Всех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чем больше они,

Стремясь угодить ей, изощрялись в изящном острословии надо всем, что не

Принято и что осмеливается уклоняться от моды, тем больше они роняли себя в

Ее глазах.

"У них только одно и есть - храбрость, и это все. Да и что это за

храбрость? - говорила она себе. - Драться на дуэли? А что такое теперь

дуэль? Просто церемония. Все уже заранее известно, даже что надо произнести,

Когда ты падаешь. Упав на траву, надо приложить руку к сердцу и великодушно

Простить своего противника, не забыв при этом упомянуть о своей

Возлюбленной, нередко существующей только в воображении, или, может быть, о

Такой, которая в тот самый день, когда вас убьют, отправится на бал из

Страха, как бы о ней чего-нибудь не подумали.

Они помчатся навстречу опасности во главе эскадрона, с сверкающими

Саблями наголо - но встретиться один на один с какой-нибудь необычайной,

непредвиденной, поистине скверной опасностью..?"

"Увы! - говорила себе Матильда. - Только при дворе Генриха III

Встречались такие выдающиеся люди, высокие духом и происхождением Ах, если

бы Жюльен сражался под Жарнаком или Монконтуром, тогда бы я не сомневалась!

Вот это были времена доблести и силы, тогда французы не были куклами. День

Битвы был для них днем, когда им меньше всего приходилось задумываться.

Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-то покров,

Для всех одинаковый, неизменный. Да, - добавила она, - тогда требовалось

Больше истинного мужества, чтобы выйти одному в одиннадцать часов вечера из

Дворца в Суассоне, где жила Екатерина Медичи, чем теперь прокатиться в

Алжир. Человеческая жизнь была непрерывной сменой случайностей. А теперь

Цивилизация и префекты не допускают никаких случайностей, ничего

Неожиданного. Едва только обнаружится какая-нибудь неожиданная мысль, сейчас

Же на нее обрушиваются с эпиграммами, а уж если в какомнибудь событии

Мелькает что-либо неожиданное, нет на свете такой подлости, на которую бы не

Толкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от страха, она уже

заранее оправдана. Выродившийся, скучный век! Что бы сказал Бонифас де

Ла-Моль, если бы, подняв из гробницы свою отрубленную голову, он увидел в

Тысяча семьсот девяносто третьем году семнадцать своих потомков, которые,

Как бараны, позволили схватить себя, чтобы отправиться через два дня на

гильотину? Они наверняка знали, что идут на смерть, но защищаться, убить

Хотя бы одного или двух якобинцев считалось, видите ли, дурным тоном. Ах, в

Те героические времена Франции, в век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был бы

Командиром эскадрона, а брат мой - юным благонравным священником с

целомудрием в очах и вразумлением на устах".

Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретить когда-либо

Человека, который бы хоть немножко отличался от общего шаблона. Она

придумала себе развлечение: вступить в переписку с некоторыми молодыми

Людьми из общества. Такая предосудительная вольность, такая опрометчивость

Молодой девушки могли серьезно уронить ее в глазах г-на де Круазенуа, его

Отца, герцога де Шона, и всей этой семьи, которая, узнав о том, что

Предполагаемый брак расстраивается, могла бы осведомиться о причинах этого.

Матильда даже иной раз не спала в те дни, когда отваживалась написать

Кому-нибудь письмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами.

А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она написала сама,

первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнее место в

Обществе.

Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы ее навеки.

Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы стать на ее сторону!