Принцип ответственности 4 страница

Ибо так уж мы устроены: познание malum оказывается для нас делом бесконечно более легким, чем познание bonum17*. Зло непосредственнее, принудительнее, подвержено куда меньшей разноголосице мнений, но прежде всего – не чинится: уже само наличие зла навязывает его нам, между тем как добро может присутствовать незаметно и оставаться непознанным, если мы не станем предаваться рефлексии (для которой у нас должна иметься особая причина). Насчет зла у нас, когда мы его испытываем, нет никаких сомнений; относительно добра уверенность появляется по большей части кружным путем, через зло. Сомнительно, приходило ли кому-либо в голову петь хвалу здоровью, не зная болезни хотя бы по виду, честности – не познакомившись с мошенством, превозносить мир – не зная бедствий войны. По этой причине философия нравственности, дабы узнать, что мы по-настоящему ценим, должна советоваться с нашими страхами еще прежде наших желаний@1. И хотя то, чего больше всего боятся, не обязательно в наибольшей степени страха достойно, а его противоположность должна оказаться наивысшим благом еще с меньшей обязательностью (скорее наивысшее благо может быть совершенно свободно от противоположности злу), так что эвристика страха, разумеется, не есть последнее слово в наших поисках добра, она тем не менее является здесь в высшей степени полезным первым словом, и от нее следует взять все, что она способна дать в той области, где нам отпущено так мало слов, являющихся сами по себе.

4. "Первая обязанность" этики будущего:
формирование представления об отдаленных последствиях

Но и там, где это слово само не является, разыскивать его становится нашим долгом, потому что также и там не обойтись без руководства со стороны страха. Так обстоит дело с разыскиваемой нами "этикой будущего", где как раз то, чего следует опасаться, еще неведомо и, быть может, не имеет никаких аналогов в прошлом и нынешнем опыте. И здесь, таким образом, данное в представлении malum должно взять на себя роль malum изведанного, а такое представление не возникает само собой, но должно быть сформировано преднамеренно. Таким образом, заблаговременное формирование этого представления должно стать первой, так сказать, предваряющей обязанностью разыскиваемой здесь этики.

5. "Вторая обязанность": мобилизация соразмерного
представлению чувства

Однако тут же становится очевидно, что это данное в представлении malum, поскольку оно не является непосредственно моим, вовсе не склонно вызывать страх с тем автоматизмом, с каким он возникает в случае зла известного и угрожающего мне самому. Это значит, что как представление о том, чего следует опасаться, так и сам страх этого в равной степени неспособны возникнуть самостоятельно. Также и его нужно еще вызвать. Таким образом, дело здесь обстоит не так просто, как для Гоббса, который делает исходным положением нравственности не любовь к summum bonum, а страх перед summum malum18*, а именно страх насильственной смерти. Такая смерть хорошо нам знакома, она постоянно рядом и порождает сильнейший страх в качестве непроизвольной, совершенно неизбежной реакции прирожденного нашей природе инстинкта самосохранения. Являющаяся мне в представлении судьба будущего человека (уж не говоря о судьбе планеты), которая не затрагивает ни меня, ни кого другого, поскольку он не связан с нами ни узами любви, ни непосредственного сопереживания, сама по себе неспособна оказать такое воздействие на наши души. И тем не менее она "должна" таким влиянием обладать, т. е. мы в себе должны зарезервировать за нею такое влияние. Итак, речь здесь следует вести не о Гоббсовом "патологическом" (если применить выражение Канта19*) страхе, самопроизвольно обрушивающемся на нас пред лицом того, что его вызывает, но о страхе духовном, который, как результат занятия определенной позиции, является нашим собственным творением. Так что занятие этой позиции, т. е. самоподготовка к готовности принять близко к сердцу еще только воображаемые счастье и несчастье будущих поколений20*, представляет собой вторую "предваряющую" обязанность разыскиваемой этики, стоящей после первой – подвести нас к самому этому способу мышления. Получив же от него наставление, мы будем принуждены выработать в себе соответствующий данным обстоятельствам страх. Ясно, что характер долженствования, связанный с той и другой обязанностью, восходит к этическому фундаментальному принципу, который должен быть уже познан и признан, чтобы они были признаны в качестве им заповеданных, т. е. именно обязанностей. Но об этом – немного погодя.

6. Ненадежность проекций в будущее

Сначала же возвратимся к возложенной на наше мышление обязанности (если она и в самом деле ею является). Мы сказали, что разыскиваемая здесь истина является предметом научного познания, ибо как предприятия, чьи отдаленные последствия нам следует узнавать с помощью экстраполяции, возможны только на научной основе, так и сама эта экстраполяция требует по крайней мере той же степени научности, которая была применена в самих этих предприятиях. Фактически же экстраполяция требует научности даже еще более высокой ступени. Ибо того, чего оказывается достаточным для ближнего прогноза, на основании которого всякий раз предпринимаются соответствующие действия в рамках технической цивилизации, может оказаться принципиально недостаточным для прогноза отдаленного, к которому мы стремимся в экстраполяции, необходимой для этических целей. Этому отдаленному виду прогноза навсегда отказано в надежности, которой обладает ближний прогноз, без чего вообще не было бы в состоянии функционировать все технологическое предприятие. Приводить основания этого здесь нет необходимости. Назовем лишь неподдающуюся никаким (в том числе и электронным21*) математическим расчетам сложность общественных и биосферных комплексных воздействий, сущностную, извечно чреватую неожиданностями неисчерпаемость человека, и непредсказуемость будущих изобретений, т. е. невозможность их совершить до реального их совершения. Об этом мы еще поговорим. Как бы то ни было, необходимая экстраполяция требует на порядок более высокой степени научности, нежели та, что уже присутствует в технологическом процессе, а поскольку там представлен всякий раз оптимальный уровень реально существующей научности, требующееся знание всегда с неизбежностью оказывается все еще вне нашей досягаемости, так что в качестве же предвидения (Vorwissen) мы им вовсе никогда обладать не будем, и в лучшем случае оно сделается доступным нам задним числом.

7. Знание о возможном
эвристически достаточно для учения о принципах

Однако это не мешает заниматься проекциями вероятных или хотя бы только возможных конечных последствий в будущее: одного знания возможностей, которого, разумеется, недостаточно для предсказания, вполне хватает для целей эвристической казуистики, встающей на службу этическому учению о принципах. Ее средством являются мысленные эксперименты, для которых характерна гипотетичность не только в сфере посылки (" если будет сделано то-то, последует то-то"), но и предположительность в заключении от "если" к "тогда" ("…тогда может последовать то-то"). Именно содержание, а не достоверность являющегося представлению в качестве возможного "тогда" делает зримыми неведомые прежде, потому что в них никогда не возникало нужды, моральные принципы. Уже сама возможность приводит к необходимости, а рефлексия относительно полностью разработанного в воображении возможного открывает доступ к новой истине. Однако эта истина относится к сфере идеального, т. е. в такой же степени является предметом философского знания, как и сам фундаментальный первый принцип, и ее надежность не зависит от степени надежности научных проекций, снабжающих ее парадигматическим материалом. И пускай даже эта истина имеет свое последнее удостоверение в самоочевидности разума, априорном утверждении веры или же метафизическом волевом решении – ее высказывания все равно имеют аподиктический характер, между тем как результаты гипотетических мысленных экспериментов в лучшем случае могут претендовать на вероятность. Этого достаточно в случае, если им определено быть не средствами доказательства, но наглядными демонстрациями. Таким образом, речь здесь идет о вымышленной казуистике, которая, в отличие от казуистики, обыкновенно используемой в праве и морали для обследования уже известных принципов, служит отслеживанию и обнаружению принципов еще неизвестных. Заслуживающей серьезного отношения стороной "science fiction"22* является как раз постановка таких возникающих на основе хорошей информированности мысленных экспериментов, гибкие результаты которых вполне отвечают эвристической функции, о которой идет здесь речь. (Вспомним, к примеру, "Прекрасный новый мир" О. Хаксли.)

8. Однако, по всей видимости, непригодно
для применения принципов в области политики

Разумеется23*, ненадежность проекций в будущее, остающаяся без последствий для учения о принципах, становится вполне ощутимой слабостью там, где она должна взять на себя роль прогноза, а именно в области практически-политического применения (которое вообще, как мы еще увидим, является не только теоретически, но и в смысле действенности самым слабым звеном всей системы в целом). Ибо здесь явленный представлению конечный результат должен приводить к решению о том, что теперь делать, а что нет, между тем как от предсказания требуют уже значительной надежности, чтобы отказаться от желательного и вполне надежного ближайшего результата из-за каких-то отдаленных последствий, да еще нас самих не затрагивающих. Правда, в случаях действительно эпохальных решений порядок величин нежелательных последствий настолько превосходит желаемые близкие результаты, что это уже само по себе должно перевесить различие в надежности. И тем не менее "чистая возможность" проекций, неизбежно сопряженная с теоретической слабостью всех имеющихся здесь в нашем распоряжении процедур экстраполяции, вполне может оказаться губительной, потому что она, конечно же, означает, что возможен (а кто запретит кому-либо сказать "столь же возможен"?) и иной результат. И здесь уже интерес, склонность или мнение могут отыскивать среди прогнозов по поводу и так уже покровительствуемого ими проекта всякий раз наиболее благоприятный или вообще отделываться от них агностическим суждением, что "мы знаем слишком мало, чтобы отказываться от известного ради неизвестного", и вообще наставать на том, что можно будет что-то подправить "по ходу дела", так что "посмотрим (т. е. будущие поколения посмотрят), что получится". Однако из-за этого те узрения, что были, возможно, казуистикой приобретены, вследствие нерешительности даваемых прогнозов останутся без своевременного применения, и самые прекрасные принципы будут вынуждены пребывать без дела, пока, быть может, не будет слишком поздно.

II. Преимущество неблагоприятного прогноза
перед благоприятным

Однако именно эту-то неуверенность, угрожающую сделать этическое узрение недействительным для рассматриваемой здесь ответственности за будущее, неуверенность, которая, разумеется, не ограничивается пророчествами одних лишь бедствий, следует включить в этическую теорию и сделать ее поводом для нового фундаментального положения, которое, в свою очередь, может сделаться практическим предписанием. Это предписание, сформулированное в примитивной форме, велит больше прислушиваться к пророчествам бедствий, чем к пророчествам благоденствия. Кратко обрисуем причины этого.

1. Вероятности в случае значительных предприятий

Начать с того, что с распределением вероятностей благоприятного и неблагоприятного исхода неизвестного эксперимента все обстоит совершенно так же, как с попаданием и непопаданием в цель: попадание в цель представляет собой лишь одну из бесчисленных альтернатив, представляющих собой более или менее удаленные от нее неудачные попытки. И хотя в случае мелочей мы можем смириться с большим числом таких неудач ради того, чтобы достичь редко выпадающего успеха, в случае предметов более значительных их количество должно быть весьма и весьма ограниченным, когда же дело идет о вещах поистине великих, необратимых, затрагивающих корни всего человеческого предприятия в целом, неудач не может быть вообще. С небольшими вещами работает эволюция, которая никогда не ставит на карту все сразу и потому может совершать раз за разом бесчисленное количество "ошибок", на основе которых ее терпеливым, медлительным процедурам удаются немногие, и также небольшие по величине "попадания". Не обладая ни терпеливостью, ни медлительностью, громадное предприятие современной технологии собирает (как предприятие в целом, так и отдельные его проекты) множество крошечных шажков естественного развития воедино, в несколько скачков колоссальной величины, и тем самым лишается обеспечивающих устойчивость жизни преимуществ действующей на ощупь природы. К каузальному размаху добавляется еще и каузальная скорость вмешательств в жизненные взаимосвязи. Поэтому технология очень и очень далека от того, чтобы "распространить контроль на собственную эволюцию", т. е. заменить, полагаясь на разум, слепой и медлительный случай сознательным и стремительным планированием, повышающим надежность перспектив человека на успех в ходе эволюции. Между тем все это порождает совершенно новые неуверенность и опасность, возрастающие в том же масштабе, что и размеры предпринимаемого вмешательства, притом что с сокращением времени достижения значительных целей его уже не остается на исправление прямо-таки неизбежных и уже не незначительных ошибок. Что касается неизбежности последних, то при этой замене долговременности естественной эволюции относительной краткостью человеческого планирования не следует упускать из виду, что скоротечное для эволюции оказывается очень протяженным для человека, и здесь также вступает в игру бессилие нашего знания в отношении долговременных прогнозов. А если принять во внимание еще и вышеуказанную, существующую независимо от всего прочего диспропорцию вероятностей, становится вполне естественной заповедь: в отношении вещей, связанных с возможным наступлением столь капитальных последствий, придавать угрозе большее значение, чем обетованию благ, и избегать апокалиптических перспектив даже ценою того, что при этом останутся нереализованными эсхатологические свершения. Это есть заповедь благоразумия перед лицом происходящей в революционном стиле, под знаком технологии, подмены принципа "или-или" эволюционного механизма – имманентным технологии и чуждым эволюции "иду ва-банк".

2. Кумулятивная динамика технических процессов

К этому соображению общего характера присоединяется, во-вторых, следующее: весьма своеобразно обстоит здесь дело с тем, всегда оказывающимся под рукой "походудела", которому столь часто полагают возможным поручить исправление промахов. Опыт показывает, что процессы, запускаемые имеющей в виду ближайшие цели технологической деятельностью, имеют тенденцию делаться самостоятельными, т. е. приобретать свою собственную, вынужденную динамику, самодеятельный импульс, в силу которого они оказываются не только, как уже говорилось, необратимыми, но и самодвижными, так что опережают волю и планы самого деятеля. Однажды начатое отбирает закон его деятельности у нас из рук, и приобретшие окончательный вид факты, положившие ему начало, кумулятивно нарастая, становятся законом его продолжения. Так что пускай даже случится так, что мы "распространим контроль на собственную эволюцию", она тем не менее ускользнет от нашего контроля именно в силу того, что вберет запустивший ее толчок в себя, и здесь в большей степени, чем где-либо еще, справедливо будет сказать, что, в то время как первый шаг мы делаем еще свободно, второй и все следующие за ним делают нас рабами. Таким образом, усвоив то положение, что ускорение подпитываемых технологией процессов уже не оставляет времени на самокоррекцию, мы оказываемся перед лицом следующего, а именно того, что во время, которое нам все-таки отводится, исправления делаются все более затруднительными, а свобода их предпринимать все более стесняется. Это с новой силой обязывает нас быть настороже при запуске таких процессов, предоставляя здесь достаточно серьезно обоснованным (т. е. отличным от фантастических кошмаров) возможностям бедствия преимущество перед пускай даже не менее обоснованными надеждами.

3. Субъект развития как святая святых

Наконец, в-третьих, уже не в столь прагматическом плане, следует подумать и о необходимости сохранять наследие предшествующей эволюции, которое не может быть столь уж дурным хотя бы в силу того, что наделило своих сегодняшних владельцев самовольно ими присвоенной способностью располагать благом и злом по собственному усмотрению. Однако наследие это можно и утратить. Находясь в ужасающем положении, мы можем ожидать, что само по себе изменение способно его улучшить, или уж во всяком случае (подобно пролетарию, которому "нечего терять, кроме своих цепей") спокойно ставить на кон то, чем обладаем, потому что, если нам повезет, положение лишь улучшится, если же нет, с проигрышем ставки потеря невелика. Однако поборники отважных утопических предприятий не могут апеллировать к этой логике. Ибо самое начало таких предприятий одушевляет гордость за достигнутое знание и способность его обрести, которые ведь могли явиться лишь плодом прошлого естественного развития. Так что в своей готовности ниспровергнуть достигнутые результаты, объявляя их тем самым недостаточными, такие люди подвергают эти предметы поношению, но тогда они, сами будучи таким результатом, расписываются в собственной непригодности для решения подобной задачи; или же они подтверждают свою квалифицированность для ее решения, но тогда одобряют и ее предпосылки@2.

Разумеется, существует еще и третья альтернатива: не пускаясь ни в поношения, ни в притязания на квалифицированность, просто говорить, что поскольку, мол, природой ничего не санкционировано, а потому все дозволено, существует свобода творческой игры, руководящаяся исключительно прихотями стремления поиграть и не претендующая ни на что, кроме как на овладение правилами самой этой игры, т. е. на техническую компетентность. Эта позиция нигилистической, избавленной от необходимости оправдываться свободы, внутренне непротиворечива, однако у нас нет нужды ее обсуждать, поскольку не можем же мы доверить свою судьбу неприкрытой безответственности. Какой-то авторитет должен быть признан уже хотя бы для выяснения идеалов, а он может опираться (если только не исходить, в дуалистическом стиле, из полной чуждости по происхождению субъекта познания и мира) лишь на сущностную достаточность нашей внутримировой реализации. Между тем эта достаточность человеческой природы (она является необходимой предпосылкой для дарования любых полномочий на творческое управление судьбой и сводится к достаточности в трех отношениях: истины, способности судить о ценностях и свободы) представляет собой некое диво посреди потока становления, откуда оно вынырнуло, превзойдя его по сущности, но который, однако, может вновь его поглотить. Так что обладание этой достаточностью, в той мере, в какой оно дается, говорит о том, что здесь, в этом потоке, возможно как сохранить, так и утратить бесконечно многое. И, прежде всего, в полномочия, которые здесь даются, ни в коем случае не могут включаться права на искажение, на угрозу самóй достаточности человеческой природы или ее "переделку". Никакой выигрыш не стоит такой цены, никакие перспективы выигрыша не оправдывают риск, которому она подвергается. И тем не менее этому трансцендентному началу грозит опасность быть брошенным в плавильный тигель технологической алхимии – как будто пересмотру может подлежать само то, что делает нас способными на пересмотр всего прочего. Даже отвлекаясь от заложенного здесь неверного расчета, демонстрируемая тем самым неблагодарность к наследию плохо согласуется с величайшим наслаждением его даром, который являет собой сама дерзкая попытка его пересмотра. О благодарности, благочестии, благоговении как составных частях этики, которая должна защитить будущее от технологического натиска и не в состоянии это сделать без прошлого, мы еще будем говорить впоследствии. Пока же следует констатировать лишь то, что среди стоящих на кону ставок находится, при всей его укорененности в материальном, метафизический факт, абсолют, возлагающий на нас великий долг по сохранению этой вверенной нам ценности – величайшей и бесконечно хрупкой. Долг этот стоит неизмеримо выше всех заветов и пожеланий любого мелиоризма24* во внешних областях жизни, и там, где речь идет о нем, дело уже не в рассмотрении шансов на успех или неудачу, но о не подлежащей никакому взвешиванию опасности бесконечной неудачи рядом с надеждой на конечный успех. Этому фундаментальному явлению, целостность которого следует сохранить любой ценой, не следует ждать благодати ни от какого будущего, поскольку явление это "благо" уже в его теперешнем виде, так что для него достаточно убедительный неблагоприятный прогноз и в самом деле имеет куда большее значение, чем, может быть, не менее убедительный, однако распространяющийся на сущностно более низкую область прогноз благоприятный. На высказываемый в адрес такой склонности к бедственным пророчествам упрек в "пессимизме" можно ответить, что еще больший пессимизм проявляет тот, кто считает наличное настолько дурным или недостаточно ценным, что решается взять на себя какой угодно риск возможного его улучшения.

III. Момент лотереи в деятельности

Вот что можно сказать об основаниях для указанного предписания. Однако сформулируем теперь стоящий за этим этический принцип, который только и сообщает самим основаниям силу. Мы исходим из того, что саму ненадежность всех отдаленных прогнозов, которая, в условиях равновесия их альтернатив, надо полагать, парализует применимость принципов к сфере фактов, следует воспринимать как факт, для надлежащего обращения с которым у этики должен иметься свой, вовсе уже не ненадежный принцип. То, что обсуждалось нами до сих пор, было уже практическим предписанием, где находил выражение принцип, согласно которому в отношении вещей, обладающих размерностью определенного порядка, а именно апокалиптическим потенциалом, неблагоприятные прогнозы должны иметь больший вес, чем прогнозы благоприятные. Отправным моментом для всего этого рассуждения служило то, что сегодня (и так будет продолжаться впредь) наша деятельность оперирует с величинами именно такого порядка, что уже само по себе есть нечто небывалое в истории человечества. Этой небывалостью отменяется принимавшаяся в неявном виде отправная точка всей предыдущей этики: в условиях невозможности учесть все долговременные последствия принимать в расчет лишь ближайшее, возлагая заботы об отдаленном будущем на само это будущее. Данный отправной момент продолжает сохранять свое значение в сфере частной деятельности, где как заманчивые, так и угрожающие отдаленные перспективы в равной степени представляют собой не более, чем праздные фантазии, за которыми не может признано ни прагматическое, ни моральное влияние на решения, принимаемые в области ближайшего. Игнорировать такие перспективы, как и любые безосновательные надежды и страхи – вот единственное соответствующее их ненадежности предписание, недопущение же терзаний по поводу неизвестного есть предварительное условие деятельной добродетели. Однако с приобретением деятельностью новых измерений речь идет уже не о праздных фантазиях: проекция на отдаленную перспективу является ее сущностной составляющей и ее долгом, а ненадежности такой проекции должно быть поэтому дано уже иное предписание.

Содержание такого предписания мы знаем; принцип его становится нам известен, когда мы размышляем над моментом лотереи или пари, присутствующим во всей человеческой деятельности как в отношении ее исхода, так и побочных последствий, и спрашиваем самих себя, какая ставка допустима здесь с этической точки зрения.

1. Вправе ли я делать ставку,
затрагивающую интересы других людей?

Ответ на это готов сразу: строго говоря, никто не может держать пари на то, что ему не принадлежит (причем остается открытым вопрос, вправе ли мы держать пари на все из того, что нам принадлежит). Однако при соблюдении такого правила жизнь становится невозможной, поскольку в условиях теснейшей переплетенности человеческих дел, как и вообще всего на свете, совершенно невозможно избежать того, чтобы мои действия не оказали влияние на судьбу других людей, так что, ставя на кон свое, я всегда ставлю и нечто принадлежащее другому, на что я, собственно говоря, не имею никакого права. Этот момент вины приходится брать на себя во всякой деятельности (причем квиетистское невмешательство является лишь одним видов деятельности), и это справедливо не только в отношении той, остающейся нам неизвестной, вины, с чьей неизбежностью нам, как правило, приходится мириться, но также и вины известной и предвидимой. "Der Handelnde ist immer gewissenlos (Деятель всегда бессовестен)", – сказал Гёте25*, имевший в виду скорее всего готовность к этой виновности. Определение того, какой объем такой бессовестности способна допустить высшая нравственная совесть, т. е. насколько далеко могут наши проекты заходить в сознательном нарушении или хотя бы риске (в качестве "ставки") чужими интересами, представляет собой в каждом отдельном случае задачу казуистики ответственности и, в сущности, учением о принципах установлено быть не может. Вообще говоря, в ставке как на свое, так и на чужое недопустимы лишь баловство и легкомыслие, т. е. бессовестность не должна быть бездумной; так, баловством было бы, например, поставить на кон что-то значительное ради ничтожных целей. Легкомыслие по отношению к собственному благу и даже жизни является неоспоримым правом каждого, и самое большее, что может быть сказано о таком праве – это то, что оно ограничивается противостоящим ему долгом, однако никак нельзя утверждать, что оно таким долгом уничтожается. Лишь вовлечение в мое "пари" другого делает легкомыслие неприемлемым.

2. Могу ли я делать ставку на интересы других
в полном их объеме?

Но что до вовлечения, при соблюдении этого условия, в игру с сомнительным исходом того, что нам не принадлежит, то дополнением к первому, не всеобщезначимому ответу может быть утверждение, что в ставку никогда не должны включаться интересы другого, о котором здесь идет речь, в их полном объеме, и прежде всего – его жизнь. И в самом деле, при преследовании моих личных интересов это безусловно так, уже из-за несоразмерности, существующей здесь между частичностью преследуемого интереса и тотальностью того, что подвергается риску; однако это продолжает быть верным и тогда, когда речь идет уже не только о моей выгоде, но и о жизни. Однако относится ли это к преследованию бескорыстных целей? Особенно таких, к которым устремляются в интересах того, кто подвергается риску? Никто не будет отрицать право государственного деятеля поставить под угрозу будущее существование нации, когда игра действительно идет до последнего. Так возникают ужасные, однако нравственно оправданные решения относительно войны и мира, когда ставкой ради будущего делается само это будущее. Нужно только прибавить, что это может иметь место не ради соблазна счастливого будущего, а лишь под угрозой будущего ужасающего: не для того, чтобы обрести высшее благо (что, возможно, и вообще есть проявление гордыни), но лишь для избежания крайнего зла. За последним соображением всегда должно сохраняться первенство, лишь им извиняется необходимость. Ибо жизнь без высшего блага возможна, в то время как в условиях крайнего зла неприемлема. У альтернативы "все приобрести или все потерять" никогда не бывает прочного основания; однако попытка спасти неотчуждаемое даже с риском утратить все может быть нравственно оправдана и даже рекомендована. При таких ограничениях утверждение, что ставкой в сопряженной с моментом лотереи деятельности никогда не могут быть интересы затрагиваемого другого в их полном объеме, теряет свою безусловную значимость.

3. Мелиоризм не является оправданием ставки ва-банк

Однако это ограничение, а именно то, что лишь защита от крайнего зла, но не достижение высшего блага, может в некоторых обстоятельствах оправдать, ради интересов самих же других субъектов, ставку на их интересы в полном объеме, исключает из сферы этого дозволения великие дерзновения технологии. Ибо они-то предпринимаются не для спасения существующего или уничтожения невыносимого, но для постоянного улучшения уже достигнутого, т. е. для прогресса, тщеславнейшим образом нацеленного на достижение земного рая. Поэтому прогресс и все дела его пребывает скорее под знаком гордыни, чем необходимости, и отказ от его авантюр затрагивает то, что выходит за пределы необходимого, в то время как их осуществление может коснуться самого безусловного. Так что здесь, в тех случаях, на которые не распространяется действие ограничения, положение о том, что мои действия не должны вовлекать в игру интересы соответствующих субъектов (в данном случае – людей будущего) " в полном их объеме " вновь обретает силу.

4. Отсутствие у человечества права на самоубийство

И наконец, как свод – замковым камнем, все здесь скрепляется тем обстоятельством, что "совокупность" интересов, подвергаемых риску лотереи, имеет в случае технологического прогресса несравненно более расширенный смысл, чем при иных человеческих решениях с рискованными последствиями. Даже когда политический лидер, в судьбоносную годину, ставит на карту само существование своего племени, своего города, своей нации, он все-таки знает, что и после возможной их гибели здесь, на Земле, все-таки сохранится человечество, уцелеет мир жизни. Лишь в рамках этой перекрывающей все прочее предпосылки, в определенных крайних случаях, оказывается подчас нравственно оправданным великое рискованное дерзновение. Однако даже для спасения своей нации государственный деятель не имеет права применять такие средства, которые могут уничтожить человечество. Так вот, если говорить о возможных деяниях технологии, многие из них обладают в своей кумулятивности именно такими глобальными охватом и глубиной, т. е. способностью представить собой угрозу существованию человека в будущем или же его сущности. На правах доверенного лица граждан, государственный деятель может (в плане идеальном) базировать свои судьбоносные решения на согласии тех людей, за которых он решает. Однако от будущего человечества не может быть получено, не может быть даже предположено согласие на его небытие или обесчеловеченность; а если бы некто все же захотел бы такое согласие предположить (почти безумное предположение), его следовало бы оспорить, ибо имеется (правда, это еще должно быть продемонстрировано) безусловная обязанность человечества существовать, которую не следует смешивать с условной обязанностью существовать отдельного человека. Возможно рассуждать об индивидуальном праве на самоубийство; право на самоубийство человечества обсуждению не подлежит.