II. Аркан как высшее проявление символизма

 

 

«Символ — не есть ли он всегда, для того кто умеет его читать, более или менее ясное раскрытие того, что является Божественным?».

Карлейль.

 

Каждый человек в самом существе своем так отличен от других людей, что всякое его восприятие, всякое представление носит свой особенный, одному ему присущий характер. Уже с незапамятных времен людям известно, что все представления их относительны, что мир познается человеком лишь в его собственном условном, индивидуальном освещении, что ни одна реальность как таковая не может дойти до его сознания. Первым проблеском деятельности сознания человека является возникновение представления о числе, т. е. о наличии в мире однородных факторов. Чувствование стройности, гармоничности и закономерности среди множественности явлений природы выливается постепенно в объектирование ряда отдельных комплексов понятий и представлений, которые, не выходя еще из среды общего сознания, уже намечают будущее русло активной его деятельности, становятся прототипами дальнейших конкретных утверждений. С развитием человека каждый из этих комплексов из более или менее случайной группировки элементов претворяется в нечто целое, выявляет свой результирующий девиз, сам по себе становится сознательной единицей существа человека в виде вполне определенного понятия — символа целостной совокупности его составляющих тональностей. При возникновении общения между людьми, при появлении разговорного языка, эти символы начинают терять свою обособленность, свой чисто индивидуальный характер, но, однако, еще продолжают оставаться лишь условно принятыми обозначениями тех или иных факторов природы. При дальнейшей эволюции человека, расширении его сознания и увеличении числа его переживаний, у него возникают, наконец, и понятия отвлеченные. Каждое слово, выражающее то или иное состояние душевное, является символом уже в полном значении этого слова. Символ есть комплекс человеческих представлений, взятых в наиболее чистой форме, т. е. с наименьшей примесью влияний от внележащих факторов, выраженный в виде слова, числа или в форм красочных или звуковых сочетаний. Под символизмом я подразумеваю не самое внешнее проявление внутреннего символа, запечатленное тем или иным образом, а самую идею того, что некоторая система человеческих представлений, взятых в причинной последовательности, выражается в некотором общем девизе»[35]активно и динамически действующем на каждого человека с ним встречающегося. Символ как таковой сам по себе, в силу своей собственной конституции, вызывает в сознании встретившегося с ним человека ту самую систему представлений и в той же последовательности, каковая вложена была его автором, но, вместе с тем, каждый человек воспринимает символ в тональностях, ему свойственных; он окрашивает его так или иначе, воспринимает в тех или иных дифференциальных частностях, но, тем не менее, сущность символа остается перманентной для всех людей, которые с ним встречаются. Таким образом, язык символов есть истинный всемирный, всечеловеческий язык, одинаково справедливый для всех времен и всех народов. При помощи его человек получает возможность запечатлевать свои идеи и мысли так, что они, нерушимо сохраняясь, переживут его и сообщат каждому встретившемуся с ними человеку те же мысли по существу, что были у него самого, но примененные к технике мышления и степени развития каждого из его читателей. Итак, символ есть одновременно наиболее совершенно недвижная форма запечатления мысли и наиболее совершенно эластичный метод применения их к познаванию различных людей.

 

«Эмблема лишь обобщает совокупность мыслей, не являющуюся символом, который надлежит скорей понимать как посредник, помогающий уяснить единую определенную идею».

Keneth Mackenzie.

 

Слово, выражающее эмоцию человеческой души, есть символ в его классическом случае; каждый отдельный человек эту эмоцию переживает различным образом и в различной степени, но, тем не менее, она продолжает оставаться в своем существе совершенно определенной, т. е. она подчиняется общему принципу: символ воспринимается различными людьми с различной глубиной и с различными оттенками, но в существе своем он остается понятием перманентным. Человеческая речь, сама по себе, есть могучее подспорье человеку, ибо при помощи слов-символов он имеет возможность передавать другим людям свои мысли и переживания. Когда человек живет в обыденной жизни и наблюдает лишь простейшие формы, его речь является для него вполне совершенным способом передачи своих мыслей. Переходя в область отвлеченного мышления, человек сразу начинает чувствовать несовершенность своей речи; чем выше и общнее понятие, тем более трудно выражается оно словами. Правда, с увеличением числа понятий увеличивается и число слов, так как каждый язык есть зеркало создавшего его народа, запечатлевающее автоматически всю его эволюцию,[36]но, тем не менее, введение новых терминов не может решить задачу. Действительно, каждое новое слово должно быть пояснено с помощью других уже известных; в силу этого оно, с одной стороны, может обобщить в себе хотя и в новой группировке, но все же лишь ранее известные и утвержденные элементы, а с другой — несмотря ни на какие пояснения оно всегда будет восприниматься разными людьми различно согласно конкретным свойствам их индивидуальностей. В самом деле, начиная с детских лет, каждый человек, узнавая новое слово, связывает с ним те или иные переживания в мире чувств или в мире разума; на пути своей дальнейшей жизни, в громадном большинстве случаев, он уже не возвращается к тому, чтобы сделать переоценку смысла своих слов, но если он это бы и сделал, все равно новые представления, связанные с ними, так или иначе, будут вытекать из свойств его индивидуальности. Отсюда явствует, что человек в принципе не способен точно передать другому свои мысли при помощи языка, ибо все слова ими различно понимаются. Каждое слово, произносимое одним человеком и воспринимаемое другим, имеет два элемента; один вполне определен, ибо он сверхличен (т. е. независим от данной личности, будучи одинаково присущ всем людям как определенная, раз навсегда условно принятая категория мышления или модус сознания, напр.: холод, жажда); другой относителен, ибо он индивидуален (т. е. представляет собой совокупность индивидуальных окрашиваний первого сверхличного элемента, а потому есть функция индивидуальности данного человека, напр.: интенсивность, характер и тональности переживаемой эмоции). Результативным выводом из всего сказанного будет то, что чем материалънее объект, о котором идет речь, тем легче один человек может понять другого; наоборот, чем более этот объект отдаляется от мира грубых форм, тем передача мыслей одним человеком другому затрудняется.

Углубляя свое сознание в сущность явлений, или же желая разобраться во внутренних переживаниях своей души, проследить и проанализировать ее эмоции, человек сразу убеждается, что все эти представления и чувствования состоят из столь нежных оттенков и тональностей, что обыкновенная речь уже не может их передать; здесь впервые в человеке проявляется новая способность, у него открывается дар красноречия. Под влиянием вдохновения человек создает новое мощное орудие своему духу; неуловимые оттенки речи, тембр и высота звука непостижимым образом для разума самого оратора создают с душами слушателей иной путь общения. Но как только переживания начинают терять под собой физический мир, как только они переходят в мир дымчатых образов, грез и мечтаний, в мир непонятный уму человека, но столь близкий и ясный духу его, он убеждается, что слово не может подняться до них, не может вместить искр-эманаций его духа, а посему и не может зажечь ответное пламя в сердцах людей. И вот, инстинктивно внутренний голос заставляет его следовать закону аналогии; он начинает говорить притчами, т. е. пользоваться образами другого, низшего плана; здесь, по роду своего дарования, он эти притчи может облекать или в речь вдохновенного пророка, или в гармонию красок, форм или звуков; — так родилось искусство.

Совершенное произведение красоты — это застывшая песнь духа человеческого, будящая в сердцах других людей отзвук своему стремлению; эта притча, этот символ создают в душе каждого мощный порыв ввысь, вызывают в нем новые заветные стремления. Чем пламеннее порыв душевный, вложенный в этот символ, чем выше и чище побуждение его творца, чем выше его умение целиком отдаться своей идее, тем совершеннее и сама форма символа. На пути истории стремление к совершенству формы порой всецело завладевало искателями красоты, и все их стремления были направляемы именно на искательство формы; здесь дух живый уже отлетал от символа. Излишний реализм давал лишь восхищение взгляду, вызывал лишь преклонение пред талантом художника, но уже не мог заставлять трепетать дух зрителя, — индивидуальность автора, его мысли, переживания и стремления оставались не выявленными, и произведение искусства из чистого творчества, каким оно быть должно, превращалось лишь в подражание существующему, а всякое подражание, как бы совершенно оно ни было, является мертвым. Временами люди впадали в противоположную крайность; отказываясь от принятых общечеловеческих условных форм, они тем самым создавали не символы, а шифр, прочесть который уже никто, кроме них самих, не был уже в состоянии.

 

«Человек способен предаваться форме и оставлять идею в забвении; символы, размножаясь, теряют свою силу».

Элифас Леви.

 

Переходя от душевных эмоций к переживаниям духа, человек уже не в силах создавать соответствующие образы для их запечатления; он должен был прибегнуть к более совершенному способу выражения своих чувствований. Так явилось искусство, уже не связанное условностями недвижных форм, — родилась музыка. Здесь впервые человек получил свободу возноситься над условностями своего интеллекта и этим раскрыл возможность высшим сторонам своего «Я» проявляться осязаемым образом и принимать активное участие в общей работе человека. Неисповедимыми путями музыкальная гармония заставляет человека забыть свою личную жизнь и возносит его дух к лицезрению вечности. Вдохновенная, истинная музыка есть пение души, которая чудными звуками вливается в чужую душу, завоевывает и порабощает ее. Музыка служит спутником и выразителем мечтаний, чаяний и молений исстрадавшегося сердца; ей одной, без слов и доказательств, вверено красноречие утешения, ей свыше дана тайна духовного врачевания. Музыка не сон, но, убаюкивая слушателей, она будит в них далекие вещие сновидения, зовет их на путь высокого и прекрасного, раскрывает область чарующих, самоотверженных стремлений. Пифагорейцы знали, что музыка — математика в звуках; с такой же точностью, как математика об этом мире, говорит музыка о мирах иных.

Дух всегда и во всем ищет синтеза, но он создает его не путем скрупулезного исследования отдельных фактов, а чувствует непосредственно взаимную связь дифференцированных деталей; он всегда стремится к тому, чтобы в одном образе или идее объединить всю массу единичных фактов, воспринятых разумом. Передовые представители рода человеческого мощью своего гения провидели в грядущем цель, к которой люди должны стремиться, и выражали этапы к ней в виде отвлеченных идеалов. Одновременно с утверждением цели, эти гении указывали путь и давали средства достижения; силой своего духа они направляли все усилия людей в одном определенном направлении. Установив какую-нибудь идею, они отождествляли с ней все виды стремлений, делали ее близкой по уму и по сердцу каждому человеку, сводили к ее руслу все течения духа, мысли и чувства. Весь род людской охватывался тогда тяготением в одну сторону, он не только терял все другие интересы, не только забывал все предыдущие свои искания, но и начинал отрицать в принципе возможность самого их существования, допуская противное лишь для круглого невежества или злой воли. На пути истории человечество попеременно как бы сходило с ума то на одном, то на другом увлечении, неизменно превращавшимся в манию, пока явление нового гения не разрушало одним ударом всего этого, чтобы затем вновь создать увлечение и томительную жажду к новой цели. На пути всех веков развитие рода людского, всегда и неизменно, шло под одновременным воздействием сверху и снизу: работа толпы давала гениям почву, опершись на которую, они могли отдаваться целиком синтезу и подыматься в заоблачную высь духа; откровения гениев, подобно лучу маяка, указывали толпе путь, звали и манили ее туда, где парил дух избранников; вот почему гений есть воистину творение и творец народа. С течением времени идеалы менялись, так как в различные времена человечество должно было идти по различным путям, но они не всегда замещались совершенно новыми, впервые являющимися на арене истории. В большинстве случаев, спустя известный срок времени, человечество опять приходило близко к тому, что уже было много веков раньше, ибо один завиток спирали эволюционного движения кончался, начинался путь по новому завитку. Вновь утвержденные идеалы, будучи аналогичны по существу с минувшими, в новом выражении своем были еще возвышеннее, еще недосягаемее. Поставленные мировыми гениями идеалы обыкновенно отождествлялись с какой-нибудь высшей стороной человеческого духа. Этот естественный символ уже не являлся простой эмблемой, образом дел человеческих, простым запечатлением мысли; мощью духа создавшего его гения этому образу ниспосылался дар самостоятельного активного воздействия на все человеческие сердца. Поэтому этот образ уже перестает быть только условным обозначением, он выше неизмеримо символа в виде слова или числа, он содержит в себе новое могущественное качество — жизненность.

В своем стремлении к синтезу — человек приходит, наконец, к постижению Первопричины всего существующего. Уже задолго до этого разум его должен был сознаться в своем бессилии познавать в Области Трансцендентального, ибо здесь только чистый дух человека может наблюдать, изучать и претворять чрез вложенную в него способность непосредственно воспринимать — его интуицию. Истинный искатель не удовлетворяется одним интуитивным восприятием, он начинает жаждать спроектировать его в свой разум, но вскоре убеждается, что воспринятое через откровение не может быть выражено никаким человеческим языком; человек неминуемо должен прибегнуть к более совершенным и возвышенным символам. И вот, с того момента, когда он решается сообщить людям свои откровения, рождается религия. Способствуя сосредоточению, отрыву от обыденной жизни и проникновению в высшие сферы человеческого Я, обряды и церемонии, вместе с тем, в самом своем начертании и внешних проявлениях содержат в себе в синтетической форме весь путь, который должен пройти человек, отдельные этапы этого пути и частные решения; эти обряды и церемонии, или вернее то действие, которое производят они на душу человеческую, называются таинствами. Здесь символ воспринимает еще новое могучее свойство, он не только жизнедеятелен вообще и способен активно вызывать те или иные вибрации, но он еще непосредственно раскрывает законы мироздания; здесь символ как бы становится Учителем.

Путем откровения человек способен еще дальше проникать в глубь вещей, еще больше приближаться к Божественной Сущности, Великие Посвященные своим духом воспаряли в такую высь, что они могли постигать Основные Принципы созидания миров, Неисповедимые Пути Божества, по Которым шло Его Проявление в космосе; эти Первоверховные Истины и были переданы человечеству в виде Божественных Мистерий. Мистерии еще выше чем таинства возносят дух человека; тут он не только уходит от обыденной жизни, не только воспаряет ввысь, но и теряет свою обособленность, сливается с космосом, чувствует себя частью Единого Целого. Мистерия есть тоже таинство, тоже символ, но уже отнесенный не к скорбному пути человека, а уже изображающий основы жизни всего мироздания во всем его великом целом.[37]

 

«Религия есть введение Божественной Жизни в человеческую душу».

Benjamin Whitcole.

 

Но где тот Источник, из которого Великие Учителя человечества черпали свою силу? Как бы высоко ни стояли они и сколь бы нечеловеческим гением ни обладали, они все же оставались людьми, и Божественная Сущность в Своей чистоте и для них оставалась все же недосягаемо Великой. Этот Источник есть самый мир Божество Проявленное, зиждущийся на двадцать одном Божественном Принципе; эти Принципы известны людям под именем Великих Арканов. Аркан есть символ, безмерно превосходящий по глубине все таинства и мистерии. Его жизнедеятельность бесконечна, потому что сила, вложенная в него, не есть творение отдельного человека, это есть Сам Дух Божий; его разум и мощь суть образы Совершенства Вседержителя; законы, открываемые им, суть законы всего космоса, потому что Аркан как аспект Божества есть Само Божество. Как мистерии есть высший предел воспарения духа человеческого, так Арканы есть низший предел, до которого Божество непосредственно нисходит. В своей совокупности Арканы содержат в себе все, весь Макрокосм и всякий Микрокосм; постигнуть Арканы во всем их целом, — значит перестать быть человеком и стать Божеством. Эти Великие Символы суть вечные неисчерпаемые источники всей мудрости и являются единственными путями к восприятию Вечной Божественной Истины. Каждый Аркан, как подобие Божества и комплекс всех явлений мироздания, воспринимается человеком в виде символа различного порядка, в зависимости от степени его совершенства.

 

«Одинокий узник, лишенный книг, в течение нескольких лет имея одно лишь Таро, которым бы он умел пользоваться, мог бы достигнуть Вселенского Ведения, мог бы говорить обо всякой проблеме с несравнимой эрудицией и с неиссякаемым красноречием. Этот путь, вообще говоря, есть истинный ключ ораторского искусства и Великого Делания Раймонда Луллия; это есть истинная тайна претворения мрака в свет, это есть первый и самый необходимый из всех Арканов Великого Делания».

Элифас Леви.

 

Таким путем, человек постепенно постигает своим духом Откровения Вечной Истины, и по мере того как Бессмертные Символы оживают пред его восхищенным умственным взором, они оживляют его самого, очищают его душу, преобразуют все его существо и дают свободу бессмертной искре Божества, тлеющей в нем, приобщиться к величавому и грандиозному покою — к Царственной Жизни Мироздания.