СРАВНИТЕЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТОД

В ЯЗЫКОВЕДЕНИИ

Таким “толчком” оказалось открытие санскрита (санскрит — samskrta — по-древнеиндийски “обработанный”, о языке противоположность пракриту — prakrta — “простой”), литературного языка древней Индии. Почему это “открытие” могло сыграть такую роль? Дело в том, что и в средние века, и в эпоху Возрождения Индия считалась сказочной страной, полной чудес, описанных в старом романе “Александрия”. Путешествия в Индию Марко Поло (XIII в.), Афанасия Никитина (XV в.) и оставленные ими описания отнюдь не рассеяли легенды о “стране золота и белых слонов”.

Первый, кто заметил сходство индийских слов с итальянскими и латинскими, был Филиппе Сассети, итальянский путешественник XVI в., о чем он сообщил в своих “Письмах из Индии”, однако научных выводов из этих публикаций сделано не было.

Вопрос получил правильную постановку лишь во второй половине XVIII в., когда в Калькутте был учрежден институт восточных культур и Вильям Джонз (1746—1794), изучив санскритские рукописи и познакомившись с современными индийскими языками, смог написать:

“Санскритский язык, какова бы ни была его древность, обладает удивительной структурой, более совершенной, чем греческий язык, более богатой, чем латинский, и более прекрасной, чем каждый из них, но носящей в себе настолько близкое родство с этими двумя языками как в корнях глаголов, так и в формах грамматики, что не могло быть порождено случайностью, родство настолько сильное, что ни один филолог, который занялся бы исследованием этих трех языков, не сможет не поверить тому, что они все произошли из одного общего источника, который, быть может, уже более не существует. Имеется аналогичное основание, хотя и не столь убедительное, предполагать, что и готский и кельтский языки, хотя и смешанные с совершенно различными наречиями, имели то же происхождение, что и санскрит; к этой же семье языков можно было бы отнести и древне-персидский, если бы здесь было место для обсуждения вопросов о древностях персидских”.

Этим было положено начало сравнительному языковедению, и дальнейшее развитие науки подтвердило хотя и декларативные, но правильные высказывания В. Джонза. Главное в его мыслях:

1) сходство не только в корнях, но и в формах грамматики не может быть результатом случайности;

2) это есть родство языков, восходящих к одному общему источнику;

3) источник этот, “быть может, уже больше не существует”;

4) кроме санскрита, греческого и латинского языков, к этой же семье языков относятся и германские, и кельтские, и иранские языки.

В начале XIX в. независимо друг от друга разные ученые различных стран занялись выяснением родственных отношений языков в пределах той или иной семьи и достигли замечательных результатов.

Франц Бопп (1791—1867) прямо пошел от высказывания В. Джонза и исследовал сравнительным методом спряжение основных глаголов в санскрите, греческом, латинском и готском (1816), сопоставляя как корни, так и флексии, что было методологически особо важно, так как соответствия корней и слов для установления родства языков недостаточно; если же и материальное оформление флексий дает такой же надежный критерий звуковых соответствий, — что никак нельзя приписать заимствованию или случайности, так как система грамматических флексий, как правило, не может быть заимствована, — то это служит гарантией верного понимания соотношений родственных языков. Хотя Бопп и полагал в начале своей деятельности, что “праязыком” для индоевропейских языков был санскрит, и хотя он позднее пытался включить в родственный круг индоевропейских языков такие чуждые языки, как малайские и кавказские, но и своей первой работой, и позднее, привлекая данные иранских, славянских, балтийских языков и армянского языка, Бопп доказал на большом обследованном материале декларативный тезис В. Джонза и написал первую “Сравнительную грамматику индо-германских [индоевропейских] языков” (1833).

Иным путем шел опередивший Ф. Боппа датский ученый Расмус-Кристиан Раек (1787—1832). Раек всячески подчеркивал, что лексические соответствия между языками не являются надежными, гораздо важнее грамматические соответствия, ибо заимствования словоизменения, и в частности флексий, “никогда не бывает”.

Начав свое исследование с исландского языка, Раек сопоставил его прежде всего с другими “атлантическими” языками: гренландским, баскским, кельтскими — и отказал им в родстве (относительно кельтских Раек позднее переменил мнение). Затем Раек сопоставлял исландский язык (1-й круг) с ближайше родственным норвежским и получил 2-й круг; этот второй круг он сопоставил с другими скандинавскими (шведский, датский) языками (3-й круг), далее с другими германскими (4-й круг), и, наконец, германский круг он сопоставил с другими аналогичными “кругами” в поисках “фракийского” (т. е. индоевропейского) круга, сравнивая германские данные с показаниями греческого и латинского языков.

К сожалению, Раек не привлекал санскрита даже и после того, как он побывал в России и Индии; это сузило его “круги” и обеднило его выводы.

Однако привлечение славянских и в особенности балтийских языков значительно восполнило указанные недочеты.

А. Мейе (1866—1936) так характеризует сравнение мыслей Ф. Боппа и Р. Раска: “Раек значительно уступает Боппу в том отношении, что не привлекает санскрита; но он указывает на исконное тождество сближаемых языков, не увлекаясь тщетными попытками объяснения первоначальных форм; он довольствуется, например, утверждением, что “каждое окончание исландского языка можно в более или менее ясном виде отыскать в греческом и в латинском”, и в этом отношении его книга более научна и менее устарела, чем сочинения Боппа”¹. Следует указать, что сочинение Раска вышло в 1818 г. на датском языке и лишь в сокращенном виде было напечатано на немецком в 1822 г. (перевод И. С. Фатера).

Третьим основоположником сравнительного метода в языковедении был А. X. Востоков (1781—1864).

Востоков занимался только славянскими языками, и прежде всего старославянским языком, место которого надо было определить в кругу славянских языков. Сопоставляя корни и грамматические формы живых славянских языков с данными старославянского языка, Востоков сумел разгадать многие до него непонятные факты старославянских письменных памятников. Так, Востокову принадлежит заслуга разгадки “тайны юсов”, т.е. букв жид, которые он определил как обозначения носовых гласных, исходя из сопоставления:

Старославянские	Русские	Польские
ä@áü	дуб	dqb
ï#òü	пять	pifc

Востоков первый указал на необходимость сопоставления данных, заключающихся в памятниках мертвых языков, с фактами живых языков и диалектов, что позднее стало обязательным условием работы языковедов в сравнительно-историческом плане. Это было новым словом в становлении и развитии сравнительно-исторического метода.

Кроме того, Востоков на материале славянских языков показал, что представляют собой звуковые соответствия родственных языков, такие, например, как судьба сочетаний tj, dj в славянских языках (ср. старославянское ñâåùà, болгарское свещ [свэшт], сербохорватское ceeħa, чешское svice, польское swieca, русское свеча — из общеславянского *svetja; и старославянское ìåæäà, болгарское межда, сербохорватское мèђа, чешское mez, польское miedza, русское межа — из общеславянского *medja), соответствия русским полногласным формам типа город, голова (ср. старославянское ãðàäú, болгарское град, сербохорватское грâ, чешское hrad — замок, кремль, польское grâd — из общеславянского *gordǔ; и старославянское ãëàâà, болгарское глава, сербохорватское главá, чешское hiava, польское glowa — из общеславянского *golva и т. п.), а также и метод реконструкции архетипов или праформ, т. е. исходных форм, не засвидетельствованных письменными памятниками. Трудами этих ученых сравнительный метод в языкознании был не только декларирован, но и показан в его методике и технике.

Большие заслуги в уточнении и укреплении этого метода на большом сравнительном материале индоевропейских языков принадлежат Августу-Фридриху Потту (1802—1887), давшему сравнительно-этимологические таблицы индоевропейских языков и подтвердившему важность анализа звуковых соответствий.

В это время отдельные ученые по-новому описывают факты отдельных родственных языковых групп и подгрупп.

Таковы работы Иоганна-Каспара Цейса (1806—1855) по кельтским языкам, Фридриха Дица (1794—1876) по романским языкам, Георга Курциуса (1820—1885) по греческому языку, Якоба Гримма (1785—1868) по германским языкам, и в частности по немецкому языку, Теодора Бенфея (1818—1881) по санскриту, Франтишка Миклошича (1818—1891) по славянским языкам, Августа Шлейхера (1821—1868) по балтийским языкам и по немецкому языку, Ф.И. Буслаева (1818—1897) по русскому языку и других.

Особое значение для проверки и утверждения сравнительно-исторического метода имели работы романистической школы Ф. Дица. Хотя применение метода сравнения и реконструкции архетипов стало обычным для сравнительных языковедов, но скептики законно недоумевали, не видя фактической проверки нового метода. Романистика принесла своими исследованиями эту проверку. Романо-латинские архетипы, восстановленные школой Ф. Дица, были подтверждены письменно зафиксированный ми фактами в публикациях вульгарной (народной) латыни — языка-родоначальника романских языков.

Таким образом, реконструкция данных, полученных сравнительно-историческим методом, была доказана фактически.

Чтобы закончить очерк развития сравнительно-исторического языковедения, следует захватить и вторую половину XIX в.

Если в первой трети XIX в. ученые, развивавшие сравнительный метод, как правило, исходили из идеалистических романтических предпосылок (братья Фридрих и Август-Вильгельм Шлегели, Якоб Гримм, Вильгельм Гумбольдт), то к середине века ведущим направлением становится естественнонаучный материализм.

Под пером крупнейшего лингвиста 50—60-х гг. XIX в., натуралиста и дарвиниста Августа Шлейхера (1821—1868) аллегорические и метафорические выражения романтиков: “организм языка”, “юность, зрелость и упадок языка”, “семья родственных языков” — приобретают прямое значение.

По мнению Шлейхера, языки — это такие же естественные организмы, как растения и животные, они рождаются, растут и умирают, они имеют такую же родословную и генеалогию, как и все живые существа. По Шлейхеру, языки не развиваются, а именно растут, подчиняясь законам природы.

Если Бопп имел очень неясное представление о законах применительно к языку и говорил, что “не следует искать в языках законов, которые могли бы оказать более стойкое сопротивление, чем берега рек и морей”, то Шлейхер был уверен, что “жизнь языковых организмов вообще совершается по известным законам с правильными и постепенными изменениями”', и он верил в действие “одних и тех же законов на берегах Сены и По и на берегах Инда и Ганга”.

Исходя из мысли, что “жизнь языка ничем существенным не отличается от жизни всех прочих живых организмов — растений и животных”, Шлейхер создает свою теорию “родословного древа”, где и общий ствол, и каждая ветвь делятся всегда пополам, и возводит языки к своему первоистоку — праязыку, “первичному организму”, в котором должна господствовать симметрия, регулярность, и весь он должен быть простым; поэтому вокализм Шлейхер реконструирует по образцу санскритского, а консонантизм — по образцу греческого, унифицируя склонения и спряжения по одному образцу, так как многообразие звуков и форм, по Шлейхеру, — результат дальнейшего роста языков. В результате своих реконструкций Шлейхер написал даже басню на индоевропейском праязыке.

Итог своих сравнительно-исторических исследований Шлейхер опубликовал в 1861—1862 г. в книге под названием “Компендиум сравнительной грамматики индогерманских языков”.

Позднейшие исследования учеников Шлейхера показали всю несостоятельность его подхода к сравнению языков и к реконструкции.

Во-первых, выяснилось, что “простота” звукового состава и форм индоевропейских языков — результат позднейших эпох, когда сократился бывший богатый вокализм в санскрите и прежний богатый консонантизм в греческом языке. Оказалось, наоборот, данные богатого греческого вокализма и богатого санскритского консонантизма — более верные пути к реконструкции индоевропейского праязыка (исследования Коллитца и И. Шмидта, Асколи и Фикка, Остгоффа, Бругманна, Лескина, а позднее — Ф. де Соссюра, Ф.Ф. Фортунатова, И.А. Бодуэна де Куртенэ и др.).

Во-вторых, первоначальное “единообразие форм” индоевропейского праязыка также оказалось поколебленным исследованиями в области балтийских, иранских и других индоевропейских языков, так как более древние языки могли быть и более многообразны и “многоформенны”, чем их исторические потомки.

“Младограмматики”, как себя называли ученики Шлейхера, противопоставили себя “старограмматикам”, представителям поколения Шлейхера, и прежде всего отреклись от натуралистической догмы (“язык — естественный организм”), которую исповедовали их учителя.

Младограмматики (Пауль, Остгофф, Бругманн, Лескин и другие) не были ни романтиками, ни натуралистами, но опирались в своем “безверии в философию” на позитивизм Огюста Конта и на ассоциативную психологию Гербарта. “Трезвая” философская, вернее, подчеркнуто антифилософская позиция младограмматиков не заслуживает должного уважения. Но практические результаты языковедческих исследований этой многочисленной плеяды ученых разных стран оказались очень актуальными.

В этой школе был провозглашен лозунг, что фонетические законы (см. гл. VII, § 85) действуют не везде и всегда одинаково (как думал Шлейхер), а в пределах данного языка (или диалекта) и в определенную эпоху.

Работы К. Вернера (1846—1896) показали, что отклонения и исключения фонетических законов сами обязаны действию иных фонетических законов. Поэтому, как говорил К. Вернер, “должно существовать, так сказать, правило для неправильности, нужно только его открыть”.

Кроме того (в работах Бодуэна де Куртенэ, Остгоффа и особенно в трудах Г. Пауля), было показано, что аналогия* — такая же закономерность в развитии языков, как и фонетические законы.

Исключительно тонкие работы по реконструкции архетипов Ф. Ф. Фортунатова и Ф. де Соссюра еще раз показали научную силу сравнительно-исторического метода.

Все эти работы опирались на сопоставления различных морфем и форм индоевропейских языков. Особенное внимание уделено было строению индоевропейских корней, которые в эпоху Шлейхера в соответствии с индийской теорией “подъемов” рассматривали в трех видах: нормальном, например vid, в первой ступени подъема — (guna) ved и во второй ступени подъема (vrddhi) vayd, как систему усложнения простого первичного корня. В свете новых открытий в области вокализма и консонантизма индоевропейских языков, имеющихся соответствий и расхождений в звуковом оформлении тех же корней в разных группах индоевропейских языков и в отдельных языках, а также с учетом условий ударения и могущих быть звуковых изменений вопрос об индоевропейских корнях был поставлен иначе: первичным брали наиболее полный вид корня, состоявший из согласных и дифтонгического сочетания (слоговая гласная плюс, и, п, т, г, I); благодаря редукции (что связано с акцентологией) могли возникать и ослабленные варианты корня на 1-й ступени: i, и, п, т, г, (без гласной, и далее, на 2-й ступени: ноль вместо i, и или и, т, г, I неслоговые. Однако это до конца не разъясняло некоторых явлений, связанных с так называемым “шва индогер-маникум”, т.е. с неопределенным слабым звуком, который изображали как ǝ.

Ф. де Соссюр в своей работе “Memoire sur le systeme primitif des voyelles dans les langues indoeuropeennes”, 1879 года, исследуя различные соответствия в чередованиях корневых гласных индоевропейских языков, пришел к выводу, что и э могло быть неслоговым элементом дифтонгов, а в случае полной редукции слогового элемента могло становиться слоговым. Но так как такого рода “сонантические коэффициенты” давали в разных индоевропейских языках то ē, то ā, то ō, следовало предположить, что и сами “шва” имели различный вид: ə₁, ə₂, ə₃. Сам Соссюр всех выводов не сделал, но предположил, что “алгебраически” выраженным “сонантическим коэффициентам” А и Ǫ соответствовали когда-то недоступные прямо по реконструкции звуковые элементы, “арифметическое” разъяснение которых пока невозможно.

После подтверждения текстами вульгарной латыни романских реконструкций в эпоху Ф. Дица это было второе торжество сравнительно-исторического метода, связанное с прямым предвидением, так как после расшифровки в XX в. хеттских клинописных памятников оказалось, что в исчезнувшем к первому тысячелетию до н. э. хеттском (неситском) языке эти “звуковые элементы” сохранились и они определяются как “ларингальные”, обозначаемые ̬ h, причем в других индоевропейских языках сочетание h̬e давало ĕ, h̬o давало ŏ, a eh̬ > ē, oh̬ > ō/ā, откуда имеем чередование долгих гласных в корнях. В науке этот комплекс идей известен как “ларингальная гипотеза”. Количество исчезнувших “ларингальных” различные ученые подсчитывают по-разному[358].

О сравнительно-историческом методе писал Ф. Энгельс в “Анти-Дюринге”.

“Но раз г-н Дюринг вычеркивает из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, то для обучения языку у него остается только старомодная, препарированная в стиле старой классической филологии, техническая грамматика со всей ее казуистикой и произвольностью, обусловленными отсутствием исторического фундамента. Ненависть к старой филологии приводит его к тому, что самый скверный продукт ее он возводит в ранг “центрального пункта действительно образовательного изучения языков”. Ясно, что мы имеем дело с филологом, никогда ничего не слыхавшим об историческом языкознании, которое за последние 60 лет получило такое мощное и плодотворное развитие, — и поэтому-то г-н Дюринг ищет “в высокой степени современные образовательные элементы” изучения языков не у Боппа, Гримма и Дица, а у блаженной памяти Хейзе и Беккера”'. Несколько ранее в этой же работе Ф. Энгельс указывал: “Материя и форма родного языка” становятся понятными лишь тогда, когда прослеживается его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если не уделять внимания, во-первых, его собственным отмершим формам и, во-вторых, родственным живым и мертвым языкам”[359].

Конечно, эти высказывания не отменяют необходимости в описательных, а не исторических грамматиках, которые нужны прежде всего именно в школе, но ясно, что такие грамматики строить на основе “блаженной памяти Хейзе и Беккера” было бы нельзя, и Энгельс очень точно указал на разрыв “школьной грамматической премудрости” того времени и передовой науки той эпохи, развивавшейся под знаком историзма, неведомого предыдущему поколению.

Для сравнительных языковедов конца XIX—начала XX в. “праязык” постепенно делается не искомым, а лишь техническим средством изучения реально существующих языков, что отчетливо сформулировано у ученика Ф. де Соссюра и младограмматиков — Антуана Мейе (1866—1936).

“Сравнительная грамматика индоевропейских языков находится в том положении, в каком была бы сравнительная грамматика романских языков, если бы не был известен латинский язык: единственная реальность, с которой она имеет дело, это соответствия между засвидетельствованными языками”; “два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называемую языковую семью”², “метод сравнительной грамматики применим не для восстановления индоевропейского языка в том виде, как на нем говорили, а лишь для установления определенной системы соответствий между исторически засвидетельствованными языками”. “Совокупность этих соответствий составляет то, что называется индоевропейским языком”[360].

В этих рассуждениях А. Мейе, несмотря на их трезвость и разумность, сказались две черты, свойственные позитивизму конца XIX в.: это, во-первых, боязнь более широких и смелых построений, отказ от попыток исследования, идущего в глубь веков (чего не боялся учитель А. Мейе — Ф. де Соссюр, гениально наметивший “ларингальную гипотезу”), и, во-вторых, антиисторизм. Если не признавать реального существования языка-основы как источника существования продолжающих его в дальнейшем родственных языков, то вообще следует отказаться от всей концепции сравнительно-исторического метода; если же признавать, как это говорит Мейе, что “два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюции одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше”, то надо пытаться исследовать этот “ранее бывший в употреблении язык-источник”, пользуясь и данными живых языков и диалектов, и показаниями древних письменных памятников и используя все возможности правильных реконструкций, учитывая данные развития народа, носителя этих языковых фактов.

Если нельзя реконструировать язык-основу полностью, то можно добиться реконструкции его грамматического и фонетического строя и в какой-то мере основного фонда его лексики.

Каково же отношение советского языкознания к сравнительно-историческому методу и к генеалогической классификации языков как выводу из сравнительно-исторических исследований языков?

1) Родственная общность языков вытекает из того, что такие языки происходят от одного языка-основы (или группового праязыка) путем его распадения благодаря дроблению коллектива-носителя. Однако это длительный и противоречивый процесс, а не следствие “расщепления ветви надвое” данного языка, как мыслил А. Шлейхер. Тем самым исследование исторического развития данного языка или группы данных языков возможно только на фоне исторической судьбы того населения, которое являлось носителем данного языка или диалекта.

2) Язык-основа не только “совокупность... соответствий” (Мейе), а реальный, исторически существовавший язык, который полностью восстановить нельзя, но основные данные его фонетики, грамматики и лексики (в наименьшей мере) восстановить можно, что блестяще подтвердилось по данным хеттского языка применительно к алгебраической реконструкции Ф. де Соссюра; за совокупностью же соответствий следует сохранить положение реконструктивной модели.

3) Что и как можно и должно сравнивать при сравнительно-историческом изучении языков?

а) Надо сравнивать слова, но не только слова и не всякие слова, и не по их случайным созвучиям.

“Совпадение” слов в разных языках при том же или подобном звучании и значении ничего доказать не может, так как, во-первых, это может быть следствием заимствования (например, наличие слова фабрика в виде fabrique, Fabrik, fabriq, фабрик, fabrika и т. п. в самых разных языках) или результатом случайного совпадения: “так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает “дурной”, и тем не менее персидское слово ничего не имеет общего с английским: это чистая “игра природы”. “Совокупное рассмотрение английской лексики и новоперсидской лексики показывает, что из этого факта никакие выводы сделать нельзя”.

б) Можно и должно брать слова сравниваемых языков, но только те, которые исторически могут относиться к эпохе “языка-основы”. Так как существование языка-основы следует предполагать в общинно-родовом строе, то ясно, что искусственно созданное слово эпохи капитализма фабрика для этого не годится. Какие же слова годятся для такого сравнения? Прежде всего имена родства, эти слова в ту отдаленную эпоху были наиболее важными для определения структуры общества, часть из них сохранилась и до наших дней как элементы основного словарного фонда родственных языков (мать, брат, сестра), часть уже “вышла в тираж”, т. е. перешла в пассивный словарь (деверь, сноха, ятры), но для сравнительного анализа годятся и те, и другие слова; например, ятры, или ятровь, — “жена деверя” — слово, имеющее параллели в старославянском, в сербском, словенском, чешском и польском, где jetrew и более раннее jetry показывают носовую гласную, что связывает этот корень со словами утроба, нутро, внутр-[енност], с французским entrailles и т. п.

Для сравнения подходят также числительные (до десяти), некоторые исконные местоимения, слова, обозначающие части тела, и далее названия некоторых животных, растений, орудий, но здесь могут быть существенные расхождения между языками, так как при переселениях и общении с другими народами одни слова могли теряться, другие — заменяться чужими (например, лошадь вместо конь), третьи — просто заимствоваться.

Таблица, помещенная на с. 406, показывает лексические и фонетические соответствия в разных индоевропейских языках по рубрикам указанных слов.

4) Одних “совпадений” корней слов или даже слов для выяснения родства языков недостаточно; как уже в XVIII в. писал В. Джонз, необходимы “совпадения” и в грамматическом оформлении слов. Речь идет именно о грамматическом оформлении, а не о наличии в языках тех же или подобных грамматических категорий. Так, категория глагольного вида ярко выражена в языках славянских и в некоторых языках Африки; однако выражается это материально (в