XII — Какой звук издает камень 4 страница

Его взгляд обежал комнату, и несколько черно-белых призраков отразилось в его влажных глазах.

— Я знал, что дерусь на этой проклятой войне за тебя. Тела и огни… Я их больше не видел. На моих копытах умирал Блю Оутс, и я прекрасно знал, как успокоить его плач. Ты была там со мной на каждом шагу моей дороги, и каким-то образом я понимал, что ты достаточно благородна, чтобы прожить со мной жизнь, когда я вернусь. Столь грациозна… — его глаза дрогнули, когда слеза высвободилась из болезненных глубин истины. — Грейс…

Я нахмурила лоб в краткой растерянности, но потом я ощутила, как останавливается мое сердце. Я увидела кладбище. Я увидела ряды имен. Я увидела плиту Шафла, ждущую его. И рядом с ним, с абсолютной ясностью, я вновь увидела, как увидел и он, имя, что тоже ждало его.

— О, Гранит…

— Грейс… — его лицо сломалось, обратилось в жалкие осколки, когда он провел копытом, вытирая слезы. — Грейс, ты ушла. Ты ушла и… и я не знаю, где наши дети…

Я задыхалась. Я кинулась на колени перед ним.

— Гранит, пожалуйста! Простите меня! Я должна была знать…

— Ыыхх! — жеребец махнул копытом в мою сторону и показал мне, сколь настоящим солдатом он по-прежнему был. Я упала на спину, оглушенная, пока пыль его сломанной жизни оседала вокруг меня. — Оставь меня! Я любил ее, мисс Смит! Я любил ее столько, сколько я жил! Ее глаза смотрели только на меня! И эти глаза… о милая Селестия, эти глаза…

Он закрыл лицо копытами, горько рыдая.

— Они не откроются. Они не откроются. Зови доктора, Виш Степ. Беги за Стинкином и Филси. Она не встает. Она никогда… н-никогда…

Его плач был пугающе тих. Если бы я была только лишь незнакомкой, плач бы этот слился для меня в единое целое со сдавленными стонами, хрипами и бормотаниями в этом доме. Но я не была незнакомкой и в этом была только моя собственная вина. Уходя от него, я чувствовала, будто отрываю себе ногу, и я только начала задумываться: смогу ли я жить с болью, подобной его, сопротивляясь ей с хотя бы малейшей частичкой храбрости, которой обладал Гранит?

 

— И тогда у него хватило духу обозвать меня лазоревкой! — жаловалась Рейнбоу Дэш, сидя за столом у дальней стены Сахарного Уголка. — В смысле, он что, не видит эти копыта?! Я же в самом деле не хотел а этим утром создавать дождевое облако над кладбищем! В смысле, в самом деле, кто хочет слушать бредятину Граундкипера Вайни[4] о том, что я выгляжу как альбатрос цвета морской волны, или ястреб, или еще какая-нибудь чушь в этом духе?!

— Хихихи, — хихикала Твайлайт Спаркл, пока Рарити расставляла рядом с ними исходящие паром чашки чая. — Это не чушь, Рейнбоу Дэш! Если ты проведешь все свои дни, ковыряя землю для могил, разве тебе не захочется себя отвлечь чем-нибудь легкомысленным? Вот так и сложилось, что Граундкипер Вайни увлекается наблюдением за птицами в качестве хобби!

— Это скорее одержимость уже! — проворчала Рейнбоу Дэш. — Клянусь, он вбил в свою глупую башку, что все пернатое — уже птица! Я Рейнбоу Дэш, ну в самом деле! Главный погодный летун Понивилля! Победительница Соревнований Лучших Юных Летунов! К такому клюв не приделаешь!

— Тебе определенно стоит его приделать, пока я здесь, — сказала Рарити, изящно делая крохотный глоточек из своей чашки. — Я надеялась обсудить кантерлотскую моду, а не эго шумного пегаса или нездоровые пристрастия единственного гробовщика Понивилля.

— Ты его даже не видела, Рарити! — воскликнула Рейнбоу. — Он бы тебе наговорил, что твоя грива — как кончик хвоста павлина, а потом начал бы измерять тебя для гроба на пятьдесят лет раньше срока!

— Фу! — отстранилась от нее Рарити. — Ты, безусловно, шутишь! Как власти Понивилля могли нанять столь глубоко впавшего в маразм жеребца для похорон наших ближних?

— Потому что он хорош в своем деле! — воскликнула Твайлайт. — Граундскипер Вайни, может, немного неотесан, но его эксцентричность простительна в свете его стараний. И, к тому же…

Твайлайт глотнула из чашки и добавила:

— Он в основном проводит время наедине с собой и, похоже, совершенно счастлив. Никто не заставляет никого из нас идти на кладбище и с ним говорить.

— И почему нет? Боишься, что можешь узнать что-нибудь, чего не найдешь в своих книгах, в кои-то веки?

Твайлайт застыла. Она посмотрела пустым взглядом на Рарити и Рейнбоу Дэш, которые были столь же поражены словами, которые ни одна из них только что не произносила.

— Боишься, что узнаешь, что однажды будешь такой же старой и никому не нужной, как он, и что все твои любимые хобби будут высмеиваться на посиделках за чаем случайными незнакомцами?

Моргая, Твайлайт развернулась на стуле. Ее взгляд обежал комнату, полную нервно глядящих пони, и нашел, наконец, хмурое лицо.

— Извините?…

— За что же ты извиняешься? — пыша злобой, я подошла к их столу. — Я имею в виду, за что ты в действительности извиняешься?! Ты все подпитываешь свою одержимость знаниями, читая сотни и тысячи книг, и при этом история ждет тебя прямо здесь, в этом городе, всего в шаге отсюда. Для кобылы, что столь обеспокоена страхом быть навечно забытой, ты, похоже, слишком легко пренебрегаешь другими пони.

— Эй! — нахмурилась Рейнбоу Дэш, взлетая над стулом. — А кто, сеном тебя подери, ты такая?! Ты не можешь так говорить с моей подругой Твайлайт!…

— А ты! — я сердито уставилась на нее. — Сколько же ты уже продираешься, пробираешься, пресмыкаешься, чтобы вступить в ряды Вондерболтов?! Даже ты должна понимать глубоко в душе, что достижение такой мечты только превратит твою жизнь в пустой фасад, потому что ты откажешься от всех своих друзей и семьи, которым ты верна, чтобы стать только лишь символом с дымным хвостом в небе!

Рубиновые глаза Рейнбоу моргнули в недоумении.

— Я… э… э…

Я развернулась лицом к Рарити.

— А для тебя, неужели в жизни нет ничего, кроме моды?!

— Конечно же нет! Я… я…

— У тебя есть сестра, которая любит тебя! У тебя есть друзья, которые хотят проводить больше времени с тобой! У тебя есть жеребцы, что умоляют тебя, волочатся за тобой на коленях, чтобы подарить тебе самый романтичный вечер, который только можно представить! И ты думаешь, что одна смутная мечта о том, что ты можешь стать действительно знаменитой, стоит того, чтобы отбросить прочь все эти возможности? Разве не достаточно пони отдало все, чтобы получить родовое имя и при этом никто не знает ничего о том, кем и чем они действительно являются, потому что они только тем и стали: именами?!

Лицо Рарити увяло, сморщившись, а Твайлайт наклонилась вперед с растерянной гримасой.

— Мэм, что вы пытаетесь нам сказать?! В чем смысл этого?…

— Почему всем пони надо обязательно все подсказывать?! Почему никто не посмотрит просто перед собственным носом и не увидит, что мир не надо познавать; его надо чувствовать!

Я начала задыхаться. Я обняла себя и уселась на задние ноги перед ними.

— Вы все так красивы, — сказала я. — Каждая из вас, до единой. Все радости жизни, все вещи, что достойны сохранения: они все приходят не завтра. Они все не утеряны в прошлом. Они здесь, прямо перед нами. Все пони продолжают прикидываться, что есть более важные вещи, что есть стены, которые необходимо построить вокруг себя, чтобы защитить свои глупые поиски глупых целей, когда дорога к искомому счастью только удлиняется и удлиняется. Почему ни один пони не остановит вдруг свой бессмысленный бег и не полюбит то, что у него уже есть, и чем они сами являются? Если бы только у меня были ваше тепло и ваша радость и ваш смех и ваше товарищество…

Я подавилась своими словами и провела трясущимся копытом по гриве.

— Если бы я могла иметь такую дружбу, если бы я могла остаться в памяти пони хоть на один день, я бы ухватилась за первого же попавшегося пони и не отпускала бы никогда. Потому что когда все это уйдет, когда более не будет сейчас, более не будет ничего. Не будет ничего. Разве вы не понимаете? Не будет…

Я подняла на них взгляд, и дыхание мое перехватило. Рейнбоу Дэш морщилась, сжавшись. Рарити дрожала. Твайлайт Спаркл смотрела на меня, разинув рот. Но больше всего их выражения несли на себе недоумения. И не только у них. На весь Сахарный Уголок опустилась тишина, каждый посетитель встал в кольцо испуганных лиц, смотрящих на меня, сосредоточенных на аномалии, на проклятье. Это был первый раз с тех пор, как этот псих кричал на улицах на празднике Летнего Солнца, это был первый раз с тех пор, когда на мне было сосредоточено внимание стольких пони, и я знала, что все это канет в ничто в следующее же мгновенье, как в те же мгновенья год назад.

И в этой тишине я вновь услышала тихий звук, от которого я убежала за полгорода. Моя трусость не принесла мне никакой пользы. Рыдающий голос Гранит Шафла по-прежнему не желал покидать моих ушей. Я зажмурила глаза и закрыла лицо копытом, дрожа, ломаясь под ударами ледяного бурана.

Я хотела сыграть ему песню радости, чтобы вернуть его в места той самой радости. Но это так просто — позабыть, что радость это то же самое, что и боль, только по ту сторону весов, весов, что измеряют степень, с которой мы замечаем отсутствие всего того, что осмеливается быть. Я экспериментировала с хрупким жеребцом на осыпающихся границах его жизни. Несмотря на бытие единорогом, столь сосредоточенном на жажде стать чем-то постоянным, я, похоже, так и не научилась извлекать уроки из своих ошибок, равно как и страдать из-за них.

— Извините, — всхлипнула я.

— Мэм, прошу вас, — сказал утешающий голос Твайлайт. Он казался мне ядом. — Присядьте и поговорите с нами. Расскажите, в чем ваша беда…

— Я просто… просто… — давясь, проговорила я, развернулась и убежала прочь от ее протянутого копыта. — Извините меня, пожалуйста!

Я выбежала из Сахарного Уголка, нырнув в море слез.

 

Я потеряла счет бессонным ночам. И даже более того, я начала терять желание и вовсе вести этот счет.

Я лежала в тот вечер на койке, глядя на звезды за окном. В голове крутилась мысль: смотрела ли Вселенский Матриарх на созвездия со сколь-нибудь схожим чувством? Я задавалась вопросом: любила ли она все, что сотворила, или просто создала все во вселенной только лишь для того, чтобы узнать, что это значит: любить и быть любимой?

Это, должно быть, любопытно — быть богиней, быть бессмертной, привязываться к кому-нибудь исключительно как к хобби, а не из необходимости. Не удивительно, что Принцесса Селестия столь близка Твайлайт Спаркл. Сделать выбор взять себе ученицу, целенаправленно ценить и любить единственную капельку в бездонном колодце времен — поистине, это монументальное проявленье любви.

Я искренне, искренне дорожу каждым пони в этом городке. Я люблю их, потому что я так хочу. Они забывают меня, как последний вдох перед сном, но все это не стирает во мне жажды, жажды любить и быть любимой, жажды осознавать, что каждый из нас здесь — нечто куда большее, чем только лишь присутствие в мире само по себе.

Я люблю Твайлайт Спаркл. Я люблю Рейнбоу Дэш и Рарити. И что особенно важно, я люблю Гранит Шафла, и я желаю для него только самого лучшего. Я хочу быть рядом с ним так, как я ни разу не бывала рядом с моей прабабушкой, как я ни разу не бывала с родителями, как я по-прежнему не могу быть с ними.

Ночь уходила, и я свернулась клубком, зажмурилась крепко. И когда лишь только я подумаю, что я пролила все слезы, что эта вселенная способна хранить, приходит еще один день и я вновь разорвана заживо новым знанием. Несмотря на то, что та истеричная кобыла несла в Сахарном Уголке в тот день, мне казалось, что все бы сложилось куда лучше, если бы я никогда не обнаружила Гранит Шафла, если бы я никогда не попыталась с ним подружиться.

И чего же наши «отношения» смогли достичь? Я для него нереальна. Я была Бабулей Смит, я была Блю Оутсом, я была одной из медсестер. Я не служила ничем больше, чем только лишь средством, благодаря которому он пробирался по яростным течениям разбитых воспоминаний. Я надеялась, что каким-то образом он найдет подобие порядка во всем этом, в точности, как я надеялась, что сможет найти и Доктор Кометхуф. Я никогда не смогу пообщаться с Алебастром, но я могу пообщаться с Гранитом. Неужели это все столь просто, столь эгоистично, столь жалко?

Я сыграла Граниту мелодию, и он увидел свет. Конечно, я должна была понимать, что произойдет следом. Жизнь кончается на холодной и горькой ноте не просто так. Восемь десятилетий — достаточно долгий срок, чтобы утратить больше, чем было достигнуто. Пони, живущие в тенях своих жизней, не нуждаются в воспоминаниях. Они нуждаются в мире, уважении и дружбе. Я должна была бы оставить его одного, но я не оставила. Я сыграла ему «Проходи, Дейзи», и пробудившаяся в результате ясность его ума познакомила его вновь с тем, что поглотило Грейс, с чем-то, что уже совсем скоро поглотит и его самого. Я пожелала, совершенно внезапно и очень страстно, что могу взять ту мелодию, сыгранную мной, и сделать ее неспетой.

Резкий выдох сорвался с моих губ. Распахнув глаза, я вскочила и села прямо. Вытерев глаза насухо, я вновь посмотрела в окно.

Звезды были ярки, далеки и неизмеримо многочисленны. Попытка познакомиться с ними всеми обернулась бы поглощающей жизнь катастрофой. Тем не менее, это не делало звезды чем-то недостойным взгляда на них. Было бы очень просто, очень легко и удобно просто вытереть ночные небеса начисто, оставив только лишь пустое пространство. Но что тогда будет со всей красотой?

И тогда я осознала единственный извечный недостаток Вселенского Матриарха, грех, определивший суть каждого греха. Когда она создала для нее Царство Неспетых, когда она похоронила ее меж Небесных Твердей, то было не проявление смелости, не проявление благородства. Это была обычная трусость. И если я оставила Гранит Шафла одного навсегда, как она оставила ее навсегда, я, получается, стала тем же трусом, каким была она, тем же трусом, как и та маленькая кобылка, что оставила свою прабабушку тонуть в собственных жидкостях.

Впервые, более не было слез. Я на самом деле заснула, но только лишь потому, что должна была. Как иначе мне сохранить силы, чтобы навестить его утром?

 

Когда я медленно вошла в крохотную комнатку, мистер Шафл был не в кресле. Он был в кровати, лежал на спине. Он не спал, впрочем. Его легкие скорее прикидывались, что дышали, чем действительно выполняли свою работу.

Я повидала в своей жизни ужасные вещи. Я бывала в месте, где молнии ударяют со всех сторон, и стонут, гремя цепями в бесконечном лимбе, скованные пони. Ничто из этого не требовало той храбрости, в которой я нуждалась в тот момент, когда вошла и села в этой самой комнате, из которой меня выгнал днем ранее рыдающий жеребец. Скорее снег выпадет в Тартаре, чем Гранит меня вспомнит. Но имело значение вовсе не это. Проблема никогда не была в этом. Что действительно значило, так это то, что помнила я. Я помню всегда.

— Я знаю, что вы, скорее всего, не ожидаете никаких посетителей, — сказала я. — Но я все равно хотела зайти. И если вы хотите, чтобы я ушла, я уйду. Я просто… хотела вас снова увидеть.

— Снова?… — его глаза блуждали по потолку. Он шевельнулся под одеялом, двигая изборожденными морщинами копытами себе по груди. — Вы… вы здесь бывали раньше?

Я моргнула, услышав это. Он не перепутал меня с бабушкой Эпплджек. Он изменился? Говорила ли я с тем же Гранит Шафлом? Говорила ли я с тем же жеребцом?

— Ну? — проворчал он. Злость в его голосе меня не беспокоила, потому что я слишком рада была знать, что у него хватает на нее сил. — Вы еще здесь, или вам кошка язык откусила?

Мои ноздри раздулись, и краткий смешок сорвался с моих губ. Я облокотилась на табурет и потерла копыта под подбородком, оглядывая его одеяло. Некоторое время спустя, я сказала:

— Да, я бывала здесь раньше. Я пробыла здесь, на самом деле, три дня за эту неделю. Четыре, если считать сегодняшний день.

— О? — кашлянул он, захрипел, а потом расслабился вновь на долгом выдохе. — Посещали родственников?

— Нет… Не совсем… — сказала я. Я бросила на него взгляд. Его глаза были по-прежнему прикованы к потолку. Медленно, я заговорила: — На этой неделе я нашла себе друга, друга, которого совершенно не рассчитывала найти. Он хорош в шахматах. Я думала, что разбираюсь в пешках и слонах, но он мне показал, что это не так. Он очень крепкий парень и повидал в Эквестрии многое: и прекрасное, и пугающее. За свои годы он нашел себе много друзей и… и потерял их тоже немало. Эм…

Я прочистила горло и поправила рукава толстовки. Услышав, что момент тишины так и остался не прерван, я храбро продолжила:

— У него есть дети, все умные и богатые, как и он. И хотя они и не посещают его так часто, как должны были бы, я знаю, что он их любит… и что он желает для них только блага. Это та же любовь, что он показывал своим товарищам, душам, к которым уходил он в дальние уголки земли, чтобы защитить их от чистого зла. Он прошел так много, столь многого достиг и все равно… дорога будто бы тянется в бесконечность, каким бы долгим уже ни было его путешествие. Он сам мне сказал, что хочет вернуться домой, и тогда я поняла, что он был мне куда больше, чем друг, он был…

Я закусила губу. Я вытерла слезы, ради него, даже если он и не смотрел на меня.

— Он оказался в такой же ситуации, что и я, — сказала я дрожащим голосом. — Но он об этом не подозревал. И я знала, нет, я верила, что он заслуживал узнать. Мне казалось, что это его право — вспомнить себя. Я пыталась заставить его вспомнить что-то связное, что-то образовавшее его внутреннюю сущность, а не только лишь окраску его растерянной оболочки. Я думала, что если смогу достичь глубин его духа, я смогу проделать достаточно широкую дыру, через которую он смог бы посмотреть на себя… и найти нечто, с чем он может быть счастлив. Несмотря на то, где он был, несмотря на то, чего у него больше не было, я просто хотела принести ему приятные мысли. Хотя бы одну приятную мысль.

Я содрогнулась, закрыв глаза, ощущая, как тени сгущаются вокруг нас.

— Дело в том, — сказала я. — Что я думала, будто делаю все это ради него. Но я, на самом деле, делала это только лишь для самой себя. Потому что я хотела знать, и по-прежнему хочу знать, что когда весь этот безумный мир более не будет принадлежать мне, когда я более ничего не смогу с ним поделать, я тоже останусь в мире с мыслями приятными, возвышенными, спокойными и величественными. Потому что в конце все, что у меня будет… все, что у всех нас вообще будет — это только наши собственные мысли. И разве не должны быть они хорошими, целостными мыслями, пока мы их можем себе позволить?

Я потеребила копыта, чувствуя каждую пылинку в этой комнате. Оба мы — осколки прошлого, ожидающие, когда время унесет нас с собой. Я знала, мы сражались с разложением и распадом столь храбро и столь долго, что и я тоже не собиралась останавливаться после такого долгого пути.

— Существование важно. Это нечто, что издает звук, но не просто звук, а красивую симфонию. И более того, звук этот редко воодушевляет, если он звучит один, даже если несет в себе множество восхитительных композиций. Видите ли, я не знаю, заработает ли когда-нибудь моя жизнь себе выход на бис. Но, помоги мне Селестия, я хочу, чтобы жизнь моего друга его заслужила.

Я поглядела в его сторону. Хотела бы, чтобы я этого не делала. Лицо Гранит Шафла было пусто, как и всегда. Его глаза по-прежнему бессмысленно оглядывали очертания потолка.

Я почувствовала, как в глотке моей образуется яма. Следующий вдох был изможденным, и я поднялась с ним вяло с табуретки. Я склонилась над его кроватью в жалком поиске повода, чтобы похлопать по его копыту, сжать его.

— Ну… я думаю, я навещу его как-нибудь в другой раз. Сможет ли он меня простить или нет, я думаю, это не имеет особого значения. Я просто хочу, чтобы он знал, что его компания приносит мне радость и что я… что я стала лучшей пони, узнав его голос, даже если он никогда не узнает моего.

Я уковыляла прочь от кровати, проходя сквозь тени, чтобы бежать из заключения его комнаты. К тому времени, как я достигла двери, я услышала шепот. На мгновенье, я подумала, что он задыхается. В панике, я развернулась, чтобы посмотреть на Гранита. Оказалось, что он напевает, ну или пытается. Я едва могла разобрать ноты, что пыталось вывести его хрипящее дыхание. Несколько секунд спустя я поняла, что это было.

— «Проходи, Дейзи», — воскликнула я.

Он сглотнул и заговорил, неподвижно лежа на кровати:

— Никак не могу выкинуть ее из головы. Я… я не знаю, почему…

Я зажмурилась и прошипела сквозь зубы:

— Простите, Гранит. Мне не следовало…

— Не извиняйся, Грейс, — проговорил он. — Тот танец — лучшее, что когда-либо случалось со мной. Он сделал пустыню прохладнее. Я почти и не слышу даже, как орет Редтрот. И буквально вчера…

Он резко вдохнул.

Я открыла глаза. Я оказалась поражена увиденным.

Гранит не корчился, но и не улыбался. Его лицо несло на себе печать изумления, как у жеребенка в первый в его жизни Вечер Теплого Очага.

— Деревня пустовала. Там не осталось ничего, кроме смерти. Мы убили столько антилоп… Песок покраснел. Еще один солдат потерял свой обед. Я над ним посмеялся. Я не хотел показаться жестоким. Я просто больше ничем не мог удержать себя от слез. Тогда я вспомнил «Проходи, Дейзи». Я вспомнил твою шелковистую гриву и то, как мы танцевали. И вот тогда мне на глаза попался люк. Его ручка была цвета твоих волос, Грейс. Я указал на нее Редтроту. Мы подошли по одному. Лейтенант дернул крышку вверх. Я кинулся в проход подвала с копьем наготове, и… и…

Он начал дышать быстро и мелко. Я чуть не запаниковала, задаваясь вопросом, не следует ли мне позвать медсестру. Но потом его легкие расслабились и следом его голос простонал:

— Там их было больше сотни: море тесно прижавшихся друг к другу полосатых шкур. Дети и родители, целые семьи, цепляющиеся друг за друга. Они думали, что мы антилопы. Они кричали на своем пустынном языке. Мы открыли дверь шире. Они увидели нас, мы увидели их. Мы думали, что каждая зебра в этой деревне мертва. Но они были живы. Они были столь же живы, как и в день, в который они родились и…

Гранит содрогнулся. Он поднял копыто над лицом и следом пришли слезы. Но они были другими на этот раз, столь чудесно другие. Он улыбался.

— Мы выпустили их наружу и они не просили у нас ни еды, ни воды. Они просто обняли нас. Они рыдали и обнимали и даже целовали нас. И так я понял, Грейс. Так я понял, что все это того стоило. Эта ужасная война, резня, устроенная антилопами, Блю Оутс, зовущий маму, пока умирал на моих копытах. Все это стоило той красоты, что мы отыскали, той жизни, что мы нашли и освободили вновь. Ничто не бессмысленно. Все это того стоило. И все равно ничего из этого не было столь красиво, столь мило мне, как мысли о тебе, Грейс, и о том, что однажды я вновь буду с тобой танцевать.

Он плакал — как всегда тихо. Но едва ли теперь это было его соло. Я прислонилась, утратив силы, к дверному косяку его комнаты, разделяя его улыбку с заплаканными глазами, стоя будто за мили от него.

— Вам следует ее отыскать, Гранит, — сказала я ломающимся голосом. — Вам следует пойти, отыскать ее и станцевать с ней.

— В этом-то все и дело… — сказал он, и его увлажнившиеся морщины стали мягче, когда его лицо практически озарило комнату. — Мне кажется, я уже танцевал. И до чего замечательным был этот танец…

Я медленно выдохнула, чувствуя, будто весь вес с моей груди ушел без следа.

— Почему бы мне не зайти к вам завтра, мистер Шафл, чтобы вы мне все рассказали о том танце?

— Да… — он медленно кивнул, шмыгнув носом. — Я… я думаю, я бы не отказался.

Он сглотнул, и его глаза встретились с моими впервые с того момента, как я сюда вошла.

— Если… если вы не будете слишком заняты визитом к своему другу.

Я издала тихий смешок, вытерла насухо глаза и улыбнулась ему.

— Нет. Я не буду так уж занята. Я вам обещаю…

Он вновь повернулся к небесам за потолком, катая головой по подушке из стороны в сторону. Его дыхание шепотком исполняло «Проходи, Дейзи». Я сделала то, что просил текст песни, и почувствовала вскоре на своей шкурке теплые объятья жаркого солнца.

 

Следующее утро было ярче обычного, на удивление лишенное обычных плывущих над землей туманов. Я провела всю ночь, вчитываясь в дневник Кометхуфа, сравнивая его со своим. Я задавалась вопросом: если бы Пенумбра прожила дольше, впал бы Алебастр в то же безумие и отчаяние? Было ли его безумие чем-то, что он сам навлек на себя? Мог ли он мне дать куда более четкую карту, по которой я могла бы следовать к освобождению, если бы он выбрал сосредоточение на великой песне, что он сотворил со своей женой, вместо того, чтобы позволить одержимости Ноктюрном поглотить себя?

Я наконец-то поняла, как не кончить, как он. Жизнь, одержимая Царством Неспетых, только лишь обречена стать неспетой самой. Ее жизнь — нечто беззвучное во имя самого беззвучия. У меня есть возможность, дар — быть ей противоположностью. Сваливать все свои горести на ее проклятье — это не оправдание. В конце концов, если мистер Шафл нашел что-то, чему можно улыбнуться, то смогу и я.

С этой мыслью, я расслабленно двинулась к его дому. Я увидела Кэррот Топ со своей тележкой товаров. Я увидела мисс Хувз, что летела мимо, запутавшись раздраженно в лямках почтовой сумки. И затем я увидела нечто, что заставило меня застыть на месте.

Это было окно комнаты мистера Шафла. Глядя снаружи, я могла сказать без ошибки — на окне не было занавесок.

Буквально три мгновенья спустя я вбежала в здание и затормозила прямо перед входом в его палату. Я стояла там, сгорбившись, оглядывая внимательно стены комнатки. Все больше и больше волн дрожи пробегало по моему позвоночнику от зрелища столь бескрайне зияющей ее пустоты. Я увидела несколько коробок, лежащих на пустой кровати. Они были заполнены плашками и фоторамками, а сверху лежала сложенная шахматная доска.

Шаркая копытами, ко мне подошли и остановились позади меня.

— Могу… могу я вам помочь, мисс?

Я резко развернулась, не дыша. Сестра Гласс Шайн тревожно смотрела на меня. Я видела что-то в линиях ее век, и что-то в этом говорило о той же пустоте, которая зияла позади меня. Я глянула на номер над дверью, сглотнула и затем посмотрела печально на нее.

— Когда это произошло?

Она бросила взгляд в комнату, тихо вздохнула, затем вновь перевела взгляд мне в глаза.

— Вчера поздно вечером. У него случился инсульт. Это был не первый раз, но на этот раз он в тот момент спал. Простите, что вам пришлось узнать об этом вот так. Вы родственница мистера Шафла?

— Я… — мои глаза блуждали по комнате. Закусив губу, я провела копытом по гриве, чувствуя волну холода, накрывающую меня, как объятья старого друга. — Здесь так пусто…

Сестра Шайн медленно кивнула.

— Двенадцатая комната была слишком долгое время забита. Контракт семьи Шафл расторгнут и они более не владеют этой частью здания. Один из жильцов двенадцатой комнаты вскоре переедет сюда. Он ждал такого уединения уже довольно долго, бедолага. Просто до настоящего момента никто, кроме родственников Шафла, не мог позволить себе эту палату.

— Я… ясно…

Она сочувственно посмотрела на меня.

— Я могу что-нибудь сделать для вас, дорогая? Может, вы бы хотели поговорить с главным куратором?

— Нет, спасибо, все нормально. Просто я… — я сглотнула. Затем я моргнула и повернула голову к ней. — Эм. Может, есть кое-что, что бы вы могли для меня сделать.

— Хмммм? Да?

— Скажите мне… эм… — я поерзала. — Что с ним будет дальше?

 

Два дня спустя я стояла перед его именем. «Гранит Шафл» теперь было дополнено законченной строкой чисел. На линиях гравировки по-прежнему лежали свежие крошки высеченного мрамора. «918–1001». Затем, под цифрами на полированной поверхности была нацарапана единственная строка: «Отец, Солдат, Бизнеспони».

Я выдохнула долго и тяжко. Я стояла на понивилльском кладбище, глядя на свежую кучу земли, что покрыла собой душу, с которой я однажды играла в шахматы. С одним лишь наклоном головы, я изучала соседнюю могилу: «Грейшес Силвер — 922–988 — Жена, Мать, Медсестра».

— Что ж, мисер Шафл, — проговорила я. — Это почти что как танец. Вы вдвоем, по крайней мере, достаточно близко друг к другу.

Ветерок кратко пробежался по полю. Моя грива взвилась в лучах солнца. Камни не сдвинулись ни на дюйм. И волей Селестии, они не сдвинутся никогда.

Я знала, что существует другой мир. Я знала, что Вестник Ночи существует где-то. Но поиск новых знаний об этом более не значил для меня ничего. Я была жива. Я ощущала ненасытную жажду прочесать ландшафт в поисках тел Пенумбры и Алебастра, хотя бы только лишь для того, чтобы похоронить их в том же покое, в котором Грейшес и Гранит лежали передо мной.

— О! — воскликнул голос за моей спиной, сломав мою мрачную цепочку мыслей.

— Прыгучая Луна! Я вас тут не заметил! — усмехнулся жеребец. — Извините, значит, все-таки организовали церемонию?

Я обернулась и столкнулась лицом к лицу с заляпанным грязью старым пони с парой лопат, свисающих из его седельной сумки. Перед тем, как остановиться, чтобы, разинув рот, уставиться на меня перед могилой своими тусклыми серыми глазами, он катил за собой вверх по склону тележку цветов.