С. Н. Булгаков

Человеческая душа нераздельна, и запросы мыслящего духа оста­ются одни и те же и у ученого, и у философа, и у художника: и тот, и другой, и третий, если они действительно стоят на высоте своих задач, в равной степени и необходимо должны быть мыслящими людьми и каждый своим путем искать ответов на общечеловечес­кие вопросы, однажды предвечно поставленные и вновь постоянно ставящиеся человеческому духу. И все эти вопросы в своей сово­купности складываются в одну всеобъемлющую загадку, в одну вековую думу, которую думает и отдельный человек, и совокупное человечество, в думу о себе самом, в загадку, формулированную еще греческой мудростью: познай самого себя. Человек познает самого себя и во внешнем мире, в философских учениях о добре и

зле и в изучении исторических судеб человечества. И все-таки не перестает быть сам для себя загадкой, которую вновь и вновь ста­вит перед собой каждый человек, каждое поколение.

Булгаков С. Чехов как мыслитель. — М., 1910. — С. 8, 9.

...Земное человечество есть одно из воплощений Софии...

Булгаков С. Философия хозяйства. — Нью-Йорк, 1982. — С. 139.

...София не только приемлет, не имея, что отдать, она содержит лишь то, что получила себя отданием же Божественной Любви. Она в себе зачинает все. В этом смысле она женственно-восприемлюща, она есть вечная женственность... Зарождение мира в Софии есть действие всей Святой Троицы в каждой из ее ипостасей про­стирающихся на восприемлющее существо, Вечную женствен­ность, которая через это становится началом мира...

Булгаков С. Свет невечерний. — М., 1917. — С. 186, 187.

...Человек находит себя в Софии... Человеческое творчество — в знании, в культуре, в искусстве — софийно. Оно обосновано реаль­ной причастностью человека к Божьей Софии, приводящей в мир божественные силы Логоса. Человек — носитель Софии, хотя в ин­дивидуальном и самостном бытии он вырван из своего софийного единства. К истине, к которой стремится человек, есть один путь — религиозного подвига. Он становится живым членом Божествен­ной Софии, тела Христова, его Церкви. Он становится прозрачен в своей софийности, раскрывается как София...

Булгаков С. Философия хозяйства. — М., 1912. — С. 140.

...Человек, предоставленный своим собственным силам, не может, по учению христианства, окончательно победить в себе греха, пре­взойти самого себя. Тот свет совести, при котором он видит свою ду­шу, только открывает перед ним всю силу и глубину греха в нем, родит желание от него освободиться, но не дает еще для этого возможности. Человек, предоставленный своим природным силам, должен был бы впасть в окончательное отчаяние, если бы ему не была протянута рука помощи. Но здесь и приходит на помощь ис­купительная жертва Христова и благодать, подаваемая Церковью Христовой в ее таинствах. Опираясь на эту руку, открывая сердце свое воздействию божественной благодати, усвояя верой искупи­тельное действие Голгофской жертвы, освобождается человек от отчаяния, становится вновь рожденным сыном Божиим, спасается от самого себя, от своего ветхого человека, который хотя и живет, но непрестанно тлеет и уступает место новому человеку...

Булгаков С. Человекобог и человекозверь // Вопросы философии и психологии. Кн. 112. — М. — С. 56, 57.

П.А. ФЛОРЕНСКИЙ

...Научная речь — выкованное из повседневного языка орудие, при помощи которого овладеваем мы предметом познания. Суть науки — в построении или, точнее, в устроении терминологии. Слово ходячее и неопределенное, выковать в удачный термин — это и значит ре­шить поставленную проблему. Всякая наука — система терминов. Поэтому жизнь терминов и есть история науки, все равно какой, есте­ствознания ли, юриспруденции или математики. Изучить историю науки — это значит изучить историю терминологии, то есть историю овладения умом предлежащего ему предмета знания. Не ищите в науке ничего, кроме терминов, данных в их соотношениях: все содер­жание науки, как таковой, сводится именно к терминам в их связях, которые (связи) первично даются определениями терминов...

Технические выражения и обобщающие формулы, словес­ные или символические, например, алгебраические, — такова пер­вая пара соответственно связанных и взаимно превращаемых сту­пеней на пути мысли. Всякое техническое наименование, в какой угодно области знания, вводится определением, а это последнее предполагает за собою некоторое экзистенциальное суждение — суждение о существовании того комплекса признаков, который свя­зывается воедино выставляемым определением; это экзистенци­альное суждение или эта экзистенциальная интуиция свидетельст­вует о возможности этого комплекса — возможности внутренней, отнюдь не формально-логической, но связанной со всем строением данной области познаваемого, возможности, приемлемой всеми за­кономерностями этой области... Если определение лишено экзистенциальности, так понимаемой, то оно есть лишь пустое притязание, видимость слова, но не слово, ибо мыслится только в качестве звука, сопровождаемого случайными ассоциациями, но не как определен­ное содержание мысли, и потому беспредметное...

...Обиходный язык имеет, в большинстве случаев, известную степень вялости или двусмысленности, подобно тому, как ходячее знание обычно заключает в себе нечто расплывчатое и неопреде­ленное. Это знание имеет дело обычно не с одним только разумом, но обращение более или менее к какой-либо заинтересованности или возбуждает фантазию; на службе такому знанию и обиходный язык всегда содержит, следовательно, окраску заинтересованнос­ти или воображения. Однако, по мере того как наше познание ста­новится вполне точным и чисто разумным, мы требуем также точ­ного и разумного языка...

Флоренский П. Термин // Материалы и сообщения по славяноведению. — М., 1986. — С. 244—247.

…Гений — это сохраненное детство, а талант — сохраненная юность...

Флоренский П. Ближе к жизни мира //

Советская культура. — 1988. — 3 нояб.

...Я стал на твердую почву, и когда огляделся, то оказалось, что эта твердая почва есть та самая, на которой я стоял с раннего детства...

Флоренский П. Воспоминания // Литературная учеба. — 1988. — № 6. — С. 117.

...Я сказал слово “рай”, ибо так именно понимаю своего отца — на чистом поле семейной жизни возрастить рай, которому не была бы страшна ни внешняя непогода, ни холод и грязь общественных от­ношений, ни, кажется, сама смерть...

Флоренский П. Воспоминания // Литературная учеба. — 1988. — №2. — С. 147.

...Александр. Это имя соответствует, в основе своей, сангвистическому темпераменту, с уклоном к холерическому. Благородство, от­крытость настроения, легкость обращения с людьми характерны для этого имени...

...Ум Александров четкий и трезвый, слегка иронический, быстр и многосторонен. Но это ум самоудовлетворенный своей гар­моничностью, и он боится вопросов, раскрывающих недра...

...Благородство этого духовного склада, рыцарственность не есть в нем вспышка и порыв, а склонность, оформленная вроде правила...

...Имя Александр хочет быть микрокосмом, и когда получает достаточный питательный материал для оформления, то становит­ся таковым: гений...

...Самая программность Александров... имеет источником от­сутствие достаточно плотного соприкосновения с космосом... Он мо­нада, не имеющая окон...

Флоренский П. Имена // Социологические исследования.

-- 1988. -- № 6. -- С. 65--67.

...Но вдруг меня пробудило что-то, какой-то внутренний толчок. Это не был какой-либо образ, не была какая-либо мысль. Может быть, наиболее подходящим было бы сравнить его с электрическим уда­ром, однако, с тою существенною разницею, что электрический удар ощущается телом, а этот к телу никакого отношения не имел... Это было ощущение, словно сильная воля, безмерно превосходящая мою и безмерно более моей авторитетная, действует на меня раньше, чем сам я успею не только выполнить ее требования, но и сообразить... Этот духовный толчок мгновенно и вполне пробудил меня, причем такое пробуждение похоже, как если бы свалиться с крыши. Таким же порядком он выбросил меня из постели во двор...

...Я стоял во дворе, залитом лунным светом. Над огромными акациями, прямо в зените, висел серебряный диск луны, совсем не­большой и до жуткости отчетливый. Казалось, он падает на голову, и от него хотелось скрыться в тень, но властная сила удерживала на месте... Мало-помалу я стал приходить в себя. Тут-то и произош­ло то, ради чего был я вызван наружу. В воздухе раздался совер-

шенно отчетливый и громкий голос, назвавший дважды мое имя: “Павел! Павел!”....Именно зов, — в мажорном ладе, без каких-либо косвенных оттенков. Он выражал прямо и точно именно и только то, что хотел выразить — призыв... Я хорошо помню и тембр его, не мужской и не женский, упруго звонкий и очень чистый...

Флоренский П. Воспоминания //
Литературная учеба. —1988, — № 6. — С. 145 — 147.