. В самом начале плавания, на Ярмутском рейде, наш корабль раздраконила буря, и я решил, что подохну, но не подох. Мало того, меня это ничему не научило, и я поплыл на другом корабле дальше. И нас захватили арабские пираты. Некоторое время я служил какому-тоарабу, а потом захватил кучу вина, лодку и араба помельче и сбежал со всем добром куда-то на юг вдоль западного побережья Африки. На берегу мы подстрелили льва, а дикари принесли нам за это еды. Вот такой я молодец. Потом нас подобрал корабль, и мы попали в Бразилию. Там я стал плантатором и начал рубить пиа$тры, но потом договорился с соседями об уходе за моим огородом, а сам взял пиа$тры и отправился сними в Лондон. По дороге мы попали в бурю, и я думал, что подохну, но оказался на необитаемом острове. Я собирал всё съедобное и тащил в рот. Ещё я плавал на плотике к тому, что осталось от корабля, и тащил оттуда всё на берег. Так у меня набралось порядочно бухла, куча цивильной одежды, плотницкие инструменты, несколько экземпляров Библии и огнестрельного оружия на целую банду. И ещё собака с парой кошек. И пиа$тры, причём не только мои. Днём я добывал себе еду, а вечером отмечал очередную палочку на столбе, читал Библию и смирялся. Ещё я иногда писал всякие лытдыбры и размышления, но потом у меня кончились чернила. Я заболел лихорадкой и думал, что подохну, но выпил рома, почитал Библию и выздоровел.Я начал охотиться на коз с помощью ружья и собаки. Потом собака подохла (а кошки одичали и размножились), и осталось ружьё. Тем временем на случай появления дикарей я построил дом по всем правилам маскировки и фортификации: с двойным периметром, обустроенными огневыми позициями и подземным бункером с выходом где-то в кустах. Вход через частокол по приставной лестнице. И всё это обсажено непроходимым кустарником. Там я хранил утащенное с корабля барахло, читал Библию и смирялся. Я решил, что если я вдруг не смогу охотиться на коз, то я подохну. И я построил загон, и загнал туда коз, и приручил их. И заодно построил себе ещё один дом и стал называть его дачей. Я построил по технологии дикарей лодку, на которую влез бы я, козы, еда, оружие и пиа$тры. И попытался допереть её от места постройки до воды, и ничего у меня не вышло. Я построил по технологии дикарей лодку, на которую влез только я, еда и оружие, и отправился кататься вдоль берега. Меня унесло течением в океан, я думал, что подохну, но потом как-то смог вернуться и больше никогда так не делал. Зато я впервые попал на другую сторону моего острова и нашёл, что там красивее. Я начал сеять зерно. Птиц отпугивал тушками убитых сородичей, пахал землю деревянной лопатой, а по вечерам читал Библию и смирялся. И делал я хлеб, и ел его, и было мне хорошо. Я давно сделал себе костюм из козьих шкур. И даже зонтик, покрытый мехом козы, ибо без зонтика гулять не круто. Гулял по острову с ружьём и зонтиком, опасался потомков собственных кошек и однажды нашёл пещеру, в которую спрятал на всякий случай некоторую часть пороха и пиа$тры. Однажды у моего острова разбился испанский корабль, и с него я утащил одежду, всякие полезные вещи и пиа$тры. Однажды я гулял по другой стороне острова и нашёл отпечаток босой ноги. И стало мне очень страшно, и я думал, что подохну. Я доказал себе, что это мои собственные следы, но мне всё равно было страшно. А потом я нашёл на берегу кучу обгорелых человеческих костей, и мне стало совсем страшно. Ибо понял я, что сюда иногда приплывают дикари и устраивают пикник. А я живу тут уже много лет и только что заметил. Я подготовил крестовый поход против дикарей, надеясь их пострелять, чтобы больше не ели людей. Но потом подумал, что это их дело, что они не догадываются, что это плохо, и решил не стрелять, а продолжил читать Библию, смиряться и бояться дикарей. Однажды еда у дикарей убежала, двое погнались за ней, и я их пристрелил, а еду приручил и назвал Пятницей. Я обучил Пятницу английскому языку, стрельбе из ружья и прочим ересям. Хотел обучить христианству и даже заставил читать Библию, но он своими тупыми вопросами завёл меня в тупик и доказал, что христианство - ересь. Я гулял с меховым зонтиком, Пятница пахал землю деревянной лопатой, и жили мы долго и счастливо. Так я из фермера стал белым колонизатором. На остров приплывают дикари. Результат пикника: дикари перебиты, к населению острова прибавился испанец с того самого корабля и ещё один дикарь, оказавшийся отцом Пятницы. Вся тусовка решает вытащить из страны дикарей ещё 17 испанцев, выживших после крушения, и всем вместе дальше как-то жить и выбираться из этой дыры. Робинзон называет себя губернатором острова: в его подчинении люди разных национальностей и вероисповеданий, и всё в духе "Общественного договора" Джона Локка. На остров приплывают пираты - точнее, взбунтовавшиеся матросы английского корабля. Они хотят казнить капитана. Результат: двое зачинщиков бунта казнены, команда утихомирена, и вся тусовка отправляется в Европу, оставив на острове нескольких бунтарей, которых в Англии ждала бы плаха. Итого Робинзон отсидел на острове 28 лет. Из Лиссабона Робинзон с Пятницей отправляется в Англию по суше. По дороге Пятница лихо убивает медведя, а потом они всем караваном отстреливаются от адского полчища волков в Альпах. Робинзон живёт в Англии, бразильская плантация сделала его богатым, и всё хорошо.

 

Билет: Романы о морских путешествиях были тогда в моде. Конкретно этот основан на реальных приключениях Александра Селькирка, которого высадили на острове у берегов Южной Америки. Приключения Селькирка были описаны в литературе (Роджерс, "Плавание вокруг света") и в СМИ (очерк Стила в "Англичанине", вспоминаем миржур). Описываемый остров срисован с острова Хуан Фернандес, где сидел Селькирк, хотя Дефо пишет, что он находится в дельте реки Ориноко (там есть только болотистые островки с крокодилами и малярией). Воплощается просветительская идея о естественном человеке: Робинзон, помещённый вне человеческого общества, проходит все стадии развития человека от собирательства и охоты через рабовладение до справедливого государственного устройства по общественному договору. При этом рабовладеет он гуманно, дикарей пытается просвещать и вообще весь из себя просветительский. Просветительская идея о пользе труда, который превращает человека в личность. В то же время Робинзон - это ещё и английский буржуй с повадками английского буржуя. Он знает, как обращаться с инструментами, но непрактические знания его ограничиваются Библией. Он тырит пиа$тры каждый раз, когда найдёт (хотя зачем они ему на необитаемом острове?). Он пересчитывает порох (240 фунтов), спасённое имущество, ведёт учёт зерна итд. На райский остров он смотрит исключительно как на место хозяйственной деятельности. Его дела до попадания на остров включают работорговлю, плантаторство и то, что он продал своего друга-араба, с которым бежал из плена, спасшему его капитану. После выхода книги её быстро раскупили, и издатели потребовали написать ещё про Робинзона. Сначала Дефо пишет "Дальнейшие приключения...", в которых герой плывёт на свой остров и находит там усердно пашущих людей, которых оставил в прошлой серии, теряет примерно в тех местах Пятницу в схватке с дикарями, и потом по маршруту Мыс Доброй Надежды - Мадагаскар - Индокитай - Филиппины попадает в Россию. В России он встречает самых варварских из всех виденных им варваров, которые живут в чумах и в землянках и поклоняются уродским идолам. Русская администрация не пытается их просвещать и крестить, а только держит в повиновении. Робинзон идёт на запад, проводит полгода с опальными князьями и увозит в Голландию сына одного из них. В Москву не заезжал, медведей с балалайками не видел. Издатели потребовали ещё, и Дефо написал "Серьёзные размышления...": состарившийся Робинзон сидит в кресле и выводит мораль. Эту муть читать никто не стал, и издатели отстали.

7. "Путешествия Гулливера"

Джонатан Свифт (1667— 1745) родился и получил образование в Ирландии. Напряженная политическая обстановка в Дублине заставила Свифта уехать из Ирландии в Англию. Там Свифт принял сан англиканского священника и получил приход в Ирландии (прежде успев поработать секретарем). Сначала был поклонником вигов, но когда понял, что их политика не на благо Англиканской церкви (помним, Свифт был священником), и к власти пришли тори (1710), перемахнул на их сторону.

Первый период его творчества открывается произведением, ставшим шедевром английской литературы, — «Сказкой бочки» (1704 г.).

Публицистической деятельности Свифта в защиту Ирландии (вспоминаем памфлеты, которые читали в прошлом году под чутким руководством Мадам Шелястиной: «Письма суконщика», «Скромное предложение») сопутствовал творческий подъем, результатом чего было создание «Путешествий Гулливера» (1721 —1725), опубликованных в Лондоне в 1726 г. «Путешествия Гулливера» — самое значительное произведение Свифта. Это одна из величайших сатирических книг в мировой литературе. Писатель изложил в ней горькие выводы своей деятельной жизни, на протяжении которой он отдал много сил тому, чтобы в его стране было больше человечности и справедливости.

Основная тема «Путешествий» - изменчивость внешнего облика мира природы и человека, представленная фантастической и сказочной средой, в которую попадает Гулливер во время своих странствий. Меняющийся облик фантастических стран подчеркивает неизменность внутренней сути нравов и обычаев, которая выражена одним и тем же кругом осмеиваемых пороков. Вводя сказочные и фантастические мотивы повествования, Свифт не ограничивается их собственной художественной функцией, но расширяет ее значимость за счет пародии, на основе которой строится сатирический гротеск. Текст «Путешествий» пронизан аллюзиями, реминисценциями, намеками, скрытыми и явными цитатами.

Двойная художественная функция фантастики — занимательность и гротескная пародия — разрабатывается Свифтом в русле античной и гуманистической традиции посредством сюжетных параллелей, которые составляют особый пласт источников «Путешествий». В соответствии с этой традицией мотивы группируются вокруг схемы вымышленного путешествия. Данная схема опирается на английскую прозу XVII в., в которой широко представлены повествования путешественников эпохи великих географических открытий. Из описаний морских путешествий XVII в. Свифт заимствовал приключенческий колорит, придавший фантастике иллюзию зримой реальности. Эта иллюзия увеличивается еще и благодаря тому, что во внешнем облике между лилипутами и великанами, с одной стороны, и самим Гулливером и его миром — с другой, существует точное соотношение величин. Количественные соотношения поддерживаются качественными различиями, которые устанавливает Свифт между умственным и нравственным уровнем Гулливера, его сознанием и, соответственно, сознанием лилипутов, бробдингнежцев, еху и гуигнгнмов. Угол зрения, под которым Гулливер видит очередную страну своих странствий, заранее точно установлен: он определяется тем, насколько ее обитатели выше или ниже Гулливера в умственном и нравственном отношении. Иллюзия правдоподобия, окутывающая гротескный мир «Путешествий», с одной стороны, приближает его к читателю, с другой — маскирует памфлетную основу произведения. Иллюзия правдоподобия служит камуфляжем иронии автора, незаметно надевающего на Гулливера маски, зависящие от задач сатиры. Однако правдоподобие всегда остается лишь иллюзией. Сказочная фабула в сочетании с правдоподобным приключенческим колоритом морского путешествия составляет конструктивную основу «Путешествий». Сюда включен и автобиографический элемент — семейные рассказы и собственные впечатления Свифта о необычном приключении его раннего детства (в годовалом возрасте он был тайком увезен своей няней из Ирландии в Англию и прожил там почти три года). Это — поверхностный пласт повествования, позволивший «Путешествиям» с самых первых публикаций стать настольной книгой для детского чтения. Однако сюжетные линии фабулы, являясь иносказанием обобщенной сатиры, объединяют множество смысловых элементов, рассчитанных исключительно на взрослого читателя, — намеков, каламбуров, пародий и т. п., — в единую композицию, представляющую смех Свифта в самом широком диапазоне — от шутки до «сурового негодования».

Предметом сатирического изображения в «Путешествиях» является история. Свифт приобщает к ней читателя на примере современной ему Англии. I и III части изобилуют намеками, и сатира в них носит более конкретный характер, чем в двух других частях. В «Путешествии в Лилипутию» намеки вплетены в развитие действия. Историческая аллюзия у Свифта не отличается хронологической последовательностью, она может относиться к отдельному лицу и указывать на мелкие биографические подробности, не исключая сатирического обобщения, может подразумевать точную дату или охватывать целый период, быть однозначной или многозначной (например, во II части описание прошлых смут в Бробдингнеге подразумевает социальные потрясения XVII в.; в III части, распадающейся на отдельные эпизоды, мишенью сатиры служат не только пороки английской политической жизни, но и непомерно честолюбивые (с т.з. Свифта) претензии экспериментально-математического естествознания). В канву фантастического повествования этой части вплетены и намеки на злобу дня, и многоплановая аллегория о летучем острове, парящем над разоренной страной с опустошенными фермерскими угодьями (иносказательное изображение английского колониального управления Ирландией и других аспектов соц. жизни Англии в эпоху Свифта).

В гротескно-сатирическом описании всех трех стран, которые посещает Гулливер перед своим заключительным путешествием, содержится контрастирующий момент — мотив утопии, идеального общественного устройства (является способом выражения положительных взглядов Свифта; как авторская идея в чистом виде, он с трудом поддается вычленению, ибо на него всегда падает отсвет гротеска). Мотив утопии выражен как идеализация предков. Он придает повествованию Гулливера особый ракурс, при котором история предстает перед читателем как смена деградирующих поколений, а время повернуто вспять. Этот ракурс снят в последнем путешествии, где мотив утопии выдвинут на передний план повествования, а развитие общества представлено идущим по восходящей линии. Его крайние точки воплощены в гуигнгнмах и еху. Гуигнгнмы вознесены на вершину интеллектуальной, нравственной и государственной культуры, еху низринуты в пропасть полной деградации. Но такое положение не представлено неизменным от природы. Общественное устройство гуигнгнмов покоится на принципах разума, и в своей сатире Свифт пользуется описанием этого устройства как противовесом картине европейского общества XVII в. -> расширяется диапазон его сатиры. Страна гуигнгнмов - идеал Гулливера, но не Свифта. Жестокостей гуигнгнмов по отношению к еху Гулливер не замечает, но это видит Свифт: гуигнгнмы хотели «стереть еху с лица земли» лишь за то что «не будь за еху постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров, принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали их овес и траву». Ироническое отношение автора к Гулливеру, впавшему в экстатический энтузиазм под воздействием интеллекта гуигнгнмов, проявляется в комическом подражании Гулливера лошадям, его странном поведении во время обратного путешествия в Англию и тяге к конюшне при возвращении домой — подобного рода комические воздействия среды Гулливер испытывал и после возвращений из предыдущих своих путешествий, — и в том, что в идеальном для Гулливера мире гуигнгнмов Свифт наметил контуры самого тиранического рабства.

Протест против отсутствия свободы - сквозная и ведущая тема «Путешествий». Очарованный интеллектом гуигнгнмов, Гулливер чувствует лишь отвращение к существам, подобным себе, которых он видит «привязанными за шею к бревну», и преспокойно использует «силки, сделанные из волос еху». Так Свифт подвергает испытанию смехом рационализм просветителей (тори) и там, где они усматривали неограниченную перспективу для развития личности, видит возможности ее вырождения. Определению человека как «разумного существа» Свифт противопоставил свое собственное, утверждавшее, что человек – существо, способное мыслить, но не всегда пользующееся этой способностью.

За этим противопоставлением стояло другое: торийские оппоненты Свифта считали совершенство разума привилегией узкосословной культурной элиты и скептически относились к его попыткам «наставлять дублинских граждан», которых они рассматривали как «толпу», «уродливого зверя, движимого страстями, но не обладающего разумом»; Свифт же, настаивая на пропагандистской пользе своих ирландских памфлетов, полагал, что человеческий разум весьма слаб и несовершенен, но им обладают все люди, и каждому дано право выбирать между добром и злом.

Последнее десятилетие творческой деятельности Свифта, последовавшее за опубликованием «Путешествий» (1726—1737), отмечено чрезвычайной активностью.

Свифт умер 19 октября 1745 г. в Дублине.

 

Меннипея - свое название жанр получил от имени философа III века до н.э. Мениппа, придавшего ему классическую форму, но самый термин как обозначение определенного жанра был впервые введен римским ученым I века до н.э. Варроном, который назвал свои сатиры «saturae menippeae». Но самый жанр возник раньше: первый представитель - Антисфен, ученик Сократа и один из авторов «сократических диалогов».

Кратко 14 признаков мениппеи и примеры из текста:

1. Увеличивается удельный вес смехового элемента. А еще – это самое главное – смех тут уничтожающий. Сравниваем преисподнюю у Рабле и Свифта (вызывание духов на острове колдунов) – у Р. это как бы мир наизнанку, карнавальный мир, а С. просто показывает людей, которые уничтожали тиранов и клеймит правящую элиту Англии.

2. Исключительная свобода сюжетного и философского вымысла.

3. Исключительные ситуации для провоцирования и испытания философской идеи (а не героя!). Содержание мениппеи - приключения идеи или правды в мире: и на земле, и в преисподней, и на Олимпе. Идея тут – просветительская концепция исторического прогресса и естественного человека. У него все не как у всех: если у всех история движется вперед, миф о золотом веке в прошлом – ложь (ко «всем», правда, не относится – Руссо), у С. наоборот. Лапута – вот что ждет человечество в будущем. Это технократическая антиутопия. Естественный человек – здесь полемика с Дефо. Если у Д. чел. вне общества проявляет все свои творческие способности, то у С. наоборот (см. еху). Вообще-то образ еху «мерцает» - это и дикие люди, и люди вообще.

4. Крайне грубый натурализм. Вспомните, как тушили пожар в покоях королевы, нищие в стране великанов. Если Рабле опять-таки надо всем этим смеялся, то С. отнюдь. Он вообще ненавидит людей и их тела в частности, посему они вызывают у него только отвращение.

5. Смелость вымысла и фантастичность сочетаются с исключительным философским универсализмом и предельной миросозерцательностью. У Свифта описан весь человек: от функционирования организма до описания социальных институтов.

6. В связи с философским универсализмом в меннипеи появляется трехпланное построение действия и перенос с Земли на небо и в преисподнюю. У Свифта земля понятно где, небо – Лапута, преисподняя – на острове колдунов.

7. Наблюдение с какой-н. необычной т.з., при которой меняются масштабы наблюдений явлений жизни. Особый тип экспериментирующей фантастики.

8. Безумия всякого рода. Например, Гулливер после того, как возвращается из своих странствий и начинает о них рассказывать, всем кажется ненормальным.

9. Сцены скандалов, эксцентричного поведения, неуместных речей и выступлений.

10. Резкие контрасты и оксюморонные сочетания.

11. Элементы социальной утопии. Страна гуингнмов вообще – утопия, а если ее рассматривать детально – пародия на утопию.

12. Широкое использование вставных жанров. Обращение издателя к читателю, письмо к Ричарду Симпсону.

13. Многостильность и многотонность мениппеи.

14. Злободневная публицистичность. Но в общем это памфлет.

 

Пересказ Гулливера (надеюсь, что к коллоку все читали):

Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана нескольких кораблей

В книге Свифта четыре части: его герой совершает четыре путешествия, общая длительность которых - 16 лет и 7 месяцев. Выезжая, точнее, отплывая, всякий раз из вполне конкретного, реально существующего портового города, он неожиданно попадает в какие-то диковинные страны, знакомясь с теми нравами, образом жизни, житейским укладом, законами и традициями, что в ходу там, и рассказывая о своей стране, об Англии. Сначала — два слова о самом герое. В Гулливере слились воедино некоторые черты его создателя, его мысли, его представления, некий «автопортрет», однако мудрость свифтовского героя (или, точнее, его здравомыслие в том фантастически абсурдном мире, что описывает он всякий раз с неподражаемо серьезно-невозмутимой миной) сочетается с «простодушием» вольтеровского Гурона. Именно это простодушие, эта странная наивность и позволяет Гулливеру столь обостренно (то есть столь пытливо, столь точно) схватывать всякий раз, оказываясь в дикой и чужой стране, самое главное. В то же время и некоторая отстраненность всегда ощущается в самой интонации его повествования, спокойная, неспешная, несуетная ироничность. Словно он не о собственных «хождениях по мукам» рассказывает, а взирает на все происходящее как бы с временной дистанции, причем достаточно немалой. Возникает такое чувство, будто это наш современник, некий неведомый нам гениальный писатель ведет свой рассказ. Смеясь над нами, над собой, над человеческой природой и человеческими нравами, каковые видятся ему неизменными.

Итак, первой «остановкой» оказывается для свифтовского героя страна Лилипутия, где живут очень маленькие люди. Уже в этой, первой части романа, равно как и во всех последующих, поражает умение автора передать, с психологической точки зрения абсолютно точно и достоверно, ощущение человека, находящегося среди людей (или существ), не похожих на него, передать его ощущение одиночества, заброшенности и внутренней несвободы, скованность именно тем, что вокруг — все другие и все другое.

Поначалу эти странные, невероятно маленькие по размеру люди (соответственно столь же миниатюрно и все, что их окружает) встречают Человека Гору (так называют они Гулливера) достаточно приветливо: ему предоставляют жилье, принимаются специальные законы, которые как-то упорядочивают его общение с местными жителями, с тем чтобы оно протекало равно гармонично и безопасно для обеих сторон, обеспечивают его питанием, что непросто, ибо рацион незваного гостя в сравнении с их собственным грандиозен (равен рациону 1728 лилипутов!). С ним приветливо беседует сам император, после оказанной Гулливером ему и всему его государству помощи (тот пешком выходит в пролив, отделяющий Лилипутию от соседнего и враждебного государства Блефуску, и приволакивает на веревке весь блефусканский флот), ему жалуют титул нардака, самый высокий титул в государстве. Гулливера знакомят с обычаями страны: чего, к примеру, стоят упражнения канатных плясунов, служащие способом получить освободившуюся должность при дворе. Описание «церемониального марша»… между ног Гулливера (еще одно «развлечение»), обряд присяги, которую он приносит на верность государству Лилипутия; её текст, в котором особое внимание обращает на себя первая часть, где перечисляются титулы «могущественнейшего императора, отрады и ужаса вселенной», — все это неподражаемо! Особенно если учесть несоразмерность этого лилипута — и всех тех эпитетов, которые сопровождают его имя. Далее Гулливера посвящают в политическую систему страны: оказывается, в Лилипутии существуют две «враждующие партии, известные под названием Тремексенов и Слемексенов, отличающиеся друг от друга лишь тем, что сторонники одной являются приверженцами низких каблуков, а другой — высоких, причем между ними происходят на этой почве «жесточайшие раздоры»: «утверждают, что высокие каблуки всего более согласуются с древним государственным укладом» Лилипутии, однако император «постановил, чтобы в правительственных учреждениях… употреблялись только низкие каблуки…». Еще более существенные обстоятельства вызвали к жизни «ожесточеннейшую войну», которую ведут между собой «две великие империи» — Лилипутия и Блефуску: с какой стороны разбивать яйца — с тупого конца или же совсем наоборот, с острого. Ну, разумеется, Свифт ведет речь о современной ему Англии, разделенной на сторонников тори и вигов — но их противостояние кануло в Лету, став принадлежностью истории, а вот замечательная аллегория-иносказание, придуманная Свифтом, жива. Ибо дело не в вигах и тори: как бы ни назывались конкретные партии в конкретной стране в конкретную историческую эпоху — свифтовская аллегория оказывается «на все времена». И дело не в аллюзиях — писателем угадан принцип, на котором все строилось, строится и строиться будет.

Хотя, впрочем, свифтовские аллегории конечно же относились к той стране и той эпохе, в какие он жил и политическую изнанку которых имел возможность познать на собственном опыте «из первых рук». И потому за Лилипутией и Блефуску, которую император Лилипутии после совершенного Гулливером увода кораблей блефусканцев «задумал… обратить в собственную провинцию и управлять ею через своего наместника», без большого труда прочитываются отношения Англии и Ирландии.

Там, где Гулливер переходит к изложению основ законодательства Лилипутии, мы слышим голос Свифта — утописта и идеалиста; эти лилипутские законы, ставящие нравственность превыше умственных достоинств; законы, полагающие доносительство и мошенничество преступлениями много более тяжелыми, нежели воровство, и многие иные явно милы автору романа. Равно как и закон, полагающий неблагодарность уголовным преступлением.

Однако не все советники императора разделяют его восторги относительно Человека Горы, многим возвышение совсем не по нраву. Обвинительный акт, который эти люди организуют, обращает все оказанные Гулливером благодеяния в преступления. «Враги» требуют смерти, причем способы предлагаются один страшнее другого. И лишь главный секретарь по тайным делам Рельдресель, известный как «истинный друг» Гулливера, оказывается истинно гуманным: его предложение сводится к тому, что достаточно Гулливеру выколоть оба глаза; «такая мера, удовлетворив в некоторой степени правосудие, в то же время приведет в восхищение весь мир, который будет приветствовать столько же кротость монарха, сколько благородство и великодушие лиц, имеющих честь быть его советниками». В действительности же (государственные интересы как-никак превыше всего!) «потеря глаз не нанесет никакого ущерба физической силе [Гулливера], благодаря которой [он] еще сможет быть полезен его величеству».

«У лилипутов существует обычай, заведенный нынешним императором и его министрами (очень непохожий… на то, что практиковалось в прежние времена): если в угоду мстительности монарха или злобе фаворита суд приговаривает кого-либо к жестокому наказанию, то император произносит в заседании государственного совета речь, изображающую его великое милосердие и доброту как качества всем известные и всеми признанные. Речь немедленно оглашается по всей империи; и ничто так не устрашает народ, как эти панегирики императорскому милосердию; ибо установлено, что чем они пространнее и велеречивее, тем бесчеловечнее было наказание и невиннее жертва».

После бегства в Блефуску (где история повторяется с удручающей одинаковостью, то есть все рады Человеку Горе, но и не менее рады от него поскорее избавиться) Гулливер на выстроенной им лодке отплывает и случайно встретив английское купеческое судно, благополучно возвращается в родные пенаты. С собой он привозит миниатюрных овечек, каковые через несколько лет расплодились настолько, что, как говорит Гулливер, «я надеюсь, что они принесут значительную пользу суконной промышленности» (несомненная «отсылка» Свифта к собственным «Письмам суконщика» — его памфлету, вышедшему в свет в 1724 г.).

Вторым странным государством, куда попадает неугомонный Гулливер, оказывается Бробдингнег — государство великанов, где уже Гулливер оказывается своеобразным лилипутом. Всякий раз свифтовский герой словно попадает в иную реальность, словно в некое «зазеркалье», причем переход этот происходит в считанные дни и часы.

Гулливер и местное население, в сравнении с предыдущим сюжетом, словно меняются ролями, и обращение местных жителей с Гулливером на этот раз в точности соответствует тому, как вел себя сам Гулливер с лилипутами. На примере своего героя Свифт демонстрирует потрясающее свойство человеческой натуры: умение приспособиться (в лучшем, «робинзоновском» смысле слова) к любым обстоятельствам, к любой жизненной ситуации, самой фантастической, самой невероятной — свойство, какового лишены все те мифологические, выдуманные существа, гостем которых оказывается Гулливер.

Для свифтовского героя характерно умение принимать «предлагаемые обстоятельства», та самая «терпимость», за которую ратовал несколькими десятилетиями раньше другой великий просветитель — Вольтер.

В этой стране, где Гулливер оказывается даже больше (или, точнее, меньше) чем просто карлик, он претерпевает множество приключений, попадая в итоге снова к королевскому двору, становясь любимым собеседником самого короля. В одной из бесед с его величеством Гулливер рассказывает ему о своей стране — эти рассказы будут повторяться не раз на страницах романа, и всякий раз собеседники Гулливера снова и снова будут поражаться тому, о чем он будет им повествовать, представляя законы и нравы собственной страны как нечто вполне привычное и нормальное. А для неискушенных его собеседников (Свифт изображает их «простодушную наивность непонимания») все рассказы Гулливера покажутся беспредельным абсурдом, бредом, подчас — просто выдумкой, враньем. В конце разговора Гулливер (или Свифт) подвел некоторую черту: «Мой краткий исторический очерк нашей страны за последнее столетие поверг короля в крайнее изумление. Он объявил, что, по его мнению, эта история есть не что иное, как куча заговоров, смут, убийств, избиений, революций и высылок, являющихся худшим результатом жадности, партийности, лицемерия, вероломства, жестокости, бешенства, безумия, ненависти, зависти, сластолюбия, злобы и честолюбия».

Еще больший сарказм звучит в словах самого Гулливера: «…мне пришлось спокойно и терпеливо выслушивать это оскорбительное третирование моего благородного и горячо любимого отечества… Но нельзя быть слишком требовательным к королю, который совершенно отрезан от остального мира и вследствие этого находится в полном неведении нравов и обычаев других народов. Такое неведение всегда порождает известную узость мысли и множество предрассудков, которых мы, подобно другим просвещенным европейцам, совершенно чужды».

Столь же замечательно «наивное» суждение короля по поводу политики: бедный король, оказывается, не знал её основного и основополагающего принципа: «все дозволено» — вследствие своей «чрезмерной ненужной щепетильности».

И все же Гулливер, находясь в обществе столь просвещенного монарха, не мог не ощущать всей унизительности своего положения — лилипута среди великанов — и своей, в конечном итоге, несвободы. И он вновь рвется домой, к своим родным, в свою, столь несправедливо и несовершенно устроенную страну. А попав домой, долго не может адаптироваться: свое кажется… слишком маленьким.

В части III книги Гулливер попадает сначала на летающий остров Лапуту. И вновь все, что наблюдает и описывает он, — верх абсурда. И вновь все узнаваемо: как мелочи чисто житейского свойства, типа присущего лапутянам «пристрастия к новостям и политике», так и вечно живущий в их умах страх, вследствие которого «лапутяне постоянно находятся в такой тревоге, что не могут ни спокойно спать в своих кроватях, ни наслаждаться обыкновенными удовольствиями и радостями жизни». Зримое воплощение абсурда как основы жизни на острове — хлопальщики, назначение которых — заставить слушателей (собеседников) сосредоточить свое внимание на том, о чем им в данный момент повествуют. Но и иносказания более масштабного свойства присутствуют в этой части книги Свифта: касающиеся правителей и власти, и того, как воздействовать на «непокорных подданных», и многого другого. А когда Гулливер с острова спустится на «континент» и попадет в его столицу город Лагадо, он будет потрясен сочетанием беспредельного разорения и нищеты, которые бросятся в глаза повсюду, и своеобразных оазисов порядка и процветания: оказывается, оазисы эти — все, что осталось от прошлой, нормальной жизни. А потом появились некие «прожектеры», которые, побывав на острове и «возвратившись на землю… прониклись презрением ко всем… учреждениям и начали составлять проекты пересоздания науки, искусства, законов, языка и техники на новый лад». Сначала Академия прожектеров возникла в столице, а затем и во всех сколько-нибудь значительных городах страны. Описание визита Гулливера в Академию, его бесед с учеными мужами не знает себе равных по степени сарказма, сочетающегося с презрением, — презрением в первую очередь в отношении тех, кто так позволяет себя дурачить и водить за нос.

Утомившись от всех этих чудес, Гулливер решил отплыть в Англию, однако на его пути домой оказался почему-то сначала остров Глаббдобдриб, а затем королевство Лаггнегг.

А в IV, заключительной части романа Гулливер попадает в страну гуигнгнмов. Гуигнгнмы — это кони, но именно в них находит Гулливер вполне человеческие черты — то есть те черты, каковые хотелось бы, наверное, Свифту наблюдать у людей. А в услужении у гуигнгнмов живут злобные и мерзкие существа — еху, как две капли воды похожие на человека, только лишенные покрова цивильности, а потому представляющиеся отвратительными созданиями, настоящими дикарями рядом с благовоспитанными, высоконравственными, добропорядочными конями-гуигнгнмами, где живы и честь, и благородство, и достоинство, и скромность, и привычка к воздержанию…

В очередной раз рассказывает Гулливер о своей стране, об её обычаях, нравах, политическом устройстве, традициях — и в очередной раз рассказ его встречает со стороны его слушателя-собеседника сначала недоверие, потом — недоумение, потом — возмущение: как можно жить столь несообразно законам природы? Столь противоестественно человеческой природе. Устройство их сообщества — это тот вариант утопии, какой позволил себе в финале своего романа-памфлета Свифт: писатель с неожиданной наивностью чуть ли не воспевает примитивные радости, возврат к природе — что-то весьма напоминающее вольтеровского «Простодушного». Но Свифт не был «простодушным», и оттого его утопия выглядит утопично даже и для него самого. И это проявляется в том, что именно эти симпатичные и добропорядочные гуигнгнмы изгоняют из своего «стада» затесавшегося в него «чужака» — Гулливера. Ибо он слишком похож на еху, и им дела нет до того, что сходство у Гулливера с этими существами только в строении тела и ни в чем более. Нет, решают они, коль скоро он — еху, то и жить ему должно рядом с еху, а не среди «приличных людей», то бишь коней. Утопия не получилась, и Гулливер напрасно мечтал остаток дней своих провести среди этих симпатичных ему добрых зверей. Идея терпимости оказывается чуждой даже и им. И потому генеральное собрание гуигнгнмов, в описании Свифта напоминающее ученостью своей ну чуть ли ни платоновскую Академию, принимает «увещание» — изгнать Гулливера, как принадлежащего к породе еху. И герой наш завершает свои странствия, в очередной раз возвратясь домой, «удаляясь в свой садик в Редрифе наслаждаться размышлениями, осуществлять на практике превосходные уроки добродетели…».