Августа 2000 года, четверг 7 страница

– Во, опять заослился. Ты ж даже не пробовал.

– И не стану. Не приставай.

– Не-е, Монмартик. Я так считаю, что хоть по разу надо все попробовать.

– Это не ты так считаешь. Это есть такая удобная отмазка для слабовольных. От неразборчивости. Ну, давай тогда по разику подцепи сифилис или убей человека…

– Ну, ты пошел вразнос. Все доводишь до абсурда. Сифилис совсем не обязательно, а вот со вторым… Есть особи, которых я бы прибил и не поежился.

– Видишь. Значит, важно только одно: кто какие границы себе обозначил. Но если уж ты сам зафиксировал границу, будь добр ее соблюдать. Или это уже не граница, и слово твое – колебание воздуха.

– Да брось ты. Спонтом сам никогда не нарушаешь? – не очень-то поверил Громила. – Будь проще, будь как все. И не зарекайся.

– Зарекаюсь и как все не буду, – поставил точку Монмартик.

– Будущее покажет…

Женьку растерли водкой до варено-раковой красноты. Единственное, что смущало Наташку, как придется объясняться с дедом, что спиртное никто не пил, а оно пошло на доброе дело. Женьку укутали и уложили на дамской половине, где спальные места на день не собирались, предварительно закупорив на подлодке форточку и проверив, чтоб она не давала течь.

Маша проснулась в очередной раз в невыносимо неудобной позе. Она присела на лежанке и стала массировать затекшую руку. Из-за щели в прилипших к отпотевшему стеклу занавесках просачивался пока еще блеклый натуральный утренний свет. Рядом, по-детски безмятежно-трогательно обняв во сне подушку, спал Женька. Маша не удержалась и провела ладонью по его вихрам. Она огляделась. По сравнению с тем, как теснились девчонки, Женька лежал просто королем. Один он занимал больше места, чем Маша с Ингой вдвоем. Маша попыталась его подвинуть ближе к стенке, но он замотал, не просыпаясь, головой, пробормотал что-то невнятное и улегся снова на старое место. Маша улыбнулась. Неожиданно Женька открыл глаза и посмотрел совершенно ясным и ничего не понимающим взглядом. Маша сидела, обхватив колени и положив на них голову, и наблюдала, как откуда-то издалека к Монмартику возвращается сознание.

– Ма-ашенька… – наконец нежно протянул он.

– Т-с-с, – она приложила к губам палец.

Он покосился на спящих девчонок и прикрыл веки, показывая, что понял. И вдруг удивленно чуть слышно зашептал:

– Ой, это что же, я всю ночь здесь проспал?

Маша улыбнулась и кивнула.

– Ничего себе… Как же я заснул? Мы вроде говорили, говорили… Даже не помню, на чем я отключился. Я до этого спал двенадцать часов… за четверо суток.

– Что же ты по ночам делал?

– Придет время – узнаешь, – загадочно улыбнулся Монмартик. – И долго еще судебное заседание вчера продолжалось?

– Пока не поняли, что воспитывать уже некого.

– Ребята на меня здорово сердятся?

– Вчера сам мог видеть. Ты для этого сделал все от тебя зависящее. Инга, по-моему, готова была вывести тебя в чистое поле, поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб. А Оля, наверное, задушила бы собственными руками.

– Кажется, я Ольке тогда что-то лишнее наговорил. Жаль. Но она слишком рьяно бросилась защищать Гарика. К тому же еще загнула про его благородство. Я отсутствующих не обсуждаю. Вот ей и досталось.

Когда на Женьку пытались наехать, порой не выбирая особо парламентские выражения и не отслеживая уровень громкости, он, возражая, но не оправдываясь, никогда не переходил на тон нападавшего. Чем тот становился громче, яростнее, даже грубее, тем намеренно невозмутимее и тише отвечал Монмартик. Содержание могло быть сколь угодно резким, но форма от этого не зависела. Он не изменял себе, как бы его не провоцировали окружающие.

Удивительно, Оля так агрессивно нападала вчера вечером на Монмартика, что Маша даже опешила. Олька вступилась, едва разговор зацепил Гарика, и Женька чуть не довел ее до слез. И это всегда веселая, беззаботная хохотушка Оля! Оля, у которой кроме ветра в голове, как считал сам Гарик, оказывается, есть и еще что-то, чего Маша не разглядела раньше. Ну и ну…

– И как же вы теперь… с Гариком?

– Как мы будем сосуществовать? Не переживай. Так же. Есть одна принципиальная разница между конфликтами девчонок и мальчишеской разборкой. Вы будете носить обиду в себе до последнего, улыбаться, даже дружить, а если обида выплеснется, то это обязательно все и навсегда: забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. А мужики наговорят друг другу, еще и по физии надают, а потом встречаются, общаются, как ни в чем не бывало. Тут больше прагматизма. Я не хочу потерять друзей. Это реальная ценность. Я не могу по своему усмотрению заниматься здесь селекцией, решать кому быть, кого не допускать. Я такой же, как все, как он. Если Гарик входит в этот круг, то нравится мне это или нет, не имеет значения. Мне не нравится дождь. Ну и что? Я отношусь к Гарику так же. Он разный. Как погода… Погода тоже: бывает приличной, а бывает вообще никуда. Это объективная реальность, данная нам в ощущениях.

Маша задумалась.

– Зачем ты наврал Дику про девицу?

– Да я, в общем-то, и не врал. Сказал, чтоб отвязался. Чтобы не рассказывать, что меня продержали полночи в «обезьяннике», устанавливая мою личность. Там компания у меня была как раз дамская, соответствующая. Меня забрали у станции как подозрительное лицо без опозновательных документов. Посадили в мотоцикл с коляской. Привезли в милицию. Потом за девицами приехали, выкупили. Меня тоже хотели до кучи отпустить, денег у меня все равно не было, и откупаться я не собирался, а я попросил еще полчасика посидеть, погреться. Они обомлели, но ничего, не выгнали.

– Балбес ты, и это самое ласковое, на что ты напрашиваешься.

– Ты ничего не хочешь у меня спросить? Про Риту?..

– Нет. Не хочу. Не знаю почему, но я тебе верю. Без объяснений.

– Спасибо. И это правильно. А почему ты вчера молчала?

– А тебе что, показалось мало. На тебя и так все накинулись.

– Вот, а ты бы меня и защитила.

– Я? Вот еще, с какой стати? Да, по-моему, ты ни в чьей защите и не нуждался. А с чего ты решил, что я тебя должна поддерживать?

– Мне так казалось… Мне так хотелось, – поправился Женька. – Я думал, хоть ты меня поймешь.

– Может, я и поняла, но это еще не значит, что согласилась. Маленькая пухлая Олька потерлась во сне вздернутым носиком о подушку и повернулась на другой бок, уткнувшись в затылок Инге.

– Ой, что-то я столько места занял, – только сейчас заметил Женька. – Ты бы меня приструнила.

– Ага, с тобой попробуй, справься, – едва слышно прошептала Маша.

– Ладно, Машут. Ты ложись на мое место, я пойду к ребятам досыпать, а то как-то неудобно.

Маше стало немного грустно от того, что Женя ушел. В сон, конечно, клонило, но еще больше хотелось поболтать. Маша лежала с открытыми глазами.

Когда Монмартик спросил, почему она вчера промолчала, Маша не то чтобы солгала… Нет, конечно. Но все-таки не сказала всей правды. На самом деле, еще днем она готова была вступиться за него перед ребятами. Не потому, что чувствовала за Женькой правоту, но, не углубляясь в нее, хотела встать на его сторону, как выбирают союзников по принципу кого, а не что поддерживать. Хотя бы уж из-за того, что Монмартик оказался один (так, по крайней мере, она объясняла себе). А вот вечером Маша молчала. Молчала, так как была растеряна, была сбита с толку Женькиной непоколебимой уверенностью в себе, его упрямым нежеланием ни на шаг отступиться от своих и только им исповедуемых идеалов, абсолютных, бескомпромиссных, похлеще любых религиозных догм. Если он чего-то не позволял себе, значит, не мог позволить этого никогда, без исключений и поблажек. Если считал дозволенным, его не могли остановить общие нормы. Любая попытка его защищать казалась неуместной: он не нуждался в адвокатах, к нему самому не знали, как подступиться.

– Я не терплю пошлости во всех ее проявлениях. И вы не заставите меня быть к ней снисходительным, – перебивал он Ингу, даже не дослушав до конца все ее призывы к терпимости. Женькина прямолинейность в иных вопросах обескураживала. Маша не понимала, как можно жить в таких железных, раз и навсегда заданных рамках. Как она должна была вести себя вчера? Маша не знала. И она молчала, молча переживая и молча наблюдая этого странного, непонятного, такого непохожего на остальных парня…

Наверное, она все-таки задремала, потому что резкий стук в окно вывел ее из состояния полусна. Маша вскочила на колени и приподняла занавеску. У окна на цыпочках стояла мама Дика.

«Боже. Слава богу, что Монмартик успел свалить на мужскую половину», – пронеслось в голове у Маши.

Ноября, вторник

Прогромыхала и затихла электричка. Автобус по случаю праздника, новое название которого мало кто понимал, а старое мало кто уважал, был украшен красными флажками и табличкой «ОБЕД» и стоял на том же месте, что и утром, как памятник самому себе.

На ту сторону платформы вывалило человек двадцать бритоголовых аборигенов с лицами, не обезображенными интеллектом. В руках некоторые крутили «спартаковские» и российские флаги, другие велосипедные и мотоциклетные цепи. Они ехали в первопрестольною праздновать День примирения и согласия и чинить велосипеды. Между двумя группами пролегала разделительная полоса в четыре рельса. Парень с российским флагом, надетым вверх ногами на черенок лопаты, принялся им размахивать и орать:

– Эй, девицы! Поехали в столицу!

Маша взяла Монмартика под руку. Самый мелкий из делегации местной молодежи, лопоухий и плюгавенький шкет, лет двенадцати-тринадцати, запустил пустой бутылкой из-под пива. Бутылка, не долетев, разбилась о край платформы. Наконец, отрезавшая их электричка увезла бритоголовых. Маша вспомнила недавнюю ночную прогулку и тихо порадовалась.

Следующий встречный поезд привез Маму-Олю.

Похолодало, и маленький минус приморозил вчерашнюю грязь, припечатал к земле. И снова пешком по дороге к даче. Мальчишки, за исключением Монмартика, паслись ближе к Маме-Оле, на время оттеснив слабую половину на задний план. Девчонки, разбившись на пары, эскортировали процессию. Периодически Леночка окликала впереди идущих:

– Эй, красавчик!..

Когда Вадик счастливо оборачивался, не ожидая подвоха, Олька, державшая Леночку под руку, сразу обдавала его ушатом холодной воды:

– Да не ты, коряга.

Девчонки заливались смехом и выбирали очередную жертву для новой провокации.

Мимо, распугав ребят и подпортив экологию густыми черными выхлопами, запрокинув за спину крутящийся миксер, прогромыхала цементовозка. Стройки капитализма продолжались даже в пролетарские праздники.

– Космонавтов повезли… – со знанием дела прокомментировал Лошак.

– А я думал, це ментовозка, – с нарочитым местечково-украинским говором вставил Дик.

Словно после долгой мучительной разлуки, ребята радовались появлению Мамы-Оли. Маше, которая не успела привыкнуть к ней, почувствовать роль этой молодой энергичной женщины в компании, казались странными проявления щенячьей радости, которые демонстрировали не только девчонки, но и самые эмоциональные из ребят: Дик, Лошак, Максимка. Было удивительно, что народ всерьез, как с равной, может обсуждать с учительницей глупые, полудетские свои проблемы и рассказывать ей о проделках, которые обычно скрывают даже от родителей. Маша привыкла дистанцироваться от учителей, хотя ее, отличницу, чаще других пытались одомашнить, сделать «своей», ручной. Может, это как раз и отпугивало ее, заставляло сторониться любого сближения со старшим поколением, отстаивая собственную независимость. Она оставалась кошкой, которая гуляла сама по себе. Здесь же, похоже, не было посягательства ни на чью свободу. В этой компании можно было обсуждать все, и лишь общественное мнение имело в ней вес. А как оно формировалось, Маша могла наблюдать пять дней назад. Впрочем, разбор полетов Монмартика не был эксклюзивом. Следующее ночное заседание было посвящено Дику, которого с боем отстояли у его мамы, дав обещание вынести резолюцию суда по его вопросу.

Инга подошла к Маме-Оле и без предисловий спросила:

– Ольга Николаевна, вы знаете, что Наталья Сергеевна, мама Дьяченко, была здесь? Сергей считал, что его не отпустят, и ничего не говорил дома об отмене Пскова с Новгородом. Его мама не знала про поездку на дачу. А когда узнала, приехала забирать Сергея. Нам стоило больших трудов его отбить. Ольга Николаевна, это вы сдали Дьяченко его маме?

– Кто еще так думает? – Ольга Николаевна обвела всех взглядом.

Ребята потупились. Дик отвернулся.

– Я, – раздвинул остальных Монмартик. – Только вы и Гофманы могли ей объяснить, как сюда добраться.

– Это правда, я знаю. – Маша подошла к Монмартику. – От мамы Сергея. Что вы ей звонили и все рассказали.

– Тогда говорю для всех. Я еще никогда никого не сдавала. И терминологию вашу я не принимаю. Мне не хотелось бы оправдываться, но, видно, придется. Сергей не сообщил домой из Пскова, как он доехал. Его мама стала звонить в школу, узнавать, что случилось. В школе решили, что мы уехали в Псков, несмотря на все запреты. Меня разыскала Тамара Карапетовна. Я не стану передавать подробности нашей беседы. Скажу только, что вариант моего ухода из школы по собственному желанию был не самым худшим. По крайней мере, этим меня не устрашить. И если что и останавливает, так это желание довести вас до выпускного вечера. Вы в курсе, что у меня уже больше выговоров, чем у всего учительского состава школы? За разгул демократии в нашем классе? Наталье Сергеевне я перезвонила сама. Сергей, ты знаешь, что к маме вызывали неотложку? Остановить ее я не смогла.

– Главные проблемы в нашей жизни – те, которые мы себе придумываем, – изрек Монмартик как человек, также не лишенный матери. – Я не считаю, что вам нужно подавать заявление об уходе, Ольга Николаевна. Вы, в конце концов, работаете не с директором, а с нами… Но раскрывать наше местонахождение вы не имели право, – вынес свой приговор Женька.

– Извини, Женя, но позволь уж мне как-нибудь самой решать, уходить из школы или нет. И обвинение в предательстве от своих учеников для меня достаточная причина для такого решения. Ну, с Машей, ладно, мы еще не так много общались, но от тебя, Женя, и от тебя, Инга, я, честное слово, не ожидала. Впрочем, вы хотя бы вслух высказали собственное мнение. Это, во всяком случае, порядочно. А вот остальные молча с ним согласились.

– Ольга Николаевна, – вдруг решительно выступил на сцену Дик. – Я заварил всю эту бодягу. Вы не виноваты. И ребята не виноваты. Только я сам. Выгоните меня из класса, и закроем этот вопрос.

– Это не решение. Если б я считала такой способ единственным, то сделала бы это раньше, когда «чистила» класс. Ты знаешь, что я расставалась с невменяемыми без сантиментов. Жаль, что не всех могла вымести. С тобой так вопрос никогда не стоял…

Дик попал в оборот. А говорят, что дважды за одно преступление не наказывают…

Женька перешел на черепаший ход. Маша удивленно приостановилась, поджидая его. Он подошел и взял ее за руку:

– Давай отстанем.

Женька потянул ее в сторону прижимавшегося к дороге леса, и, пригнувшись, они нырнули под растопыренный лапник невысоких, высаженных вдоль опушки елей. Монмартик придерживал упругие, колючие, затуманенные инеем ветки, а Маша проскальзывала в глубину схлестывающегося за спиной ельника. Неподвластные осени деревья зеленой стеной отделили беглецов от все удалявшихся голосов. А за этой живой изгородью возвышался над головами честный пестро-осенний лес. Запах хвои, сырости и грибов ударял в голову, пьянил. Чистый, прохладный родниковый воздух можно было, наслаждаясь, пить нерасфасованным, как в городе. Спокойной могучей рекой природа вливалась в легкие и переполняла душу от края до края. И медленно тонули в ней островки забот, неурядиц, сомнений, вчерашних и завтрашних проблем, а в зеркальной ее глади отражалось безоблачное небо, высокое и голубое. Как тот воздушный шарик, оживший и раздутый до размеров вселенной. Они выбрались на едва пробивающуюся, заваленную сбитой листвой тропинку, но повернули в сторону от дачи.

– Это ничего, что мы отстали? – тихо-тихо, как будто стесняясь угрюмых, молчаливых деревьев, спросила Маша.

– По-моему, здорово. Давай теперь заблудимся.

Маша согласно кивнула и улыбнулась ему. Женя, Женечка, хороший мой, бесхитростный мальчик. Светлая и открытая душа. Чем же ты околдовал ее, что она так легко и послушно пошла за тобой? Еще почти не зная тебя, поверила и доверилась тебе. И не вспоминая то, о чем забывать нельзя, выбросив прошлое и не задумываясь о будущем, она была счастлива этими мгновениями свободы и полной раскованности. Счастлива просто от того, что они идут рядом по одной узкой тропинке, чувствуя плечом плечо, дотрагиваясь нечаянно пальцами пальцев, что слетающие с деревьев одинокие листья подобострастно ложатся им под ноги, а лучи уже остывающего осеннего солнца, без труда прорываясь сквозь сильно прореженную листву, осторожными, чуть теплыми касаниями ласкают лицо и руки. Они окунулись, растворяясь, в эту ярмарочную золотисто-рубиновую красоту. И мягкий ветер спускался с полупрозрачных верхушек берез, перепрыгивая с ветки на ветку, к ним и раздувал, раздувал в ее сердце едва дышащую, чуть заметную искорку…

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила…

Маша читала вначале едва слышно, и музыка стихов сплеталась с шорохом листьев под ногами. Но каждая новая строка звучала чуть громче, чуть ярче, и вот ее молодой мелодичный голос уже лился по лесу, и все вокруг затихло, слушая и вслушиваясь.

Люблю я тихое природы увяданье…

Женя, казалось, прекратил дышать. Влажные глаза его сияли радостно и восхищенно. И лишь когда Маша умолкала, дочитав главу, он хриплым шепотом просил: «Еще. Пожалуйста, еще». И она начинала какую-то другую попадающую в настроение главу. Маша знала наизусть всего «Евгения Онегина», выучила когда-то «на спор», а Женя не уставал поражаться ей и готов был слушать бесконечно.

Они бродили по лесу, не запоминая пути, выбирая самые затертые тропинки, сворачивая дальше от проезжих дорог. И в бесцельности их прогулки была особая прелесть. В какой-то момент они забрели на раскисшее от предыдущих дождей полулужайку – полуболото и с трудом вышли снова на сухую твердую землю. Маша не сразу обратила внимание, что промочила ноги: она заметила это, лишь когда совсем окоченела. Женя усадил ее на старый, поросший зеленовато-седым мхом пень и, сняв мокрые кроссовки, долго растирал ее замерзшие ступни. Маше было приятно прикосновение его нежных теплых рук, и от этого по коже пробегали мурашки. Она смеялась от щекотки и удовольствия. Женя подносил обнаженные ступни к лицу и согревал их горячим, парящим на воздухе дыханием. Маша ощущала, как тепло поднимается вверх. Она согревалась. Внезапно она отдернула ногу, испуганная прикосновением влажных мягких губ к лодыжке. Но встретившись с его извиняющимся и в то же время немножко обиженным взглядом, сама опять протянула ему маленькую босую ножку. Наверное, это получилось у него случайно, ведь правда?

Женя заставил ее надеть свои огромные шерстяные носки, и Маша еле втиснула ноги в раздутые расшнурованные кроссовки. А потом она еще долго сидела у него на коленях, укрытая его курткой, спрятав руки у него на груди. Он поглаживал, слегка прижимая к себе, ее холодные пальцы и называл ее Снежной Королевой. А она уже готова была уснуть, склонив голову ему на плечо, даже не подозревая, как он сейчас боролся с неотступным искушением поцеловать ее тонкую изогнутую шею, раскрасневшиеся щеки, полуоткрытые пересохшие губы…

– Еще никогда мне не было так хорошо, так уютно и так спокойно, – призналась она скорее самой себе, чем ему. – Хочу, чтобы время застыло. Чтобы теперь каждый новый день был копией сегодняшнего.

Женя только вздохнул:

– Увы, в этом мире нет ничего постоянного. Кроме одного.

– И что же это?

– Что всё постоянно меняется…

Он осторожно поднял ее и бережно, как спящего ребенка, понес на руках, и где-то совсем рядом, над ухом Маша слышала его неровное, прерывистое дыхание. Там, где тропинка окончательно утонула в зеленовато-седых волнах мха, Женя опустился на одно колено, и Маша спрыгнула на пружинящую землю. Он задержал ее руку и, не поднимаясь с колена, прижался губами к ее раскрытой ладони. Маша тихонько отняла ее и погладила его спутанные нечесаные кудри:

– Вставай, Женечка. Пойдем уже.

Они не представляли, сколько могло пройти времени с момента их побега. Здесь, в лесу, было так свободно и так умиротворенно, что вовсе не хотелось думать о возвращении. И все же возвращаться было надо. Солнце уже сползло по скользкому подмерзшему небу и задевало лишь самые верхушки сомкнувшихся вокруг них деревьев. Ребята, должно быть, уже давно волновались. А лес не отпускал их, преграждая дорогу поваленным мшистым стволом, цепляя ветками кустов, отвлекая неповторимой игрой прощальных осенних красок. И они то и дело останавливались, чтобы подглядеть нежную неброскую прелесть тонкой, словно девочки-подростка, березы, беззащитно пытающуюся прикрыть очаровательную наготу двумя-тремя оставшимися лоскутами своего оборванного платья. Невесомая нить перекинутой через тропинку паутины способна была легко задержать их, и они тихо стояли, следя за переливами света, когда солнечные пальцы пробегали по этой натянутой струне, извлекая беззвучную мелодию. И никто не решался прервать эту лишь им одним слышимую лесную симфонию. Они шли близко-близко, но Женя почему-то не решался теперь хотя бы предложить ей руку и даже случайное касание их пальцев обжигало кожу. Маша не помнила, говорили ли они о чем-то на обратном пути. Возможно даже, они так и прошли весь путь до дачи, не проронив ни слова, и все же у нее не возникло того тягостного чувства, какое обычно оставляет долгое молчание. Они молчали не от отсутствия слов, а скорее из-за их избытка, избытка захвативших, переполнивших их чувств, которые так страшно было спугнуть произнесенным вслух словом. Но в задумчивой благородной красоте окружившей их природы они вместе читали эти слова, которые не смели сорваться с их еще детских губ…

Как ни далеко забрели они в лес, но, увы, вновь обретенная тропинка коварно вывела их прямо на высоковольтку, тянувшуюся к поселку.

На даче их длительное отсутствие не то чтобы осталось незамеченным, но мало кого удивило или встревожило. Лишь Олька, встретившаяся им в саду, с ехидной улыбочкой съязвила:

– Что, теперь вдвоем ходили ведро выносить? Мы уж думали, не пора ли очередной поисковый отряд снаряжать. Куда вы запропастились-то?

– Да мы хотели через лес срезать, а я ногу подвернула, идти не могла. Монмартик полдороги на руках нес, а то бы еще ковыляла, – соврала слету Маша, нарочито припадая на ногу.

– Ну-ну, и в лесу в трех соснах заблудились?

Маша вспыхнула и почувствовала, что кровь прихлынула к лицу. Но Женька без тени смущения в тон Оле ответил:

– Вот именно что в трех соснах. Тут захочешь, толком не заблудишься, – и его простая уверенность передалась Маше.

А из-за чего, собственно, она должна краснеть?

– Ну, что ты Ольке наплела? – укоризненно покачал головой Женя, когда Олечка исчезла с их горизонта.

– А что же я по-твоему должна была ей рассказать?

– А кто тебе сказал, что ты вообще кому-то что-то должна рассказывать? Отвечать или не отвечать на вопрос – это твое право и твой выбор. Когда тебя о чем-то спрашивают, это только повод рассказать, но вовсе не обязанность. Чем выдумывать небылицы, лучше совсем не отвечать.

Но что действительно получилось нехорошо, так это то, что Мама-Оля успела уже уехать.

– Как уехала? – не поверил Монмартик. – А ночевать?

– После всего, что ей в школе накрутили? Какие теперь ночевки. Вы бы еще подольше погуляли, – укоризненно посмотрела на них Наташка.

– Как неудобно-то, – тихо прошептала Маша Монмартику.

Тот расстроенно кивнул.

 

Что-то неладное ощущалось в атмосфере гофмановской дачи. Внешнее проявление чего-то необычного уловить было почти невозможно, но какое-то напряжение неявно присутствовало во всем. И исходило оно, как показалось Маше, с женской половины.

Мальчишки самозабвенно играли в «Гоп-доп» против девчоночьего квартета, возглавляемого Гаврошем: перекладывая под столом монету в чей-то кулак, они с треском обрушивали ладони на стол, а девчонки, отметая по очереди пустопорожние, разложенные на деревянной столешнице руки, безошибочно вытаскивали монету из-под последней, оставшейся перед ними. Мальчишки злились, но ничего противопоставить женской интуиции не могли – монета не задерживалась в их руках.

Женька, наблюдавший за игрой, осторожно подтолкнул Машу, показывая глазами куда-то под стол. Маша присела на край дивана, и ее взгляду открылась тайна девчачьей непобедимости. Под столом прятался сгорбленный Макс. Все раскладывание монет происходило прямо перед его глазами, о чем он и докладывал Наде, склонявшей голову в мученической задумчивости. Однажды Макс ошибся, и Гаврош пихнула его легонько коленом.

Маша соскочила с дивана, забыв про свою хромату, и пошла на кухню. В зачарованном лесу она как-то и думать не думала о еде. Сейчас же голод подкрался неслышной кошкой и принялся царапать коготками желудок, требуя законного. Судя по тому, что на кухне навалена была лишь гора грязной утренней посуды и немытых чашек, похоже было, что никто сегодня не обедал. Маша включила газ и, поставив греть воду, стала вытаскивать кастрюли и сковородки. На шум прибежала Инга. Прикрыв за спиной дверь, она зашептала:

– Подожди. Положи все на место.

– Почему? Я безумно хочу есть. Вы сами-то не обедали? Я приготовлю всем. В Питере у нас существовало золотое правило: первый проголодавшийся и невыдержавший голода готовит на всех.

– Жестокое правило.

– Зато очень экономное. И дежурных не нужно.

– С нашими мальчиками мы так либо ножки протянем, либо из кухни не вылезем. Тебе еще не надоело: всем приготовь, накрой, убери, посуду помой? А мальчишек вечно не допросишься. Все, на что способны, – ведра выносить. Посмотрим, что они станут сами делать!

– Значит, бастуем?

– Бастуем. Ты сможешь еще потерпеть? Сходи на веранду, там припрятаны остатки торта для вас.

– Так вы что, и Маму-Олю не покормили?

– Чай с тортом попили. Она сказала, что не страшно, но эксперимент должен быть чистым.

– Ну, вы даете…

В этот момент дверь на кухню приоткрылась, и в проеме показалась рыжеватая лошадиновская голова:

– Вы что здесь, секретничаете? Девочки, а как насчет пообедать?

– Мы не голодны. Пойдем, Маша.

В гостиной, куда вернулись подруги, игра постепенно угасала. Мальчишки теряли интерес, терпя поражение за поражением. В этот момент в дверях маленькой комнаты показался Монмартик:

– Надюша, так что, твои часы снова остановились?

– Как видишь, твой последний ремонт им не слишком помог.

– Я давал гарантию на сутки. А они проходили двое. Ладно, не все потеряно, я добыл инструмент, – Женя гордо вынул из-за спины ржавый разводной ключ, а в другой его высоко поднятой над головой руке сверкнули маленькие круглые часики, на тонком кожаном ремешке. Гаврош, как ошпаренная, выскочила из-за стола, деревянный стул с грохотом перевернулся, повалился на пол:

– Монмартик, положи!.. Положи немедленно! Я тебе запрещаю к ним прикасаться…

– Что ты так разволновалась? Я же сказал, что починю… Не надо… не подходи… Не подходи, хуже будет!

Гаврош выбиралась и никак не могла пробраться сквозь ребят, через опрокинутый стул. Женька быстро положил свой трофей на край столешницы и размахнулся разводным ключом:

– Надя! Еще шаг и всё…

В последней тщетной попытке Гаврош рванулась через стол… но еще раньше тяжеленный ключ опустился на хрупкие часики. У ошеломленных, застывших ребят все стоял в ушах звук этого удара, поглотивший жалкий хруст лопнувшего стекла. Испуганный и ничего не понимающий, вылез из-под стола Макс, и никому из мальчишек даже не пришла в голову мысль, что он там делал. Максим посмотрел на ошарашенные лица ребят, на спокойное ледяное лицо Монмартика, стоящего с видом человека, до конца выполнившего свой долг, и вытащил из-под ключа расплющенные обломки. Он покрутил их в руке и вдруг рассмеялся звонким заразительным детским смехом. Макс пытался что-то произнести сквозь смех, но что именно, разобрать было невозможно, и он протянул ребятам останки часов. Но даже теперь те не сразу разглядели изуродованную пластмассу обыкновенных игрушечных часиков, которые за десять рублей можно купить в любом магазине детских товаров.

– Ну, Монмартик, ты меня до Кащенко доведешь, – вытирая выступившие от смеха слезы, с трудом выговорила Наташка.

– Надь, так можно я их попробую реанимировать? – спросил Женька, доставая из кармана маленькие дамские часики без браслета.

Та только махнула рукой: делай что хочешь.

– Ну, ты даешь! Думаю, Гаврош запомнит эти часики на всю жизнь. И на пенсии будет рассказывать внукам, – Лошак вернул Монмартику пластмассовую лепешку, вдавленную в честный кожаный ремешок от Надькиных часов.

– Мы не состаримся, пока не перестанем совершать поступки, о которых будем рассказывать в старости, – изрек Женька.

– Ты сегодня прямо философ, – Маша незаметно погладила его по руке, проходя мимо.

Женькина выходка разогнала ребят. Девчонки ушли в свою комнатку, где Монмартик, вооружившись ножом и вилкой, уже ковырялся в разобранных мелких детальках. (Надя демонстративно села к нему спиной.) Через какое-то время на кухне захлопала дверца холодильника, загремела посуда. Первой не выдержала Олька: