Низменный гедонизм связан с культом тела, тогда как возвышенный - с культом духовных ценностей, с жизнью духа в теле. 5 страница

 

Низменный гедонизм связан с культом тела, тогда как возвышенный - с культом духовных ценностей, с жизнью духа в теле...

 

Так что не гедонизм плох, а его источники-цели бывают различными, и оттого он становится либо одной из форм выражения индивидуальности человека, либо подавляет её, подчиняя всеобщим биологическим началам...

14 авг 2011

 

ГРЕЧЕСКАЯ и ЛАТИНСКАЯ МЫСЛЬ/ЯЗЫК.

 

Гёте дал следущую характеристику греческому и латинскому языкам.

 

"Греческий язык, конечно, наивнее и больше походит для естественной, светлой, духовной эстетической передачи счастливых воззрений на природу. Манера говорить глаголами, особенно, инфинитивами и причастиями, допускает любые оттенки выразительности; собственно, словом ничего не определяется, не подпирается, не вколачивается, оно остается лишь неким намеком, предназначенный к тому, чтобы вызвать предмет к фантазии".

 

"Латинский язык, напротив, решителен и начальственен в употреблении существительных. Понятие в готовом виде выдвигается в слово и цепенеет, с которым теперь обращаются как с действительной сущностью."

________________________

 

Для греков, истина - это "нечто, способное пребывать в потоке забвения, в летейных струях чувственного мира,-- нечто, превозмогающее время, нечто стоящее и не текучее, нечто помятуемое" (П. Флоренский"). Истина имеет отношение к строю самого бытия: истинно то, как есть на самом деле. Она - итог философствования.

 

Для римлян, истинное есть что-то общезначимое и общеобязательное: сказано..., написано..., доказано... (К. Свасьян). Таким образом, истина имеет отношения к форме мышления/доказательства: истинно то, что доказано в качестве такового (это как в средневековье: ведьм казнили не потому, что они летали, а потому что они были доказаны в качестве таковых; и целью суда был не поиск истины, а состязание ораторов). Истина - итог риторической практики.

 

Свасьян: переход Средневековья с греческого на латынь означал, что мысль как интонирование проиграла мысли как буква...

________________________

 

На этот пассаж меня натолкнула статья из журнала "Человек" (№ 5 или 6, 2010), не помню кто написал: уточню - скажу.

 

С другой стороны, греки мыслили в горизонтали: греческий космос целостен, истина о нём разлита повсюду, хоть и не всегда схватываема в слове, в мысли. Потому ересь, как философское инакомыслие, естественна.

 

Римское же мышление породило вертикаль: иерархия смыслов, близких или далёких от истины, которая устанавливается силой мысли и доказательства отдельного человека. Также эта вертикаль стала выражением того, что римляне открыли religio - внутреннюю связь человека с миром (Богом), где Я - источник этой связи, единственный свидетель истины, и потому не приемлющий никакого инакомыслия.

22 сен в 20:50

 

ФОРМА ЯЗЫКА и ИСТИНА (продолжение темы греческого и латинского). Интересно, новоевропейская история дала эпохи философствования на английском, французском, немецком, позже, и русском языках: какова уникальность каждого из них в понимании того, что истина? каким образом грамматика и лексика языка повлияла на форму и содержание философствования?

 

На первый взгляд (очень скользящий по поверхности), английский язык, наложенный на эмпирический фон его существования, будет понимать истину так, как её трактует современные естественные науки (эмпиризм же!): истина - это экспериментально, опытно добытое знание совпадающее с действительностью по содержанию.

 

Французский язык чем-то напоминает греческий: в нём содержание понятия рождается контекстом, ситуацией, игрой смыслов. Может потому и в рамках этой языковой реальности и стали возможны сначала рационализм (Декарт), попытавшийся преодолеть эту интенцию языка априорным содержанием чистого разума, а затем - постмодернизм, по максимуму воплотивший игровой характер языка в понимание истины. Истина в рационализме французского разлива априорна по содержанию и дедуктивна по способу её полученния. Истина посмодернизма - результат дискурсивных практик, игры, в которой власть утверждает себя самою (что-то и от Рима тут есть...)

 

Немецкий язык – язык неизменной формы-логики построения высказываний (недаром, основная ценность немцев - порядок!). Истина должна быть логична, она зависит от того, какая логическая форма используется для мышления о бытии (например, Кант - формальная логика, с Гегеля - диалектическая).

 

Русский язык - язык, ориентированный на передачу богатства чувственно-эмоциональных переживаний; поэтичность, метафоричность более органичны ему, чем строгая понятийная определенность. Истина, наверное, - это то, что в данный момент переживается (индивидуальная правда) или считается в качестве таковой (коллективная правда); недаром основная ценность российской цивилизации - правда (правда на социальном уровне понимается как справедливость, на межличностном уровне - лад, любовь). Истина, таким образом, не столько итог доказательств ума, сколько итог нравственного и эстетического чутья: так должно быть и всё тут.

22 сентября 2011

 

О СТРАСТИ. Страсть безусловно хороша только в творческом акте и в интимной близости (и то, если эта страсть взаимна), ибо в них она - естественная форма явления самости человека;

во всех остальных случаях она непременно сопряжена с потерей связи со своей самостью (как, например, в политическом действии толпы, в котором человек страстно отождествляет себя с последней), со страданием и даже с насилием...

 

Любовная и творческая страсть - естественны... Остальные конструируются социокультурно; само выражение "антропотехники страсти" - в нем звучит это самое насилие и манипуляция...

нехватка или отсутствие собственной страстности заполняется посредством этих самых техник...

 

Творческая и любовная страсти таковы, что сами инициируют в культуре возникновение антропотехник (ух, как мне не нравится это понятие, хотя и и понимаю, что техника в изначальном значении - это искусство) для максимального явления в них и через них ЧЕЛОВЕКА... Т.е. они этими техниками не конструируются, а реализуются, тогда как иные страсти в человеке именно конструируются для манипулирования человеком различными социальными институтами - от церкви до государства...

6 декабря 2011

 

О любви, вере и надежде. Надежда как будто связана с будущим любви, вера как будто же – с её настоящим и прошлым. Но в том-то и штука, что любовь принципиально непредсказуема и не апеллирует к чему-либо (любят не за что-то, а любят потому что любят); вера и надежда не столько питают её, сколько сковывают. Тут скорее наоборот: любовь питает и веру, и надежду, опасность которых в отношении любви в том, что они превращают её в самоцель (но ведь в любви не она – цель, а благо любимого), а по сути, в самоцель-себя-самих, еще точнее – любящий превращает посредством надежды и веры в самоцель себя и свою жизнь. Не знаю, насколько получится мне обосновать эту интуицию, но – вот..

 

Любовь есть до-верие, она возникает до веры; вера же рисует ей границы в виде своих ожиданий / догматов / масок, которые мы напяливаем на лики любимых, превращая последние в личины, ограничивая свободу тех, кого мы "любим". Так, мы говорим: "я в тебя верю" или "я тебе верю", что на самом деле означает: "я верю в свои ожидания относительно тебя" или "ты (не)должен / должна оправдаться в чем-то и за что-то".

 

Любовь не верит любимым, но доверяет им в их делах и возможностях; верят всегда во что-то, доверие – беспредметно; вера требует доказательств (неслучайно во всех религиях возникала своя философия или система богословии, объясняющая основы веры; в отношении любви же это приводит к возникновению высказываний, подобных этому: «любовь – это теорема, которую надо доказывать всю жизнь»: вера любящих в наличие самой любви постоянно нуждается в доказательствах), доверие же – безусловно, как безусловна сама любовь.

 

С надеждой же дело обстоит так. Всем известна знаменитая фраза Данте из «Божественной комедии» – надпись на вратах Ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий». В отношении любви надо поступать точно также, и не потому, что любовь – это ад, а потому что надежда превращает её в таковой. Надежда питает эгоизм, так как она более связана опять же с нашими ожиданиями и нашим желанием быть любимыми, порождая любовные страдания и тоску. Для того, чтобы любить, надежда не нужна. Чтобы разлюбить, бессмысленно терять надежду. А если любовь без надежды ушла, то была ли она уже на тот момент? – большой вопрос.

 

Вера и надежда гнездятся в уязвимости и страхах человека, любовь же - удел по-настоящему сильных. Любовь не нуждается в первых двух, потому как ей под силу преодолеть их корни. Если же вы потакаете вере и надежде, вы как минимум воспроизводите в себе человеческие слабости, как максимум - их питаете, и это способно не только ослабить любовь, но и убить её. С другой стороны, вера и надежда дают ослабленному жизнью человеку силы жить - жить (верить в свои силы, надеяться на своё лучшее будущее: мечтать о нём, дерзать и воплощать, веря в себя и других вокруг), но не любить; они - суть лекарства, которые вполне могут лечить, но не вылечивать, лишь любовь и, конечно, творчество способны на последнее.

 

Чистота любви проверяется принятием безнадежья относительно собственных перспектив-в-любви и полным доверием своим любимым в вопросах перспектив-самой-любви… Конечно, любовь питает веру и надежду, но любящий должен сделать все, чтоб не позволять им произрастать дальше, а – просто любить здесь-и-сейчас – любить чутко и заботливо.

 

...И скажите еще, что любовь в чистом своем виде не есть сама гениальность как «святость дерзновения» в отношении себя самого, но как гениев в творчестве – единицы, так и здесь…

1-2 января 2012

 

Под утро мной увиделся еще один оттенок понимания различия между "свободой от..." и "свободой для...", между непременным связыванием свободы с одиночеством (например, экзистенциалистами) и свободы с творчеством и любовью... Их различие коренится в пространственно-временных ощущениях человека.

"Свобода от..." - это выражение пространственного аспекта свободы. Наиболее он ярок у тех людей, для которых категория пространства важнее времени, которые более защищают границы своего пространства нежели свободу своего времени, для таких людей свобода непременно есть свобода управления границами своего пространства: кого туда впускать, а кого - нет. Такое переживание свободы неизбежно выводит на её понимание как автономии, а также и как свободы от подчинения, принуждения и, в конечном счете, от Другого.

Здесь, одиночество (уединение) - это и необходимое условие наличия полноценной свободы как своей принадлежности только себе самому (вот вам экзистенциализм Сартра с его "ад - это другие"), и продукт этой самой свободы. Эта форма свободы может быть абсолютной только для Единственного-существующего-в-мире, для остальных рано или поздно приходит осознание, что "моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого".

"Свобода для..." есть проявление временного аспекта бытования свободы. Так, для человека, который живет более во времени, чем в пространстве, для него катеогрия "границы своего пространства" - мертва, по сути. Свобода такого человека есть времение себя, своей жизни в любой точке пространства, вне зависимости от качества этого пространства, его границ.

Такой свободе невыносима неприкаянность, одиночество ей не необходимо; мало того, в ней Другой как минимум не мешает, а как максимум нужен: ибо уникальность "Я" иначе не проявляется как через Другого (так, геглевский Абсолютный Дух для самопознания вынужден был создать иное). Свобода, здесь, не замкнута сама на себе, она преодолевает одиночество размыканием границ, их исчезновением, стиранием ибо время текуче; она переживается человеком не в факте принадлежности себе, а в событии явления-себя в актах любви и творчества.

Хотя, относительно любви и творчества не всё так просто. Ибо - творчество, прежде всего, есть преобразование того культурного пространства, в котором живет человек; оно всегда - организует точку разрыва в этом пространстве (оно дерзновенно именно в отношении мира). Но это не означает, что для творчества уединение является безусловно необходимым условием, оно необходимо, но недостаточно.

Достаточным условием для запускания творческого процесса является одержимость идеей, которая требует времени творца для своеего воплощения. Или, по другому. Для творчества уединение важно не как форма отгараживания мира от себя, а как форма управлением своим временем: здесь имеет значение не столько с кем вы живете, а - насколько вы научились организовывать своё время. Подлинное уединение - это итог договора со временем, тогда как одиночество - итог ощущения пространственного существования человека.

Любовь же есть чистое временение, ибо она - само событие разворачивания себя во времени в отношениях с любимым; она может совсем не менять структуру существующего пространства - например, в принятии факта раздельного существования, если это важно одной из сторон, - ей лишь важно, чтобы время от времени она могла реализовывать свою заботу, чуткость и переживать пусть и вр е менную (а это всегда временно, ибо желать можно лишь того, кто тобой переживается как иной, со своим границами; об этом можно тут почитать: [http://natalija-khaf.livejournal.com/3722.html)|К философии пола#/note71962449_11057876] - комментарий с цифрой 7; правда, чтоб комментраии посмотреть, вам надо эту заметку в моих Заметках), но необходимую слиянность душ и тел. Совместная жизнь в любви вовсе не обязательно (хотя, и желаема!) связана с проживанием в едином пространстве, но с возможностью пересечения двоих-во-времени.

О взаимоотношениях этих форм свободы. Думаю, варианты таковы. Тяготение только к "свободе от..." - это путь к эгоизму и даже к паранойе (как болезни, а не как возможного проявления эгоцентризма). Стремление только "к свободе для..." - путь к альтруизму, в переделе - к шизофрении (не к шизоидности, а именно к шизофрении как синдрома расщепления "я": многоцентровость себя в себе).

Гармоничное же, очень редкое, их (обе присуствуют как стремеление или как уже реальности) сочетание при приоритете одной из них - это когда человку важны оба аспекта свободы, они гарант того, что: первая будет только как автономия (гарант " самостоятельности я"), вторая - как любовь и/или творчество (гарантия уникальности "я"). В данном тандеме возникают социально ответственная личность, эгоцентрик, любящий, творец в их разных сочетаниях...

************************
а еще подумалось мне, в связи с моей темой...))
Мужское начало более привязано к пространству, женское - ко времени (об этом подробнее можно посмтреть здесь: К философии пола - в комментариях под цифрой 7).
Не потому ли так важна для большинства мужчин категория "моё пространство"? не потому ли и свобода ими часто понимается только как "свобода от..."? Единицы мужчин в нашем обществе гармоничны и могут позволить себе и любить, и творить, и пережить свободу более как договор со временем, а не как контроль над границами пространства...

Говоря о большинстве мужчин, я имела в виду то обстоятельство, что современная цивилизация как продукт длительного патриархата, сопровождавшегося массовым выдавливанием женского начала не только из социальной среды, но и из себя, привела к нарушению гармонии отношений мужского и женского начала в человеке, и потому усиление женского начала в себе большинством мужчин переживается как опасность.

 

6.01.12

 

 

ВЫ и ТЫ:
интуиции из собственного опыта,
подкреплённые так кстати вспоминавшимися
по ходу написания текста мыслями

 

Пустое вы сердечным ты
Она обмолвясь заменила…
А.С. Пушкин

К чему на ты нам быть, к чему?
Б. Окуджава

Аристократ – это не тот, кто считает себя – центром,
а другого – периферией, но тот,
для кого другой – иной, и всё же – самоценный центр
авторское, высеченное
из диалога О. Зубец и Р.Апресяна

Правильный путь к ты лежит только через вы, где последнее не форма формального обращения к другому, а – глубинное переживание уникальности и самоценности этого-другого, принципиально находящегося вне тебя самого. Если потребность в ты вырастает из такого отношения, то тогда переход к ты не означает падения в панибратство, но – предъявляет равносущностность, не фиксирует уже принятую меж людьми форму отношений при определенных обстоятельствах, но – рождает взрыв и внутреннее потрясение, перестройку самим фактом перехода, а само ты переживается как откровение, как вновь рожденная вселенная.

Подумалось, как же правилен классический английский язык, в котором, к другому обращаются на You (Вы) – ты и вы здесь сущностно тождественны, оттеняет их лишь степень близкости другого, но не близости (ибо граница всегда остается), и только к богу - на Thee (Ты). Почему я обратила внимание именно на классический английский язык? Да потому, что аристократическое сознание (а по мне так, это - сознание артистократии духа) максимально выразилось в духе английской нации (конечно, это вовсе не означает, что все англичане проникнуты этим духом, но он – ядро специфики этого народа), суть которого - острое чувствование границ собственного мира и мира другого: отсюда – вы. В отношении другого оно проявляется и в повелительно-уважительном тоне, и в возвышающей заботе, и в не унижающих покровительственных действиях, и в достойном служении. Употребление вы связано с чувством собственного достоинства говорящего и уважением достоинства другого.

Так вот, возвращаясь к английскому, в данном случае. Ты, здесь, выражает предельно доверительное отношение к другому, в силу того, что этот другой одновременно переживается и как я в своей самоценности, и как открывшийся мне иной, степень близости с которым (а значит, граница почти стерта или вовсе отсутствует) воспринимается в качестве равно- и даже единосущности со мной. Такое ты не есть панибратство, не есть то, через что происходит повседневное манипулирование ближними, но – нечто интимнейшее. Не потому ли ты так уместно лишь в отношениях с богом, с теми, кого мы любим (а значит, об о живаем их) и между детьми (ибо дети – и правда равносущностны настолько, что их общение непременно органично проистекает из ты и сохраняется на всю жизнь часто даже уже между разошедшимися по жизни, по привычке).

Поэтому, тысячу раз подумайте переходить ли на ты: готовы ли вы к ты как форме безграничного доверия другому, исчерпали ли вы, почувствовали ли вы всё богатство и магию вы, особенно, если за этим вы уже и так вовсю лепечет ты. Ох уж эта доверительность двух душ, говорящих из ты, но опосредованная в речи "вы", "вас", "ваше", "вам"! Ведь именно в этом зазоре между ты и вы возникает такой силы эмоциональное напряжение, которое с неизбежностью и накрывает двоих с головой, особенно, если речь идет о любовных отношениях… Встреча с ты - аналогична, если не тождественна, инициации, посвящению, проникновению в мир другого человека и этого другого - в твой...

А если уж этот переход состоялся, то время от времени возобновляйте в себе пиетет перед вы (ибо только это одно и знает границу между центральностью двоих; граница же между центром и периферией всегда – от переживания другого как оно), сохраняя при этом всю радость от присутствующей близости в ты.

P.S. Текст написан не безосновно: мой жизненный опыт – источник выше озвученных интуиций. Есть пара-тройка людей, кроме нескольких родных мне по духу родственников, которые по ходу жизни стали мне близкими и родными; и с каждым из них я некоторое время, разное по длительности, была на вы, да так, что мне стоило усилий осуществить своё желание сказать им ты. И всякий раз переживание другого и себя-в-его-устах как ты, поражало и потрясало меня до основания… А эти отношения из ты с этими людьми не идут ни в какое сравнение с другими, потому я и начала с того, что «правильный путь к ты лежит только через вы»…

Думаю, я всегда знала, о чем написала, и ценила только отношения из ты... Не потому ли и существует особенность моей памяти, что из школы и университета, из тех, кого я учила, из просходивших со всеми нами фактов, я помню только единичные лики и события?... (3.02)

 

КАКОЙ Я, ТАКОЙ МИР....в который раз получила подтверждение, что большинству свойственно судить других по себе... какой он сам, таким и видит мир: сам лжив, и всех подозревает во лжи; боится мира, и возводит стены своего склепа, заранее видя в других врагов, любые действия других при этом раскодируя только как опасность для себя; открыт миру, а значит - способен понять любого, без страха и упрека...

"воздается по вере" не потому, что есть кто-то со стороны, осуществляющий это, а потому, что из этой "веры" мы и создаем тот мир, в котором живем: один - в мире, полном заговорщиков (параноик), другой - в мире, переполненном человечностью (булгаковский Иешуа, например), у третьего мир разный - местами страшный, местами совершенный,- но главное, он понимает, что в его власти быть открытым каждому, ибо самодостаточность на то и есть таковая, что его предельная чувствительность не убивает, не ожесточает, но развивает... последняя позиция позволяет понимать глубины человеческих деяний, понимать и прощать, и оставаться при этом открытым для общения (пока я относила себя к третьим, надеюсь моя самодостаточность действительно подлинна)))

 

10.02.12

 

ОТ Логоса к логеме.

Сегодня мне рассказали об идее А. Дугина, касающейся "эволюции духа" в европейской культуре (спасибо Яне Афанасенко!), сама еще не читала его, но впечатлилась на фоне уже-существующих каких-то своих пониманий. Вот суть, как поняла с моими интерпретациями, естественно)):

- Логос (с большой буквы, у Геродота) - это мировое начало, мировой принцип, не разделяющий, по сути (как и миф в целом), рациональное и иррациональное; это - метафизическое начало (над-, сквозь- существующее);
- логос (с маленькой уже буквы) у софистов - это убедительное слово в сознательном единстве рациональной и чувственной его стороны при приоритет первого; это - форма управления полисом, сущность политики;
- логика (Аристотель) - это чистая рациональность убедительности, форма мышления, тождественная или аналогичная мировому разуму (богу); с её помощью происходит выработка оснований для упорядочение всех социальных процессов;
- логистика - это рациональность менеджмента, возникает в индустриальную эпоху (обществе модерна), основным критерием которой является не столько убедительность (как доказанность), а - эффективность (экономический и политический эффект) управления ближайшим материальным пространством;
- логема - это мыслеформа самого себя, это индивидуальная форма существования рационального, выражающееся в создании своей телесности; тело говорит вербальными и невербальными языками. Логема не убеждает, не обслуживает, а манипулирует: соблазняет, очаровывает, завораживает, утверждает онтологическое ничто индивидуума, оторванного от переживания своей укорененности в мире, и потому зацикленного на идее комфортности своего повседневного существования.

Так прошло снисхождение Логоса как сферы, провозгласившей идеал человека в виде героя, преодолевающего повседневность, к логосу-логике-логистике, давших нам образ человека, преобразующего эту повседневность, к логеме, которая превратила сферу в плоскость, человека - в ничто, а повседневность, здесь, стала тем самым, что формирует современных "героев", которым либо удается успешно вписаться в неё, преобразовывая только себя под неё, либо "кричать" всем своим телом о своем праве на уникальность (что, в принципе не возбраняется в обществе постмодерна, ибо оно знает как управлять человечским телом - его удовольствими и страданиями). А эволюция человека прошла путь от коллективного индивида - к индивидуализированному, где индивидуальное подобно только окрасу тела, а не является формой самобытности и целостности человека. Подлинных же индивидуальностей, как всегда, единицы.

Последние - это не этакие "самодуры", утверждающие себя из душевной лени, привычки, а те, кто, самореализуется, развиваясь; они переживаются другими в качестве подлинных не в силу их выделенности среди других (не как все), а в силу их стойкого и мужественного бытования в качестве самих себя, если не изменяющих мир вокруг, то хотя бы не прогибающихся под него, не подстраивающихся под повседневную заданность смыслов и веткоров в нём... Такие люди не ведутся на общепринятые знаки культуры в интерпретировании собственной жизни, но способны выстроить собственную вселенную смыслов.

Также, подлинная индивидуальность потому и переживается как саморазворачивание из ниоткуда и вдруг взявшейся вселенной, что она и есть Логос, обнаруживающийся и буквально взрывающий эту повседневность изнутри актом любви ли, творчества ли, острым ли переживанием несправедливости происходящего и действием по исправлению этого на свой страх-и-риск... Только так Логос, как метафизическое начало, из над-существующего становится сквозь- и через-существующим, превращая плоскость повседневного существования в наполненную сферу...

P.S. В связи с написанным вспомнился мой давний тезис: "как бог един в трех лицах, так дьявол рассредоточен в их множестве". Если человек - ничто, то это говорит о его максимальной рассредоточенности, ибо рассредоточенный мир (дискурсивные поля) не мог не создать человека таким же…

 

О правде (из "незрелых мыслей вслух..."). Повседневность нуждается в мифах, так как вне их она невыносима (миф - вообще колыбель всей культуры, а последняя и есть способ человеческого удобоварения этой самой повседневности; альтернативой может быть лишь, наверное, перестройка сознания по-буддистки)...

Правда наносит непоправимый, подчас, ущерб в силу того, что кроме мифа у человека в душе ничего нет, или он просто не хочет от него отказываться по разным, но своим, причинам...

Никто не в праве решать: нужна ли правда другому, это сугубо дело каждого - решиться преодолеть авидью (своё неведение)...

В отношениях правда возможна только между ДВУМЯ ЛЮБЯЩИМИ... Вне их правда - всегда правда одного, и потому последний обречен на непонимание со стороны другого...

Так что, как всегда, только - Любовь... Не столько любовь нуждается в правде (любовь вообще самодостаточна), сколько наоборот: правда - в любви, чтоб быть хотя бы услышанной из предельного доверия...

12.02.12

 

ЧЕЛОВЕК: МЕЖДУ ВОЛАНДОМ и ХРИСТОМ. Вот знаменитая фраза булгаковского Воланда: "Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!" Читаешь и соглашаешься с ней, так как понимаешь, что подлинная сила есть великодушие, в коем некто являет себя в качестве всё понимающего, доброго (но не добренького), способного давать/дарить, свободного от обид и страхов или обладающего достаточной волей ими управлять в отношениях с другими. Такую фразу мог сказать только тот, кто силен сам, и потому уверен в своей правоте.

Если взглянуть на это высказывание глазами не-просящего (сдерживающегося от просьбы), то в ней слышится такой смысл: не унижайте себя просьбами, так как либо вы сами справитесь, возвысившись, либо вам дадут в силу великодушия, но, скорей всего, вы останетесь прежним... Не озвучивающий свою просьбу распят между силой другого и собственным бессилием, между собой-нынешним и собой-возможным, между нежеланием унизиться еще больше, чем есть (ну, чем это - не голос гордыни?), и чувством собственного достоинства в любой, самой, кажется, низменной ситуации (чем вам - не гордость?).

Подумалось, что великодушие есть высшая форма справедливости, которая вслед за воздаянием (а воздаяние всегда связано с конкретным действием) прощает и одаривает так, что другой не может увильнуть от, как минимум, переживания глубоких, возвышающих душу, радости и благодарности, а как максимум, от самоизменения, становясь сильнее и совершеннее - нравственно и эстетически.

Параллельно с этой фразой из романа всегда всплывает другая - зеркально иная - из Нового Завета: "Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят." (Матф. 7:7-8)... Но в контексте этой главы становится понятно, что это возможно, что так должно поступать из логики Золотого Правила морали (относись к другому так, как хотел бы, чтоб относились к тебе), а оно действует меж теми, кто переживает приницпиальную, пусть и неполно присутствующую здесь-и-сейчас, равносильность/единосущность между теми, кто просит, и у кого просят... Здесь основанием для возможности просьбы является милосердие.