Одно из моих самых ранних детских воспоминаний 3 страница

 

Когда он пришёл к женщине и рассказал ей обо всём, что видел и слышал в церкви, она очень обрадовалась и сказала: «Это то, что я хотела узнать! Отсрочка длинная, мы сто раз успеем покаяться!» И они сыграли свадьбу.

 

Прошло десять лет, но ни он, ни она и не думали о покаянии. Однажды граф сказал жене: «Сегодня десять лет, как мы предали и умертвили того, кто любил нас обоих. Не пора ли нам покаяться в том, что мы совершили?» Но жена ответила: «Полно! Впереди ещё двадцать лет. Поживём ещё, как жили, а покаяние от нас не уйдёт!» Прошло ещё десять лет. И опять граф напомнил графине о покаянии, и опять она сказала: «У нас ещё десять лет впереди, успеем ещё покаяться!»

 

И вот прошло тридцать лет. И прошли они куда быстрее, чем думали граф и графиня. А у графини был сын, рождённый от первого мужа. От рождения он был слеп, ничего не видел и был убог рассудком. Мать презирала его, слуги над ним смеялись, лишь отчим был всегда к нему добр, заступался за него и защищал от насмешек. В тот день, когда истёк срок покаяния графа и графини, их сын сидел на заднем дворе и копался в мусоре. И услышал, как кто-то подходит к нему и говорит: «Пришёл твой день. Иди в замок и убей их обоих». Он ничего не понял и спросил: «Кто это говорит? Подойди ко мне и дай мне тебя ощупать. Потому что глазами я ничего не вижу, вижу только руками». Голос ответил ему: «Щупай хоть сто лет, всё равно ничего не нащупаешь. Ибо у меня нет плоти, есть только дух. Но я могу сделать так, чтобы ты меня увидел». И молодой граф ощутил, как лица его коснулся холод, и с того мгновения прозрел, и рассудок его стал ясным и здоровым. И он увидел перед собой призрак своего отца. Тот рассказал ему о вероломстве, совершённом тридцать лет назад его матерью и отчимом, и велел ему отомстить за безвинно пролитую кровь. И, рассказав ему всё, он исчез, и после него на земле остался большой отточенный меч.

 

Молодой граф взял меч и пошёл в замок. Была уже ночь, и его мать и отчим спали на некогда осквернённом ими ложе под занавесью. И молодой граф взял меч, положил его перед собой, встал на колени и взмолился Богу, прося Его остановить его руку и не дать совершиться греху смертоубийства. И Господь сказал ему: «Ты прав. Не дело человека – воздавать отмщение за грехи; но дело Бога». И только это было сказано, как полог над кроватью занялся огнём, и загорелись пол и потолок, и кровать супругов оказалась как бы в огненном круге. И, видя это, молодой граф заплакал и взмолился ещё горячее: «Господи! Пощади этих людей! Грех их велик, но позволь мне искупить его вместо них! Тридцать лет я буду нести покаяние, которым они пренебрегли, и вымолю для них прощенье!» И Господь внял ему ради его праведности и потушил полог, и огонь исчез, остался только круг чёрной золы на полу, вокруг кровати. И граф и графиня в трепете лежали посреди кровати и не могли припомнить ни одной молитвы – так велик был их страх.

 

Молодой граф роздал половину отцовских денег нищим, другую половину отдал в монастырь, чтобы братья молились за упокой души его отца, а сам оделся в рубище и пошёл босым по городам и землям, молясь и прося милостыню. И многие смеялись над ним, поскольку помнили его жалким и слабоумным и полагали, что он таким и остался. Но он так стойко выносил все тяготы и унижения, что Господь сократил срок его покаяния вполовину. Через пятнадцать лет он вернулся домой и узнал, что его мать и отчим умерли и перед смертью вели строгую и праведную жизнь и молили Бога о прощении. И он построил для них новую часовню, чтобы их останки не лежали подле останков его отца, а сам после этого прожил долгую и достойную жизнь, и все, кто его знал, любили его, и благословляли его щедрость и бескорыстие.

___________

 

Послесловие переводчика. А почему всё так хорошо закончилось? Потому что парень никогда не учился в Виттенберге! А вот если бы он учился в Виттенберге, была бы та же самая фигня.

 

 

Две истории про братьев

 

Ещё два "примера" из того же сборника (один - XIII века, другой - XIV). Они совсем в другом роде, но тоже по-своему любопытны

 

___

 

Двое братьев из благородного рода вели жизнь смиренную, простую и благочестивую, угождая Богу и помогая бедным. Однажды старший сказал младшему: «Вот – батюшка наш служил королю, имел золото, славу и множество слуг, а теперь он умер, и кто помнит о нём, кроме нас с тобой? Пойдём же и послужим иному Господину, от которого будем иметь награду не преходящую, но вечную». Брат согласился с ним, и они оба пошли в монастырь и просили аббата принять их в число братьев. Аббат сказал, что не может их принять, пока они не выдержат положенный искус. И направил их в скит, где они должны были жить отшельниками, сами заботиться о пропитании и молиться Богу. Братья повиновались, и пошли в лес, и там, вдали от людей, провели целый год в трудах и непрестанных молитвах. По истечении года аббат пришёл их навестить и застал обоих за работой: один расчищал землю от пней и кореньев, а другой вскапывал её лопатой. И одежды их были рваны и пропитаны потом, руки ободраны и покрыты кровавыми мозолями, а лица чисты и смиренны, и аббат возрадовался, видя их кротость и трудолюбие. И он сказал им обоим: «Дети мои, сегодня ночью ложитесь спать пораньше, отдохните как следует от трудов. А утром расскажите мне, что вы видели во сне». Братья повиновались ему и пошли спать. Утром аббат позвал их и сказал: «Ну, расскажите мне теперь, что же вам снилось». И старший брат сказал: «Я видел ангела Божия, который сиял как солнце, и сияние это было таким ослепительным, что никто, кроме меня, не мог его выдержать. Ангел взял меня и поднял над землей, к небесному алтарю, и там мы молились вместе – так что ночь пролетела для меня, как один миг». «Поистине чудесен твой сон, - сказал аббат и спросил у младшего, что же приснилось ему. «Увы, отче, - отвечал младший, - и для меня ночь пролетела, как один миг!» Более же он ничего не сказал, только опустил голову и стоял перед аббатом молча, ибо стыдился рассказывать то, что видел во сне. И аббат сказал: «Вижу, сын мой, что ты ещё не победил всех искушений, но ты им стойко противостоишь, а это уже залог победы. Я думаю, братия поможет тебе в конце концов их одолеть. Приходи к нам в обитель и будь одним из нас». Старшему же брату он сказал: «Вернись и управляй своим имением, как прежде. Монашеская жизнь не для тебя». Старший брат очень огорчился и спросил: «Отче! Почему ты так говоришь? Ради того, чтобы попасть к престолу Господнему, я готов преодолеть все преграды!» И аббат ответил: «На пути к Богу человек может перепрыгнуть через любую стену, но только не через собственную гордыню».

 

____

 

Рассказывают, что были двое братьев-близнецов. Обликом и статью они были похожи друг на друга, как две капли воды, но один из них был праведником, а другой – закоренелым грешником. Тот, что был праведником, умер первым, но случилось так, что бесы перепутали и, приняв его за того, что был грешником, схватили, привели к Люциферу и бросили к подножию его трона. И Люцифер сказал: «Возьмите моего верного вассала и воздайте ему по заслугам, ибо он всегда хранил мне верность и много для меня сделал». И бесы бросили праведного брата в огненную печь. Тот же нисколько не роптал, потому что всегда считал себя грешником и нечестивцем, недостойным Божьей милости. Через некоторое время Люцифер спросил у бесов, как чувствует себя его слуга в огненной печи и как ему нравится там поджариваться. И бесы ответили: «Увы, господин, он там нисколько не поджаривается. Ибо стоит нам только раздуть огонь побольше, как его слёзы тушат его, и печь вновь остывает». Тогда Люцифер разгневался и сказал: «Кого вы ко мне привели? Это не мой слуга. Это какой-то праведник. Ибо грешник страдает от разлуки со своими греховными радостями, и потому слёзы его только ещё пуще разжигают адский огонь. А праведник страдает от разлуки с Богом, и его слёзы способны осушить самое жаркое адское пламя. Уберите его отсюда, его место в Раю». И бесам пришлось забрать праведника из печи и оставить возле Райских врат. И праведный брат вошёл в Рай и там много молился о вразумлении своего грешного брата.

 

Случилась так, что молитвы его не пропали втуне, и его брат к концу жизни оставил свои прежние привычки и обратился к Богу. Но смерть застигла его внезапно, и он не успел получить отпущение грехов. И когда он умер, бесы схватили его, привели к Люциферу и бросили к подножию его трона. Люцифер посмотрел на него и сказал: «Опять вы привели ко мне этого? Я же сказал вам – чтобы духу его здесь не было! Его место не здесь, а в Раю!» И бесы взяли его и отнесли к Райским вратам. И он стоял подле них целых сто лет, не смея войти, пока ему не отворил его брат и не сказал, что по воле Божьей он прощён, и теперь они могут быть вместе в Раю.

 

 

Ностальгическое

 

В коробочке, которую мне всучил мой приятель, вместо обещанных фильмов Бергмана оказалось полное собрание «Знатоков» - все серии, с самого начала. От радости, что мне не придётся проводить вечер с Бергманом, я прослезилась, благословила судьбу и, почувствовав себя обязанной, стала смотреть «Знатоков».

 

И был дивный чёрно-белый вечер с мутными огнями горбатых фонарей, сиянием заляпанных полупустых витрин промтоварных и кондитерских магазинов, улицами без рекламных щитов, очередями у телефонов-автоматов и закоренелыми убийцами и мошенниками, скорбящими о тех временах, когда они ходили в рваных штанах и без рубля в кармане, но были честными, весёлыми и беспечными. Масштабные, отчаянные люди, не чета нынешним. Один украл со склада три каракулевых шубы. Другой – три ящика с помидорами. Ещё один выпекал вместо ста пирожных в день сто одно и лишнее загонял на сторону по двадцать копеек вместо пятнадцати.. И ещё какой-то, особенно отчаянный оригинал, сел в тюрьму специально, чтобы жена и дочка им гордились.

 

Оторваться от этого зрелища было невозможно. Сквозь радугу ностальгических слёз оно даже казалось не таким уж и чёрно-белым. И эта неподражаемая троица! Брутальный лицедей Томин, романтически-занудливая Кибрит и безупречный Пал Палыч с круглым домашним лицом и лёгким контурным сиянием вокруг макушки. Пал Палыч особенно хорош, поскольку образ его выстроен строго по канонам средневекового жития. Он весь полон трогательных, прямолинейных добродетелей, которые нас так раздражают в окружающих и так восхищают в святых. Он великодушен, терпелив, многомилостив, застенчив, банален и целомудрен. Он не хочет смерти грешника, но хочет его исправления. В нём нет ни одного завлекательного порока – это вам не какой-нибудь Эраст Петрович Фандорин. Иногда он может позволить себе неуклюжую хитрость или вспышку праведного гнева – хорошему инквизитору без этого нельзя - но при этом он же всегда готов поддаться состраданию и отпустить преступника под честное слово. Я без ума от подобных персонажей. Они мне нравятся. Главным образом потому, что они никому не нравятся, и из-за этого мне их жалко… Но бог с ним, в конце концов, с Пал Палычем, не в нём же дело! И не в сюжете. И не в морали даже, какой бы трогательной она ни была. А в том, что молодость ушла, и слава богу, и туда ей и дорога, но, чёрт возьми, - как занятно и грустно смотреть на то, как она идёт по этой самой дороге! Мимо сакраментальных киосков с копеечной газировкой, мимо расчерченных классиками тротуаров, мимо школьниц в белых фартучках, мимо цветущих каштанов и стеклянных дверей магазинов, на которых висят таблички «Закрыто на обед»… Идёт, ест пломбир за девятнадцать копеек с толстой мёрзлой нашлёпкой крема наверху, а кругом лето, скрип дворовых качелей, звон мячика на школьном дворе за забором и мерное ёканье «маяка» из растворённых окон первого этажа. В Москве полдень. Передаём сигналы точного времени. Начало шестого сигнала соответствует двенадцати часами московского времени.

 

А парк культуры в одной из серий! Тот самый парк культуры, без Фредди Крюгера и кока-колы, но с каруселями в виде битых чашек, с картошкой в пакетиках, после которой всегда болит живот, с длинными сомнительными леденцами в руках толстых сомнительных торговок и с благоухающим жареным тестом киоском, на котором написано: «Горячие п…н…и...и». И громадные греческие вазы при входе, с меандрами, виноградными лозами и хороводами вакханок. Всё остальное – ладно, но вазы-то, вазы – кому они, спрашивается, помешали? В детстве я особенно любила именно их и всегда просила у родителей двушку, чтобы бросить туда перед уходом и слушать, как она звенит, проваливаясь вниз, в античность, к кентаврам и медузам-горгонам. А теперь нет там этих ваз, и следа их даже нет, и ни один человек в мире не знает, куда они подевались.

— Я тоже в Москве любила Парк культуры, - говорила мне подруга.- Помню, когда мы в первый раз приехали, он на меня самое большое впечатление произвёл. А ещё – сыр в магазине. Костромской. Я просто глазам не поверила: магазин, а в нём лежит сыр, и каждый может подойти и купить.

— А что, у вас, в Иркутске, нельзя было купить сыр?

— Да ты чё? Нет, конечно. Его иногда давали в заказах, перед праздниками. А в магазине… Мы даже такое представить себе не могли. Всё равно что приходишь в магазин, а там продают крокодила. Живого. Или питона. А за халвой мы ездили в Ангарск. Потому что там было спецснабжение…

— Это что, в девяностые, что ли, уже было?

— Почему – в девяностые? Всегда это было. Ну, может, не всегда. Но сколько я себя помню. И ещё помню, что мы почему-то очень многого боялись. Как-то почти иррационально… беспредметно боялись. В школе двоек боялись, учителей, выговоров… ещё какой-то фигни… Потом в институте – тоже чего-то боялись. Я, когда один зачёт на первом курсе не сдала, чуть не утопилась с горя. Такая трагедия была, просто что-то невероятное…

 

Правда. Я тоже боялась. В этом тихом, со всех сторон защищённом мире моего детства и юности, я боялась всякой ничтожной мелочи, всякой ерунды. Почему – кто ж теперь поймёт? Но нынешяя-то, нынешняя молодёжь не такова! Она уж точно ничего не боится. Она щедра, беспечна, живёт иными ценностями и мыслит иными категориями…

 

Я думаю об этом уже наутро, сидя за кафедрой в читальном зале, а молодёжь клубится вокруг, хихикая, шурша конспектами и то и дело выскакивая в коридор, чтобы ответить на чей-нибудь телефонный призыв. Две подружки сидят над энциклопедией голова к голове, тайком грызут вафли и нежно перешёптываются. Потом они подходят ко мне делать копии – и вдруг одна из них спохватывается и оборачивается к другой:

— Слушай! Блин, я кошелёк забыла, прикинь!

— Ну, ты совсем уже, - морщится та.

— Не говори! – соглашается первая. – Главное, заказ уже сделала... вон, уже всё ксерится... И как мне теперь?...

— А я-то чего? – пожимает плечами вторая.

— Да нет, ничего, - вздыхает первая. – Я просто думаю, чего делать.

— Это уж я не знаю, чего тебе делать, - говорит вторая и заталкивает в карман джинсов пачку разноцветных купюр.

— И я не знаю! – сокрушается первая. – Блин! Как же быть-то?.. Слушай! Давай я тебе со своего телефона на твой счёт стольник переведу! А ты мне отдашь сейчас деньгами. Хорошо?

— Вообще-то, у меня на телефоне сейчас достаточно. Мне не надо.

— Бли-ин! Ну, как же быть-то? Я прямо даже и не знаю!

 

Я смотрю на её метания и уже готовлюсь залепетать, как сентиментальный Пал Палыч, что поверю ей в долг под честное слово, но тут вторая девушка делает ещё одну гримаску и кивает:

 

— Ну, ладно. Переводи, только быстрее.

— Ой! Вот спасибо! Давай денежку, мне платить надо.

— Погоди. Как это – «давай»? Ты же мне ещё ничего не перевела.

— Ой, да. Правда…

 

Я смотрю на них, щиплю штемпельную подушку и убеждаю себя в том, что всё – нормально. Нормально. Нет, правда же – нормально. И обе девушки тоже понимают, что нормально. И ни тени трещины между ними – вон, уже опять сидят в обнимку и посыпают энциклопедию вафельными крошками. Сейчас пойду и на фиг отберу у них эти вафли. А то совсем уже…

А вечером буду досматривать «Знатоков». И наплевать, что их служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд как будто не видна, и на второй как будто тоже не видна, и на третий взгляд как будто не видна… Разве в этом дело, в конце концов?

 

Дети

 

Ещё немного о кино

Лет десять назад мы смотрели с моим крестником фильм «Монах» по роману Льюиса. Не того Льюиса, который «Нарния», а другого, готического, почти забытого Льюиса. Как-то так получилось, что и я, и мой крестник, умудрились-таки прочитать этот роман – может быть, потому, что как раз в то время вышло его роскошное переводное переиздание, со множеством иллюстраций и цветных вкладок. Сюжет его, если кто помнит, очень готичный и впечатляющий. Некий брат-капуцин, с младенчества воспитывавшийся в монастыре, вдали от мирских искушений, в конце концов вообразил, что он свят и для пресловутых искушений недоступен. Дьявол тотчас же воспользовался ситуацией и подсунул ему самое что ни на есть примитивное искушение в виде рыжеволосой красотки. Монах, натурально, и оглянуться не успел, как с нею согрешил, а затем, как водится покатился по наклонной плоскости всё ниже и ниже; совершил несколько убийств и изнасилований, причём с кровосмешением, был схвачен, изобличён и, чтобы избежать казни, продал душу всё тому же дьяволу – за то, чтобы тот вынес его из темницы. И дьявол вынес его из темницы, но потом резонно заметил, что на этом его обязательства кончаются, и с радостным хохотом швырнул беднягу с высоченной скалы прямо в ад. История весёлая и поучительная, что и говорить. Крестнику моему в то время было лет четырнадцать, и у меня были некоторые сомнения насчёт того, стоит ли ему на это смотреть, но он заверил меня, что прочитал роман от корки до корки – так что, чего уж теперь, поздно пить кефир… И мы уселись смотреть.

 

Фильм оказался совсем не тем, что мы ожидали. Сюжет там был в общих чертах воспроизведён довольно старательно, но главный герой разительно отличался от своего книжного прототипа. В книге монах изображался жёстким, властным, самовлюблённым гордецом; в фильме же он был робок, нерешителен, и вся беда его заключалась в том, что он подпал под влияние скверной бабёнки и, как сомнамбула, делал всё, что она ему приказывала. Когда же в финале его возвели на костёр, его погубительница улучила минутку и протянула ему книгу с дьявольскими заклинаниями. По этой книге он должен был прочитать клятву, навеки отдающую его в руки нечистого, и тем спастись от костра. И вот – монах смотрит, смотрит на эту книгу, а огонь между тем уже занимается у его ног… и он всё смотрит, смотрит… а потом резко швыряет её в огонь и обращается с молитвой к Господу. И так и погибает с молитвой на устах.

 

— Как хорошо, что всё хорошо кончилось! – с облегчением сказал мне крестник.

 

А я поймала себя на том, что ждала, что несчастный монах прочитает-таки нехорошее заклинание и спасётся. Хотя прекрасно понимала, что если он его прочитает, то уж точно не спасётся – ни в коем случае. Но всё равно. Всё равно. Так хотелось оттянуть эту тягостную, бессмысленную гибель. Выгадать у вечности хотя бы ещё пару лет. Пусть ценой предательства, ёлки-палки. Пусть. Лишь бы выгадать. Лишь бы не этот ужас…

 

— Как хорошо, что всё хорошо кончилось!

 

Как он это понял в свои четырнадцать лет? Я ему это не объясняла. Всё-таки, я никудышная крёстная.

 

Пару дней назад уже другой молодой человек - сын моей подруги и тоже мой крестник - шарил по полкам моего шкафа и выкопал откуда-то «Отходную молитву».

— Ух, ты! С Мики Рурком… Старый какой-то, да? А я не смотрел. Давай поставим, а?

— Ты разочаруешься. Это только с виду боевик, а на самом деле мелодрама.

— Фиг с ним, пускай мелодрама. Давай посмотрим.

 

И мы сели смотреть эту длинную, изобилующую затёртыми штампами, но всё же чем-то неуловимо цепляющую тягомотину. Ирландский террорист по ошибке взрывает школьный автобус, после чего у него что-то случается с головой и он уже не может жить, как раньше. А как жить по-другому – не знает. И вся его дальнейшая недолгая жизнь – сплошная цепочка ситуаций, в которых надо выбирать между этими "как раньше" и "по-другому". Он делает выбор. Разбитое, искорёженное тело уносят на носилках, бывшие партайгеноссе молча провожают носилки взглядом. Дальше – тишина.

— Фигня какая-то! – резюмирует мой крестник. Кстати, ему тоже четырнадцать. Или чуть больше.

— Я тебя предупреждала, – отсморкавшись, обиженно напоминаю я.

— Да не поэтому фигня! А потому, что всё неправильно!

— Что – неправильно?

— Зачем он погиб? Он же не должен!

— Как это – не должен?

— А вот так! Он же главный герой. Главный герой не должен… Так не бывает.

— Мне кажется, у него не было выхода. По-другому он не мог спасти девушку и священника. Только так. И потом… это было его покаяние.

— Чего-чего?

— Он не мог себе простить, что из-за него погибли дети. По сути дела, он наполовину умер уже тогда, на дороге, когда увидел, как они взорвались. И он не мог иначе искупить эту вину, как только… ну, такой вот ценой. По-другому не получалось. Никак.

 

Я знаю, что говорю не то и не так, но не знаю, как сказать иначе. А крестник по-прежнему недоуменно хмурится:

— Нет, пусть бы он их спас, эту девушку и дядю этого её… Но сам-то он при этом зачем погиб?

— А как иначе? С такой высоты падать – это всё равно убьёшься, тут по-другому не выйдет.

— Пусть бы он разбился, но не насмерть!.

— Я понимаю, тебе его жалко, этого Фелана. И мне его жалко. Но…

— Да при чём тут «жалко – не жалко»! – раздражается крестник. – «Жалко» - это всё ерунда! Просто - он же ведь главный герой? Главный! Он хороший? Хороший. Тогда зачем же он разбился? Так же не бывает! Он должен был всех победить, а сам остаться… А девушке пусть бы сделали операцию, чтобы она стала видеть. А то – зачем она слепая? Так же ведь нельзя. Это же тоже неправильно.

 

Я сбита с толку. И мы в своё время были нормальными людьми, любили благополучные финалы и не любили, когда хорошие герои погибают. И мы ревели, когда какой-нибудь Искремас прикрывал ветошью спящую в телеге девочку, стегал лошадь, чтобы та быстрей бежала вперёд, а сам поворачивался и со вздохом шёл назад, прямо на торчащие из кустов дула. Мы догадывались, что это сейчас девочка улыбается, потягиваясь в телеге под нежным утренним солнцем, а потом-то она проснётся, увидит, что нет с нею её ненаглядного Искремаса, нет и не будет никогда,– и улыбаться перестанет… И, вообразив себе эту картину, мы ревели и страстно желали, чтобы всё кончилось по-другому и Искремаса всё-таки каким-нибудь чудом не убили. Ревели – но понимали при этом, что бывает так, когда по-другому нельзя. Нельзя, и всё тут. Либо герой погибнет, либо перестанет быть героем. А станет тем, о чём и говорить-то, в общем, не хочется. Мы это понимали. А они теперь – не понимают. И в этом не их вина. Они уже приучены к другому жанру с другими законами. Когда хороший герой идёт по трупам убитых им нехороших героев и в финале, весь покрытый потом и кровью, на крупном плане целует героиню – ни в коем случае не слепую, не глухую, не косую и не рябую, а такую, как надо. И торжествует добро. С кулаками. С хвостом и острыми рогами. И Гамлет, перешагивая через тела отчима, матери и бывшего друга, садится на окровавленный трон, водружает на себя корону и женится на Офелии, которая вовсе не сошла с ума и не утопилась, а просто немножко поваляла дурака в дворцовых коридорах, чтобы попугать окружающих и снять стресс…Женится и делается справедливым правителем. И правит долго, разумно и счастливо. Кажется, примерно так было в версии Сумарокова. А до него – в самом первоисточнике. Правда, в первоисточнике с долгим и справедливым правлением у Гамлета как-то не заладилось, но это уже детали…

— Знаешь, - без всякой надежды говорю я крестнику, - в этом фильме всё-таки хороший финал. Фелан сделал то, что хотел - спас девушку и священника. А в конце.. в самом конце, когда он уже лежит после взрыва на полу, среди обломков… Помнишь, он сказал: «Господи, прости меня».

— И умер, - морщится крестник.

— И умер. Да.

— И это – хороший финал?

— Иногда это хороший финал.

 

По его глазам я вижу, что он просто не хочет спорить. И, чтобы не обострять, опять лезет к шкафу и начинает там копаться.

— Ого! А это чего? «Гори, гори моя звезда»… - Это тоже старьё, - вздыхаю я. – Примерно в том же духе. Не совсем, но, в общем, чем-то похоже… Тебе не понравится, гарантирую.

— Ладно, - вздыхает и он. – Дашь домой посмотреть?

 

Мы встречаемся глазами и быстро их отводим. Он усмехается и заталкивает диск в сумку.

 

Может быть, я всё-таки не такая уж и никудышная крёстная?

 

Всякая ерунда

 

Безумие в утреннем метро

— Нет, давай где-нибудь в другом месте встретимся,- сказала мне подруга.- Не в метро.

— Почему? – удивилась я. – Все же в метро встречаются, это очень удобно.

— Все встречаются, да. Но не утром же! Это же будний день, метро, безумие, Содом и Гоморра! Я тебе говорю, в Трое было так же удобно встречаться – в то время, пока её лавой заливало!

— Трою никогда не заливало лавой. Это Геркуланум и Помпею…

— Чёрт с ними, пусть Помпею, какая разница! Зачем тебе добровольно идти утром в метро? Тебе там не понравится, вот увидишь! И встречаться там нельзя – там ужас! Всё летит, всё гремит, давка, водоворот – как мы там друг друга найдём? Да ещё и на «Парке культуры»! Там, на «кольце» - знаешь, что? Там – ужас! Там вся станция, от начала до конца, вся забита очередью, и вся эта очередь, как стадо слонов, несётся к эскалатору! Это даже не Содом и Гоморра, это Ордынка!

— Чего?

— Тьфу! Ходынка… Не прикидывайся, что не понимаешь. Давай где-нибудь ещё, а? Только не в метро утром.

— Но всё-таки… может быть, всё-таки попробуем в метро? И как раз нам потом в одну строну ехать… Как хочешь, но по-моему, это будет лучше всего.

— Ну, ладно, - вздохнула подруга. – Я тебя предупреждала. Не говори потом, что я тебя не предупреждала.

 

И она повесила трубку. А я крепко задумалась.

 

В самом деле, теперь я так часто работаю во вторую смену, что почти не бываю в утреннем метро. Когда-то давно, пару лет назад, когда я ещё в нём бывала, оно выглядело не так уж страшно. Ну, да, давка на станциях, переполненные вагоны, очереди к эскалатору… но всё это вполне в рамках обыденности. Особенно в центре, на том же «кольце». Может быть, где-нибудь на станции «Выхино» и вправду Троя, Геркуланум и Гоморра вместе взятые. Но станция «Выхино» - это вообще на границе разных измерений, поэтому она и ей подобные в счёт не идут… Но «кольцо»-то, «кольцо»! Тихое, патриархальное место с витражами, колосьями и пионерами. Откуда там взяться безумию? Видимо, с тех пор, когда я там в последний раз была, всё сильно изменилось.

 

Я приехала на станцию «Парк культуры» к условленному часу. Было серо, прохладно, пахло мрамором, антоновскими яблоками и вокзалом. Длинная синеватая очередь к эскалатору двигалась мирно и покорно, как очередь в мавзолей Ленина. Из прибывающих поездов выплёскивались сравнительно небольшие, особенно по китайским меркам, толпы и тут же рассасывались без следа в недрах мраморного сумрака, никого особенно не тревожа. Девочка на барельефе с серым терпеливым лицом, обняв мальчика за плечи, учила его разбирать буквы в букваре. И у людей, проплывающих мимо меня, были такие же серые терпеливые лица. Правда, у мужчин они были простодушно-сонные и настоящие, а у женщин – нарисованные и беспомощно-надменные. Мальчишки, они вообще, как правило, открыты и непритворны, а девчонки эти вечно что-то из себя ломают – что за охота, честное слово…

Так я сидела на скамеечке в полудрёме, зевала и прикидывала, что подруга опоздает где-то минут на сорок, не больше, иначе у неё совсем уж будут неприятности на работе, да и вообще… Но она опоздала всего на полчаса. Ну, может быть, минут на тридцать шесть – тридцать семь. Она ворвалась на перрон, как вихрь, с папильотками на развевающихся волосах, и её куртка, застёгнутая не на ту пуговицу, так хорошо на ней сидела, что я ахнула и решила впредь всегда так застёгивать свою куртку, и её лицо пылало отсветом горящих стен Трои и Помпеи, а из расстегнутой сумки призывно сиял кошелёк с вышитыми на боку «кишками Будды».

— Опаздываем! Бежим! – выдохнула она, хватая меня в охапку и кидая в толпу, в центр образовавшейся вокруг неё воронки.

 

И мы побежали. Понеслись прямо сквозь толпу, напролом. А она понеслась сквозь нас, грохоча, топоча и трубя, как стадо слонов. Девочка с барельефа бежала впереди всех, на бегу подтягивая чулки и волоча за собой всклокоченного мальчика с перекошенным ранцем за плечами и перекошенным от ужаса ртом. Поезда взвыли и понеслись туда-сюда, как реактивные лайнеры. Люстры под потоком заплясали и зазвенели угрожающей медью. И двух минут не прошло, как бешеный поток разделил нас – подругу повлёк к перрону, то швыряя на подводные камни, то ударяя о скалы, а меня выбросил на эскалатор и зажал там со всех четырёх сторон. Слева от меня девушка читала рукопись, упираясь локтем мне в ребро и перелистывая страницы подбородком. В отчаянии я скосила глаз на то, что она читает, увидела первую фразу: «Мирную, интеллигентную жизнь учителя Лабушкина прервал старый, но уникальный кусок лепнины с верхнего фасада усадьбы» - и задохнулась от жалости к учителю Лабушкину, к куску лепнины и к себе самой. Никогда мне не научиться так писать, проживи я хоть сто лет! А справа от меня мужик разговаривал по мобильному, удерживая его свободным фрагментом плеча: