Временные формы глагола в SAE и хопи 8 страница

 

Общее учение о языке при таких условиях вовсе не отрывается от специальных лингвистических дисциплин, а наоборот, оно тес­нейшим образом связывается со специальными исследованиями различных языковых группировок и существует неразрывно с ними. Более того, проблематика общего языкознания разрешается изучением конкретных материалов отдельных языков. Но и сама на­ука о языке является лишь одной стороной общей науки о человеке. Я не касаюсь тех построений курсов общего языкознания, ко­торые преследуют цель дать некоторые перспективы по общим во­просам языка и ознакомить читателя с основною языковою терми­нологией). Это — задача вводного курса. Общее же языкознание не вводит учащегося в основу языковедческой дисциплины, а ведет его на всем протяжении исследовательской работы, сопут­ствуя занятиям над языком избранной специальности и помогая освоению фактов данного языка. «Изучать язык с лингвистиче­ской точки зрения — это значит прийти к построению системы общей лингвистики». Так говорит Ж. Вандриес, но он же пред­упреждает о колоссальных препятствиях, стоящих на пути построе­ния общей лингвистики: «Всякому, кто мало-мальски знаком с положением науки о языке, достаточно известно, что нет более опасной задачи. Ученый, который хотел бы успешно выполнить эту задачу, должен был бы быть в состоянии охватить все формы всех известных языков, должен был бы владеть всеми языками земного шара. Существует ли такой идеальный ученый? Вряд ли» ². Вандриес, конечно, прав в последнем своем утверждении, но он не прав в основной постановке всего своего высказывания. Он идет от общего к частному.

Общее, при таком требовании, представляет собою лишь сумму частных случаев, тогда как оно не есть только сумма. Об­щее, в данном случае, есть монизм языкового процесса, а не сумма наличных языков ⁸. Этот монизм выявляется в каждом языке и должен в каждом из них изучаться. «Общее существует лишь в от­дельном», «отдельное не существует иначе, как в той связи, ко­торая ведет к общему» ⁴. И сам Вандриес стал в конце концов на более правильный путь. «Он попытался рассматривать изучав­шиеся им факты как отдельные моменты обширной истории» ⁵. Никто не будет отрицать того, что для разрешения общей проб­лематики требуется накопление фактов и расширение лингвисти­ческого кругозора.

¹ Ж- Вандриес, Язык, русский перевод, 1937, стр. 217.

² Т ам же, стр. 17.

⁸ Монизм языкового развития не отрицает и Ж- Вандриес: «Не так уже ошибочно утверждение, что существует столько же разных языков, сколько-говорящих. Но, с другой стороны, не будет ошибочным и утверждение, что существует только один человеческий язык под всеми широтами, единый па своему существу. Именно эта идея лежит в основе опытов по общей лингвисти­ке» («Язык», стр. 217).

⁴ В. И. Ленин, Философские тетради, 1936, стр. 327

⁸ Ж. Вандриес, Язык, стр. 17.

На материалах отдельных языков расширяется общее учение о языке, и выявляемые им факты дают основание правильнее и глубже усвоить изучаемый языковой строй, вскрывающий в тоже время новые данные для того же общего языкознания.

Никакие сравнительные грамматики и никакие экскурсы в сторону формальных сопоставлений не выявят основ языкового движения, пока исследовательская работа ограничивается одним только констатированием формального тождества или расхожде­ния. Односторонний анализ формы не есть еще единственная и конечная цель лингвистики.

Ж. Вандриес признает, что «язык есть орудие действия и имеет практическое назначение; поэтому, для того чтобы хорошо понять язык, необходимо изучить его связи со всей совокупностью чело­веческой деятельности, с жизнью» ^х. Целый ряд лингвистов, в осо­бенности академик Н. Я. Марр, настаивают на необходимости выйти за пределы узкого языковедения, чтобы лучше понять предмет своей специальности — язык ². Э. Сепир, равным обра­зом, ставит себе задачею «показать, что есть язык... как он изме­няется в пространстве и времени и каковы его взаимоотношения с другими важнейшими человеческими интересами, с проблемой мышления, с явлениями исторического процесса, расы, культуры, искусства». Он не без остроумия указывает на то, что в «своем огромном большинстве лингвисты-теоретики сами говорили на языках одного и того же определенного типа, наиболее развитыми представителями которого были языки латинский и греческий, изучавшиеся ими в отроческие годы. Им ничего не стоило поддать­ся убеждению, что эти привычные им языки представляют собою наивысшее достижение в развитии человеческой речи и что все прочие языковые типы не более чем ступени на пути восхождения к этому избранному флективному типу». Такова, в частности, схема А. Шлейхера.

Эта схема, несмотря на развернувшуюся критику, все же не изжита, и многие воспитанники индоевропейской школы продол­жают изучать другие языки, подгоняя к ним нормы своей родной речи. Они как бы свысока смотрят на иносистемные языки, видя в них что-то неравноправное и для общей лингвистики второсте­пенное. В параллель к этому Э. Сепир с искреннею, казалось бы, ирониею упоминает об одном прославленном американском писателе по вопросам культуры и языка, который во всеуслышание изрек, что, по его мнению, как бы ни уважать говорящих на аг­глютинативных языках, все же для «флективной» женщины пре­ступно выйти замуж за «агглютинативного» мужчину ^s. И все-таки, те же Вандриес и Есперсен в основу своих работ кладут

¹ Ж- Вандриес, Язык, стр. 217.

² См. обратное мнение де Соссюра («Курс общей лингвистики», стр. 207).
⁸ Э. С е п и р, Язык, стр. 3.

⁴ Т а м же, стр. 96.

⁵ Там же, стр. 97. Примечание.

материалы индоевропейских языков, только вкрапливая, и то в весьма небольшой доле, данные из других языков мира. Проб­лематика общего языкознания, в своей основной части, разре­шается ими на тех же фактах индоевропейской речи. Когда же голландский ученый Уленбек положил в основу своих исследова­ний индейские языки Америки, он не встретил никакого сочув­ствия со стороны даже Сепира ^г.

Оказывается, таким образом, что объявленная борьба с узо­стью лингвистического кругозора не увенчалась успехом. Вопреки высказанному отходу от положений де Соссюра о том, что «един­ственным и истинным объектом лингвистики является язык, рас­сматриваемый в самом себе и для себя» ², все же язык продолжает изучаться только для себя и внутри себя.

Де Соссюр в свое время (1916) бросил школе компаративистов, охватившей первый период индоевропейской лингвистики, упрек в том, что она не создала «подлинного научного языкознания». «Основной ошибкой сравнительной грамматики, по словам де Соссюра, такой ошибкой, которая в зародыше включала в себя все прочие, было то, что в своих исследованиях, ограниченных к тому же одними лишь индоевропейскими языками, представители этого направления никогда не задавались вопросом, чему же со­ответствовали делаемые ими сближения, что же означали откры­ваемые ими отношения. Их наука оставалась исключительно сравнительной, вместо того чтобы стать исторической. Конечно,— продолжает де Соссюр,— сравнение составляет необходимое ус­ловие для всякого воссоздания исторической действительности. Но одно лишь сравнение не может привести к выводам. А выводы тем более ускользали от компаративистов, что развитие двух языков они рассматривали совершенно так же, как естествоиспы­татель рассматривал бы произрастание двух растений»³. Этот упрек безусловно верен, но он может быть равным образом обра­щен и к младограмматикам и даже к той новой социологической школе Запада, одним из основателей которой считается сам де Соссюр. Если компаративисты не создали «подлинной научной лингвистики», то и преемники их не дали подлинного историче­ского освещения языковому процессу. Их работа замкнулась в те же рамки формальных сопоставлений.

- Отсутствие подлинного историзма сказалось хотя бы в том, что Вандриес, прослеживая разновидности грамматических ка­тегорий в разных языках, смешал их все воедино безо всякого внимания к специфическим особенностям строя речи, наблюдае­мым в определенные периоды и в определенных языках. Между тем, хотя характерные признаки языка и меняются, на что со-

вершенно правильно указывает де Соссюр, все же конкретным языкам в конкретные периоды их развития свойственны опреде­ленные языковые признаки, которые могут отсутствовать в других языках и в тех же самых, но в других периодах их же истории. При таком положении дела можно найти язык, в котором будет отсутствовать языковой признак, наличный в других языках. Но из отсутствия данного признака в одном языке нельзя делать вывод об отсутствии его вообще. В противном случае можно свести все языковые признаки к нулю. К таким выводам и пришел Ван­дриес, Беря проблему грамматических категорий в их наличии в разных языках и снимая те из них, которые отсутствуют в ка­ком-либо языке, французский ученый выделяет только две части речи, имя" и глагол, к которым сводятся все остальные. «Но, если,— продолжает Вандриес,— мы перейдем от языков индо­европейских к языкам семитическим, мы не сможем провести в последних такую же четкую грань. В арабском языке есть немало общих окончаний в склонениях и спряжениях» ^а. Вместо того чтобы рассматривать языки в их изменении в пространстве и во времени (Сепир), Вандриес рассматривает их в общей их совокупности вне пространства и вне времени.

Можно ли назвать такую концепцию подлинно исторической? Сомневаюсь. Грамматическая категория есть исторически изме­няющаяся категория. Можно строить диахроническую грамма­тику, но в таком случае следует учитывать исторический процесс, основанный на трансформационных переходах, на взрывах или скачках и на образовании новых качественных показателей, на­личных в определенных языках и в определенных периодах раз­вития речи. Можно строить и синхроническую грамматику, и тогда придется выявлять наличные показатели в конкретно взятых языках, устанавливая эти показатели по их действующему зна­чению в изучаемом языковом строе.

Но и в последнем случае описание действующего строя речи любого языка нуждается в историческом обосновании. Поэтому научная синхроническая грамматика всегда будет в известной степени черпать материал из диахронической, соприкасаясь с нею все же лишь до известной степени. Различие их выявляется в целевой установке проводимой работы. Первая, синхроническая, грамматика трактует о действующем строе языка как исторически сложившегося целого, тогда как вторая, диахроническая, пока­зывает исторический процесс развития языка до современного его состояния. Обычно лишь диахроническая грамматика именуется историческою, по существу же обе грамматики можно было бы назвать историческими, имея в виду, что одна из них затрагивает один исторический этап развития, языка, а другая изучает все исторические этапы, пройденные этим же языком. В этом истори-

 

¹ С. U h I e n b е с k, Le caractere passif du verbe transitif, «Rev. des Etudes basques», XIII, 3, 1922.

⁸ Ф. д е Соссюр, Курс общей лингвистики, стр. 207. •Там же, стр. 30.

¹ Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, стр. 205. ³Ж- Вандриес, Язык, стр. 116.

 

чески более развернутом исследовании диахроническая грамматика с большею ясностью выявляет те коренные сдвиги в языковом •строе, которые пройдены в определенных исторических условиях и которые внешне выразились в изменениях словарного запаса и строя предложения.

Такие коренные сдвиги в основных показателях языка легче всего улавливаются именно диахроническою грамматикою, в осо­бенности при расширении грамматического очерка сравнительны­ми параллелями из других языков. Исследователь со всею очевид­ностью устанавливает в этом случае наличие резких расхожде­ний в содержании отдельных языковых показателей, приобре­тающих иные функции и нуждающихся в особом анализе. От­сюда с неизбежною очевидностью следует вывод о том, что одно­го общего определения для всех языковых явлений вне времени и пространства нет и быть не может, в связи с чем и общее языкознание вовсе не преследует цели дать такое общее опре­деление.

Следовательно, общее языкознание, с одной стороны, не пре­следует задач сравнительного очерка всех языков мира, с другой, не берет на себя установления единых языковых признаков, об­щих для всех языков. Всякие попытки в этом направлении оказа­лись бы безжизненными и никогда не дадут убедительной схемы истории языка, так как они в зародыше дефектны как антиисто­рические.

Непонимание трансформационного движения в развитии язы­ка, называемого Н. Я. Марром стадиальным ^х, ведет, кроме того, к неизбежной модернизации, выражающейся в переоценке дав­ности норм речи наиболее известных нам языков, которыми в пер­вую очередь, конечно, являются индоевропейские. И если де Соссюр признал в свое время изменчивость языковых признаков ², то все же он замкнул их в рамки тех же индоевропейских языков и дал схему общего языкознания, построенную лишь на них. Получилось «индоевропейское общее языкознание», тяготеющее до сих пор над мыслью научного работника. Даже Э. Сепир, именно от этого и предостерегающий • и в то же время хорошо знакомый с индейскими языками Америки, прошел мимо наличных в них форм, не укладывающихся в нормы европейских языков. Опреде­лив речь как «поток произносимых слов»⁴, он тем самым исключил из речи еще сохранившиеся в этих языках инкорпорированные комплексы слова-предложения, не представляющие собою потока слов, но тем не менее все же являющиеся речью, служа средством общения между людьми и выражая непосредственную действитель­ность мысли.

¹ См., например, Н. Я. М а р р, Стадия мышления при возникновении
глагола быть. Избранные работы, III, стр. 85 и сл.

² Ф. д е Соссюр, Курс общей лингвистики, стр. 205.

³ Э. С е п и р, Язык, стр. 96.

⁴ Т а м же, стр. 20.

Такая вольная или невольная модернизация упростила подход к языку, упростила тем самым и попытки обобщающих построе­ний. Эти построения, замкнутые в узко взятом материале, с тою же узостью объяснили и исторический процесс языкового развития, дав сравнительное построение меняющихся форм. Что формы меняются, это ясно видел каждый, берущий на себя изучение памятников языка различных его периодов, но сами меняющиеся формы брались из того же круга избранных языков, и потому естественно, что причина их изменений свелась к констатированию формальной стороны наблюдаемых перемен. Получилась внешняя формальная история развития языка, история, замкнутая в самом языковом материале. При таких условиях подлинная при­чина изменений в строе речи осталась невыясненною. Между тем при всех особенностях языка как общественного явления над­строечного порядка язык изменяется его носителем и притом из­меняется не случайно и не произвольно. Появляются новые фор­мы, старые формы получают новое осмысление, иногда и новые функции, прослеживается все время диалектическое взаимодей­ствие формы и содержания, что неминуемо обостряет вопрос о взаимодействии между языком и мышлением.

Этот вопрос не нов ^х. Он имеет свою длинную историю, свиде­тельствующую о попытках подойти к разрешению не только про­блем самого языка, но также и связей его с говорящим на нем на­родом. Все эти попытки, оторванные от исторического материа­лизма, весьма показательны как в своих построениях, так и в своих выводах, неустойчивых и в то же время бессильных вывести язы­кознание из замкнутого самодовлеющего состояния.

Существовали разные теории о происхождении языка, так или иначе затрагивающие проблему связи языка и мышления. Еще Гумбольдт определял язык как орган, образующий мышление (das bildende Organ des Gedankens). По мнению Гумбольдта, язык есть произведение человека и является в то же время даром на­роду. Разнообразие строя языков представляется, по Гумбольдту, зависимым от особенностей народного духа и объясняется этими особенностями. Язык, зарождаясь в почтенной глубине человече­ской истории, является созданием человека, но в то же время не является собственным созданием народов. Он представляет собою дар, доставшийся народам благодаря их внутренним способно­стям (durch ihr inners Geschickt). Язык связан с народом. Таковы высказывания Гумбольдта.

Определенное по тому же вопросу высказывание имеется и у основоположника биологического натурализма в языкознании, у А. Шлейхера. Мысль, по его мнению, невозможна без языка, подобно тому как и дух невозможен без тела. К этим высказыва­ниям, до известной степени, приближается и Беккер, по словам которого «человеку так же необходимо говорить, потому что он

¹ См: Schuchardt-Brevier, Halle, 1928, стр. 321—327.

мыслит, как необходимо дышать, потому что он окружен возду­хом. Как дыхание есть внешнее проявление внутреннего образов вательного процесса, а произвольное движение есть проявление воли, так и язык есть внешнее проявление мысли». Таким путем Беккер приходит к выводу о внутреннем тождестве мысли и языка. Язык, по его словам, «есть только воплощение мысли». Но так как формы мысли, то есть понятий и их сочетаний, рассматривают­ся в логике, а, с другой стороны, эти же формы проявляются и в грамматических отношениях слов, то грамматика, исследованию которой подлежат эти отношения, находится, по представлению Беккера, во внутренней связи с логикой, из чего, по его же мне-нию, следует, что грамматика в основном построении своих веду-- щих элементов тождественна с логикой. К этим высказываниям вплотную примыкает смешение логических категорий с граммати­ческими у Ф. И. Буслаева

Сравнительно-историческое изучение языков оказалось само по себе взрывчатым элементом для основных устоев логической, или, как ее иногда называли, философской, грамматики. Исто­ризм в языке заставляет видеть его в движении. Это движение устанавливалось еще Гумбольдтом, по словам которого язык есть не дело (), не мертвое произведение, а деятельность (). Язык есть вечно повторяющаяся работа духа, направленная на то, чтобы сделать членораздельный звук выражением мысли. Язык не есть нечто готовое и обозримое в целом. Он вечно создает­ся, Тот же взгляд, но еще в более детализованном виде, развер­нут де Соссюром в его уже приведенном выше утверждении о том, что «если кто-нибудь станет предполагать наличие в языке каких-то постоянных признаков, не подвергающихся изменению ни во времени, ни в пространстве, он наткнется на преграду, свя-занную с основными принципами эволюционной лингвистики. Неменяющихся признаков вообще не существует; они могут со­храняться только благодаря случайности» *. Стоя на той же почве гумбольдтовских положений и в значительной степени опираясь на высказывания Штейнталя, А. А. Потебня признал, что для ло­гики словесное выражение ее построений безразлично. Отсюда он приходит к выводу, что грамматическое предложение вовсе не тождественно и непараллельно с логическим суждением. Грамма-

¹ W. v. Н u m b о 1 d t, Ober die Verschiedenheif des menschlichen Sprach-baues (Humboldt's gesammelle Werke, VI, S. 75, 6, 33, 36—38); S с h 1 e i-c her, Die Sprachen Europas, Bonn, 1850; Becker, Das Wort; Backer, Organism der Sprache; Steinthal, Grammatik, Logik und Psychologie, § 5, 14, откуда взяты цитаты из Беккера; W. L. G r a f f, Language and languages, London, 1932, где дается богатая библиография. Ср.: А. А. П о-т е б н я, Мысль и язык, изд. 1922 г., стр. 7 и сл.

' Ф. И. Буслаев, Историческая грамматика русского языка, 1881.

⁸ W. v. H u m b о 1 d t, Ober die Verschiedenheit des menschlichen Sprach-baiies.

⁴Ф. де Соссюр, Курс общей лингвистики, русский перевод, 1933, стр. 205.

тических категорий, по его словам, несравненно больше, чем ло­гических ¹. Из всего этого видно, что область языка далеко не совпадает с областью мысли ².

Провал логической грамматики, несомненно, сыграл свою по­ложительную роль, но все же сравнительные грамматики младо­грамматиков и социологической школы не разрешили дела общего языкознания. Препятствием к этому оказалось также и непра­вильное понимание взаимоотношения языка и мышления. Так, еще представитель логической грамматики Беккер, признавая внутреннее тождество мысли и языка и признавая в то же время единство форм мысли для всех народов, должен был неизбежно прийти к выводу о единой грамматике, одинаково обязательной для всех языков. Действительно, если форма мысли одна для всех времен и народов и если язык тождествен мысли, то в языковом строе не может быть разнообразия ни во времени, ни в простран­стве. Получился, таким образом, естественный застой. Все же такое разнообразие устанавливается как наличный факт, с ко­торым пришлось считаться и самому Беккеру, который признал в теории допустимость единой грамматики, равно обязательной для всех языков. То же, что не укладывается в законные нормы единой грамматики, он отнес к «уродливости организмов»

Шлейхер значительно продвинулся вперед, признав изменчи­вость языка, но он подчинил ее биологическому закону. Младо­грамматики (Бругман, Сивере, Пауль, Лескин, Фортунатов и др.) отвергли биологический подход к языку. Результаты сравне­ния они включили в мнимую историческую линию развития, идущую от праязыка.

Потебня, следуя Гумбольдту и Штейнталю, склонился к тому направлению науки, которое «предполагает уважение к народно­стям, как необходимому и законному явлению, и не представляет их уродливостями, как должно следовать из принципа логической грамматики» *. Язык изменчив и пространственно и хронологи­чески. Изменчивость строя речи в понимании Потебни ясно вскры­вается в следующих его словах: «Язык есть средство понимать самого себя. Понимать себя можно в разной мере: чего в себе не замечаю, то для меня не существует и, конечно, не будет мною выражено в слове. Поэтому никто не имеет права влагать в язык народа того, чего сам этот народ в своем языке не находит»⁵. Следовательно, в языке может быть выражено то, что понимается народом именно в том виде, в каком оно им воспринимается. К сожалению, Потебня не развил здесь своей мысли до конца и даже, более того, сбился с нее при практическом ее применении к

¹ А. А. Потебня, Из записок по русской грамматике, I, 1888, стр.
60—62.

² Е г о же, Мысль и язык, Спб., 1922, стр. 36.

* Becker, Organism der Sprache, Vorrede, XVIII. •А. А. Потебня, Мысль и язык, стр. 39. 'Там же, стр. 118.

анализу строя речи. Частично приводя слова Беккера и полеми­зируя с ними, в данном случае только в части определения кон­кретных грамматических категорий, А. А. Потебня говорит, что «для нас предложение немыслимо без подлежащего и сказуемого; определяемое с определительным, дополняемое с дополнительным не составляют для нас предложения. Но подлежащее может быть только в именительном падеже, а сказуемое невозможно без гла­гола (verbum finitum); мы можем не выражать этого глагола, но мы чувствуем его присутствие, мы различаем сказательное (пре­дикативное) отношение («бумага бела») от определительного («бе­лая бумага»). Если бы мы не различали частей речи, то тем самым мы бы не находили разницы между отношениями подлежащего и сказуемого, определяемого и определения, дополняемого и дополнения, то есть предложения для нас бы не существо­вало».

В таком понимании строя речи легко дойти до утверждения, что предложение существует только для прошедших школьную грам­матику и что человек неграмотный не использует в своей речи предложения. Формы сознания в их отношении к языку оказывают­ся, в этих условиях, не отражением в речи наличного бытия вдан-ном его общественном восприятии, а ограниченным представле­нием о действующих грамматических формах.

Столь сбивчивое представление о взаимоотношении языка и мышления, кардинального казалось бы вопроса для общего язы­кознания, не разъяснилось и после Потебни. В итоге оно выра­зилось в полном отрицании непосредственного подчинения языка мышлению говорящего (де Соссюр) ².

На тех же позициях стоит и ныне господствующая на западе социологическая школа языкознания.

Язык, конечно, находится в движении. Этого не будет отри­цать ни один лингвист современности. Но в движении же находят­ся и нормы сознания: «Люди, развивающие свое материальное производство и свое материальное общение, изменяют вместе с данной действительностью также свое мышление и продукты своего мышления». Эти два движения, языка и мышления, диалекти­чески связаны друг с другом. Не тождество, а диалектическое единство объединяет язык и мышление.

Язык определяется не духом народа, извечно ему присущим (Гумбольдт), не коллективным духом языковых групп, а самим носителем речи, общественным коллективом, племенем, народом, нацией с присущим им психическим складом, исторически ими же созданным и исторически меняющимся. «Люди являются про­изводителями своих представлений, идей и т. д., но люди дей­ствительные, действующие, как они обусловлены определенным

¹ А. А. П о т е б н я, Мысль и язык, стр. 118—119.

² «Курс общей лингвистики», стр. 203—205.

⁸ К- Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология, 1934, стр. 17. 356

I

развитием своих производительных сил и соответствующим послед­нему общением, вплоть до их отдаленнейших формаций. Со­знание (das Bewusstsein) никогда не может быть чем-либо иным, как сознанным бытием (das bewusste Sein), а бытие людей есть реальный процесс их жизни»¹. Бытие людей, реальный процесс их жизни, исторически различно, им устанавливаются различные нормы сознания, как осознанного бытия, что неминуемо от­ражается в языке, как непосредственной действительности мысли.

Чтобы понять действующие в языке нормы, нужно знать основ­ные законы языкового развития, что и ведет к неизбежному стыку проблематики общей лингвистики с задачами изучения языков в отдельности. Где же можно установить основы языкового разви­тия? Конечно, только на материалах конкретных языков в их указанном выше понимании как явления общественного порядка. Если в задачи общей лингвистики входит показ тех путей, по ко­торым идет развитие языков, и если ей предъявляется требование формулировать общие принципы, приложимые ко всякому языку (Вандриес) ², и иллюстрировать общие принципы фактами от­дельных языков (Сепир), то в первую очередь мы должны уста­новить тот закон, который заложен во все языки и наличен во всех языковых явлениях. Это будет закон диалектики.

При единстве глоттогонического процесса нет математической точности и тождества в развитии отдельных языковых групп и да­же отдельных языков внутри их, так же как и в развитии их струк­турных особенностей вплоть до отдельных языковых признаков включительно. То, что налично в одном языке, может отсутствовать в другом, а наличное в обоих может быть качественно различным, хотя бы и при тождестве формального выявления как в лексике, так и в синтаксисе. Слова одной основы могут оказаться не одно­значащими, имя же, согласованное с глаголом, может не ока­заться подлежащим.

Человеческое общество, носитель данной речи, создает в ходе истории свои потребности и свое понимание окружающей действи­тельности, что и отражается в языковой структуре, в ее идеоло­гической и формальной сторонах. То, чего конкретный носитель речи, племя, народ, нация, себе не представляют, того и нет в язы­ке. Поэтому внедрение новых понятий влечет за собою появление новых терминов или семантическую смену прежних, а требования в передаче новых выражений и оборотов могут повлечь за собою изменения в строе предложения. В связи с этим не может быть единства и постоянства в выражении грамматических категорий, вовсе не существующих извечно и вовсе не заложенных в языко­вую структуру раз навсегда. Отвлеченно взятых категорий речи

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс, Немецкая идеология, 1934, стр. 16.

² Ж. Вандриес, Язык, стр. 217.

⁸ Э. С е п и р, Язык. Предисловие, стр. 3.

не существует. Пути,же развития языков различны, и тем самым 'Ц монизм языкового историзма выявляется не механистически, а диалектически. Неучет диалектического, скачкообразного разви­тия речи и является основною методологическою ошибкою старой лингвистической школы.

Такою же методологической ошибкою общего языкознания оказывается чрезмерный формализм, то есть одностороннее изуче-ние формы в ущерб ее значению, при этом формы не только лекси­ческой, но и синтаксической. Благодаря этому далеко не доста­точно освещается функциональная ее роль в изучаемой речи и до чрезвычайности облегчается сравнительное формальное сопостав­ление. Сравнительный метод, замкнутый в этих рамках, делает основной упор на морфологию, на изменение слов, значительно меньше уделяя внимания особенностям синтаксиса, как строя предложения, являющегося равным образом формальною сторо­ною речи. При таких условиях углубленное изучение формальной стороны, что является само по себе положительным фактом, зам­кнувшись в самом себе, становится уже отрицательным.