Дефензивно-шизотипические пациенты 1 страница

1а. Вялые астено-ипохондрические робкие тугодумы (близки к пациентам с «вялотекущей простой шизофренией» Р.А. Наджарова («Руководство по психиатрии», т. 1, 1999, с. 445-446).

Нередко диспластического «медвежего» сложения, с грубоватыми лицами.

Рассказывают о себе, что уже с детства — «заторможенные», робкие, забитые, с обидными прозвищами, «тугодумы». Тревожные и одновременно вялые. В школе им по душе «занятия по труду», биология, литература. Проглядывает нередко в детстве интерес к наблюдению за животными, насекомыми, составлению гербариев, к фотографии. Рассказывают, что, кажется, занялись бы всем этим как следует, с охотой, но мешала тревога, что не получится, «не научусь фотографировать так, как хотелось бы» и т. п. «Трудно что-нибудь объяснить словами». «Глыба вялости». Более тянутся в отрочестве, в юности к технике, и здесь дело хоть и с медлительностью, но идет. Поступают в техникумы, боясь-стесняясь институтов, или делаются без специального образования, например, сантехниками, электриками, обучаясь делу в процессе работы.

Лет с 15 обычно уже «находят» на них на дни и недели отчетливые состояния душевной вялости-апатии, выраженной медлительности вместе с душевной, чаще беспредметной, напряженностью, острой робостью, нерешительностью: не интересно, тревожно жить, безысходность. «Страшно терять свой стержень». Еще семь-восемь лет — и все это сгущается в уже почти постоянную тягостную душевную вялость с еще более резким ослаблением инициативы, активности и в то же время с тревожной раздражительностью, болезненной застенчивостью, колкой замкнутостью. То получше, то похуже. Постепенно нарастает вялая разлаженность мышления и чувствования. Обижают близких своими все прорывающимися депрессивными истериками, а после мучаются и просят со слезами прощения, хотя и не могут ясно выразить, за что их простить. Жалуются на тяжесть в голове, разнообразные тягостные сенестопатические и вегетативные расстройства, с которыми тесно связано переживание напряженности-вялости. Все это обычно усугубляется, усложняется вместе с усиливающейся напряженной апатией. Если до этого в тумане разлаженности, вялой напряженности удалось «зачем-то» жениться или выйти замуж, обычно по способствованию родителей, то уже в это тяжелое для них время болезни они обычно разводятся от беспрестанных ссор, взаимонепонимания. Впоследствии пациенты толком и рассказать не могут, из-за чего ссорились. Видимо, эти тягостные нарастающие взаимонепонимания супругами друг друга во многом объясняются довольно выраженной уже в это время схизисной разлаженностью мышления, чувствования, воли, а также неспособностью здоровых жены, мужа посочувствовать больному человеку, слушать его жалобы.

К 30 годам эти пациенты, как правило, оставляют работу, так как уже не справляются с обычным объемом работы на каждый день, работоспособность решительно зависит от состояния-настроения, от колеблющейся силы переживания своей неполноценности, от неспособности в нужное время собрать свои мысли, от «звенящей» пустоты в голове. Получают нередко психиатрическую инвалидность, но стремятся лечиться у врачей и целителей в основном физиотерапевтическими процедурами, лечебной физкультурой, травами, «эстрасенсией», просят общеукрепляющую терапию (витамины, алоэ). От психотропных препаратов делаются часто еще заторможеннее, неувереннее в себе, ипохондричнее, углубляется переживание своей неполноценности. Отказываются обычно от психофармакотерапии, исключая малые снотворные дозы на ночь. Дабы не ухудшить свое состояние, отказываются и от выпивки. Их почти постоянная ипохондрическая сосредоточенность-фиксация на разнообразных ощущениях, вегетативных дисфункциях, движениях своего настроения (всего того, мешающего жить, с чем срослись своим «Я») делает их всецело зависимыми от всего этого, и они тщательно оберегают себя от обычных действий-нагрузок, хоть на крошку ухудшающих состояние. Предпочитают голодать, ходить в хламье, но не напрягаться тягостно даже простой работой. Мучаются от одиночества. Здесь немало конфликтов с неопытными врачами — и по причине грубо разлаженного, расщепленного мышления. Нередко молодые врачи сердятся на них, безуспешно призывая к трезвой логике.

Годам к 40 их расстройства в таком виде как бы застывают до старости и даже смягчаются, особенно если как-то помогать им планомерно способами Терапии духовной культурой (Бурно М.Е., 2000а, с. 643-650) и, в частности, ТТС, оживлять душу.

Нередко эти пациенты, коренастые диспластики, выглядят много моложе своих лет.

В успокаивающих, освежающих гипнотических сеансах им свойственно испытывать «легкость пушинки одуванчика, улетающей и возвращающейся опять сюда». Гипнотических образов немного, они мягко размыты, прозрачны. Картина гипноза ближе к «выхолощенному сомнамбулизму» (Бурно М.Е., 2000а, с. 90-95).

В ТТС, и особенно в КТС, через несколько месяцев-лет состояние этих пациентов начинает заметно улучшаться.

Вступая в Театр, они обычно скоро привязываются к нему душой. Начинают скучать по театральному вечеру, по «ребятам» даже сразу же после пятничного вечера. Эти их благотворные переживания созвучны переживаниям, о которых рассказано в очерке Игоря (48^м, 1а) «Театр».

Театр для меня — это продолжение моей жизни. Когда приходит день репетиций, у меня наступает подъем настроения, энергии, предвкушение чего-то нового. С приближением к месту встречи ноги время от времени ускоряют шаг. Переступая порог помещения для репетиции, я как будто бы попадаю в параллельный мир со своими радостями и огорчениями, переживаниями и яркими всплесками положительной энергии.

А та, другая жизнь отходит на второй план, забываются на время многие проблемы, о которых думалось или тревожилось. Но как-то неожиданно эта феерия чувств заканчивается, и все разъезжаются по домам, а у меня возникает чувство сожаления об этом, но вместе с тем наряду с ожиданием очередного дня встречи я живу воспоминаниями курьезных, смешных и неожиданных ситуаций в нашем театре, в которые все мы попадаем или являемся участниками которых.

Декабрь 1996 г.

Пациенты смелеют, оживают, шире, по-новому раскрываются душевно, обнаруживая искры, мотивы одухотворенности, сообщают, что память стала лучше. Легче отвлекаются от своих головных болей и неприятных ощущений, даже меньше мыслительно расплываются в беседе, легче собираются в творчестве. Впечатление, что и шизотипического-то стало меньше (об этом ниже — подробнее). Хочется все больше таких оживляющих занятий. При обычной здесь вяловатой сексуальности обнаруживается у этих пациентов в гуще нашей театральной жизни, в нашем сообществе-пристанище склонность к поэтически-одухотворенной влюбленности. Теплее, тревожно-заботливее становятся к стареющим родителям. Утверждают, что изучение характеров в театральных занятиях помогает им меньше спорить с людьми. Пациенты подчеркивают, что особенно благотворно действует на них наш Театр. «Это трудно описать словами, — рассказывает Игорь (48^м, 1а) (инвалид II группы). — Вот как губка впитывает в себя прекрасную влагу, а потом выпускает — так и со мной происходит. Дома всплывает во мне театральная радость. Ноги сами несут в театр. Болезнь — это мое особенное мутное восприятие мира, и вот эта мутность рассеивается. Меньше пустоты в голове, свободнее разговариваю. Жить хочется, но только вот так, как здесь, с проблесками радости. В Театре уже всякое могу сделать, а в жизни еще робею. Да и где еще я смог бы чувствовать себя так тепло вместе с людьми. Главное, понял, как в жизни много хорошего в малом. Я прежде не замечал, как листик падает с дерева. Изюминки жизни стал замечать. Говорю в пьесе о природе и всей душой чувствую, чувствую это. Вот лопух... Хотя и бывает иногда, что на репетиции и в спектакле слова, как в школе у доски, выпадают из меня. Но это ничего... потом приходят. Я уже знаю, как жить, чтобы было светлее на душе, чтобы все больше чувствовать себя собою... Здесь живое, сердечное общение меня поднимает. И так весело, когда что-то получается. А раньше меня не понимали. От бывшей когда-то жены ни одного внятного ответа не получил. Уже шесть лет в дневник свои переживания записываю. Начинаю созревать. Наш театр для меня — путеводная звезда. Вспомню в хмуром настроении, в тягостном безразличии хотя бы "Новый год в лесной избе" — и ощущение добра, теплоты, оживает душа. Когда расстаемся в пятницу — чувство опустошения охватывает, как вакуум. Скучаю уже в пятницу, хочется, чтобы скорее опять были мы все вместе. Головные боли, всякие противные ощущения отходят в театре. Или не замечаешь их. Расправляюсь душевно шире и шире. Здесь тепло, добро, понимание. Вы для меня как стержень, а все остальное вокруг. Уже ощущаю себя в этом мире. Уже небезразличен мне мир. Уже не заставляю себя жить. Бывают уже такие душевные всплески, что эмоции идут как бы сами собою, как ручей. Живу по своему полифоническому характеру (сегодня психастеник, завтра аутист) и вижу все яснее другие характеры. Больше интереса к другим людям. Я даже тихо влюбился здесь у нас, но никому не скажу, в кого. Только если на исповеди. У меня есть теперь в душе больше желаний: жениться, много детей иметь, высокое материальное положение. Но я понимаю благодаря тому, что здесь у нас происходит, что это не мое. Мое другое — внутреннее, тихое, тайное. У меня в душе нередко всплывают эти слова Ольги (из "Поздней весны") Хасану: "В семейном быту мы, наверно, измучили бы друг друга, и потускнело бы то прекрасное, что в нас живет". И, когда играю в этой сцене Хасана, мне хочется подсказать Ольге: "Загрызли бы друг друга". А без этого быта любовь моя в душе так чудесно живет и лечит меня. Вообще наши пьесы многое мне подсказывают по жизни. Живу часто своими и другими ролями, делая это в душе своим собственным. Что-то происходит во мне неописуемо хорошее. Такого не было прежде. Стал вспоминать, как в детстве ходил с родителями за грибами, желтые кленовые листья... И теперь, как в нашей пьесе, дома, во дворе или за городом рассматриваю, радуясь, растения до прожилочки; пейзажи так хорошо на меня действуют. Хочу играть роль в жизни. Уже не живу по инерции. Хочу оставить в жизни хоть малый, но свой след. Чувствую по-настоящему душой, особенно когда пьесу играю. Отношение к одуванчикам изменилось от "Поздней весны". По-другому всю жизнь осмысливаешь, а то ведь мог бы повеситься».

В самом деле, создается клиническое впечатление, что Театр-сообщество как бы способствует здесь прояснению, стройности мышления и эмоционально-волевой жизни, когда пациенты проникаются психотерапевтическим переживанием пьесы, рассказа, стихотворения среди душевного тепла товарищей.

В наших психотерапевтических пьесах особенно помогают этим пациентам лучше, глубже почувствовать-узнать себя в исполнительском творчестве как человека определенного полифонического склада такие роли, как роли Хасана и Виктора («Поздняя весна»), роль Медведя («Новый год в лесной избе»), роль Николая («Психотерапевтическая гостиная»), роль Психастеника Васи («Клубничка»), роль Степана Пирожихина («В день рождения Харитона»).

Все яснее в театрально-психотерапевтической (в духе ТТС), оживляющей душу работе-жизни проступает в этих молчунах их особенное, застывше-напряженное, застенчиво-скромное, угрюмо-милое тепло. Все больше этого тепла-заботы получают от них их близкие. При этом в душе живут ставшие уже своими слова из «Поздней весны»: «Да, ничего не остается, как любить каких-то людей, каких-то животных, какие-то растения. И этим жить, пока не умрешь» (Бурно М.Е., 1997б, с. 25-26).

Именно эти пациенты часто рассказывают о том, как душевно-мыслительно проясняются, «склеиваются» и на репетиции, и в спектакле, и в домашней работе с ролью. Пьеса, психотерапевтический рассказ, стихотворение обычно начинают почти постоянно жить в душе, поддерживая эту душевно-мыслительную стройность-склеенность. Один из пациентов пояснил дело так: «Говорю словами пьесы, чувствую чувствами своего героя и плавно отталкиваюсь от этого к своим словам и чувствам». При этом душевное состояние наших пациентов-актеров производит на людей впечатление как бы совершенного душевного здоровья. По временам из лекарств обычно лишь небольшие дозы транквилизаторов, успокаивающие травы. Но именно в творческой жизни Театра-сообщества выразительно (хотя бы на время) исчезает схизис[163].

Многое, связанное с живой природой в наших психотерапевтических пьесах, театральных рассказах, стихотворениях, слайдах, декорациях, во время репетиций, представлений, и, вспоминаясь в другое время, оживляет у этих пациентов чувство тяготения к природе, желание защищать природу от загрязнения и ран. Оживляет интерес к лекарственным травам, приготовлению из них настоев, отваров для одухотворенного пития всего этого. Вспоминаются, например, разговоры в «Поздней весне» о природе, о «своей включенности в мудрый, дивный ее организм».

Если такой наш пациент, обычно по причине трудных жизненных обстоятельств (переезд в другой город, необходимость ухода за беспомощным родственником и т. п.), вынужден надолго отойти от Театра-сообщества, он потом, через годы, с застывше-горькой, печальной убежденностью говорит о том, что «только там, в Театре-сообществе, во времена Театра-сообщества и жил по-настоящему, душой», «это и была моя жизнь», «только остатки этого света в душе у меня и сейчас кое-как поддерживают».

1б. Одухотворенно-робкие любовно-напряженные мученики (вариант вялотекущего шизофренического процесса с психастеноподобными расстройствами). Психастеноподобная вялотекущая шизофрения описана Галиной Петровной Пантелеевой (1965).

Наши пациенты из этой группы — юноши или молодые мужчины.

В пубертатном возрасте удивляют и пугают близких острым любовно-сексуальным интересом к родственникам противоположного пола (к сестре, матери и даже к бабушке). С годами появляется и усиливается переживание вины за свое сексуальное воображение-стремление, усиливаются в связи с этим стыдливость, застенчивость — до невозможности общаться «такому грязному» с людьми, кроме самых близких родственников, которые способны все простить. Сексуальный, любовный голод с воображением в подробностях близости с женщиной все усиливается, смягчаясь только частыми онанистическими актами (до 8-10 раз в день). Пациенты почти постоянно «загружены» эротическими образами, сексуальными желаниями и остро мучительным чувством стыда за все это. Не способные где-то как-то терпеливо работать, учиться (успев обычно закончить среднюю школу), сражаются дома на инвалидности со своими «зверскими желаниями», разрабатывают «тактики отхода от воображения женских ног», чтобы «выздороветь от онанизма», но близости с женщинами катастрофически боятся. Если последнее и случается, то обычно без оргастических ощущений, с острым чувством тоски, вины, тягостным отвращением к этому случившемуся «глупому и постыдному соединению тел», «непонятному телесному надругательству над святыми человеческими чувствами». О подобной характерной эндогенно-процессуальной расщепленности-разлаженности полового чувства писал уже (Бурно М.Е., 1999а, с. 319-321). Однако это вовсе не значит, что подобной разлаженностью проникнуто половое чувство всех сексуально-напряженных эндогенно-процессуальных пациентов. Здесь нередко встречается, например, и своя гиперсексуальная «цельность», расщепленность которой сказывается в оголтело-неизбывном желании, с острым чувством стыда, обладать всеми встречающимися на пути женщинами (см.: Бурно М.Е. — в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 259-260).

Наши пациенты жадно тянутся к психотерапевтическому общению со специалистом, которому можно все это постыдное рассказать, чтобы помог выбраться из «позорной грязи». Но если услышат от специалиста что-нибудь малограмотное, устаревшее, вроде того, что «онанизм пагубно действует на психику», «может причинить психоз» и т. п., то и без того тягостное их расстройство может остро и стойко усугубиться.

Внешне эти пациенты выглядят застенчивыми, деликатными, нежными, мягкими, вдумчивыми, одухотворенными — при всей их колкой раздражительности, обидчивости, особенно с близкими. Они обычно лептосомно-диспластического сложения. Одухотворенность, поэтичность переживаний (нередко религиозная) еще яснее видится в том, как и что охотно пишут они о себе своему психотерапевту (по собственному желанию или по нашей просьбе). Вот пример, Юрий (25^м, 1б). «Хочу о жизни подумать поглубже и ее обо всем расспросить; узнать у нее, как выбрать правильный путь, по которому надо пройти. Встречу на этом пути много всего, что дано мне свыше судьбой. Это будет и радость и боль жизни души непростой. Будет враг тебе, будет и друг, с кем, быть может, пройдешь этот замкнутый круг. Или буду один, как и прежде. Все это мне жестоко скажет судьба. Время будет идти и увлекать меня с собою. Но ничего, я пройду этот путь, только вера была бы со мною».

Старался в психотерапевтических беседах наедине внятно и дружески-искренне объяснять таким пациентам, что в их положении онанизм — благо для них, смягчающее их оголтелую любовно-сексуальную напряженность. А что касается почти постоянного яркого эротического воображения, то мы не отвечаем за свои невольные мысли и представления, а только лишь за поступки, сказанные людям слова, то есть действия. В этом смысле с неблизкими людьми вы тревожно-осторожны, а близкие простят. Самое же главное — по необходимости онанистически сбрасывая, ослабляя бушующую в себе «звериную» сексуальную силу, претворять ее в творчество, в ту человеческую любовь, к которой своею особенной сложной природой способен. Для этого мы и изучаем в ТТС, в нашем Театре каждый свою природу характера в сравнении с природой других характеров, изучаем свою любовь и свой смысл.

Постепенно, в течение нескольких месяцев нашего лечения, состояние пациента заметно улучшается: смягчается чувство вины, неполноценности, душа светлеет от творчества, осознавания силы своей слабости среди новых своих товарищей, страдающих (как он уже догадывается) более или менее подобными тебе переживаниями. О них друг другу часто и не расскажешь, но в то же время чувствуешь взаимопонимание и взаимное тепло, заботу.

Благодаря особенно Театру, психотерапевтическим пьесам эти наши пациенты обычно находят свои, свойственные их природе формы жизни, любви, тот свой «правильный путь, по которому надо пройти» (выше отмеченные слова одного из пациентов).

Симптоматически ощутимо помогают этим пациентам гипнотические сеансы (см.: Бурно М.Е., 1999 а, с. 212-217), вызывающие собственные содержательные поэтические переживания. Вот пример таких переживаний, Федор (23^м, 1б). «Гипноз мягко уволакивает меня за собой под Ваш голос. И самый пик гипноза для меня — это когда я уже не чувствую своего тела, ни рук, ни ног, все спокойно, умиротворенно. Даже ощущается приятность в груди, размеренное спокойное биение сердца, голова абсолютно пустая, только представляется то, что Вы говорите. Говорите о зиме с сугробами, а мне представляется пустынное загородное поле, а вдалеке лес. И множество летящих птиц над полем, кричащих, как галки, а повсюду пустошь. Легкий ветерок обдувает меня, подхватывает меня, и с этим приятным, чуть прохладным ветерком я смотрю на поле, на лес как бы с выси. Но вот Вы сказали: «Весна», — и сразу же ощущаются первые лучи солнца, тающий снег, лес стал одиноко пустым; твердый, грязный, холодный лед. И поздняя весна — с пением множества птиц. Особенно слышится птица, названия которой не знаю, но она пару раз свистнет и на короткое время замолкает. Слышится, как кукует вдалеке кукушка. Прохладный ветер обдувает меня, все более расслабляя, и мешает в этом покое подняться дурным мыслям, которые больно сидят у меня в душе». Картина гипноза — чувственно-расщепленный сомнамбулизм (см.: Бурно М.Е., 2000а, с. 95-101).

Андрей (30^м, 1б) пишет мне: «Жизнь моя тяжела, но я должен пройти все, что подготовлено мне Богом, судьбой. Должен грести из последних сил, превозмогая боль и отчаяние. И все мне дает Бог для исцеления: всю Вашу психотерапевтическую амбулаторию, но в особенности Театр. В театре я встретил людей, которые не отвергли меня, как это было прежде. Как хорошо, что есть для нас такое чудо, как это лечение. Здесь люди могут хоть как-то встать на ноги — через боль и жизненные трудности». Впоследствии автор этих слов замечательно естественно, как себя самого, сыграл Хасана в спектакле «Поздняя весна». С моего разрешения наедине с собою сбрасывая свой острый сексуальный голод, он испытывает нежность, душевное тепло к молодым женщинам, которым «по роли» во время спектакля и на репетициях в танце говорит нежные слова, целует им руки — и это вместе с другим творчеством (выжигание по дереву и другое) для него «настоящая высокая жизнь» с робкой надеждой на «полную» интимную близость в будущем («как у всех»).

1в. Деперсонализационные ювенильные принцессы (один из вариантов малопрогредиентной неврозоподобной деперсонализационной шизофрении).

О малопрогредиентной неврозоподобной деперсонализационной шизофрении (шизотипически-деперсонализационное расстройство) см.: Воробьев В.Ю., 1971; Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии, т. 1, 1999, с. 442-444; Махновская Л.В., 2003а, б.

Эти телесно-грацильные, хрупко-хрустальные девушки и женщины обычно страдают с детства депрессивно-деперсонализационными расстройствами-переживаниями и сложной «садистической» дефензивностью с острыми, болезненными ранимостью, обидчивостью, уязвимостью, беззащитностью, переживанием своей вины за то, что склонны причинять боль людям и животным (они называют это «горькими садистическими радостями»). Одна пациентка вспоминала, как еще маленькой в песочнице делала мальчикам больно, прижимая им область половых органов какой-нибудь игрушкой. Или она, с удовольствием распиная веревками кошку на двери, говорила ей: «Ты моя рабыня». Другая пациентка писала в школе мальчику влюбленные, нежные стихи и в то же время, практически ни за что с острым удовольствием била его по щекам. Рассматриваю эти мучительные расстройства как особые, спаянные с расстройствами влечений, навязчивые желания (обсессивно-компульсивные расстройства). Они нередко претворяются в действия по причине своей схизисной, эндогенно-процессуальной природы, нарушающей стройную отчетливость психопатологической структуры навязчивостей, сверхценностей, болезненных сомнений, размывающей и сближающей их[164]. Навязчивые расстройства нередко переливаются друг в друга с деперсонализационными расстройствами и имеют с ними общие депрессивные, тревожные корни. Вместе они, как и психопатические навязчивости и различной природы болезненные сомнения, сверхценности, бред, являют собою несовершенную природную защиту, целебно наполняющую конкретным содержанием, конкретизирующую (навязчивость) и анестезирующую (деперсонализация) беспредметную, черную, тревожную депрессивную боль или психопатическую тревогу (Бурно М.Е., 1999б, с. 72-73; Бурно М.Е., 2000а, с. 218; Бурно М.Е. — в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 108-109). Все это важно понятно объяснять пациентам, дабы вместе по возможности психотерапевтически и лекарственно совершенствовать природное приспособление.

Романтически влюбчивые сквозь поволоку душевной неестественности, наши пациентки (по-видимому, и по причине глубокой расщепленно-утрированной душевно-телесной незрелости) не способны к тому, что принято у нас называть интимной близостью. Поцелуи и нежные любовные прикосновения им по душе, но сама близость — «тошнотворная грязь». Усваивают в школе лишь то, что их увлекает, и не переживают «двойки» за неинтересное им. Сами объясняют неспособность свою учиться в институтах тем, что там непременно будет и что-то неинтересное. Не переживают и свою невозможность работать на какой-либо работе, которая не оживляет душу до восторгов, и уже в юности нередко получают психиатрическую инвалидность. Последнее также их не огорчает. Они вообще презирают всяческие условности, общепринятости. Одежда, прическа и косметика здесь нередко зловеще-необычны своими формами и цветом. Что они обычно с охотой делают? Пишут стихи, песни, поют эти песни, рисуют, лепят и т. п.

Деперсонализационно-субдепрессивные расстройства поначалу, в детстве, приходят к ним «крошками», «пятнами», волнами, а лет с 15, то усиливаясь, то ослабевая, уже не проходят вовсе и приобретают привкус тоскливости-тошноты.

Деперсонализационность сказывается и в том, что, особенно по временам, не чувствуя достаточно реально-ясно свою душевную особенность, они и не чувствуют сердцем, что кого-то действительно любят и что кто-то действительно любит их. Без любви жизнь для них совершенно теряет смысл. Гипнотические сеансы мало помогают. Чуть смягчают задушевным голосом. Только любовь и творчество, понятно, способны им существенно помочь чувствовать себя собою, способны ослабить ощущение неестественности своего переживания. Без любви и творчества их измучивает боль глубокого одиночества с чувством оголенности души, когда душа ранится даже тишиной и мерцанием звезд.

В ТТС в нашем Театре они постепенно расцветают от теплого отношения и внимания к ним психотерапевтов и пациентов. И в группах творческого самовыражения и в Театре они все более чувствуют себя собою, защищенными от болезненных прикосновений к ним. Поначалу отмечают, что их как бы «немножко отпускает», что «мне интересно», «я даже там жила», — пока только раз в неделю возвращаясь домой именно из нашего Театра (а не из группы творческого самовыражения). И только через месяцы лечения уже «надолго отпускает то невыносимое» и «воспринимается Реальность». Однако через полгода-год улучшение обычно ослабевает. И тогда, по причине прежде всего углубления деперсонализационной эмоциональной дезориентации они снова перестают по временам ощущать теплое отношение, любовь к себе и пациентов и психотерапевтов. Чувствуют-понимают неестественность своего чувствования, но тем не менее мучаются, истерически рыдают и от неестественности чувствования и от отсутствия в душе любви, чрезвычайно сенситивно-подозрительны в это время. Клянут себя за свои «горькие садистические радости», якобы мешающие людям любить их. Практически никто из нас этих их «горьких садистических радостей» не видит, не чувствует. Чувствуем, осознаем утонченность принцесс, их стремление к красоте в творчестве и в нашем общении. Все хочется им теперь, чтобы эмоциональные отношения между нами, особенно в Театре, были еще теплее, задушевнее, светлее, заботливее, дабы скорее вернулось недавнее улучшение. И еще хочется чего-то необычного — фантастически-романтического. Говорят об этом одухотворенно, со светящимися глазами, хотя и вяловато-однотонно. Убеждены в том, что лекарства не помогут им увлечься жизнью, найти свой смысл. Только в психотерапии, и особенно в нашем Театре, видят они для себя существенную пользу. Тепло Театра все же серьезно помогает им.

Более всего хочется им теперь приходить в нашу амбулаторию, живут ожиданием театральной пятницы, тщательно продумывая заранее наряды и косметику для заветного вечера. Если случается театральный перерыв на несколько недель, месяц-два по причине моего отъезда, отпуска, то сильно скучают, считают дни, ухудшается состояние.

В Театре наши принцессы могут свободно по-своему необычно (в соответствии с природой своей больной души, которую изучают) выражать свои «запертые» в глубину души нежные чувства. Ведь они нередко, танцуя даже с еще незнакомым, пациентом-актером, с нежностью обнимают его обеими вытянутыми руками за шею и одухотворенно-целомудренным взором, чуть не плача, погружаются в него. Произносят слова любви из психотерапевтической пьесы так, будто в этих словах весь смысл их существования на свете. Пожалуй, только в нашем Театре-сообществе их могут понять психотерапевты и душевно созвучные с ними другие пациенты-актеры. Здесь поберегут их целомудрие и незащищенность. Нетрудно представить, как поведут себя с нашими принцессами многие грубоватые парни где-нибудь на дискотеке.

Именно Театр, как убедился, смягчает здесь деперсонализационное страдание, но по временам, особенно в первые годы лечения, страдание возвращается по известной дороге, иногда с такой же глубиной и силой, но с годами все реже и реже. Василиса (25^ж, 1в) пишет мне в письме: «Я чувствую опять очень тяжелую деперсонализацию, от которой как-то уже отвыкла и считала, что все уже надежно идет к лучшему, а сейчас ощущаю, что все возвращается опять. Туда!.. Меня это пугает, потому что я узнаю эту дорогу, по которой я все эти полгода шла к реальному, светлому ощущению мира и себя, а теперь по ней же возвращаюсь». Но вот сгущается душевное тепло нашего театрального сообщества-пристанища вокруг такой пациентки — и снова ей полегче. Она все более убеждается в том, что все, что происходит тут, ей дорого и необходимо. «Это все мое родное, мой Дом, неотъемлемая часть меня».

Свои расстройства эти молодые хрупко-инфантильные пациентки называют «внутренней старостью ребенка», стремятся от нее всячески убежать и благодарны нам за помощь. Бывает, что указанному ощущению «внутренней старости ребенка» отвечает и внешний вид пациентки: узкое одухотворенно-аристократическое лицо девочки-старушки с буклями. Утрированный инфантилизм сказывается здесь и в грацильной дисгармонической конституции: например, детская телесная хрупкость и неожиданно очень взрослая высокая грудь.

Василиса пишет мне: «Я несколько лет даже как-то мечтала о том, чтобы в моей жизни появилось что-то, подобное тому, что происходит у Вас в амбулатории. Я не думала, что это возможно. И Вы, может быть, даже и не представляете, насколько я прониклась изучением характеров, размышлением над характерами людей и всем, что с этим связано и имеет к этому какое-то отношение. Меня всегда увлекала эта тема, но я не ожидала, что где-то я смогу встретить на это такой отклик и продолжение, конечно же... Я не ожидала, что существует лечение творческим самовыражением, основанное на характерах, природных силах, средствах души, а не на лекарствах, которые не действовали на меня, за исключением сильных снотворных. Меня очень увлекает (с самого начала) игра в нашем Театре. И еще я чувствую, что здесь меня понимают. Я и не надеялась, что кто-то может понять депрессивную деперсонализацию, аутистическое восприятие мира, Прекрасное в слабости, а у Вас мы все это изучаем. Я боялась даже приблизительно сказать кому-то о том, что я переживаю, потому что столько уже было над этим насмешек, а в Театре меня понимают, и я чувствую теперь, что я не одна. Я душевно, духовно помолодела и вместе с тем повзрослела[165]. Прихожу в Театр имен но потому, что мне это очень дорого, нужно, а не потому что мне некуда больше пойти (хотя пойти-то как раз и есть куда)».