Сестрица Вода, братец Огонь 4 страница

Возможно, для того чтобы облагородить этот дом и участок, не хватит и ста лет. Наверху я протираю окна уксусом, и за ними на фоне голубого неба начинают сиять зелёные дуги холмов. Я замечаю Эда на третьей террасе: он размахивает длинным вращающимся клинком. На нём красные шорты, яркие, как флаг, чёрные сапоги для защиты от колючей акации и прозрачное забрало, защищающее глаза от летящих камней. Он похож на сильного ангела, спустившегося с небес объявить благую весть. Но он всего лишь последний в цепи смертных, которые старались спасти эту ферму, не дать ей снова стать крутым откосом, какой тут был когда-то, ещё задолго до этрусков, когда территорию современной Тосканы покрывал густой лес.

Завывание машины для выкашивания сорняков заглушает ржание двух белых коней по ту сторону дороги и многоголосый хор птиц, которые будят нас каждое утро. Но сухие сорняки надо срезать на случай пожара, так что Эд работает без рубашки под палящим солнцем. С каждым днём его кожа темнеет всё больше. Мы узнали о силе гравитации на холме, о быстрых ручьях, смещающих слои почвы, и о роли каменных стенок, чьё назначение — служить для ручьев шлюзами и противодействовать земному притяжению, которое тащит землю под откос. Эд укладывает штабелями обрезки оливковых деревьев, ими мы будем топить камин в холодные ночи. Древесина олив при горении даёт много тепла, потом зола служит удобрением для этих же деревьев. Оливковое дерево, как свинья, полезно во всех отношениях.

Старые оконные стёкла местами оплыли — кто бы мог подумать, что стекло, которое кажется таким плотным, на самом деле обладает текучестью, — и вместо отчётливого пейзажа перед глазами размытые, как у импрессионистов, краски. Обычно, когда я берусь полировать серебро, гладить бельё или пылесосить, у меня возникает острое чувство впустую потраченного времени, как будто вместо этого мне следовало делать что-то более важное: готовиться к занятиям, составлять конспекты, писать статьи. Моя работа в университете поглощает всё время. Работа по дому превращается в обузу. Мои домашние растения знают: им светит или пир, или голод. Почему же тут я мурлычу про себя, пока мою окна, — ведь это одна из первых в перечне ненавистных для меня работ? Теперь я хочу развести обширный сад. В мой список занятий входит шитьё! Я собираюсь сшить занавеску из тонкого льняного батиста для стеклянной двери ванной. Каждый кирпич и задвижку этого дома я буду знать так же хорошо, как собственное тело.

Какое прекрасное слово — «реставрация»: дома, земли, возможно, самих себя. Но что именно реставрировать? Наша жизнь полна до краёв. Меня больше всего поражают наше рвение и энтузиазм. У нас громадьё планов. Но ведь опыт показал: стоит чему-то войти в проект, не имеет значения какой, как задумка не осуществляется. Или наше возбуждение и вера не допускают сомнений? Или мы просто впряглись в огромное колесо и теперь толкаем его, чтобы крутилось? Но я знаю, что всему этому есть главный стимул, такой же могучий, как тот гигантский корень, который обмотался вокруг камня, найденного под стеной террасы.

Я помню, как задремала, читая «Поэтику пространства» Башляра; этой книги у меня нет с собой, но несколько предложений я переписала в записную книжку. Он говорил о доме как об «инструменте анализа» человеческой души. Вспоминая комнаты в домах, где мы жили, мы учимся принимать самих себя. Такое ощущение дома мне близко. Башляр писал о странном жужжании солнца, когда оно заходит в комнату, в которой находишься один. Больше всего мне импонирует вот какая его мысль: дом защищает мечтателя: дома, которые нам дороги, — это те, в которых мы можем грезить в тишине. Гости, которые останавливались у нас на пару дней, спустившись после первой ночи, были готовы рассказывать свои сны. Часто это были сны о давно ушедших родителях. «Я сидела в машине, и мой отец за рулём, только я была в теперешнем возрасте, а мой отец на самом деле умер, когда мне было двенадцать. Он быстро вёл машину...» Наши гости спят подолгу, как и мы, когда приезжаем сюда. Это единственное место в мире, где я могу задремать в девять часов утра. Не это ли Башляр подразумевал под «отдыхом, происходящим из всего глубокого сновидческого опыта»? Проведя тут неделю, я обретаю энергию юной девочки. В глубине души я всегда считала, что идеально, когда дом встроен в свой пейзаж. Благодаря Башляру я поняла, что дома, которые глубоко запали нам в душу, — это те, что восходят к первичному для нас дому. В моём представлении, однако, речь идёт не просто о первом доме как месте существования, а о первом осознании себя как личности. В нас, южанах, есть ген, пока ещё не открытый в спиралях ДНК: мы верим, что место обитания человека и есть его судьба. Дом, в котором ты живёшь, — твоё второе «я». Выбор дома никогда не бывает случайным, это всегда выбор того, чего человек страстно жаждал.

Из воспоминаний раннего детства: я живу в маленькой комнате, летняя ночь, все окна открыты. Мне три или четыре года, я проснулась после того, как все легли спать. Я опираюсь о подоконник и выглядываю, вижу голубые гортензии, большие, как пляжные мячи. Ветер вздымает тонкие белые гардины. Я играю с задвижкой ставни, и она вдруг открывается. Я поранила палец металлическим крюком, но мне всё нипочём. Я залезаю на подоконник и выпрыгиваю из окна. Оказываюсь на тёмном заднем дворе и начинаю бежать, упиваясь своей свободой. Трава мокрая от росы, на чёрном кусте сияют белые камелии, невдалеке я замечаю силуэт маленькой сосёнки — ростом она как раз с меня. Я подхожу к качелям, висящим на дереве пекан. Потом выхожу на середину улицы, переходить которую мне не разрешается. И наконец возвращаюсь в дом через заднюю дверь и шмыгаю к себе в комнату.

Он так драгоценен, этот прилив чистой радости, вспышка удовольствия, встряска, как от удара током, когда внешняя обстановка полностью совпадает с состоянием твоей души.

В Сан-Франциско я выхожу на небольшую, заросшую цветами плоскую крышу и смотрю вниз с четвёртого этажа — там терраса с красивыми, не требующими ухода цветочными грядками, организованными по системе капельного полива, за которой следит садовник. Меня эта система не удовлетворяет. Я рада, что жасмин по высокой изгороди забрался на мой четвёртый этаж и пышно цветёт, обвивая решётку лестницы. Ночью, придя с работы, я могу выйти сюда, полить свои горшки, посмотреть на звёзды, отыскать вьющиеся плети, испускающие благоуханный аромат. Такие цветы — жасмин, жимолость, гардения — пробуждают в моей душе воспоминания о Юге, об идеальном доме моего детства. Это своего рода связь с землёй, пусть не совсем полноценная, частичная, — мои ноги находятся высоко над землёй, а когда я выхожу из дома, между моими ногами и землёй лежит бетон.

Я дружу с жильцами первого и второго этажей. Мы встречаемся и обсуждаем, когда пора ремонтировать или красить лестницу. Я смотрю на верхушки деревьев, они замечательные. За моим домом — частные сады, а у нас в микрорайоне только ряд соединённых фасадов викторианских домов. В центре квартала — зелёная лужайка. Если бы мы все убрали свои заборы, то могли бы бродить по цветущему зелёному газону. Но я так люблю свою квартиру, что не осознаю, чего лишена.

Была ли на самом деле в Брамасоле nonna — бабушка, некий дух, ангел-хранитель дома? В этом трёхэтажном доме, укоренённом в земле, я сбрасываю всё наносное и становлюсь собой настоящей. В доме ли дело? Быстро мелькает мысль: выбор позволяет достичь гармонии, если благодаря ему ты инстинктивно распознаешь свою глубинную сущность.

Иногда я вижу во сне свои прежние дома, вижу, будто нашла там комнаты, о существовании которых даже не подозревала. Многие друзья рассказывали мне, что им тоже снятся такие сны. Как будто я взбираюсь по лестнице на чердак дома восемнадцатого века. Это город Сомерс в штате Нью-Йорк, в нём мне нравилось жить три года назад, и там я вдруг обнаруживаю три неизвестные мне комнаты. В одной я вижу спящую герань, уношу её вниз и поливаю. И сразу же, как в фильме Диснея, она обрастает листьями и начинает бурно цвести. В разных домах (дом моей лучшей подруги в старших классах, дом моего детства, дом детства моего отца) одну за другой я открываю двери, и комнат там больше, чем было, насколько я припоминаю. Я иду мимо дома в Нью-Йорке, он освещён, в каждом окне я вижу людей. Я никогда не видела во сне квадратную квартиру, в которой жила в Принстоне. Не снится мне и моя нынешняя квартира в Сан-Франциско, которую я так люблю, — но, наверное, это потому, что перед сном я каждый вечер слушаю вой сирен на заливе. Эти низкие звуки прогоняют сон, это перекличка духов, вызов внутреннего голоса, который есть у нас у всех, но мы не знаем, как с ним обращаться.

В Виккьо, в доме, который я снимала несколько лет назад, мой периодически повторяющийся сон воплотился в реальность. Дом был огромный, в боковом флигеле жил сторож. Однажды я открыла дверь комнаты, которую считала чуланом, а за ней оказался длинный коридор, по обе стороны которого были двери в пустые комнаты. В коридор влетали и вылетали белые голуби. Это был второй этаж флигеля сторожа, и я не сообразила, что он необитаем. С тех пор я часто заходила в этот каменный коридор с прямоугольниками солнечного света на полу и наблюдала за взмахами белых крыльев.

Здесь, в своём итальянском доме, я вновь испытала первичную радость единения с природой. Дом открыт для бабочек, стрекоз, пчёл или всех, кто пожелает влететь в одно окно и вылететь из другого. Едим мы почти всегда во дворе. Во мне настолько возродился здравый смысл моей матери — умение наслаждаться настоящим и не спешить, — что даже нашлось время с удовольствием отполировать до блеска оконное стекло. Я возродилась для домашней жизни. Одна стена этого дома вросла прямо в склон холма. Не следует ли это считать знаком того, что меня ожидают внутренние перемены? Здесь мне не снятся дома. Здесь я вижу во сне реки.

Приезжает моя дочь Эшли, и в эти безумные знойные дни мы ездим по окрестностям, обозревая достопримечательности. Впервые увидев дом, она остановилась и долго смотрела на него, а потом произнесла: «Как странно — этот дом станет частичкой нашей памяти». Это то самое предчувствие, которое иногда нас посещает, когда мы путешествуем или переезжаем в новый город: вот место, которое навсегда останется в моей душе.

Естественно, я хочу, чтобы она полюбила Брамасоль, но не буду её убеждать. Она сказала, что не прочь провести здесь Рождество. Она выбирает для себя комнату. «У тебя есть машинка для приготовления пасты?»; «А у нас на столе всегда будут дыни?»; «На второй террасе запросто поместится бассейн»; «Где расписание поездов во Флоренцию? Мне нужно съездить купить себе туфли».

Окончив колледж, она сразу устремилась в Нью-Йорк. Жизнь художника: случайные заработки, долгое жаркое лето, проблемы со здоровьем; она готова посмотреть на ледяной пруд, в который стекает вода с гор, — его устроил священник там, среди холмов; она готова поехать на побережье Тирренского моря, и мы берём напрокат пляжные кресла и весь день изнемогаем под солнцем; она готова к вечерним прогулкам по вымощенным камнями городам, построенным на холмах.

Время летит, и приближается пора моего отъезда. Я улетаю вместе с Эшли — мне надо в университет. Эд остаётся ещё на десять дней. Может быть, наконец, объявится пескоструйщик.