Здесь и далее следует пока невычитанный текст. Свежайшая текущая версия — на GDocs. Еще раз приношу прощения за неудобства, скоро текст будет перезалит 4 страница

Пони отвечали ей лишь пустым взглядом, мотали головой и продолжали свой яркий праздник. Весь город охватила страстная агония празднества Летнего Солнца, и среди всего этого стояла пони, совсем одна, пытаясь смириться с мыслью, что она не просто одинока в своём затруднении, но что она проклята.

Конечно же, она была проклята. Как ещё можно назвать её положение? Она принялась лезть каждому встречному прямо в лицо. Дыша с каждым разом всё быстрее, как в лихорадке, она просила, умоляла, требовала, чтобы хоть кто-то запомнил её. С каждой попыткой жители деревни лишь становились всё глуше и глуше к её отчаянию. Казалось, будто абсолютно всё, что она говорила, кричала и бормотала сквозь плач, мгновенно улетало в бездонный колодец забвения. Одно дело быть отвергнутой, изгнанной, даже казнённой. Но самое ужасное — быть игнорированной, узнать, что весь твой дух и твоя личность обратились лишь жалкой пылью, ещё задолго до последнего шага в могилу.

— Почему вы так поступаете со мной?! — кричала, рыдала она. — Что это за жестокая шутка такая?! Кто-нибудь! Хоть кто-нибудь! Пожалуйста, обратите внимание на меня!

Но чужие уши были глухи к её мольбам. Как бы испуган или шокирован ни был бы встречный житель, он забывал об этом мгновение спустя. Она начала задумываться, не спит ли, ибо только кошмар может быть окрашен в столь бессердечные цвета. В отчаянии, пони снизошла до драмы, достойной театра абсурда, начав пинать копытами всё вокруг, сшибая статуи принцессы и разбивая рыночные прилавки, полные сувениров имени Селестии.

И когда даже таких приступов истерики оказалось недостаточно, чтобы выбить из колеи окружающих, она решилась пойти против своей доброй природы — против последнего ошмётка достоинства — и сбросила Факел Летнего Солнца в ближайший цветочный сад, воспламенив тем самым здание городского суда. Фестиваль немедленно прекратился и каждый житель, увидев пылающий хаос, бросился за вёдрами воды, чтобы остановить пламя. А пони стояла в круге света от сотворённого ею пожара и громко похвалялась своей ответственностью в этом ужасном поджоге. И, конечно, пара жеребцов-полицейских потащила её в сторону тюрьмы на дальнем конце городка.

Пони не могла себе даже представить большего счастья. Она приветствовала офицеров слёзами радости, практически обнимая их каждый раз, когда получала такую возможность, счастливо позволяя им уволочь её в зарешёченную камеру — будто бы только это по-настоящему значило, что она в самом деле каким-то образом существует. Представь себе её отчаяние, когда, дотащив её до участка, полицейские остановились на месте, растерянно моргая, будто приходя в себя от нездорового сна. Они горячо извинились перед пони за беспокойство и освободили её. И она ошеломлённо побрела по улицам, пытаясь сообразить, реальностью ли было только что произошедшее, или горькой галлюцинацией.

И затем, вернувшись к зданию городского суда, она чуть не упала без сознания. Не только огонь был погашен и ущерб исправлен, но и все пони вокруг вновь праздновали, пребывая в забвении о возвращении безумного поджигателя, как если бы ни единой жестокости не произошло в этот день. Пони вскоре осознала, что отныне может быть хоть святой, хоть грешницей, но ни та, ни другая сторона морального компаса больше не имела никакого значения. Её цена для окружающих была не выше цены теней от её дыхания, да и те тоже ветшали на глазах.

Но не это сделало её безумной. Нет, последняя ниточка паутинки, на которой держался её разум, ещё только готовилась порваться. Тащась по городу, с сердцем, столь же тяжелым, как и копыта, она достигла деревенской библиотеки. Там она нашла пони, которая, как она была уверена без тени сомнения, узнает в ней старую подругу детства. Именно эта душа привела её на праздник Летнего Солнца в эту деревню, и, безусловно, она развеет ту тёмную тучу, что клубилась вокруг проклятой жизни пони. Она постучала в дверь и едва в проёме возникло весёлое лицо её подруги, она радостно ахнула. Но тот восторженный выдох был последним таковым, ибо пони увидела на лице своей подруги то же самое слепое непонимание, что заразило собой весь этот город.

Потеря любви друга равносильна смерти без похорон. Целые галактики растворились за миллионы лет, и даже они — лишь жалкие пылинки по сравнению с сиянием дружбы. Ни одно живое существо не должно столкнуться с подобной реальностью, стать островом без моря, в окружении лишь бесконечной черноты апатии. Пони рождены не для одиночества. Оно противно нашей природе. Нас тянет друг к другу. Мы связуемы, как вода. Пустота Вселенной существует только лишь потому, что мы находимся здесь, в её центре, охватываем сознанием все стороны, и отмечаем всё, чего недостает; всё, что холоднее и страшнее зимней ночи, что жаждет пожрать нас, ибо не понимает так, как понимаем мы, что значит быть в тепле, быть счастливым, быть вместе.

Надежда безумной пони умерла в тот день, но вскоре пони осознала, что впереди у неё ещё не одна смерть. Её кошмар был тюрьмой с толстыми стенами из слоёв черноты и многочисленных гибелей. Она умирала каждый раз, когда говорила с пони, смотрела на пони или даже делила сам воздух с ними. Ужасающе само по себе быть забытым — но каково быть игнорированным снова и снова теми же душами по кругу, без шанса на передышку? Она шаталась по улицам, как бездушное тело, коим она внезапно себя осознала, равно как осознала она и то, что быть ей такой вечность. Разум её в скорбной жажде искал в самых удалённых уголках сознания выход из этого ужасного сна, но обречен был навечно на бесплодность поисков.

Как пробудиться от бесконечного сна? Вопрос более не стоял в том, чтобы жить или нет. Она должна пробить выход из сна, этого проклятого маскарада страдания, и тогда боль и одиночество останутся позади. Там, за последним вдохом засыпающего тела, может лежать нечто чернее самой черноты, но пони внезапно поняла, что чернота забвения безвредна для души, лишённой способности видеть.

День подходил к концу, празднество отгремело и прошло. Из центра города убрали все праздничные украшения. Стоял поздний вечер; жители готовились ко сну. Она тоже была готова заснуть.

И вдруг, откуда ни возьмись, один из двух земных пони, собирающих оставшееся после праздника оборудование, взглянул наверх и увидел безумную пони на карнизе четвёртого этажа ратуши. Он немедленно ахнул, а его сапфировые глаза наполнились волнением и ужасом, тем самым, что она весь день изо всех сил пыталась у кого-нибудь вызвать. Только теперь было поздно. Несмотря ни на что, он замахал в её сторону копытом, крича своему товарищу:

— О благая Селестия! Быстро, найди пегаса… кого угодно, кто может летать! — когда его друг убежал, сбив дыхание отчаянным рывком, он смело подошёл к стене здания и поглядел наверх, на неё. — Мэм, я не знаю, что творится у вас в душе, и я не буду даже притворяться, будто знаю, но, пожалуйста, прислушайтесь — это не решение. Должен быть другой выход!

Но безумная пони перешла черту, за которой бесполезно было взывать к её разуму. Если слезы на её лице не были достаточным тому свидетельством, то, возможно, растрёпанная грива и грязная шкура многое сказали испуганному жеребцу.

— Прекрати! Просто прекрати говорить! — закричала она. — Твои слова ничего не значат! Они бессмысленны! Скоро ты обо мне даже не вспомнишь! Я и так уже мертва — значит должна быть и по-настоящему!

— Нет! Не говори так! Никто не заслуживает бессмысленной смерти! — жеребец, стоя далеко внизу, протянул к ней копыто. — Я обещаю, что не забуду тебя! Просто отойди от карниза и позволь нам с тобой поговорить!

— Ты ничего не можешь мне пообещать, что не будет со временем поглощено забвением! — сказала она, икая и изо всех сил стараясь выровнять дыхание. Её душа колебалась на грани и грозила утащить и тело вслед за собой. Считается, что падающие во сне никогда не долетают до земли. Она была готова проверить эту теорию как никогда. — Эта деревня ничто для меня! Это тюрьма! И ничего больше! Ничего!

— Послушай… — земной пони внизу поднял оба копыта и заговорил спокойным, умиротворяющим голосом, хотя дрожь его тела на мгновенье не уступала дрожи её. — Даже если всё настолько ужасно и безнадёжно как тебе кажется, это ничего не решит! Ничего не улучшит! Тебе нужно найти в себе силу поверить и отойти от края! Не поддавайся себе и не уходи прежде своего времени!

Но безумная пони не хотела больше слушать.

— Почему?! — она выплюнула на него сверху слова, пылая гневом. — Почему бы мне просто не прыгнуть?! Почему бы мне не закончить этот кошмар раз и навсегда?!

Он посмотрел на неё, но то был каким-то образом уже совсем другой жеребец, либо она только сейчас заметила его — также, как многие жители замечали её каждый раз как в первый раз и мгновенно же забывали. Но на этот раз забвения не будет, и она поняла это, потому что она — носитель этой памяти, силы, которая всегда была с ней, но которая только сейчас отразилась, как эхо от сводов пещеры, от осознания её ужасного положения. Возможно, тому виной были его прижатые уши или, быть может, мягкий контур губ или влажный блеск сапфировых глаз, что доставили смысл сказанных им слов до неё. Так или иначе, какая-то часть безумной пони, часть, которую она считала пропавшей вместе с разумом, внезапно откликнулась на самую суть его слов, как маленький жеребёнок пробуждается от мягкой мелодии, щекочущейся в ушах, и встречает золотой рассвет с песней, старой, как само время:

 

Потому что ты особенная, ты драгоценная, и в этом мире останется куда меньше радости, если ты решишь его покинуть.

 

Безумная пони молчала. Она глядела вниз на жеребца. Он был абсолютным незнакомцем. Он не знал её, и, спустя минуты, он не будет помнить её. И всё же это не оградило его от того, чтоб коснуться самой глубинной части её души, части, что всё ещё хранила тепло, и он напомнил ей, что эта часть попрежнему жива. За какие-то секунды он вполне мог создать её… или воссоздать, только лишь потому, что мог, и потому, что хотел. Он был той драгоценностью, о которой он говорил, ведь он не знал, что не пройдёт много времени, и он уйдёт, оставшись лишь тенью, выжженной на стенах осаждённого разума безумной пони.

И тогда она поняла, какой эгоистичной была в своей муке и отчаянии. Не она одна умирала столько раз подряд, снова и снова. Эти пони — эти замечательные жители городка — вот кто умирал каждый раз. Каждый оставался лишь сражённой амнезией бледной тенью себя, бумажным фасадом души, что когда-то благословляла землю своим правом вносить каждую свою мысль в правомерное постоянство, но более не могли из-за безумной пони, оборвавшей их мечты.

Вся деревня умирала, пони падали налево и направо в забвение, ибо она, проклятая пони, набралась вопиющего нахальства скакать сквозь их жизни и наделять их своей заразой. И здесь их было слишком много. Бессчётное количество пони, которые кратко смеялись или улыбались ей. Их слишком много, чтобы рыть могилу каждому, но достаточно, чтобы петь по ним песнь — подобную вибрирующей мелодии, идущей от её затылка, подобную рефрену, что повторяется громче и громче с каждым ударом сердца. Её сердце отныне билось ради жеребца, ради его бесценных слов, что скоро метнутся в пустоту забвения куда быстрее, чем могло бы долететь её бренное тело. Все эти лица были застывшими кадрами, счастливыми и прекрасными, до конца времён, такой же, какой может стать и она, если осмелится, если сойдёт с ума — сойдёт лишь ради того, чтобы сотворить жизнь из кошмара и обнаружить скрытые в нём секретные цвета.

Прежде чем это озарение перестало сиять в её разуме ярче, чем любой рассвет способен сиять, сквозь её тело пробежала волна холода, и она уже знала, что этот краткий миг утерян навсегда — жеребец уже начал оглушёно моргать, как младенец, просыпающийся в люльке. Но едва он пробудился от своего сна, и слёзы его пропали, безумная пони ощутила их в собственных глазах. Она улыбнулась в первый раз за последние несколько дней и отошла от края карниза».

 

Лира оплакала окончание дня. И, хоть она звучала печально, песня её была очерчена радостью, как и лёгкая улыбка на моих губах. Я стояла с другой стороны костра от Карамеля, завершая свою историю под опускающимся фиолетовым одеялом ночи.

— Проклятье безумной пони не окончилось в тот день. На самом деле то было только начало. Но тогда зародилось нечто иное — глубокое и искреннее тепло, что проведёт её сквозь грядущие месяцы, полные льда. Её сумасшествие будет вести её. Оно даст ей храбрость и настойчивость, необходимые для того, чтобы жить во сне безумца, чтобы петь песни тем, кто вскоре забудет лицо исполнителя, в надежде, что они обретут смысл в их звучании. Ибо, видишь ли, память становится лишь тенью, едва останется позади, лишенная всех ярких красок. Тем не менее, только музыка способна донести искренние вибрации струн чьей-то души, мелодию, что пробуждает нас от самых тёмных снов, или же вневременной хорал, пробивающийся к нам сквозь слои наследий былых поколений, смертей и потерь. Тому научил безумную пони жеребец. На одном дыхании он показал ей, что каким бы ни было мрачным проклятье, у неё ещё есть сила и долг ценить момент и жить. Жизнь — это единственный сон, которым мы можем управлять, и он кончается лишь тогда, когда мы обыскали уже каждый его угол в поисках цвета, чтобы обратить его в песню.

Я остановила музыку, и внезапная пустота стремительно высосала воздух из легких Карамеля. Он поглядел на меня нежно. Он глядел поверх костра и не обращал на него внимания, будто сияние пламени было гораздо тусклее света, идущего в то мгновенье от меня.

— Это прекрасная легенда, — прошептал он. — Она печальна. И всё же… всё же…

— Печаль невозможна без блаженства, — сказала я тихо, с улыбкой, столь же хрупкой, как и мои следующие слова. — Мы здесь, сейчас — мы счастливы и здоровы, у нас всё восхитительно. Но, как и память, даже это мгновенье растает, и тогда я буду петь песни лишь пустоте. Потеря и любовь занимают в этом мире важные места. Мы можем принимать их с отчаянием или же с удовольствием. Я выбираю последнее, потому что удовольствие делает потерю тихой и безмятежной, ибо я знаю — я отдавалась тёплым течениям своего существования с достоинством и изяществом. Наши дни на земле с лёгкостью могут превратиться в дом душевнобольных, окружённый стенами из страха, по которым будут ходить патрули наших сожалений. В наших силах перестать беспокоиться о будущем возведении сторожевых башен душевного спокойствия, и просто радоваться палящим кострам, разведенным здесь и сейчас. И… хи-хи-хи… Уверяю тебя, в одиночку этим даже близко невозможно насладиться.

Карамель сглотнул. Голубые глаза уставились в бесконечность.

— Винд Вистлер любит меня, и я просто хочу любить её в ответ. Но что это за любовь, если мне нечего ей дать?

— Ты можешь дать ей себя, — сказала я, опять касаясь струн лиры, чтобы мелодия легенды вновь достигла его ушей. — Ты можешь дать ей себя и жить, жить с ней, стать чем-то большим обычной памяти. Чтобы вы могли встретить рассвет вместе, каким бы мрачным ни казался грядущий день, потому что вы можете позволить себе это, и потому что в этом мире останется куда меньше радости, если ты откажешься от столь драгоценного дара.

Он вымученно улыбнулся. Что-то яркое зажглось в уголках его глаз. Я могу узнать эту бледную искру в мгновенье ока, и я знала, что я только и делала за прошедший год, что занималась её поисками в глазах пони. Я подавила внезапный приступ дрожи, взглянув в лицо Карамеля, когда он спросил:

— Удалось ли этой безумной пони как-то снять свое проклятье?

Я сглотнула.

— Нет. Она так и не смогла, — сказала я. — Но она не может отрицать то, что проклятье дало ей способности, которые другим пони не суждено испытать; способности петь песни о тех вещах, о которых, как она осознала, забыла даже она сама. И всё же…

Я глубоко вздохнула, поглядев ненадолго в огонь.

— Она готова отдать всю эту интуицию и знание — хотя бы на один единственный день — чтобы найти того жеребца, что изменил её жизнь…

Я медленно подняла голову и внимательно посмотрела в его сапфировые глаза, и сказала голосом, окутанным клубами пара, что отделял нас друг от друга, как стороны света:

— И сказать ему, как она благодарна. Она бы сказала жеребцу, что никогда не прервёт свой сон; она всегда будет помнить его.

Искры со щелчком взметнулись и угасли над костром, подобно цвету, что на мгновенье мелькнул в глазах Карамеля. Он моргнул, осознавая, что пришла ночь и что он одинок. Ужасная дрожь пробежала по его телу. Куда бы он ни поглядел, кругом сгущались тени, одна чернее другой. Потому он перестал обращать внимание на то, что говорит ему зрение, и доверился слуху. Прекрасная мелодия касалась его ушей, как утренний рассвет, поднимающий просыпающегося жеребёнка из постели. Он повернулся и увидел костёр в нескольких метрах от себя, окружённый смеющимися празднующими пегасами. Карамель буквально подпрыгнул и как одержимый бросился галопом туда.

Кобылка с небесно-голубыми крыльями и светлой гривой вовсю болтала с подругой у горящей кучи дров. Её хихикающий голос звенел, как колокольчики. Карамель чуть не упал в обморок от этих мелодичных звуков, изо всех сил стараясь удержаться на ногах у неё за спиной. Он решительно прочистил горло и прошептал:

— Винди?

Винд Вистлер обернулась. При виде его, она затрепетала крыльями, а в её карих глазах зажглись огоньки.

— Карамель! Я… — она помедлила, задержав дыхание, сглотнула, затем выдавила: — Ты же говорил, что не отмечаешь в этом году…

— Я помню, что я говорил. Но я просто… — начал он, но его слова бесцельно затихли. Он стоял здесь, на шатком краю растерянности, и его глаза глядели в огонь, будто в поиске причины, зачем он к ней вообще подошел. Вдруг он медленно прянул ушами, ибо вновь услышал вневременную мелодию, и она мягко потянула вверх уголки его губ.

— Я слушал музыку. Очень красивую, чурующую музыку, — сказал он, улыбаясь, затем взглянул на неё, чтобы вновь насладиться её видом. — Но этого было мало, потому что ты не слушала её вместе со мной.

Перья Винд Вистлер задрожали, встав торчком, и она тепло улыбнулась ему, свернув золотой хвост двойным колечком.

— О, милый… — её улыбка была столь же хрупкой, что и стена, сдерживающая слёзы в её глазах. Её близкие друзья тихо отошли назад, освободив ей и Карамелю огромное пространство — будто вот-вот должен грянуть бальный танец. — Я тоже скучала по тебе.

— Винди, мне… э… — Карамель закусил губу, и к нему вновь вернулась дрожь от внезапного чувства, будто он недостоин её небесного взгляда. — Мне интересно… если ты, конечно, не запланировала ничего особенного на праздник…

— Да, Карамель, — она широко улыбнулась, и блеснув белоснежными зубами столь же ярко, как, сияла луна над их головами. — Я бы очень хотела стать с тобой Душой Солнцестояния.

Карамель моргнул. Он бросил взгляд по ту сторону костра, где увидел подмигивающих и улыбающихся Тандерлейна и Блоссомфорс. Криво улыбнувшись, он уселся рядом с Винд Вистлер.

— И как же ты догадалась, что именно это я хотел у тебя попросить?

— М-м-м-м-м… — она прижалась к нему, коснулась носом и нежно мурлыкнула в ухо: — Докажи тогда, что я неправа.

Он с шумом выдохнул и коснулся её носом в ответ. Его голос звучал как голос маленького жеребёнка:

— Ни за что.

Он кратко шмыгнул носом.

Винд Вистлер в тревоге заглянула ему в глаза:

— Карамель? Всё… всё хорошо?

Его влажные глаза блеснули в свете близкого пламени. Печаль затмила собой теплая улыбка, с которой он сказал:

— Я просто счастлив, что живу, и что живёшь ты. Ты как хороший сон, который никогда не кончается, Винди. Прости, что не сказал тебе этого раньше.

Она улыбнулась в ответ.

— Что ж, ты ведь всё-таки сказал сейчас.

Они хихикнули и прижались друг к другу, купаясь в тепле празднества Летнего Солнца. Я стояла, играя на лире, сразу за границей пляшущего янтарного сияния костра, куда пришла, когда луна отрезала меня от Карамеля.

Даже сейчас я не могу вспомнить, как долго лилась музыка. Едва я осознала, что мелодии больше нет, я глянула вниз и увидела, что прижимаю к груди инструмент. Вздох сорвался с моих губ, печальный и счастливый одновременно. Инструмент — лишь начало мелодии. Именно слушателям нужно самим закончить композицию, даже если конца и не существует вовсе.

Покой момента был прерван оглушительным громом. Карамель, Винд Вистлер и другие посмотрели наверх и закричали приветствия первому из множества фейерверков, что озарил фиолетовую дымку, окутавшую мир. Понивилль превратился в трепещущий восторг янтарного пламени и радужных взрывов. Пони танцевали на улицах — кобылки и жеребята, кобылы и жеребцы, все как один — Души Солнцестояния, поклявшиеся друг другу в восторженном счастье остаться на ногах до самого утра, когда покровительствующая им Принцесса принесёт в мир настоящее сияние, отражающее гарцующую радость их сердец.

Горожане были столь заняты своим весельем, что едва ли хоть один из них заметил пони, бредущую сквозь самое сердце праздника, пони, не освещённую кострами, пони, что не отбрасывала теней от огней фейерверков.

Я остановилась на полпути через центр городка и оглянулась через плечо. На мгновение я увидела (или подумала, что увидела) дорожку следов, пропадающих позади меня в ярком лунном свете с пугающе ровной скоростью. И, глядя на столь нереальное зрелище, я сделала то, что только безумная пони способна сделать.

Я улыбнулась.

 

Если я мечтаю лишь о том, чтобы оставить на лице этого мира свои следы, то добьюсь я лишь того, что оставлю после себя только могильный камень и больше ничего.

III — Основы

Полную версию разметки (с цветным текстом, необходимым для понимания сюжета и, особенно, концовки), а также самую последнюю версию вычитанного текста смотрите в GDocs. Ссылка в заметках к рассказу. Фик в данный момент перевычитывается и перезаливается. Это очень долгий процесс. Приношу извинения за неудобства.

Цветовая кодировка:

Зеленый — Лира — наклонный шрифт

Фиолетовый — ядро проклятья — подчеркнутый

Здесь и далее следует пока невычитанный текст. Свежайшая текущая версия — на GDocs. Еще раз приношу прощения за неудобства, скоро текст будет перезалит

Дорогой Дневник,

Что определяет пони? Ее ли сны? Или ее мысли и амбиции? Или то, что она надеется свершить, прежде чем умрет? Или ее страхи и беспокойства, все то множество вещей, которых она боится в своей жизни?

Когда я жила в Кантерлоте — когда я была рядом с моей семьей — я четко знала, каким будет мое будущее. Я знала, какую карьеру я буду преследовать. Я знала тип жеребца, за которого я выйду замуж. Я даже знала, каких жеребят я бы хотела иметь. Если бы кто-то спросил меня тогда: «Что определяет пони?» я бы ответила: «Совокупность всех моих талантов».

В это было легко поверить, когда у меня еще был дом. Когда я прибыла в Понивилль — когда я была брошена за ледяной занавес вечной ночи — я будто прошла испытание огнем, что выжег все, лишил меня всех убеждений, которые я считала незыблемыми.

Я не думаю, что хоть какой-то пони готов к тому, чтобы стать бездомным, ибо какова ценность всей той совокупности талантов, если ни один из них не гарантирует ни еды, ни постели, ни объятий, которым можно отдаться, оставив беспокойства позади? Никакие годы сочинения музыки или философских измышлений не подготовили меня к ночам, что я провела в поисках пропитания на улицах, или места для сна в остовах заброшенных зданий. Были моменты, в которые я готова была сдаться смертному страху. У любой нормальной пони не осталось бы никакого выбора, кроме как сдаться.

Но вскоре я также обнаружила, что никто не может быть готов к такому благословению — как была благословлена я. Если это дом является тем, что определяет пони, тогда я построена из камней, принесенных теми, кто куда сильнее и щедрее меня. Немало душ здесь, в Понивилле, кто никогда не сможет услышать песен, что пою им я. Но едва ли это можно назвать трагедией, как считала я раньше, ибо здание, выстроенное из кирпичей моих мелодий, уже существует в их сердцах и в их глотках. Я знаю об этом, потому что они были столь щедры, чтоб поделиться со мной этими основами.

 

Моя дрожь прекратилась, едва я услышала ее. Это точно должна была быть она — я знала, что ни одна другая пони не ходила по этой грунтовой дорожке между моим домом и ее фермой. Сквозь рев летнего ливня я слышала шарканье ее копыт по деревянному настилу веранды моей хижины.

Я подняла взгляд от ручки и бумаги, на которую я наносила последние штрихи записанной версии «Плача Ночи». Предо мной пламя сложенного из кирпича камина догорало до тусклого сияния. Я была столь погружена в работу, что невидимые ледяные ветры едва ли меня беспокоили. Дождь продолжал греметь по деревянным дощечкам гонта, [1] и я по-прежнему слышала ее нерешительные движения снаружи. Мне было скорее любопытно, чем беспокойно. Поправив рукава своей толстовки, я встала, прошла через всю хижину и быстро открыла переднюю дверь.

Эпплджек подпрыгнула и, ахнув, развернулась лицом ко входу. Я не привыкла видеть ее напуганной… равно как и промокшей до невозможности. Несчастная кобылка стояла на моем крыльце, мокрая от головы до кончика хвоста. Светлые локоны окаймляли ее веснушчатое лицо, осаждаемое приступами дрожи и красным сиянием стыда.

— Приветствую, — сказала я с безмятежной улыбкой, удерживая дверь нараспашку своей магией. — Так себе денек для прогулок, не правда ли?

— О. Простите, — пробормотала Эпплджек и поежилась. Мир позади нее закрывал толстый занавес настоящего водопада. Извилистая грунтовая дорожка, проходящая мимо хижины, давно превратилась в темно-коричневый грязевой поток, и яркий полуденный свет преломлялся призрачно-серым сиянием на фоне леса, тянущегося с другой стороны.

— Эм… Елки, все похож плохо, очень плохо, — она застенчиво усмехнулась. Я заметила под ней корзинку, обернутую промокшими полотенцами, как если бы она использовала последние еще сухие частицы своей шкуры, чтобы защитить сверток от еще большего загрязнения. — Я ток хотела передышку взять, от этого хренова потопа. Клянусь, эти пегасы больше не дают нам нормальных предупреждений, как раньше.

Я пожала плечами.

— Для меня этот дождь такая же неожиданность. Обычно я днем хожу по делам. А сегодня — вот, так сошлось, что я дома, работаю над кое-чем, — я мило улыбнулась. — Кстати о доме, вам, похоже, не помешает смена обстановки.

— О, мэм, даж не думайте! — Эпплджек помотала головой и указала на неистовый ливень. — Уверена, он закончится… эм… когда-нить. Не волнуйтесь. Я от вас отстану уже скоро. Я и не собиралась ведь навязываться…

— И какая же я буду пони, если я оставлю вас тонуть в этом дожде? — я отошла назад на несколько шагов и указала внутрь хижины. — Забирайтесь внутрь. У меня тут есть камин. Позвольте мне вас отогреть.

— Эм… — Эпплджек закусила губу. Она поглядела на меня, затем на дождь, на свою корзинку, а потом снова на меня. — Вы совершенно точно уверены, шо я не помешаю?

Я лукаво улыбнулась.

— Тащи свой мокрый хвост сюда, пока я не передумала!

— Шож, ладно… — она вздрогнула, прежде чем, скромно шаркая, вошла в хижину, таща за собой свою корзину. — Фух. Знаете, я шото не припомню этого местечка, шо странно — учитывая, шо я постоянно хожу этой дорожкой. Разве где-то тут раньш не стоял кинутый амбар?

— Вполне мог стоять, — сказала я с улыбкой, закрывая за ней дверь, чтобы мы обе оказались отрезаны от леденящей влажности снаружи. — Я тут в городке недавно, относительно говоря.

— Ну, тогда здорова вам, и добро пожаловать в соседи, — сказала Эпплджек. Я пододвинула к ней ведро и она, уловив намек, положила шляпу на пол и начала выжимать свои длинные светлые пряди над металлическим контейнером. — Клянусь, всеж, эта хижина будто за ночь тут выросла.

— Мммм… Не совсем, — сказала я. Я подошла к камину и подхватила магией несколько новых поленьев с металлической стойки сбоку. — Но я вас не виню за то, что вы ее не замечали.

Я кинула несколько кусков дерева в камин, чтобы поддержать пламя. Вскоре яркое синяние снова разлилось по хижине, на этот раз грея не только меня.

— Я не… из тех пони, что легко привлекают к себе внимание. Так что неудивительно, что у моего дома та же привычка.

— Я заметила яблочные деревья, посаженные между хижиной и тем сараем, шо у вас позади, — сказала она. Затем, помедлив, описала круг глазами и ухмыльнулась сама себе. — Хех. Конечно же, я заметила яблочные деревья.

— Вам ни к чему себя в этом винить.

— Я заметила, они привиты. Вы их сами посадили?

— Мммм… — я прошла по хижине, мимо своей кровати и открыла деревянный шкаф, полный свежих полотенец. — Да. Но мне кое-кто помог.

— У меня целый сад, с сотнями таких же, буквально чуть дальше по дороге.

— Значит, мы соседи! — я улыбнулась ей.

— Хех. Пожалуй, да. Терь мне неудобно, шо не сказала «здорово» раньше. Вот те и мое гнилое гостеприимство, — ее голос затих, когда она оглядела стены моего дома. — Хых… Ну вы только посмотрите, а!

— Хмм? — я подошла к ней. Проследив направление ее взгляда, я поняла, что она смотрит на множество музыкальных инструментов, развешанных на стене. Мы обе были окружены весьма знакомым ассортиментом флейт, гитар, арф, колокольчиков, скрипок, виолончелей и кларнетов — все это висело на металлических крепежах на стенах освещенного огнем интерьера хижины.

— О. Хех… Я музыкант, — протянула я, так, будто это могло лаконично объяснить этот несомненный лес оркестровых инструментов вокруг нас. — В этом одна из причин, по которой я не живу в центре городка. От всего этого грохота, который я обязательно буду учинять, большая часть «гостеприимства» быстренько получит себе пинок по крупу.