Вещь как важная онтологическая категория классической философии

МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ИМЕНИ М.В. ЛОМОНОСОВА

Философский факультет

Направление подготовки магистров «Философия»

Кафедра онтологии и теории познания

 

Рыженков Владислав Евгеньевич

Реконцептуализация вещи в современной философии

 

курсовая работа магистра

 

 

Научный руководитель:

кандидат философских наук, доцент

Кузнецов Василий Юрьевич

 

 

Москва

2016

Оглавление

Введение. 3

Глава 1. Функционализация вещи как ее реконцептуализация. 10

§ 1.1. Вещь, имя, символ, знак: символизм vs фетишизм.. 11

§ 1.2. Вещь, функция, стоимость: «технэ» на фоне антропоцентризма. 22

§ 1.2. Концептуальные характеристики «material turn» в контексте функционализации вещи. 39

Глава 2. «Онтологизация» вещи как ее реконцептуализация. 44

§ 2.1. Вещь и феномен: (пост)феноменология. 50

§ 2.2. Вещь и концепт: психоанализ vs шизоанализ. 61

§ 2.3. Вещь как современная философская цель и ценность: постконтинентальная философия 73

Заключение. 87

Литература: 92

 

 

Введение

«…Все начало говорить: их глиняные кувшины, их сковородки, их тарелки, их горшки, их собаки, их камни, на которых они растирали кукурузные зерна, – все, сколько было, поднялось и начало бить их по лицам.

– Вы сделали нам много дурного, вы ели нас, а теперь мы убьем вас – сказали их собаки и домашние птицы.

А зернотерки сказали:

– Вы мучили нас каждый день; каждый день, ночью и на заре, все время наши лица терлись (друг о друга и говорили) холл-холи, хуки-хуки из-за вас. Вот какую дань платили мы вам. Но теперь вы, люди, наконец-то почувствуете нашу силу. Мы измелем вас и разорвем вашу плоть на кусочки, – сказали им их зернотерки.

А затем заговорили их собаки и сказали:

– Почему вы не хотели давать нам ничего есть? Вы едва замечали нас, но вы нас преследовали и выбрасывали нас. У вас всегда была палка, готовая ударить нас, когда вы сидели и ели. Вот как вы обращались с нами, потому что мы не могли говорить. Разве мы не подохли бы, если бы все шло по-вашему? Почему же вы не глядели вперед, почему вы не подумали о самих себе? Теперь мы уничтожим вас, теперь вы почувствуете, сколько зубов в нашей пасти, мы пожрем вас, – говорили собаки, и затем они разодрали их лица.

А в это же самое время их сковородки и горшки также говорили им:

– Страдания и боль причинили вы нам. Наши рты почернели от сажи, наши лица почернели от сажи; вы постоянно ставили пас на огонь и жгли нас, как будто бы мы не испытывали никаких мучений. Теперь вы почувствуете это, мы сожжем вас, – сказали горшки, и они били их по лицам.

Камни очага, сгрудившись в одну кучу, устремились из огня прямо в их головы, заставляя их страдать …»

(отрывок из майянского космогонического эпоса «Popol Wuj»)

При всей своей, казалось бы, интуитивной прозрачности и обширности сопряженной языковой практики вещь (также thing, ding, res), как она представлена в современном философском дискурсе – оказывается одним из самых загадочных и текучих его элементов. Раскрытие контекста для формирования современных стратегий реконцептуализации вещи. Троп в последовательности от тезиса про онтологическое различие между вещественным и невещественным как различие между реальным и виртуальным (собственная концепция в ВКР).

Вещь как важная онтологическая категория классической философии

Кратко охарактеризуем вещь как самостоятельную онтологическую категорию, отлично известную философской мысли с самого ее зарождения.

Как известно, античная философская традиция некогда находит возможность и даже онтологическую необходимость принципиально отграничить «мир идей» от «мира вещей»: сам Платон в диалоге «Кратил», где идет речь об именах для вещей, предметов и явлении, прямо утверждал: «Кто знает имена – знает и вещи». Конечно, когда дело касается изначального платоническом идеализма – как для имен, так и для вещей представляются некоторые прообразы. Утверждение «правильность имени, говорили мы, состоит в том, что оно указывает, какова вещь» [10, С. 474] сменяется предположением о договоре называть что-то так или иначе независимо от сути вещей. А итогом совместных рассуждений Сократа, Гермогена и Кратила становится вывод: «нельзя говорить о знании, если все вещи меняются и ничто не остается на месте» [10, С. 490], «таковы уж вещи от природы: в них нет ничего устойчивого и надежного, но все течет и несется, все в порыве и вечном становлении», хотя в конце диалога и в этом слышится сомнение [10, С. 452].

Вскоре философия благодаря трудам Аристотеля также получает в свой арсенал на долгие тысячелетия собственную понятийную сетку и базовые грамматические категории. Стагирит также дал свое определение вещи, когда провозгласил, что она есть равноценно материя, форма, действующая причина и определенная целесообразность. Эйдос вещи для Аристотеля не существует отдельно, но всегда воплощается в материи; потому сама вещь есть материально осуществленная форма. В этом определении, пожалуй, остается место феноменологическому переживанию вещи, поскольку эйдос вещи у Аристотеля тесно связан с материей и ее внутренней способностью к энтелехии. Материя здесь – отнюдь не косный материал, но сама наделена внутренней силой творческого «оформления».

Однако, при всем при этом – подключение диахронической лингвистики к исследованию сразу заставляет смутиться. Даже на самом примитивном уровне: понимая вещь, как, прежде всего, некое композиционное единство формы и материи, жители Древней Греции использовали для ее обозначения самые разные термины, ни один из которых не может считаться прямым аналогом нашей кириллической «вещи». Одну и ту же непростую роль в общей схеме «койне» и сохранившихся диалектах как будто бы с разных стороны отыгрывали, в частности, субстантивы. Иногда это были отдельные термины типа πρᾶγμα или πρᾶξις: причем, если praxis можно перевести как «деяние» или «поступок», то уже pragma – в равной степени «дело», «действие», «акт», «факт» и снова «поступок». Многие из этих терминов и понятий, конечно, не были чужды и собственно философии: можно вспомнить, например, uποκειμενον как некое «подлежащее».

А вот уже для римской культуры той же эпохи вещь предстает до крайности собранно и символично: как громогласное «Res» («Дело») в основе единства звучаний того самого «Res Publica». Впоследствии, уже после окончательной смены Республики на Империю, один из значительнейших представителей ее интеллектуальной сцены Тит Лукреций Кар пишет целую философическую поэму о подлинной природе вещей. Именно на данном этапе философии намертво оседает в ней пришедший из классической латыни терм realis (реальное). Он делает это благодаря иллюстрируемой им завершенности и собственного, «действительного» существования некоторого сущего в форме вещи: именно поэтому абсолютно закономерным для классического мышления образом вещь, реальное и реальность без помех встраиваются в реестр важнейших человеческих смыслов. Больше того, уже имевшийся философский инструментарий позволяет на основе пристального внимания к римскому Пантеону отчетливо усмотреть здесь, прямо за Реальным – еще и полноценное Виртуальное.

Значительно позже, в результате усилий философской мысли уже на культурном пространстве Европы, умами эпохи Модерна последовательно проводится онтологическое различение вещи, предмета и объекта. Готфрид Вильгельм Лейбниц впервые проводит логическое различение субъекта и предиката в структуре языковых предложений, тем самым в перспективе разводя всякую вещь с ее якобы эссенциально необходимыми атрибутами. Важно, тем не менее, подчеркнуть, что вещь у большинства философов Нового времени (пожалуй, кроме Лейбница и Давида Юма) существует реально и находится на определенном расстоянии от ее исследующего субъекта. С другой стороны, здесь же оказывается впервые концептуализован Субъект, который, что любопытно, у самого Рене Декарта вполне может быть прочтен из сегодняшней перспективы как своего рода двоякая (дуалистическая или даже расщепленная) антропоморфная вещь с Божественной гарантией.

В результате всех этих глобальных концептуальных сдвигов, уже в философской системе Иммануила Канта вещь предстает как ноумен Ding – или, по сути, «нечто-в-себе», своим необналиченным, но повсеместным присутствием в мире лишь необходимо аффицирующее трансцендентальную схему рационального субъекта.

В современности же (описываемой, в том числе, как некая система Вещей) суммарная характеристика вещи/вещам выдается с явным перекосом социологии и смежных дисциплин. Утверждается «Антропоцен», некая «символическо-невротическая пространственность»: то есть, своей унаследованной от классической категории фактурностью и концептуальной властностью вещь как концепт структурирует современность комбинацией символического порядка с неким императивным неврозом (или фетишизмом, истерией, расщеплением) производящего субъекта на основе перманентной нехватки (вещи/вещей) в социальном и экзистенциальном поле.