Глава 8. Первая мировая война 1914–1918 гг.

Численность общин к началу войны. 2.- Помощь Красного Креста фронту. 3.- Смертность сестер. 4.- Сестры в комиссии по осмотру лагерей военнопленных. 5.- Из воспоминаний сестры милосердия А. Л. Толстой. 5а.- Решение стать сестрой милосердия. 5б.- На Белостокском перевязочном пункте Северо-западного фронта. 5в.- На Турецком фронте. 5г.- На Западном фронте. 5д.- Революционное брожение на театре войны.

 

1. О деятельности сестер милосердия в Первую мировую войну известно довольно мало, поскольку большинство событий предшествующих войн было описано спустя какое-то время после их окончания — для воспоминаний и подробных отчетов о сестрах в эту войну времени отпущено не было из-за начавшейся революции. Дошедшие же до нас сведения весьма неполны и мало информативны.

Известно, что к 1915 году в России существовало 115 общин, находившихся в ведении Общества Красного Креста, кроме того, сестры состояли при трех местных управлениях и двух Комитетах РОКК, Евангелическом госпитале и четырех иностранных больницах Петрограда[457]. Самой крупной организацией, насчитывавшей 1603 человека, являлась община святого Георгия[458]. Следующие по численности были петроградские сестричества имени генерал-лейтенанта М. П. фон Кауфмана (952 человека)[459] и святой Евгении (465 человек)[460]. Свято-Троицкая община в это время насчитывала 129 сестер[461], а Крестовоздвиженская — 228[462]. В Иверской и Александровской (“Утоли моя печали”) организациях Москвы состояло, соответственно, 365 и 183 сестры[463]. Всего в Москве к началу войны существовало семь общин[464]. Следует уточнить, что в названные списки включались не только женщины, находившиеся на действительной службе, но и сестры запаса, так что реальное их число оказывалось меньшим.

2. В 1916 году по официальным спискам на фронт было отправлено 17436 сестер, которые обслуживали более двух тысяч полевых и тыловых учреждений Красного Креста: 71 госпиталь, рассчитанный на 44600 человек, этапные и подвижные лазареты, 11 санитарных поездов, передовые отряды, санитарные транспорты, питательные и перевязочные пункты, дезинфекционные камеры, рентгеновские и летучие хирургические отряды, два плавучих госпиталя на Черном море, три бактериологические лаборатории, шесть полевых складов. Средствами передвижения для нестационарных учреждений служило около 10 тысяч лошадей и 800 автомобилей[465].

Госпиталям приходилось, как и в прежние времена, спешно подыскивать помещения, часто не приспособленные для подобных целей, “так как большею частью единственно пригодными являлись здания, занимаемые правительственными и учебными заведениями”[466]. Нередко происходили задержки с их разворачиванием из-за неполучения ответов от надлежащих ведомств, поэтому многие госпитали подолгу простаивали в вагонах до окончательного размещения на конечном пункте. Эвакуация представляла огромные трудности из-за нехватки транспортных средств, в связи с этим раненые размещались в госпиталях неравномерно, например, из города Лодзи в Варшаву в 1914 году одно время в сутки прибывало по восемь с половиной тысяч раненых, и каждый из лазаретов города работал на пределе, принимая вместо положенных 200 человек тысячу, то есть в пять раз больше своих реальных возможностей[467]. Поэтому во многих случаях функции стационарных госпиталей брали на себя передвижные и этапные лазареты, редко работавшие со штатным числом раненых.

3. На первое ноября 1915 года во всех названных заведениях лечилось около 780 тысяч человек[468]. К этому времени 28 сестер скончалось, заразившись инфекционными заболеваниями, четверо погибло в результате несчастных случаев, пятеро было убито, а двенадцать покончили жизнь самоубийством. После войны предполагалось издать “Золотую книгу” с биографиями всех умерших сестер[469]. Этот проект так и не осуществился, однако в Москве была предпринята попытка создать своего рода мемориал на месте сада села Всехсвятского в виде всероссийского Братского кладбища, где с августа 1915 года были особо выделены участки для сестер милосердия, скончавшихся в Первую мировую войну. Здесь планировалось возведение грандиозного храма, архитектурных памятников и военно-исторического музея. Кладбище после революции было застроено, и только часть его территории осталась свободной — район Серебряного бора на берегу Москвы-реки[470].

4. Три сестры милосердия в 1915 году были назначены в особые комиссии Красного Креста, которыми был проведен осмотр германских концентрационных лагерей для русских военнопленных. Аналогичная комиссия с тремя немецкими сестрами была послана для осмотра российских лагерей, где содержались пленные немцы. Русские сестры получили опросные карточки-анкеты, в них указывались общие данные каждого пленного, в том числе его вероисповедание, условия, при которых он попал в плен, общее состояние здоровья — на помощь этим несчастным Красный Крест выделил 60 тысяч рублей. Всего русскими сестрами было осмотрено 115 лагерей[471]. Одна из них, Е. А. Самсонова, оставила весьма тенденциозные записки, в которых мрачными красками изображалось бедственное положение русских в Германии. Даже если она писала правду, публикация ее дневника в момент, когда война еще не кончилась, очевидно, играла пропагандистскую роль[472]. С аналогичной целью публиковались и другие воспоминания, например, сестры Б. Радонич, попавшей в немецкий плен[473].

5а. Одним из немногих дошедших, а потому весьма ценных для нас свидетельств о последней войне, в которой участвовали русские сестры, являются воспоминания Александры Львовны Толстой, дочери Л. Н. Толстого. Ее судьба в какой-то мере типична для многих женщин из интеллигентских семей начала века. Александра не состояла в общине и в медицинском институте не училась. Получив хорошее домашнее образование, она стала секретарем отца, делая записи под его диктовку. К 1914 году, достигнув своего тридцатилетия, она и не помышляла о профессии сестры милосердия, хотя увлекалась медициной и под руководством домашнего врача Л. Толстого изучала анатомию и физиологию. При ее содействии в Ясной Поляне даже была устроена амбулатория для крестьян, стекавшихся сюда со всей округи. После объявления Россией войны Германии, как это нередко случалось и в предшествующее время, страну захлестнула волна агрессивного патриотизма. Многие устремились на фронт, в том числе и женщины, мечтавшие попасть на передовую и ради этого вступавшие в ряды сестер. “Мне хотелось забыться, хотелось подвигов, геройских поступков..” — писала спустя много лет Толстая.

Александра решила стать сестрой вопреки воли матери и друзей скончавшегося отца. Поскольку ранее в своей амбулатории она уже научилась приготовлять мази, делать перевязки и уколы, ей было довольно легко сдать экзамен на звание сестры милосердия военного времени[474]. Тем не менее, работа в тылу ее не удовлетворяла, и для того чтобы попасть на фронт, используя свое положение дочери знаменитого писателя, она обратилась к князю Львову, председателю Всероссийского Земского Союза, организовывавшего помощь раненым. Тот не согласился взять ее на ответственную работу, сославшись на неумение Александры практично вести дела, в частности, когда она однажды сдавала в аренду яблоневый сад, а арендатор ее обманул.

5б. Спустя несколько месяцев, Александре в конце концов удалось попасть на санитарный поезд Северо-западного фронта в качестве уполномоченной Всероссийского Земского Союза. Этот поезд перевозил раненых с поля боя на передвижной пункт в Белосток, где их перевязывали, а затем эвакуировали дальше[475]. “Никогда не забуду одного раненого. Снарядом у него были почти оторваны обе ягодицы. По-видимому, его не сразу подобрали с поля сражения. От ран шло страшное зловоние. Вместо ягодиц зияли две серо-грязные громадные раны. Что-то в них копошилось, и, нагнувшись, я увидела... черви! Толстые, упитанные белые черви! Чтобы промыть раны и убить червей, надо было промыть их сильным раствором сулемы. Пока я это делала, раненый лежал на животе. Он не стонал, не жаловался, только скрипели стиснутые от страшной боли зубы. Перевязать эти раны... было делом нелегким... Не знаю, справилась ли я с этой задачей... Знаю только, что я была неопытна, что надо было пройти еще большую тренировку, чтобы научиться не расстраиваться, забыть об ужасных открытых ранах с белыми жирными червями, чтобы это не мешало мне нормально есть, спать...” С другой стороны, попадались раненые, вполне добродушно переносившие свое положение. “Помню еще один случай: на перевязочном пункте в Белостоке я перевязывала солдата, раненного в ногу. Веселый был парень, и, хотя нога у него сильно болела, он радовался, что его эвакуируют: “Домой поеду, к жене, ребятам. Они, небось, соскучились обо мне”. Напротив веселого солдата сидел на стуле немец. Рука перевязана кое-как, бурым потемневшим пятном через марлю просочилась кровь.

– Эй, немчура! — вдруг заорал во все горло веселый солдат, — не гут, не гут, зачем ты мне, немецкая морда, ногу прострелил? А? — и показывает на рану.

– Jawohl! — соглашается немец, показывая руку. — Und Sie haben mir auch mein Hand durchgeschossen[4].

– Ну, ладно, немчура, война, ничего не поделаешь... — точно извиняясь, сказал солдат. Оба весело и ласково друг другу улыбнулись”[476]. Не обходилось и без происшествий. “Как-то раз пришлось долго ждать. Было особенно неприятно и скучно слушать банальные разговоры и остроты офицеров. Поезд едва полз по высокой, вероятно, только что построенной насыпи. Я смерила глазами высоту подножки — невысоко, и, не долго думая, спрыгнула на насыпь. И, о ужас! — поезд тотчас наддал пару. Быстрее, быстрее, один за другим проскакивали вагоны, проскочил и наш персональный вагон. Зима, мороз, а я в одном халате... Что делать? Вскочить обратно в поезд на таком ходу было невозможно. Я испугалась. Что я буду делать, если поезд уйдет и я останусь одна на полотне железной дороги? Ни одного жилья, кругом лес, занесенный снегом. И вдруг загремели колеса, застучали друг о друга буфера... Поезд остановился...

– А я, зная вас и на что вы способны, поглядывала в окошко и, увидев на насыпи вашу растерянную фигуру в белом халате, — остановила поезд, — с упреком сказала мне (врач. — А. П.) Мария Александровна. — В другой раз, пожалуйста, этого не делайте, — добавила она...”[477]

5в. В октябре 1914 года Толстую перевели на Турецкий фронт и опять по протекции, потому что передовые отряды Земского союза комплектовались только из кадровых сестер Красного Креста. Добровольно она пошла по направлению Эривань — Игдырь и далее, вглубь Турции, где, по словам главного врача “свирепствуют все три вида тифа, длинные тяжелые переходы верхом через перевалы без дорог”[478]. В этих местах часто приходилось путешествовать необычным для европейцев способом, как это описывала сама Толстая: “Длинный и странный был караван. Нагруженные верблюды, весь персонал — сестры, врачи — все верхом, многие, не умеющие ездить, сидели на лошадях — по выражению кавалеристов, — как собака на заборе”[479].

Игдырь оказался маленьким местечком у подножия Арарата, на берегу бурной реки Евфрат. “Библейские, но унылые, болотистые места с невероятным количеством комаров, носителей одной из самых тяжелых форм тропической малярии”[480]. Здесь-то, в бывшей школе, и был организован первый перевязочный пункт Всероссийского Земского Союза. “Женщина-врач, смуглая, иссохшая, как мне казалось, от злости, — социалистка с дежурной папиросой во рту — остро меня возненавидела.

– Прислали, видите ли, “работницу”! — жаловалась она молодому врачу. — Без протекции она сюда бы не попала. Что она знает? — графиня, аристократка!

– Сестра, вымойте все полы, окна, двери в палатах, — приказала она мне, — чтоб было чисто.

Щеток не было. Молча, стиснув зубы, я терла полы тряпками. Я так боялась, что врачиха будет смеяться над моей никчемностью, называть белоручкой, барыней, — тем более что опыта в мытье полов у меня не было никакого”. Сестру выручил брат милосердия итальянец Эмилио, неизвестно каким образом оказавшийся в отряде:

– Impossible[5], синьорина, — горячился Эмилио. — Эта docteur, она влюбляй во все мужчин, красивый заведующий хозяйства и ревнуйт. Вы очень устает; я вам помогайт.

И мы терли полы, мыли окна, расставляли и стелили кровати, и нам было весело. А докторша шествовала по отряду, и за ней, как собака, плелся ее любимец козел, которого она приручила и угощала табаком.

А когда привезли тридцать человек ревматиков — докторша назначила меня делать им массаж. И я терла им ноги, руки, спины часами, пот лил с меня ручьем. Я не знала тогда, что мыть полы, массировать десятки больных — не входило в обязанности сестры. Да злая докторша и не назначала кадровых сестер на эту работу.

– Сестрица, брось, умаялась, — говорили мне больные солдаты. Они жалели меня, но я не обращала внимания на их слова, продолжая их часами массировать.

Может быть, это и был подвиг? Но подвигом в моем представлении было нечто совсем другое!”[481]

И здесь не обошлось без историй. Однажды, когда наступили жаркие дни, студенты братья милосердия принесли из деревни виноградный сок, кисло-сладкий и хорошо утоляющий жажду. “Наливаем в большие эмалированные кружки и с наслаждением пьем одну за другой.

– Что это? Катя, что с вами? — Катя очень милая, скромная краснокрестовская сестра, и мы дружили с ней, смеется, заливается, не может остановиться. Хотела пройти несколько шагов, споткнулась, обеими руками обняла столб на балконе; стоит, хохочет, а двинуться не может.

Весь отряд — сестры, браться милосердия — все были вдребезги пьяны. Только потом мы узнали, что забродивший виноградный сок чуть ли не пьянее вина”. Все с ужасом ожидали старшего врача, сурового, но справедливого, поскольку злой докторши, по счастью, не было. Из всего отряда трезвыми остались только заведующий хозяйством и Александра, которые поспешно стали разводить и укладывать своих товарищей спать. Начальник был весьма удивлен, никого не увидев на террасе дома, служившего перевязочным пунктом, поскольку молодежь обычно засиживалась до позднего вечера. На его законный вопрос о том, где все, был дан вполне логичный ответ, что уставшие от жары отправились отдыхать[482].

Вскоре Толстую перевели в операционную на помощь опытной фельдшерице-хирургу. “Я была счастлива, что вышла из-под начальства злой докторши и она, наконец, лишилась садистического удовольствия меня мучить.

Ранения были тяжелые, турки употребляли разрывные пули дум-дум. Трудно было привыкнуть к ампутациям. Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мертвую тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке. «Сестрица, — с надеждой, боясь ответа, обращается ко мне молодой красивый казак, очнувшись от наркоза, — а ногу-то оставили, не отрезали, пятка чешется»... Как ему сказать? Большие черные глаза смотрят на тебя с надеждой, мольбой...

И, узнав правду, сильный могучий красавец-казак, закрыв лицо руками, рыдал как ребенок.

– Сестрица... как же я теперь? Дуня-то моя... Дуня... не будет калеку любить... уйдет... а ребята... чем зарабатывать буду?!.”

Сестра его утешала:

– Коли стоящая Дуня твоя, она еще больше любить и жалеть тебя будет!

А через неделю он веселил всю палату и громко, заливистым тенором пел свои казацкие песни”[483].

Затем отряд переместился в деревню Каракалису Алашкертскую, где в небольших убогих домах и были размещены раненые, их было мало, но большинство из них — зараженные тифом всех трех видов: брюшным, сыпным и возвратным. Не хватало питания в тех случаях, когда задерживался караван верблюдов, являвшихся основным грузовым транспортом в этих краях. С верблюдами был связан курьезный случай, происшедший с молодым “наскоро испеченным” и не очень опытным врачом. “Он был такой чистенький, в новеньком мундирчике; его румяное, круглое личико, всегда свежевыбритое, сияло молодым задором и жизнерадостностью. Он краснел, как наивная девушка, когда собирался делать операцию, и, не моя рук, торопил нас снимать повязку. А мы с фельдшерицей стояли как вкопанные с поднятыми кверху вымытыми руками, не слушая приказания.

– Снимайте повязку! Вы разве не слышали?

– Простите, доктор, — отвечала фельдшерица, — мы ждем, что вы руки помоете...

И вот один раз, когда улеглись в ряд верблюды, вздумал этот доктор удивить сестер и пройтись по спинам животных. Верблюды вскочили с быстротой молнии, подкинули нашего доктора, как с трамплина. Он летел в воздухе сажени три. Мы все ахнули, но, к счастью, он упал в кучу мягкого сена. Увидав, что все благополучно и доктор цел и невредим, — мы все, сестры и братья, покатились со смеху. Успокоимся на минутку, а потом вспомним, как летел доктор, взглянем на его красное, испуганное, смущенное лицо, новенький мундирчик, весь в сене, и опять заливаемся, хохочем”[484].

Здесь Александра неожиданно встретилась с одним генералом, своим дальним родственником. Он почтительно относился к Толстой и старался во всем ей помогать, а она использовала эту помощь на благо больным. Так, однажды Александра попросила у него куриц-несушек, чтобы кормить тяжелых раненых яйцами. “И через несколько дней, смотрю, прискакали казаки.

– Так что их превосходительство курочек вам прислали.

Смотрю, к седлам головой вниз приторочены куры. Отвязали, а они на ногах не стоят... Отекли ноги. Я отыскала большой железный таз, устроила курам ножную горячую ванну. Молодежь издевалась надо мной, но постепенно ноги у моих пациентов отошли, и через несколько дней они занеслись.

Я радовалась, что мои больные получат яйца, а сестры завидовали и воровали у меня яйца прямо из-под кур для своих больных”. В другой раз неутомимая сестра сказала, что больным не хватает молока. “И через несколько дней смотрим, по дороге пыль столбом, казаки штук семь коров гонят... А у меня новое занятие — коров доить. Коровы худые, маленькие, молока мало, но доить надо — больше некому”. За этим занятием генерал как-то и застал Толстую: постоял, покачал головой, а вечером специально прислал человека, чтобы коров доил[485].

“Ночью сестры дежурили по очереди. Четыре палаты по 40–50 больных в каждой. На каждую палату один дежурный санитар, а на все палаты одна сестра.

Почти все больные — тифозные. Всю ночь бегаешь из одной палаты в другую. Стонут, мечутся, бредят. Чувствуешь свое полное бессилие как-то облегчить, помочь. Минутами делается страшно. Особенно, когда стоны превращаются в хрип... Подбегаешь, дыхания почти нет, больной затих, пульса нет. Только успеешь перекрестить, закрыть глаза — помер.

Захожу во время обхода в палату сыпнотифозных. Около умывальника стоит очень слабый выздоравливающий больной. В глубине палаты кричит, ругается в бреду сыпнотифозный армянин. Не успела я подойти, как он, как кошка, с быстротой молнии вскочил, перелетел через две-три кровати, бросился к умывальнику, схватил бутылку сулемы и размахнулся над головой слабого больного. Он убил бы его, но я успела схватить армянина за руку сзади, бутылка скользнула по черепу больного, слегка его задев... Армянин бросился на меня, повалил меня на пол, схватил за горло и стал душить. Борясь, мы покатились по полу и завалили собою дверь. Руки больного стальными клещами сдавили мне горло... В дверь ломился дежурный санитар... Но открыть дверь он не мог. Каким-то образом мне удалось откатить армянина от дверей. В палату ворвались два санитара, схватили армянина, надели на него смирительную рубашку... А через несколько дней после кризиса, когда армянин был уже в полном сознании, он виновато мне улыбнулся, когда я вошла в палату. «Как же это ты задушить меня хотел?» — спросила я его шутя. Он был смущен: — «Прости меня, сестрица, видит Бог, не помню ничего... Коли в памяти был бы, никогда такого не сделал бы»”[486].

Затем Толстая получила назначение в город Ван, где в то время находилось много тифозных больных и где надо было открыть питательный пункт для пленных турок, в основном женщин, стариков и детей. И вновь сестре приходится совершать длительные переходы через горы. “За последние месяцы я совсем отвыкла от цивилизации и не обращала никакого внимания на свою внешность. Да это было и невозможно во время походов. Вероятно, жуткий был у меня вид. Облупившееся от солнца и горного воздуха лицо, грубая, пропитанная лошадиным потом засаленная серая поддевка из кавказского сукна, шаровары, сапоги, на голове черная барашковая папаха с белым верхом. Их носят здесь для предохранения от солнечного удара”[487]. Во время нового путешествия ее чуть не настигли курды, насилия которых все сестры, работавшие на Кавказе, страшно боялись, почему всегда и носили с собой цианистый калий[488].

“Когда мы приехали в Ван, часть пленных уже умерла. Осталось около 800 человек. Организовали питание, согревали воду для мытья людей и стирки белья. Продукты доставали из военного ведомства. Но многого не было. Мыла нельзя было достать. Употребляли содово-соленый песок из озера, им можно было стирать белье. Устроили примитивную прачечную”. Позднее Толстой удалось добиться перевода пленных из этого зараженного района в другой, с более благоприятными условиями[489].

5г. После описанных событий Александра получила новой назначение на Западный фронт в качестве уполномоченной Земского Союза для устройства школ-столовых и организации работы с детьми из семей, оставшихся в прифронтовой полосе. Из 200 учительниц, пожелавших отправиться для устройства школ, Толстая отобрала лишь шестьдесят, предварительно побеседовав с каждой в отдельности[490]. Затем Толстой было приказано организовать подвижной санитарный отряд, в который вошло восемь врачей, тридцать сестер, а также санитары, хозяйственный и административный персонал — всего около 250 человек[491]. Гораздо сложнее было достать лошадей. Когда Александра явилась к начальнику транспорта с требованием выделить триста лошадей, тот довольно грубо ей отказал. “Я разозлилась да так хватила рукой по столу, не видя по близорукости иглу, на которую накалывают бумаги, что проткнула руку насквозь. Я вырвала иглу из руки, кровь залила письменный стол”. Начальник транспорта перепугался и сразу исполнил просьбу[492].

Отряд Толстой был разделен на три “летучих” подразделения, то есть группы по оказанию оперативной помощи раненым на поле боя; в каждом вводилась довольно жесткая дисциплина, устраивались учебные тревоги, так что персонал был в состоянии собраться и выступить в поход в течение двадцати минут. “...Я заслужила полное доверие команды после того, как я откомандировала фельдфебеля, ударившего по щеке одного из солдат. Дисциплина была необходима. Чтобы ее поддержать, мне пришлось уволить одну из сестер, которая позволила себе с ухаживавшим за ней артиллерийским офицером стрелять из пушки по немцам. Не сестринское это дело — убивать людей — даже врагов”[493]. Благодаря неиссякаемой энергии Толстой, в три дня под Сморгонью был развернут госпиталь на четыреста коек[494]. В этом районе он периодически подвергался бомбардировкам со стороны немецких аэропланов, и Александре приходилось останавливать обезумевших от страха и бежавших от больных санитаров. “Я никогда не поверю, что люди не боятся обстрелов, бомб, ружейных атак. Все боятся. Весь вопрос в выдержке, в умении владеть собой и не показывать свой страх”[495]. Александра чудом избежала смерти, задержавшись у уполномоченного в Минске, когда часть ее дома была разбомблена немецким снарядом, семь санитаров убито, а 3 врачей тяжело ранено[496].

Под Сморгонью немцы стали применять отравляющие газы: сестрам и врачам приходилось работать в противогазах. “...Деревья и трава от Сморгони до Молодечно, около 35 верст, пожелтели, как от пожара... Поля ржи. Смотришь, местами рожь примята. Подъезжаешь. Лежит человек. Лицо буро-красное, дышит тяжело. Поднимаем, кладем в повозку. Он еще разговаривает, привезли в лагерь — мертвый. Привезли первую партию, едем снова... Отряд работает день и ночь. Госпиталь переполнен. Отравленные лежат на полу, на дворе... 1200 человек похоронили в братской могиле. Многих эвакуировали... Я ничего не испытала более страшного, бесчеловечного в своей жизни, как отравление этим смертельным ядом сотен, тысяч людей. Бежать некуда. Он проникает всюду, убивает не только все живое, но и каждую травинку. Зачем?.. Какой смысл во всех этих конференциях, бесконечных рассуждениях о мире, если не принять учения Христа и заповеди «не убий» как основной закон... И пока люди не поймут греха убийства одним другого — войны будут продолжаться. А результаты войны? Падение нравов, революции”[497].

5д. “Все говорили речи. Везде, как грибы, вырастали трибуны. Куда ни приедешь, везде собрания. Стали появляться странные люди. Они говорили больше всех, призывали бросить фронт, не подчиняться офицерам. Говорили офицеры, сестры — все”. Сама Толстая в патриотическом порыве выступала перед солдатами[498]. Тем не менее, очень быстро стала проявляться истинная сущность происходившего. После февральских событий 1917 года на фронте резко упала дисциплина: врачей не слушались, солдаты им хамили, обсуждали приказы начальства и часто им не подчинялись. “Раненых было немного. Большинство инвалиды, офицеры, солдат было мало, с пустяшными ранениями.

– Ну, перевязывай, тебе говорят, — и солдат тыкал сестру в нос обрубком пальца.

– Подождите, товарищ, есть раненые в живот...

– А я тебе говорю, перевязывай.

– Не могу, распоряжение...

– Ах, ты, сволочь этакая!.. Перевязывай, тебе говорят!

– Что за шум? В чем дело? — с поднятыми кверху чистыми руками спрашивал врач, выходя из перевязочной. — Раненых в голову и живот в первую очередь, — и он снова скрывался за дверью.

А солдат с пальцем долго и нехорошо ругался”[499].

“Разложение шло быстро. Когда при осмотре войск командир корпуса зашел в перевязочный отряд, старика никто не встретил. Он стал обходить землянки. Солдаты валялись на койках и на приветствие генерала — «здорово, санитары», не поднимаясь, лениво тянули — «здравствуйте». А то и вовсе не отвечали. Большевистская пропаганда, как яд, разлагала вторую летучку, и она быстро приходила в упадок; солдаты перестали работать, не чистили лошадей, завели грязь, беспорядок. Пришлось в спешном порядке ликвидировать летучку. Да и вообще чувствовалось, что делать на фронте больше нечего. Фактически война кончилась. По всему фронту шло братание, солдаты покидали позиции”. В отряде Толстой был создан свой солдатский комитет, с почетом проводивший в тыл свою руководительницу, решившую покинуть фронт. “...Позднее я узнала, что после моего отъезда тот же самый комитет постановил меня арестовать как буржуйку и контрреволюционерку, но я уже была в Москве”[500].

“Да, война велика и необычайна именно тем, — писал Л. М. Василевский, военный врач, работавший с сестрами в одном из лазаретов, — что она обнажает человеческие души, что она раскрывает их с самой неожиданной и иногда прекрасной стороны... Дорого, бесконечно дорого платит человечество за эти осколки правды.

Но ведь только то и ценно, то и прочно, к чему люди приходят путями скорби и страдания...”[501]