Мистическая опасность и власть слабого

Могут спросить, почему лиминальные ситуации и роли почти везде наделяются магико-религиозными свойствами или почему их так часто следует рассматривать как опасные, зловещие или оскверняющие для людей, объектов, происшествий и отношений, которые не вовлечены ритуально в лиминальный контекст. Моя точка зрения состоит вкратце в том, что людям, занятым поддержанием «структуры», все непрекращающиеся проявления коммунитас должны казаться в перспективе опасными и анархическими и ограждаться различными запретами, предписаниями и условиями. Как недавно писала Мэри Дуглас [15], то, что невозможно ясно определить в понятиях традиционных критериев классификации, или то, что помещается между классификационными границами, почти всюду считается «оскверняющим» и «опасным».

Повторяю то, что я говорил: лиминальность не единственное культурное проявление коммунитас. В большинстве обществ существуют и другие сферы ее проявления, легко распознаваемые по символам, которые скучиваются вокруг них и связанных с ними верований; таковы, например, «сила слабого» или, другими словами, постоянно или временно сакральные свойства низкого статуса или положения. В стабильных структурных системах есть множество организационных параметров. Мы уже отмечали, — что мистическая и нравственная власть осуществляется покоренными автохтонами над всем благополучием обществ, чей политический порядок основан на линидже или территориальной организации пришельцев-захватчиков. В других обществах — например, у ндембу или ламба из Замбии — мы можем указать на культовые ассоциации, члены которых обрели через общее несчастье и болезни терапевтическую власть над такими общими для человечества благами, как здоровье, плодородие и климат. Эти ассоциации пронизывают такие важные компоненты секулярной политической системы, как линиджи, деревни, уделы крупных и мелких вождей. Мы можем упомянуть также о роли, которую играют в системах наций структурно небольшие и политически незначительные нации, выступающие как хранители религиозных и нравственных ценностей, например евреи на древнем Ближнем Востоке, ирландцы в христианском мире раннего средневековья и швейцарцы в современной Европе.

Многие авторы обращали внимание на роль придворного шута. Макс Глюкман [29], например, пишет: «Придворный шут выступал привилегированным арбитром в делах нравственности, и ему было дано право насмехаться над королем и придворными или владельцами замков». Шуты были обычно людьми «низших классов — в Европе иногда священниками, — явственно порвавшими со своим сословием… В системе, где другим было трудно осуждать главу политической единицы, мы находим институционализированного шутника, функционирующего на самой вершине этой единицы… шутника, способного выразить чувства оскорбленной нравственности».

Далее он напоминает, что шуты многих африканских монархов «часто были карликами или иного рода эксцентриками». Сходные функции выполняли у баротсе барабанщики на королевской барже, на которой король и его двор переправлялись через реку Замбези во время ежегодных разливов. Барабанщикам позволялось бросать в воду любого из представителей высокой знати, «кто в истекшем году оскорбил их или их чувство справедливости» [29, с. 102–104]. Такого рода фигуры, представляющие бедных и увечных, символизируют, очевидно, нравственные ценности коммунитас в противовес насильственной власти верховных политических правителей.

Народная литература кишит такими символическими героями, как «святые нищие», «третьи сыновья», «портняжки», «простаки», которые сбивают спесь с высокопоставленных, персонажей, низводя их до общечеловеческого уровня простых смертных. И опять-таки в классическом «вестерне» мы все читали о бездомном и таинственном «незнакомце» без имущества и без имени, который восстанавливает этическое и правовое равновесие в среде местной политической власти, устраняя неправедных секулярных «боссов», угнетавших малых мира сего. Члены презираемых или бесправных этнических либо культурных групп играют главные роли в мифах и сказках как представители или выразители общечеловеческих ценностей. Среди них знамениты: милосердный самарянин, еврей-скрипач Ротшильд в чеховской новелле «Скрипка Ротшильда», марк-твеновский беглый раб — негр Джим в «Гекльберри Финне» и Соня у Достоевского — проститутка, которая спасает Раскольникова, как бы ницшеанского «сверхчеловека», в «Преступлении и наказании».

Все эти мифические типы структурно занимают низкое или «маргинальное» положение, и, однако, они представляют то, что Анри Бергсон назвал бы «открытой моралью» в противоположность «закрытой», являющейся, по сути, нормативной системой замкнутых, структурных, партикулярных групп. Бергсон говорит о том, как замкнутая группа защищает свою тождественность (самость) от членов открытых групп, защищается от угроз своему образу жизни и обновляет стремление поддерживать нормы, от которых зависит рутинное поведение, необходимое для ее социальной жизни. В закрытых или структурных обществах именно маргинальный, или «приниженный» человек, или же «чужак» часто символизирует, по выражению Дэвида Юма, «чувство к человечеству», что, в свою очередь, соотносится с моделью, которую мы определили как «коммунитас».

Милленаристские движения

Среди наиболее поразительных проявлений коммунитас находятся так называемые милленаристские религиозные движения, которые возникают в среде, названной Норманом Коном «оторванными от корней и отчаявшимися массами в городе и в деревне… живущими на обочине общества» (т. е. структурного общества) [9, с. 31–32], или там, где бывшие племенные общества оказываются под чужеземной властью сложных индустриальных обществ. Свойства этих движений должны быть хорошо известны большинству моих читателей. Здесь я лишь напомню некоторые особенности лиминальности в племенных ритуалах, уже упоминавшиеся ранее. Многие из них весьма точно соответствуют свойствам милленаристских движений: гомогенность, равноправие, анонимность, отсутствие собственности (многие движения фактически обязывают своих членов уничтожать их имущество, чтобы приблизить наступление того совершенного состояния единения и общности, к которому они стремятся, поскольку права собственности связаны со структурными различиями — как вертикальными, так и горизонтальными), низведение всех на один статусный уровень, ношение одинаковых одежд (часто без различия полов), половое воздержание (или его противоположность — половая община, которая, как и воздержание, ликвидирует брак и семью, узаконивающие структурный статус), сведение к минимуму половых различий (все «равны перед лицом господа» или предков), отмена рангов, смирение, невнимание к внешнему виду, бескорыстие, абсолютное повиновение пророку или вождю, сакральное наставление, максимализация религиозных — в противоположность секулярным — отношений и поведения, прекращение родственных прав и обязанностей (все — братья и сестры или товарищи, без оглядки на прежние секулярные связи), простоватость речи и поведения, сакральное безумие, приятие боли и страдания (доходящее даже до мученичества) и т. п.

Следует отметить, что многие из этих движений в самом своем начальном периоде метят прямо в племенные или национальные различия. Коммунитас, или «открытое общество», отличается от жесткой структуры, или «закрытого общества», тем, что потенциально или идеально распространяется до пределов всего человечества. На практике, разумеется, первоначальный импульс вскоре теряется, и «движение» само по себе становится институтом среди других институтов — часто более фанатичным и воинственным, чем другие, по той причине, что оно ощущает себя единственным носителем общечеловеческих истин. В большинстве случаев такие движения возникают в те исторические периоды, которые во многих отношениях «гомологичны» лиминальным фазам важных ритуалов в стабильных и воспроизводящихся обществах, когда основные группы или социальные категории в этих обществах переходят из одного культурного состояния в другое. И эти движения, несомненно, суть явления перехода. Вероятно, по этой причине во многих из них столько-элементов мифологии и символики заимствовано из традиционных rites de passage тех культур, в которых они возникли, или-же тех культур, с которыми они находятся в непосредственном; контакте.