Основные подходы к интерпретации субъектов и объектов политики

Закономерен вопрос, кто же входит в число реальных, а не номинальных субъектов и объектов политических отношений, да и кто, в основном, играет именно активно-субъектную роль в политике: индивиды, рядовые граждане или выдающие политические деятели, большие или малые социальные группы, партии или государственные учреждения? На этот вопрос предлагается два основных варианта ответа, сопряженных соответственно с двумя наиболее распространенными и уже упомянутыми нами теоретическими подходами — организационно-институциональным и социально-редуктивным.

Первый, организационно-институциональный подход, связан со сведением всех субъектов политики к государственным (реже и к негосударственным) институтам. Представление о политике как об активной деятельности политических институтов, как о функционировании легальных государственных учреждений и норм выступало в качестве основы государственническо-институционной концепции, господствовавшей в политической мысли вплоть до начала XX века.

В последние годы политология, пережив революцию, совершенную бихевиоралистами и сторонниками концепции «рационального выбора», уже упомянутого в главе VI, столкнулась с ренессансом институционального подхода, когда на смену так называемому «старому институционализму» пришла уже упоминавшаяся выше теория «нового институционализма», которая политические институты понимает не только как официальные учреждения и формальные правила, а и как некие организационные модели отношений между социальными субъектами и объектами по поводу власти, включающие в себя неформальные нормы и процедуры и, кроме этого, связанные с самим формированием и активностью этих политических организаций. При этом известные американские политологи Д. Марч и Д. Олсен в своей, обобщающей концепцию «нового институционализма», работе под. характерным названием «Вновь открывая институты: Организационный базис политики» (1989) пишут следующее: «Многие из основных акторов в современных экономических и политических системах являются формальными организациями, а легальные и бюрократические институты

играют доминирующую роль в современной жизни»⁴. Далее они замечают, что нельзя сводить совокупность субъектов политики к «зеркалу социальных сил», поскольку политические учреждения и их организационные компоненты явно обладают известной автономией.

Далее в главе XX специально и подробно рассказывается о дискуссии между «контектстуалистами», сводящими субъектов политических изменений к классам и деятельности социальных групп (Б. Мур, А, Пржеворский и др.) и «институционалистами», считающими именно институциональные организации автономной движущей силой политической динамики (Т. Скокпол, С. Хантингтон и др.). Здесь же необходимо подчеркнуть, что в политике существуют как официальные и формальные учреждения, так и неофициальные организованные структуры, неформальные институты. Например, в России порой такие высокие официальные институты как федеральный и региональные парламенты и суды играют куда меньшую роль, чем корпоративно-ведомственные кланы бюрократии или неформальные клубы политиков и бизнесменов. В этом смысле «теневые» (или «криптократические»), неформальные организации типа масонской ложи «П-2» в Италии, которая объединяла около 2-х тысяч человек, представлявших высший истеблишмент страны, иногда более влиятельны, чем некоторые официальные органы власти. И в этом же плане такие «неформальные» политические институты, как бюрократические ведомственные корпорации (например, внутри департаментов московской мэрии) или региональные элитные группировки в Москве, сплоченные и организованные, могут вполне «дать фору», а то и «потягаться силой» с такими формальными и официальными структурами, как Мосгордума или Мосгорсуд.

Систематические основы нормативно-институционального подхода к определению политических субъектов были заложены в наиболее развернутом виде в «Левиафане» Т. Гоббса. Т. Гоббс совершенно определенно отличал «политические тела», как элементы государственного механизма (например, монарх-суверен, министры правительства, парламент и т. д.), от так называемых «частных тел», публично-правового характера и, следовательно, не имеющих полномочий самостоятельно вести политическую борьбу и участвовать в отправлении власти. Автор «Левиафана» отрицал необходимость существования каких-либо автономных политических субъектов вне государственных институтов, поскольку «разрешить политическому телу подданных иметь абсолютное представительство всех его интересов и стремлений значило бы уступить соответствующую часть власти государства и разделить верховную власть, что противоречило бы целям водворения мира среди подданных и их защиты»⁵.

Т. Гоббс прекрасно понимал, что, несмотря на то что субъектами политики должны быть лишь «политические тела», обладающие полномочиями государственной власти (то есть лишь государственно-публичные институты), в реальную политическую жизнь вторгаются и «частные тела», иногда не только не обладающие полномочиями власти, но даже прямо противостоящие ей. Им приводятся примеры «корпораций воров», «заговорщических партий» или «частных лиг», которые являются нелегальными по характеру, что ставит их вне закона и выводит за рамки официальной политики как организации, не соблюдающие установленные государством и правом формальные правила политической игры. И практически вплоть до конца ХIХ — начала XX в. институциональный подход к участникам политической жизни, отдающий приоритетную роль официальным институтам, выступает в качестве расхожей парадигмы в интерпретации субъектов политических отношений.

Другой, условно говоря, соцнально-редуктнв ный подход (или редукционизм), исходит из прямо противоположной идеи переноса приоритетов в анализе политических отношений с формальных институтов, государственных учреждений и организаций на уровень поведения индивидов и групповой динамики, изучения взаимодействий общества, групп и личности. В границах данного подхода, по сути дела, практически полностью элиминируется автономия «политических тел», государственных институтов, поскольку последние либо прямо редуцируются лишь к организационным формам групповой активности, либо становятся неким «вторичным» механизмом представительства и артикуляции интересов социальных групп, делегирующих им свои полномочия.

Впервые в систематической форме такая интерпретация отношений между политическими субъектами и объектами была сформулирована в классическом марксизме. Классы в антагонистическом обществе становятся как бы «первичными» субъектами политики, и, соответственно, политические отношения являются, прежде всего, «продуктом» отношений между классами. Таким образом, государство выступает в качестве политической организации, инструментального аппарата насилия господствующего класса, а партии представляют собой политический авангард, наиболее сознательную и организованную часть того или иного класса. К примеру, по Ф. Энгельсу, в политической жизни Англии середины XIX века партия тори отвечала интересам лендлордов, виги — это был партийный авангард промышленной буржуазии, а чартисты являлись партией пролетариата⁶.

Однако следует заметить, что такого рода однолинейное упрощение политических отношений иногда приводило марксистов к парадоксам, нередко даже уточнившим так называемый «классовый подход» к политике. Например, В. И. Ленину в 1920 году в «Детской болезни «левизны» в коммунизме» пришлось разбирать вопрос о роли компартии, субординации политических субъектов и объектов, их соотносительности, возникший при анализе цепочки «вожди — партии — классы — массы». «Всем известно, — писал В. И. Ленин, в определенной степени корректируя одномерность классовой редукции,— что массы делятся на классы,... что классами руководят обычно и в большинстве случаев, по крайней мере в современных цивилизованных странах, политические партии, что политические партии управляются более или менее устойчивыми группами наиболее авторитетных, влиятельных, опытных, выбираемых на самые ответственные должности лиц, называемых вождями»⁷. Таким образом, партия является не только «слепком» классовой позиции, классовой силой, но и выполняет функции «обратной связи», выступая субъектом политического руководства, подчиняясь при этом субъекту более высокого иерархического порядка— группе лидеров или вождей.

В этом же духе социальной редукции агентов политики построена другая, не менее известная концепция «групп интересов» (или «заинтересованных групп» — от англ. «interest groups»), которая стала одним из краеугольных камней современных бихевиоралистских моделей политических отношений. Основы концепции «групп интересов» были разработаны американским политологом и социологом А. Бентли в его работе «Процесс управления» (1908). А. Бентли критикует классовую теорию и методологию К. Маркса за то, что последний использует для анализа политических отношений классы, как слишком большие и стабильные коллективы, которые обладают «множественными интересами» и поэтому непригодны для изучения быстро изменяющейся динамики политических ситуаций⁸. Вместо классов в качестве субъекта политики А. Бентли предлагает «группу интересов», которую он определяет как объединение людей на основе общности интересов и действий в данной конкретной политической ситуации. При этом индивид как бы интегрирован в группу, а индивидуальная политическая деятельность рассматривается в рамках интегральной динамики коллективного политического субъекта, реализующего общегрупповые интересы.

В борьбе за власть одна из «групп интересов» становится «группой-победительницей», устанавливая контроль над государством. Политические отношения приобретают, таким образом, вид совокупности или мозаики «групп интересов», как политических субъектов, взаимно давящих друг на друга. Существенной стороной

концепции А. Бентли явилась его трактовка государственных институтов и их роли в политических отношениях. А. Бентли преодолевает доминирующий в американской политологии этого времени институциональный подход, редуцируя, например, правительство к так называемой «официальной группе интересов» особого рода, обладающей властью, стабильной структурой и конституционно-правовым статусом. Следовательно, вовсе не политические институты и прокламируемые ими цели, идеи и нормы являются существенными для анализа политической жизни. «Первичным» агентом выступает социальная «группа интересов», ее эмпирически наблюдаемое поведение и деятельность, при этом во взаимодавлении и через взаимодействие с другими социальными группами. На сегодняшний день концепция «групп интересов» весьма широко используется в зарубежной, прежде всего в американской, политологии в случаях, когда речь идет о профсоюзах и союзах предпринимателей, молодежных и ветеранских организациях, женских и этноконфессиональных объединениях, их политической роли и функциях. А. Бентли одним из первых поставил также вопрос о типологии политических субъектов, видах «групп интересов» как агентов политики.

В рамках современной американской политологии (как выше уже упоминалось) сложился и такой подход, когда в качестве «первичного», исходного субъекта политики выделяют просто личность, или индивид, в отношении к которому групповая идентификация занимает лишь производное место. Эта традиция нашла, в известной степени, свое отражение как в бихевиоралистской концепции политического поведения, так и в теории «рационального выбора». К примеру, Г. Лассуэлл, один из классиков бихевиоралистской школы, формулирует следующее положение, характеризующее основного и исходного субъекта политической активности: «Человек добивается достижения определенных ценностей через посредство институтов в отношении определенных ресурсов»⁹. Примерно из той же идеи исходят сторонники концепции «рационального выбора», как уже отмечалось выше, редуцирующие политику к совокупности поведений индивидуальных субъектов и, как уже было указано, исходящие из постулата о том, что и избиратели, и политики — это субъекты, всегда рационально преследующие цели максимальной выгоды или пользы.