Прогулка по вечернему городу

День ушел, попрощавшись со мною

Стонным скрипом железных дверей.

И блуждал я вечерней порою

Под тоской городских фонарей.

Был у Терека. Шумно и людно,

Ни врагов, ни друзей не найдешь,

Мне и Терек найти было трудно.

Молодежь! Молодежь! Молодежь!

Где-то слышались звуки гитары,

Темнота, суета, маета.

Целовались влюбленные пары

На скамеечках возле моста.

Неба звездного краешек выев

Монолитной своею рукой

Сам Исса Александрович Плиев

На коне сторожил их покой.

Парни, девушки, краски и тени

Все смешалось и смех, и оскал.

Как спасенье явились ступени,

По которым я вверх прошагал.

В небе плыли венеры и марсы,

Месяц занял положенный пост,

Но молчали угрюмые барсы,

Охранявшие штыбовский мост.

Вдруг раздался призыв муэдзина,

Я пошел на таинственный зов.

Предо мною предстала картина —

Цвет уменья восточных творцов.

Дух Востока проснулся в поэте,

Лился юного месяца свет,

Я стоял у Суннитской мечети

И смотрел на ее минарет.

Мнилось мне, что в песках неустанно

Я проделал огромнейший путь.

С караванами из Пакистана

У святыни решил отдохнуть.

И присел на скамью у порога,

Окунувшись в мечтаний дым,

А сознанье шептало: «Дорога

Ждет тебя, молодой пилигрим».

Я побрел, но тревожны и сонны,

С золотым оперением крыл,

Меня встретили гневно грифоны,

Будто я их в ночи пробудил.

Избегая Трифонова взора,

Погружаясь в заманчивый шум

Я увидел за тенью забора

Парк, наполненный дымкою дум.

В парке пели, смеялись, кричали,

Говорили об этом, о том,

Только ивы устало качали

Свои косы над сонным прудом.

И стояли уныло качели,

Отдыхая от долгого дня.

И деревья листвою звенели,

Вновь и вновь вдохновляя меня.

Заиграла душевная лира,

Звуковой создавая эффект.

«Мира, мира, всем людям мира»,

Я сказал, выходя на проспект.

Пусть темнеют небесные своды,

Сердце светит, вдохнув красоту.

Я свободен, и площадь Свободы

Подтверждает мою правоту.

Завершая ночную прогулку,

Поборов окончательно грусть,

По пустому иду переулку,

И читаю стихи наизусть.

На далекие томные горы

Ночь накинула темный атлас.

Спи спокойно, мой светлый город,

Несравненный Владикавказ.

 

ПИСЬМО РАСУЛУ

Ночь, тишина, мой край уснул,

Но лист бумаги полон света.

Ведь я пишу тебе, Расул,

Письмо — Поэту от Поэта.

Ты помнишь, много лет назад,

О, сын счастливого удела,

Под сенью злато-звездных врат

В тебе поэзия запела.

И, может, именно тогда

Сказали горы: «Разве плохи,

Стихи мальчишки из Цада?

Он станет голосом Эпохи».

И вскоре закипел Кавказ,

И вся Россия, как ни странно,

Шумела: «Удивляет нас

Лихой джигит из Дагестана».

Весь мир узнал аварский стих,

Спасибо же, Пиит, спасибо,

Пускай всегда в словах твоих

Звучит зурна Абу Талиба.

Тобою был воспет Восток

В своем молчании глубоком.

Ты научил «мой русский слог

Кизиловым струиться соком».

Я написать тебе рискнул

Как мировому стихотворцу,

Так принимай скорей, Расул,

Мое письмо от горца горцу.

На небо новая звезда

Восходит, пламенем объята,

В честь человека из Цада,

В честь сына славного Гамзата.

И вся тревожная страна

Дыханьем той звезды согрета

Звучи, не замолкай, зурна,

В стихах аварского Поэта.

 

ПОЭТ-ТЕХНАРЬ

Я сидел на паре бесконечной.

Ручка, лист — студенческий комплект.

Вдруг услышал голос: «Друг сердечный,

Ну-ка, покажите свой конспект!»

Нет конспекта, и в числе лентяев

За не совершенные грехи

Выставлен за дверь студент Дудаев,

Что писал на лекции стихи.

И теперь за дверью кабинета

В этот для меня нелегкий час

Я дышу дыханием поэта

И пишу прекрасные сонеты,

Для кого? Наверное, для вас!

Снова пара. Сплю. Но через сон

Слышу: «Будь со мною откровенен,

Говори, кто вывел сей закон?»

Я сказал: «Поэт — Сергей Есенин!»,

Хоть и знал, что это был не он.

И в своей излюбленной манере,

Раздражая чистотою строк,

Закричал, ведь промолчать не смог:

«В Хорасане есть такие двери,

Где «обсыпан розами порог».

И в числе отпетых негодяев

За несовершенные грехи

Выставлен за дверь Чермен Дудаев,

Что читал красивые стихи.

Почему в меня никто не верит?

И зачем мне каждый говорит:

«Что забыл ты в этом универе?

Посмотри, тебе открыты двери.

Уходи же, ветреный пиит!»

Каждый повторяет: «Дорожи

Тем, что слеплен из другого теста,

Но таким, как ты, средь нас нет места,

Твой талант загубят чертежи!»

Пусть горланят орды краснобаев,

Я же запишу в блокнот-словарь:

«Почему Поэт Чермен Дудаев

Не достоин звания — технарь?»

 

* * *

В горах, проделав долгий путь,

Я сел у речки отдохнуть.

Достал сухой чурек и сыр,

Но где-то зазвучал фандыр,

И позабыв про ужин свой,

Я крикнул: «Кто б ты ни был, пой!»

И голос громкий и мужской

Пронесся над моей тоской.

И лишь фандыр затих, как вдруг

Шагов раздался частый стук.

И появился человек.

«О, Боже, только б не абрек!»

Но инструмент в его руках

Гасил во мне тревожный страх.

Джигит по-горски был одет:

Папаха, сапоги, бешмет.

Я надломил сухой чурек,

Но мой тоскливый имярек

Опять запел. И в песне той

Он тосковал по дорогой.

Ему я подпевал как мог.

Был поздний час. Всесильный Бог

По небу звезды разбросал.

И горец тихо мне сказал:

«Возьми фандыр. Играй. Дарю.»

Я отвечал: «Благодарю».

И заиграл, но только сам

Не верил собственным глазам —

Фандыр рождал небесный звук.

«Прощай, прощай, мой юный друг», —

Он, уходя, махнул рукой.

Я крикнул: «Кто же ты такой?»

И отвечала темнота:

«Къоста дæн, æз, Къоста»...

 

* * *

Я в глазах твоих матовых

Замечаю Ахматову.

Наблюдаю Ахматову

С нежным взглядом во тьму.

Потому от отчаянья

Я читаю молчание,

Я читаю отчаянно...

Кому?

Свечи медленно плавятся.

Ты не можешь не нравиться?

Как ты можешь не нравиться?

В мощном вихре поэм,

И в чужом измерении

Ты тоскуешь о времени.

О потерянном времени...

Зачем?

Понимаю, ты — странница,

Ну, а может, так станется,

Что тебе разонравится

Улетать в «никогда»?

И тогда незнакомкою

Ты уйдешь, письма комкая,

Укрываясь потемками...

Куда?

Конквистадор измученный

Будет плакать над тучами,

И свой панцирь, соскучившись,

Быстро сменит на фрак.

Ну, а ты будешь громкими

Романтичными строками

Говорить с одинокими...

Как?

Солнце зимнее таяло.

Ты — Марина Цветаева.

Я узнал, ты мечта его

И всегда и везде.

Будешь вместо ласкания

Слышать рукоплескания.

Чувство руколаскания...

Где?

Осень златоволосится,

Под беретку уносится.

И февраль словно просится

В меховое пальто.

Вьюга страшная, грозная

Мне лицо подморозила.

Душу так изморозила...

За что?

Бузиной сад заполнится,

Все желанья исполнятся,

Ведь тоска и бессонница

Мне милы одному.

Куст рябины над пропастью,

Я не думал о робости,

С головою в подробности,

Почему?

Век серебряный кончится,

И опять одиночество.

Ночью буду ворочаться,

Вспоминая его.

Только сердце мятежное

Будет петь что-то нежное,

Будет петь что-то снежное...

Для чего?

 

ГНЕВНОЕ

На мягких креслах вы сидите, ради

Того, чтоб слышать бред моей весны!

А где-то там, в заоблачном Багдаде

Американцы гасят свет луны.

И я во тьме, при этом тусклом свете

Совсем забыл, что где-то подлый враг

Бомбит Ирак, не зная о поэте,

Который так болеет за Ирак.

И ваши взгляды, что всегда в тумане,

Читаю я, и думаете вы:

«Они же иноверцы, мусульмане,

А значит, виноваты, не правы!»

Но вы забыли, что в избитой Басре,

Посредь домов взрывается снаряд.

В Эн-Насирии, Эль-Наджафе и в Ум-Касре

Погибли чьи-то сын, отец и брат.

И я кричу: «Вы не рабы, арабы!

И я кричу: «Кошмары не страшны!»

Вам освещает путь огонь Каабы,

А с ним враги ничтожны и смешны!»

И пусть летят до светлого Багдада

Мои стихи, чтоб слышала страна!

В моих словах оружие джихада!

В моих глазах объявлена война!!!

 

HASTA LA VICTORIA SIEMPRE!

Сьерра Маэстра. Пушки-музыканты

Сквозь ветры гор слагают свой набат.

Но ты смеешься; славный команданте,

Над звуком этих частых канонад.

 

Горят костры, в ночи звучит гитара,

И голос сердца песню вновь поет.

Ты слышишь, Куба, просит Че Гевара:

«Возьми винтовку и иди вперед!»

 

Гитарный звон затих. Опять обстрелы,

Опять в крови отважные сердца.

И нас пронзают пламенные стрелы,

Но партизаны бьются до конца.

 

Нам чужд богатый дымный грязный Вегас,

Нам неприятен свист летящих пуль.

— Где капитан Камило Сенфуегос?

— Прикрой меня своим огнем, Рауль!

 

Под пологом холодного тумана

Нам снится светлый дом и тишина.

А впереди свободная Гавана,

Встречай же победителей, страна.

 

Пройдя сквозь ад вселенского пожара,

Гитара снова песни нам поет.

Ты слышишь, мир, ликует Че Гевара,

«Возьми винтовку и иди вперед».

 

УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Я говорю тревожно и открыто

О тех, кто нарушает мой покой.

Ты предо мной явилась, Афродита,

Из пены вышла на берег морской.

Трамвай качал отчаянно и пьяно,

И, помню, вслух заметил я тогда:

«Она сияет, словно из тумана,

Сияет путеводная звезда!»

Друзей спросил, смятением терзаем,

«Как звать ее, скорей скажите мне»,

Но только беспристрастное «Не знаем»

Раздалось и исчезло в тишине.

Вуалью тайны с той поры сокрыта

Твоя душа от взора моего.

Я звал тебя с восторгом — Афродита,

Хоть о тебе не ведал ничего.

И вот однажды утром в день чудесный

Я шел по сонной улице, как вдруг —

Из пустоты возник твой лик небесный

И тут же сердца участился стук.

Есть у меня дурацкая манера

Влезать в чужие души с головой.

— Как ваше имя, девушка? — Венера.

И я стоял, как будто сам не свой.

Поэтов от пророческого дара

Освобождать Всевышний не велел.

Тебе ведь тоже нравится гитара,

Поэзия ведь тоже твой удел.

Я не ошибся, и глаза пиита

Опять даруют свет в кромешной мгле.

Венера — это та же Афродита,

Ведь красота едина на земле.

Тебя, быть может, тяготит обида

За мой чеканный и надменный слог.

Ты в силах ли простить меня, Киприда,

Я по-иному поступить не мог.

Бываю часто я строптив без меры,

Бываю самомнителен чуть-чуть,

Но по утрам блаженный свет Венеры

На истинный всегда выводит путь.

Сбивались, было, с курса капитаны,

Фрегаты уходили в «никуда».

Я не собьюсь, покуда сквозь туманы

Мне светит путеводная звезда.

 

СОН

Опять выходит день весенний

Из берегов.

Сегодня пил со мной Есенин

Нектар богов.

 

И говорил, что стих московский —

Великий храм.

Тут появился Маяковский

С одной мадам

 

И нам сказал, что чувством ранен

Уже давно.

Но некто Игорь Северянин

Влетел в окно.

 

И выпив ровно полбокала

Вина небес,

Он закричал: «Мечта дышала

Тобой, прогресс»!

 

Мы очень долго говорили,

Есенин пил.

Владим Владимыч милой Лиле

Любовь лепил.

 

А Северянин упражнялся

В полетах строк.

И вскоре в двери постучался

Тоскливый Блок.

 

Все замерли. Он тихо, скромно

На стул присел.

И не сказав ни слова, томно

На нас смотрел.

 

Потом промолвил: «Не сидите,

Стремитесь жить»!

Есенин вздрогнул: «Что вы спите?

Давайте пить»!

 

* * *

Ночь, опять венчает тайной связью

Всех влюбленных ветреной поры.

Я пишу стихи арабской вязью

На холодном небе Бухары.

Фонари своим янтарным светом

Озаряют эти письмена...

Если б не родился я поэтом,

С кем в ночи шепталась бы луна.

Дорогие девушки Востока!

Почему, скажите, в этот час

На душе тревожно, одиноко

И тоскливо без одной из вас.

Я сижу один в забытом сквере

И ласкаю неба черный шелк

Строками о той прекрасной пери,

Что в своих скитаниях нашел.

В Бухаре я видел дев немало,

Часто окунался в омут глаз,

Но одно лишь сердце прошептало:

«Я хочу увидеть твой Шираз.

Душу истомленную волнует

Небесами признанный талант,

И пускай меня к тебе ревнует

Сказочный красавец Самарканд».

 

МНОГОТОЧИЯ

Я поставил многоточие,

Не сумев стихи закончить.

Потому что я — история,

Потому что я — источник,

Потому что жизнь весенняя,

Беззаботная и ранняя...

Потому что я — спасение,

Потому что я — дыхание...

Что ты, вечность, смотришь вечером

На бумагу исчерченную?

Видно, Господом отмечен был

Твой печальный заключенный.

...Думаю, и ты отмечена,

Потому что между строчками

Тоже пишешь что-то вечное,

Бесконечно многоточное.

Замолчавшее молчание,

Не звучащее и тщетное,

Не имеет окончания

Все красивое и светлое...

 

* * *

Жоржу Шарлю Дантесу

Увенчанный славою

Идет до конца.

Поэты не падают

Под тяжесть свинца.

 

Поэты сквозь выкрики

Не бьются о твердь.

Встречают на выдохе

Коварную смерть.

 

Еще не утеряны

Любовь и завет,

Вы снова в истерике?

Спокоен Поэт.

 

Пусть кудри вихрастые

Ложатся на синь.

Вы умерли? Здравствуйте!

Мы живы! Аминь...

 

Грехи не отпущены,

Пути нет назад.

Не стало А. Пушкина,

А кто виноват?

 

Стихи опечатаны,

Поминки прошли,

Вглядитесь в печальное

Лицо Натали.

 

Над площадью сонною

Не слышится плач,

А может, короною

Увенчан палач.

 

Печальное пение,

Молчанье окрест.

«Я жду с нетерпеньем

Тебя, мой Дантес».

 

История бешено

Хлестала бичом.

А может, изнеженный

Француз ни при чем?

 

Отставить сомнения,

Какой там Дантес!

В убийстве «А»-Гения

Виновен — «А. С.».

 

Поэт был безжалостен,

Суров, не смирен.

Простите, пожалуйста,

Барон Геккерен.

 

* * *

Поэт в России больше, чем поэт,

В ней суждено поэтами рождаться.

Е. Евтушенко

Вы говорите, старый Лир

Такой опавший и осенний.

Зачем мне нужен ваш Шекспир?

У нас есть собственный Есенин!

У нас есть собственная грусть.

У нас есть собственная радость.

Пускай не понятая, пусть,

Но русский стих имеет сладость,

И эту сладость я впитал,

Как губка впитывает воду.

Поэзии живой металл

Опять свою диктует моду.

Греми, мой стих, кричи и пой, *

Рази своею красотою.

Моя отчизна! Я с тобой

Душой и песней и мечтою.

А вы твердите, будто нет

Давно в поэзии Мессии,

Я только оттого поэт,

Что вырос в ветреной России.

Я только оттого горжусь

Своею лирою капризной,

Что неразгаданную Русь

Могу назвать своей отчизной.

Какой-то молодой барон

Опять надел свой плащ господский...

Зачем мне нужен ваш Байрон?!

У нас есть собственный Высоцкий!

 

* * *

Пусть встречает, как спасение,

Мир, поэзией согретый

Осетинского Есенина, —

Молоканского поэта.

Пусть шипит в твоих окрестностях,

Город мой, моя Республика,

Бестолковые нелепости

Сочиняющая публика.

Ведь идет тропой нехоженой,

Заволоченной туманами,

Тот, кто смело даст по роже вам,

Рифмоплеты с графоманами.

Я плевал на ваши выходки,

На завышенные планки.

Дайте только слово выкрикнуть

Человеку с Молоканки.

И услышит мир, усеянный

Мелкой крошкою гранита,

Осетинского Есенина —

Всероссийского Пиита.

 

* * *

Когда погаснут огни планеты,

Дворцы погибнут в пучине вод,

Когда слова, что несли поэты,

Взорвут сияющий небосвод.

Когда мерцание звезд исчезнет

По воле Бога. Мой громкий стих

Воскреснет в этой холодной бездне

Под нежным светом очей твоих.

Пусть мир исхлещут седые ветры

Зловещим градом небесных стрел.

Твои глаза сквозь века бессмертны

Лишь оттого, что я их воспел.

Когда во прах обратятся троны,

И пирамиды в песок уйдут,

Когда последние фараоны

В земле холодной покой найдут,

Когда забудется все, что было,

Когда рассыпятся города,

Ты будешь так же смеяться мило,

Как мы смеялись с тобой тогда.

Пусть канут в вечность земные тверди,

Пускай конец возвестят, трубя,

Мои стихи не узнают смерти

Лишь оттого, что я пел тебя.

 

* * *

Ты в восточном бархатном халате

У меня заснула на груди,

И сквозь сон сказала: «Может, хватит

Сердцем петь мотивы Саади».

И на небе звезды потускнели,

И за тучи спряталась луна,

Ты, быть может, теплая в постели,

Но душою слишком холодна.

Персия простит тебя за это,

Персия любую стерпит ложь,

Только у капризного Поэта

Ты вовек прощенья не найдешь.

И своей обиды я не скрою,

Потому скорее уходи.

Пусть другая слушает со мною

Песнь Муслихиддина Саади.

Красоты твоей я не забуду,

Не забуду тонкий, легкий стан.

Только сердце будет петь повсюду

Музыкой звучащей — «Гулистан».

 

ДОН КИХОТ

Моему другу актеру Г. Гапузову

Из пор твоих струились капли пота,

Но ты все продолжал свой монолог,

Актер с тоскливым взглядом Дон Кихота.

Печальный рыцарь призрачных дорог.

 

На сцене свет. Зал зрительный, темнея,

Уходит в бесконечность, ну, а в ней

Тебе, быть может, мнится Дульсинея.

Ах, сколько было этих Дульсиней.

 

Я испишу чернилами бумагу,

Чтобы воспеть твоих томлений стон,

Ламанческую доблесть и отвагу

Мы будем помнить вечно, славный Дон.

 

И хоть мы в этой жизни не испанцы,

И хоть у нас совсем иная боль,

Позволь мне превратиться в Санчо Панса,

Позволь сыграть с тобою эту роль.

 

Идальго! Что за странная работа

Дарить кому-то время и талант?

О, Боже! Ты похож на Дон Кихота,

Но где же твой могучий Росинант?

 

* * *

Скоро, я знаю, скоро

Жизнь переменит след.

Боже, кому-то сорок,

Мне — девятнадцать лет.

 

Тщетность или конечность

Выпадет пусть другим,

Боже, кому-то вечность,

Мне — девятнадцать зим...

 

В жизни бы разобраться,

В мире кромешной лжи

Боже, мне скоро двадцать.

Что я ищу? Скажи.

 

* * *

Живущий духом, чужд телесных нег,

Саади говорил и таял снег

В сердцах людей. И отступал мороз

От нежных лепестков ширазских роз.

В тени дерев прелестница спала

И сон ее хранила Муссала.

Но завелся небесный мусикар,

Она проснулась от волшебных чар.

Таких не обнимал я гладких плеч,

Такую дивную еще не слышал речь.

Все вопрошали: «Кто сия жена?»

— Персидская поэзия она.

 

Красавица с ума меня свела, —

Вздохнул Руми. Природа ожила,

И зеленью покрылось все вокруг,

Лишь только появился звонкий звук

В устах поэта. Зазвучал сааз

От лучезарности прекрасных глаз.

Слова еще подвластны были сну,

Но славный ринд провозгласил весну.

И небосвод как будто чище стал.

Кто смысл жизни с юных лет искал,

 

Его найдет, доживши до седин.

Не ты ль его искал, Джалаледдин?

Зеницы милой, словно две звезды...

Запел Хафиз, и зацвели сады.

 

Любимой губы, что горят, как лал,

До самой смерти сладко целовал

Глашатай страсти. Девственную стать

Хотел в свой день последний он ласкать.

Ходить по тучам и по облакам

Ты можешь научить, любви имам.

О, Персия, я твой чудесный слог

Постичь пытался, постигал как мог,

Но мой талант, наверно, не дорос

До нежных лепестков ширазских роз.

 

* * *

Как нежно светит солнце утром ранним,

Планету пробуждая ото сна.

Сто звезд влекут меня своим сияньем,

Но согревает только лишь одна.

 

Как много слов в движении едином,

Когда оно наполнено весной.

Сто девушек мне говорят: «Приди к нам»,

Но сердце знает: я приду к одной.

 

В своем пути, коротком или длинном,

С намеченного курса не сверну.

Меня сто женщин называют сыном,

Но матерью считаю я одну.

 

И может быть, напрасно я гордился

Всеведеньем отеческих седин.

Родной народ мой ста богам молился,

Но знаю я, что Бог всего один.

 

* * *

Не видать уже на ветках инея,

Расцветает улица Весенняя.

Почему сегодня небо синее?

Потому что завтра воскресение.

У тебя, я вижу, жизнь счастливая,

У тебя, смотрю, судьба прекрасная, —

Ты сегодня самая красивая,

Ты сегодня самая опасная.

Ну, а завтра что с тобою станется?

Может быть, мне думать так приходится,

Я другую назову красавицей,

И другую обману, как водится?

У поэта жизнь непостоянная,

У поэта страсть невыносимая.

Ты сегодня для меня желанная,

Ну, а завтра... Господи, спаси меня.

 

* * *

Всем на свете свойственно мечтать,

Утопать в заоблачной печали...

Я в твоих глазах люблю читать

То, о чем твои уста молчали.

Всем на свете свойственно любить

Так красиво и неповторимо.

Но тебе ли суждено разбить

Маску несмеющегося мима?

Всем на свете свойственно жалеть,

Миражи прекрасные рисуя,

Что когда-то не пришлось истлеть

В пламенных объятьях поцелуя.

Всем на свете свойственно гадать:

Любит или нет, а может, все же...

Человек, конечно, может ждать,

А поэт, конечно, ждать не может.

 

* * *

Синий иней на ветках клена

Озаряет земную гладь,

Я сегодня опять влюбленный,

Но не знаю, в кого опять.

У поэта стезя такая,

Для поэта такой закон:

Я люблю, а кого — не знаю,

Я тоскую... Но о ком?

Для чего же терзать свой разум?

Для чего же себя томить?

Я хочу непременно, разом

Всех, кого я люблю, любить.

Белый снег за окном кружится,

Сонный ветер стучится в дверь.

Я хотел бы в тебя влюбиться,

Но в тебя ли влюблюсь теперь?

 

МИЛАЯ

Жизнь моя весенняя

В чувственном огне.

Где мое спасение,

Кто подскажет мне?

 

Видно, в темном омуте

Бесконечных глаз.

Милая, вы помните,

Я смотрел на вас?

 

Милая, вы знаете,

Я ночной певец,

Разжигал пожарами

Золото сердец.

 

Разжигал отчаянно,

Изливая злость,

Только вот нечаянно

И мое зажглось.

 

Вспыхнуло от искорки

Слов и теплоты.

Почему же в искренность

Не поверишь ты?

 

Я пиит, отмеченный

Вихрями поэм.

Жаждал слышать вечное

Чуткое: «Je t’aime»

 

И от вашей нежности

Я хотел всегда

Слышать неизбежное

Слово жизни — Да!

 

Пусть душа остылая

Повторяет: — Нет!

Я люблю вас, милая,

Ветреный Поэт

 

ОНА

Она была такою милою,

Поверьте, только лишь со мною.

Она спала, я пробудил ее

Гитарной звонкою струною.

Она была такою пылкою

В свои неполные семнадцать,

Но я нисколько не любил ее,

Хотелось просто целоваться.

Она была немного глупая,

И, как все девушки, доверчива.

 

— Сегодня вечером я жду тебя!

А я ей врал, что занят вечером.

Она была в глазах поэтовых

Так сексуально привлекательна,

Но мне хотелось ведь не этого.

Хотелось целоваться, понимаете?

И в день элегии Овидия

 

Я не хотел ее обидеть.

Когда она меня увидела,

С той, с кем не нужно было видеть.

В тот день она — свеча потухшая —

Спокойно, тихо мне сказала:

 

— Чермен Дудаев самый худший,

Кого за жизнь свою встречала я.

Она была ужасно смелая

И взор не опускала девичий:

— Я для тебя что хочешь сделаю.

А я считал, что это мелочи.

 

Теперь же мальчики-красавчики

Ей дарят бурные овации.

А мне, поэту и обманщику,

Хотелось просто целоваться.

Что мне судьбою уготовано,

Не знаю, но ночьми мне грезится

Та, что осталась не целована,

При свете молодого месяца.

 

* * *

Мне красотка-хулиганка,

Танцовщица варьете,

Полногрудая армянка

Прошептала: «Аристэ».

Я поддался нежным взорам,

Я купился, вот беда,

На ее слова, которым

Не поверю никогда.

Что за очи, что за брови.

Сердце, не грусти, ликуй!

Все мечты в едином слове,

Это слово «поцелуй».

Развернись в душе, тальянка,

Но меха не разорви.

Мне красивая армянка

Говорила о любви.

 

* * *

Я не целовался тыщу лет,

Кровь в горячих жилах холодеет,

Говорят, что Ветреный Поэт

Вовсе целоваться не умеет.

 

Был неоднократно я убит

В битвах, где за нежный взор сражался,

Хоть твердят: «Задумчивый Пиит

В омут милых глаз не погружался».

 

И терновый нацепив венец

На мою главу, вздохнув сурово,

Говорят, что молодой Певец

О любви еще не спел ни слова.

 

Презирая вражеский навет,

Я не стану скорбью упиваться,

Потому что Ветреный Поэт

Вас еще научит целоваться.

 

Взгляд прекрасный тянет, как магнит,

Оторвав от будней светло-звонных,

Оттого задумчивый Пиит

Часто утопал в очах бездонных.

 

Говорят, я бессердечный лжец,

Спорить с этим никогда не буду.

Знает Муза, молодой Певец

Только о любви поет повсюду.

 

О ЛЮБВИ

Корабль-месяц в облаках плывет,

На сердце падает холодный снег,

Кто о любви не знает, не поет —

Счастливейший на свете человек.

 

Кто не страдал, любовью заболев,

Тот был, конечно, жизнью обделен.

Вы говорите: «Чувства — это блеф»,

Но почему же я тогда влюблен?

 

Гуляка-месяц в облаках кричал:

«Часы свиданий слишком коротки!»

Кто по своей любимой не скучал,

Тот не поймет вовек моей тоски.

 

На сердце снег закружится пургой,

И здравый смысл сменится на бред,

Когда увижу очи дорогой,

Когда скажу, что их прекрасней нет.

 

Слова души! И в сердце тает лед,

Корабль-месяц в облаках поблек.

Тот, кто любви не чувствует, не ждет, —

Презренный и несчастный человек.

 

КОГДА БЫ

Когда бы от любви я не устал,

Когда бы помнил ласковое слово,

Тогда бы целовал тебя я снова

В наполненные нежностью уста,

Когда бы от любви я не устал.

 

Когда бы был я вечен, как Коста,

Тебя бы я в веках увековечил.

Но я сгораю, как сгорают свечи,

Роняя слезы в зеркало листа.

Быть может, стану вечным, как Коста.

 

Когда бы не любил я легкость фраз,

Когда бы не любил я легкость действий,

Когда бы не был я по-детски дерзким...

Но почему же дерзок я подчас,

Бросаясь легкостью надменных фраз?

 

Тебя бы я в стихах увековечил,

Тебя одну бы целовал в уста,

Но я беспечен и бесчеловечен,

И лишь с одной поэзией обвенчан,

И не достоин жребия Коста.

 

* * *

Расставанье душу искровило,

Позабыть тебя — не хватит сил.

Ты еще так сильно не любила,

Да и я так страстно не любил.

 

Мне страдать от чувства не пристало,

Только сердце глупое в груди

Повторять в бреду не перестало:

«Милая, любимая, приди!»

 

Ты идешь ко мне, а я, бросая

Лишь слова обидные в ответ,

В мыслях повторяю: «Дорогая,

Без тебя в судьбе покоя нет».

 

И теперь тебя я не обижу,

Словом никогда не оскорблю.

Уходи, тебя я ненавижу,

Уходи, я так тебя люблю.

 

Сердце разрывается от боли,

Пламень чувств в сознаньи не угас,

У меня сдержаться хватит воли,

Ну, а хватит ли ее у Вас?

 

* * *

Небо дымкой затянуло,

Слышен гомон птичьих стай,

Ты к моей груди прильнула,

Но, прошу тебя, — не тай.

 

КРАСИВАЯ ДЕВУШКА

Я не страстный поклонник любови,

Я пред нею не падаю ниц...

Но красивые черные брови...

Но движение длинных ресниц...

 

Одинокого месяца прелесть

Не моя ли по жизни стезя?

Но глаза, что стреляют, не целясь...

Взоры, что попадают, разя...

 

И причала на море безбрежном

Моему не найти кораблю...

Но уста, целовавшие нежно,

Повторяют и ныне: «Люблю!»

 

Мне ли в чувственном пламени греться?..

И без этого жизнь хороша.

Но поэта горячее сердце...

Но больная шальная душа...

 

МОЙ ДЕБЮТ

Зрители очень шустры,

Рукоплесканий шквал,

Над головою люстры,

Передо мною зал.

В воздухе пахнет миррой,

Звездный приходит час.

И сладкозвучной лирой

Я умиляю вас.

Где-то звенят фужеры,

Кто-то кричит: «На бис!»

Слушайте в день премьеры

Мой молодой каприз.

В знойных лучах поэмы

Слышится шелест строк.

Розы и хризантемы

Скромно лежат у ног.

— Дайте скорее цену, —

Чей-то блеснул лорнет.

На неземную сцену

Вышел земной Поэт.

Люди жуют эклеры,

Об пол бокалы бьют.

Дамы и кавалеры,

Слушайте мой дебют.

 

* * *

Ты прошла от зари до зари,

Легкий след твой песком занесло.

Если надо гореть, то гори,

Но гори, чтобы было светло.

дым

Дым, дым, не сюда!..

Дым поднимается по трубе камина

И уходит в небо облаком седым.

Знаете, уважаемая Кристина,

Мы тоже чем-то похожи на этот дым.

Наверное, мы на него похожи

Легкостью самых красивых фраз.

Мы можем заставить плакать,

Дым может заставить тоже,

Попадая в искренность бесконечных глаз.

Я часто плаваю в ночном небе,

Часто растворяюсь в звездном тумане.

Я люблю слушать месяц, который в

полночной неге

Читает стихи о каком-то пьянице и хулигане.

А еще я хочу вечно быть молодым,

Ведь Поэты не становятся стариками.

Я очень похож на дым,

Ты тоже похожа на дым

Дымными стихами.

Исчезая в копоти камина,

Растворяясь в призрачности дня,

Я хочу вам заявить, Кристина,

Не бывает дыма без огня.

 

СТАЛЬНЫЕ ФРАКИ

Свободы нет. Лишь рев да лай

Слепой собаки.

Страна, возьми и надевай

Стальные фраки.

 

Нет чувств, а значит, нет проблем,

Проблемы — сказки.

Зачем, зачем надели всем

Стальные маски?

 

Ты хочешь мыслить? Нет, не лги,

Ты раб системы.

И только давят на мозги

Стальные шлемы.

 

Вперед же, сделай шаг к мечтам

В стихийном мире.

Но нет, прикованы к ногам

Стальные гири.

 

Движенья скованны, а вдруг —

Мы в черном склепе.

Снимите с рук, снимите с рук

Стальные цепи.

Мне ночью темной не уснуть,

В преддверье драки,

Ведь людям больно давят грудь

Стальные фраки.

 

* * *

Я словно путник в мире этом,

И от того в судьбе моей

Нет ничего прекрасней света

Из ваших чувственных очей.

Не чужды мне печаль и слезы,

Но в музы ласковом огне

Я выбирал любовь и грезы,

Которые так чужды мне.

Не от того ль в мечтах Поэта,

Пройдя сквозь музыку речей,

Желанье стать пророком света

Из ваших чувственных очей.

 

* * *

Осень, ты так на меня похожа.

Осень запуталась в волосах.

Осень — осеннего цвета кожа.

Осень запечатлена в глазах.

Листья слетают с уставших веток,

Песней звучит их прощальный свист.

Ветер читает стихи Поэту,

Строки ложатся на белый лист.

Осень, пишу о тебе весною.

Осень, твой образ не омертвел,

Ты лишь достойна бросать листвою

В ноги тому, кто тебя воспел.

Что ты? Зачем по тебе скучаю?

Взгляд твой печальный во мне застыл,

Осень похожа на чашку чая,

Чая, который давно остыл.

Осень, ты так на меня похожа.

Что же, и я на тебя похож...

 

* * *

Чем я болен, что меня терзает?

У меня в душе какой-то бред.

Может, кто-то где-нибудь признает,

Что я лучший молодой Поэт.

А пока весна еще в начале,

И поэтому я тут и там

Распеваю песни о меняле,

Что дает советы чудакам.

 

БЕЛЫЙ

Утром выпив чашечку чая,

Я выхожу из дома, одетый в черное,

Как бы скорбя о вчерашнем дне,

Который ушел и не вернется.

На остановке я заглядываю в очи сверстниц,

Пытаясь найти в них что-то...

Но взгляд мой опускается ниже,

А там... огромные груди.

И вот трамвай номер 2.

Водитель—Гитлер в темных очках.

До свидания, девушки с большими неглазами,

Как жаль, что вы учитесь в другом вузе.

 

* * *

— Эх, не в сиськах счастье.

— А в чем же еще?

Была гроза. Сентябрь пел

Под грохот сладостный ненастья.

Я понял, что понять хотел, —

Нет в сиськах счастья.

А дождь ласкал, и легкий страх

В моем томился чутком взгляде.

Я понял — счастье не в деньгах

И шоколаде.

 

Но в чем тогда? Сентябрь, мне

Скажи. Быть может, в нежной страсти,

Быть может, в чувственном огне

Людское счастье?

Сентябрь крикнул: «Не гневи

Меня, ведь мой покой дороже,

Но знай, что счастие в любви,

И в сиськах тоже!».

 

* * *

После слов меня осудите вы, люди,

Не судите строго, обещаю исправиться.

Мне нравится, когда у девушки большие груди.

Не хочу, чтоб нравились, но они мне нравятся.

И трублю в своего таланта трубы

Всякий раз, впутываясь в любовную канитель:

— Я люблю, когда у девушки теплые и горькие

губы,

Пьянящие, как вермут, и заманивающие в постель.

Критики мои, не будьте же ко мне так строги.

Вашей строгостью не растопить на сердце вечных

льдов.

Все равно я буду кричать, что у девушки

должны быть стройные ноги,

Как столбы на линиях высоковольтных

проводов.

Мы, поэты, честные, но не скромные,

Оттого у поэтов много врагов.

Хорошо, конечно, когда сиськи огромные,

Но гораздо лучше, когда в черепушке немного

мозгов.

 

* * *

Кто ты?

Я — месяц,

На котором Марина однажды повесилась.

Что ты?

Я — в Елабуге место,

Где закопана чья-то невеста.

Где ты?

В ночи, под покровом земли,

Под травою цвета крови.

Что ты делаешь?

Я пою о любви!

Но меня не ищи,

Не зови,

Не лови

У Невы.

Неужели,

Марина Ивановна,

Вы?

Но, увы,

Я ошибся.

В тиши —

Только крики совы.

Не ищи,

Не лови,

Не зови...

 

* * *

— Марина Ивановна Цвета...

Вам цвéта

Желают цвета.

Марина Ивановна, где ты?

Где та...

Где-то, где та.

Маринка, не надо ада,

Ах, да,

Ада не дай.

Ограда, как льдинки града,

Вонзается краем в Рай.

И зеленью глаз

Заглазно

Ты больше не мучь,

Невмочь.

— Согласна немногогласно

Помочь!

 

* * *

Светочка с веточку,

Вечная вешница,

С ветрами вертится,

С вертами ветрится.

 

Времечко временно,

В ретро Антверпене.

Ты ли доверчива,

Верная Верочка?

 

Давняя девушка

Дряхлого дервиша.

Девственно деточка

На древе держится.

 

Бремя беременеть,

Бренное бремечко,

Речка забрезжится

Заблаговременно.

 

Грезятся прения

В крестоокрестности,

Мы современники

Греческой крепости.

 

* * *

Стихи — моя стихия,

Стихи и я — одно.

Рассеяна Россия.

Рассеянно...

 

Деревень деревянных

Деревней.

Плетутся переплеты

Плетных плетней.

 

Я в поезде. Поездка.

Поет Пиит.

Снежинка снегоблестка

Снежком снежит.

 

Лети, мети, Вития,

Ведь ветрено.

Стихи — моя стихия,

Стихи и я — одно.

 

MIRROR

Он мне сказал, что кончен бал,

Что жизнь лишь сон.

А я ответил, что видал

Таких, как он.

Он говорил, что есть судьба,

И пробил час.

А я ему кричал: «Борьба

Спасает нас».

 

Он все твердил, что шар земной,

Как грязный ком.

А я назвал его свиньей

И дураком.

 

Он утверждал, что люди — хлам,

Что люди — смрад.

А я все повторял: «Ты сам

Такой же гад».

 

Но утро близилось, и сон

Сломил меня.

И тут я понял, этот «он» —

Я.

 

* * *

Я стою, задумчивый от робости,

В тишине чарующих высот.

Кто сказал, что я умру от скромности?

Я умру, взойдя на эшафот.

И топор на шею ляжет медленно,

И упав, палач заплачет вдруг,

Потому что я останусь ветреным

В поцелуях ласковых подруг...

А топор мой, окропленный вечностью,

Отнесут в какой-нибудь музей,

Но прибуду я самой беспечностью

В памяти испытанных друзей.

Я стою, задумчивый от храбрости,

В тишине чарующей тоски.

Кто сказал, что я умру от наглости?

Умирают только дураки.

 

НЕ МОЙ ЯЗЫК

Окрестность — дивные картины,

А город — новый Петербург.

Его лишь портят осетины...

Коста

Изнемогающий от жажды

Под осетинскою луной,

Я вышел из дому однажды,

Чтоб пить тебя, язык родной.

Был вечер, теплая погода

Ласкала недалекость лиц.

Проспект, стонавший от народа,

Глушился криками девиц.

У всех была своя забота,

Надоедала легкость встреч.

И в ужасе я слышал что-то,

Напоминающее речь.

 

Родной язык! Ужели? Ты ли?

Подумать никогда не смел!

Тебя испачкали, избили

Ты обнищал и оскудел.

Быть может, время виновато?

Но мне все горше и больней

Терпеть тупую мерзость мата

Над тишиной моих аллей.

Народ былую суть теряет...

О, Ир, твой грозный голос сник,

 

И сердце чаще повторяет:

«Не мой язык! Немой язык».

Мой, что парил над горным краем

Во славу жизней и веков,

Был почитаем. Мы читаем

Его в глазах у стариков.

Своею песней вдохновенной,

Лаская нежные уста,

Он, как отечеству, — Вселенной

Дарил поэзию Коста...

 

Вкушая яд бесцеремонных,

Бессмысленных, нелепых фраз,

Я, на унынье обреченный,

Не узнаю Владикавказ.

Мой город новые картины

Творит в томлении мирском,

Его лишь портят осетины

Мне не знакомым языком.

 

* * *

Уйду!

Останутся поля,

Листва, холодная земля

И тополя.

Пускай мне тяжело их оставлять,

Я песней буду душу вдохновлять,

Я буду вспоминать...

Уйду!

Останутся друзья,

Дом над прудом, семья

И жизнь моя.

Я знаю, мне их будет не хватать,

Но я умею в облаках витать,

Умею улетать...

Уйду!

Останутся сгоревшие мосты,

Мечты, цветы.

И ты.

Конечно, нелегко тебя терять,

Но разреши в последний раз обнять,

Поцеловать.

 

* * *

... И он ушел.

Осенний снег

Лежал на лестнице у дома.

Все было близко и знакомо.

Но он сказал: «Уйду навек».

И он запел,

Оставив ветр

Кружить в ветвях деревьев спящих.

Он не был эхом уходящих,

Но говорил: «Уйду, как мэтр».

... И он ушел.

А сила слога

Волнует пустоту листа.

Пускай не плачет больше та,

Что дожидалась у порога.

Ведь он ушел,

И смысла нет

Искать какие-то причины,

Но еле слышный глас мужчины

Толпе вестил:

«Ушел Поэт!»

 

* * *

Когда в душе родимый край,

И в сердце вечно пьяный май,

Когда судьба кричит: «Лети!» —

Меня читай.

 

Когда вся жизнь прошла почти,

И больше некуда идти,

Тогда не думай, не мечтай, —

Меня прочти.

 

«ВЫ» И «ТЫ»

Вы сказали: «Перейдем на «Ты»,

Ты сказала: «Вы» оставим в прошлом».

Знаешь, Лиза, а ведь можно проще, —

Говорить на языке очей.

Там, откуда я пришел, говорят на этом языке.

А «Вы» и «Ты» — это слова-паразиты.

Вообще все слова паразиты.

Они не стоят ничего.

Они лицемерны.

Одни лишь взоры искренни.

Ты помнишь, как у Есенина:

«О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза, как яхонты, горят».

Он знал цену словам.

Он знал цену взглядам.

Он пришел оттуда, откуда и я.

Он пришел оттуда, откуда и ты.

Там времени нет.

Ты помнишь меня.

Мы вместе пришли оттуда.

Мы знакомы много лет.

Хотя каких там лет,

Если времени нет...

Они не понимают поэзию взоров.

Мне приходится петь на их языке.

Им нравятся мои стихи,

Но они не слышали моих стихов.

Моя поэзия не в слове,

Она где-то там, на дне моих бездонных глаз.

Ты помнишь, за пределами бренности

Я читал тебе что-то, молча... Помнишь...

Без единого слова.

И ты мне читала что-то, ночью.

Я давно уже запутался

В себе. Но увидев тебя, я

Вспомнил, кто я, откуда я, зачем я здесь.

Спасибо! Будем говорить на языке очей?

Я знаю, ты еще помнишь его.

Вначале было слово,

И слово было у Бога.

А у нас были взоры. И мы

Смотрели друг на друга,

И слов было не нужно.

 

* * *

Ты, как Сикстинская мадонна,

Смотрела в грозовую синь,

И только ветер Фиагдона

Шептал торжественно: «Аминь...»

 

ПРОСТАЯ

«Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России...»

С.Есенин

Я тебя разгадал по красе,

Что причесанность фраз растрепала.

Ты совсем не такая, как все,

Ты простой никогда не бывала.

Мне простые, как слово, близки

Их глаза, словно солнца пустыни,

Но схожу я с ума от тоски,

Потому что со мною простые.

Им в объятьях моих умереть

Величайшее в мире дело,

Ну, а ты на меня ни смотреть,

Ни всего лишь взглянуть не хотела.

Мои мысли прочесть не смогла,

Те, которые бешено мчатся.

Ну и что ж, мне не нужно тепла,

Я и в холод собачий счастлив.

Потому что и сам я простой,

И Россия — сермяжная баба,

Что казалась мне раньше пустой,

Как кленовая ветка в октябрь.

Но она не пуста, не проста.

Приглядись. Заколдует, не спросит,

И покажет больные места

И свою серебристую проседь.

Ты навеки закружишься с ней,

Заболеешь ее прохладой,

И она тебе станет родней,

И она тебе будет наградой...

 

По белесому телу листа

Провожу перьевою плетью...

Чистота, красота, простота —

Я такую еще не встретил.

Да и встречу ль? Наверно, нет.

Мне таких и встречать не стоит.

Я всего лишь бродяга-поэт,

Пусть же сердце от радости стонет!

 

Я певцом не последним стал,

Чувства женщин, как книги, листая.

Я в стихах воспеваю твой стан,

И еще говоришь: «Простая...»

Не лукавь, ты же знаешь сама,

Растворяясь в житейском тлене,

Почему от тебя без ума,

Почему пред тобой на коленях.

 

Дорогая, когда бы я смел

Твои волосы брать руками...

Только это не смертных удел

Потому и душа, как камень.

Дорогая, когда б я мог

Твои губы согреть, лобзая,

Только это поэтам не в срок...

Ну, а время бежит, как борзая.

Пронесется, уйдет без следа,

Не оставив и тени участья.

Простота предавала? Когда?

Красота предавала часто.

Но и все же и с этой, и с той

Я в безветрии жизни таю.

Ты пытаешься быть простой,

Оттого ты уже не простая.

 

ПРИЗНАНИЕ КАРЛОСА

Донне Анне

Пушкин легкой рукою повесы,

Под звенящую музыку лир,

Выводил знаменитые пьесы,

Как последний российский Шекспир.

Он, Поэт, зачарованный думой,

Знать не мог, в пелене бытия,

Что меж строк, как ведется, угрюмый

Появлюсь неожиданно я,

Стихотворец, нашедший причины

Прах чужого героя воспеть.

«Я Дон Карлос!» — как вызов мужчины.

«Ты при шпаге...» — и близится смерть.

Пусть смеется улыбка Гуана,

Пусть надменно над миром кружит,

Я не шпагой его, Донна Анна,

Красотою твоею убит.

Красотою, что явна и скрыта

И от глаз, и от чувств, и от слов.

Дон, сраженный под небом Мадрита

Захотел говорить про любовь...

Под луной заиграла гитара...

Слышишь тихую песню в ночи —

«Светлой памяти Дона Альвара

Молодую судьбу поручи...»

Тьма своим голубым одеялом

Скрыть дуэльную схватку вольна.

За убитого под Эскурьялом

Де Кальвадо ответит сполна!

Звук гитары, как будто команда.

Выход! Зал ослепленный дрожит.

Только сердце испанского гранда

У Лауры в ногах не лежит.

Хоть шептала плутовка-гетана

Напослед дорогие слова,

От изящного, легкого стана

Не кружилась моя голова.

Потому что прекрасного стана

Я не вижу у девы любой.

Потому что есть ты, Донна Анна,

Потому что я болен тобой.

Бедный Карлос, блаженного взора

Ты не видел у мести и зла,

Но пришла молодая сеньора

И покой навсегда забрала.

Вот опять, одинокий и хмурый,

Повторяю, склонясь головой —

«Что зазывные речи Лауры?»

«Что Гуана укол роковой?» —

Ложь и тлен, и холодные тени,

Задающие вечный вопрос...

Оттого ли правдиво на сцене

Только золото милых волос?..

Только глаз негасимых свечи,

Оживившие душу листа,

И твои обнаженные плечи,

И твои колдовские уста.

 

Пушкин, Пушкин... в трагедии шумной

Надевая терновый венок,

Я, который уж раз, как безумный

 

Равнодушно иду на клинок.

И презрев настоящие чувства,

Лицедейство, как пытку, терплю.

Улыбаюсь во имя искусства

И во имя искусства «люблю».

 

Ах, театр, прекрати лицемерить!

Заключая дыханье в гранит,

Я в любовь не сумею поверить,

Если сердце огнем не горит.

 

Нету истины в зрительном зале,

Жизнь кулисная сущий обман.

Но влюбленные очи сказали

Мне с ухмылкой: «Не ты ли Гуан?..»

 

Сбыться надо бы шпажному бою.

Два Гуана сойдутся в войне:

Тот, который на сцене со мною,

И другой, одержимый, во мне.

И когда острие, словно милость,

Побывает в горячей груди,

Я хочу, чтобы ты наклонилась

Раскаленную плоть остудить.

Пусть в груди треугольная рана...

Душу красной тоской окроплю,

И воскликну опять: «Донна Анна!»

И неслышно добавлю: «Люблю»...

 

ИЗ ЦИКЛА «ЭКЗЕРСИСЫ»

А. Макоеву

ИОГАНН СЕБАСТЬЯН БАХ

Вначале было слово! На губах

Людей оно затрепетало песней,

И Бог сказал: «Пускай родится Бах,

Как сущий вестник милости небесной!»

 

Был вечер раздражительно горяч

В Тюрингии далекой и безвестной,

Но в тишине раздался детский плач

Как светлый символ милости небесной.

 

Журчал ручей, и в нем шумел поток,

Орган звучал мелодией навесной.

И Бах сказал: «Да будет славен Бог,

Как Вседержитель милости небесной!»

 

Пусть «Страсти по Матфею» одарят

Сердца людей блаженством повсеместно.

Мир чувствует который век подряд

Живую силу милости небесной.

 

ФЕРЕНЦ ЛИСТ

Слушаю Листа...

Хочется литься...

Горы находят на горы...

Взоры находят на взоры...

Солнце Аустерлица!

Мглистое небо сразу становится чисто.

Ветер на вертел одел молодого австрийца.

Гром застрелился.

Что тебе снится,

дождь?

Ты, наверно, мечтаешь на землю пролиться?

Музыка длится...

Стелется,

словно дорога,

послушно под ноги ложится...

Девушка в платье ко мне на колени садится...

В платье из ситца.

Лица

людей опадают, как желтые листья...

Слушаю Листа...

 

ЙОЗЕФ ГАЙДН

Я часто погружаюсь в Гайдна —

Распахнутого и прозрачного,

Как по наитию, угадывая

Его мелодию утраченную,

Загадку, временем спасенную,

Запутанную нотным станом,

Ценю за флейту, воскрешенную

Дрожащим голосом органным.

Бескрайние моря просторили

Суда давно забытой гавани —

Симфонии и оратории,

Рожденные в открытом плавании.

Поныне ожидает отзыва,

Поныне ожидает критики

Творение «папаши Йозефа»,

Безумнейшее открытие.

«Ля пассионе» — сердце музами

Цвело, не замолкая, досветла,

И небо растворяла музыка,

И мир еще не знал про Моцарта.

 

ДЖОАККИНО РОССИНИ

Ты знаешь, чем пахнет Россини?

Наверное, небом синим.

Цирюльнею, что в Севильи,

Обителью Дона Базилио,

И чем-то небесно красивым...

 

Мелодии в детском лепете —

Всевышний гения лепит.

Назвался «Пезарским лебедем»,

Так что же, лети, как лебедь.

Старушки-»Европы баловень»,

Любивший земные балы,

Скажи-ка: «Добро пожаловать!» —

В гостях у Цезаря, галлы...

 

Валторны дышать устали...

В горах ледники растаяли...

И слышится скрежет стали

Под ясной луной Италии.

 

Не армии — арии целые

К победе дороги стелют,

Держащие на прицеле,

Разящие точно в цели,

Как стрелы Вильгельма Телля.

 

...Ты знаешь, чем пахнет Россини?

Конечно, цирюльней в Севильи,

Обителью Дона Базилио

И чем-то небесно красивым,

Наверно, моей Россиею...

 

ВОЛЬФГАНГ АМАДЕЙ МОЦАРТ

Моцарт — это космос!

Моцарт — это скорость!

Моцарт — это гордость!

Моцарт — это молодость!

Моцарт — вечная мода!

Моцарт — для скорби и праздника!

Моцарт — быстро и ново!

Моцарт — долго и — классика!

Моцарт — сладко и остро,

Тихо и дерзновенно!

Моцарт — туманный остров

Больше самой вселенной!

Музыкотворец истовый,

Ревностный самодержец,

Благословленный истиной,

Мир одесную держит.

В каждой опере слышится

«Флейты волшебной» идея,

Как-то свободнее дышится

Вольфгангом Амадеем.

 

Моцартом нужно слушать...

Моцартом нужно слышать...

Моцарт — это грядущее.

Моцарт — это нынешнее.

Моцарт — кипящее мужество!

Моцарт — палящее солнце!

Моцарт — это Музыка!

Музыка — это Моцарт!

 

* * *

Потому что луна холодна,

Оттого, что сердца горячи,

Что нам страстная песня одна,

Если много их слышим в ночи.

Может, все о любви говорят,

Увлекают, хотят целовать,

Фонари, словно месяц, горят,

А ведь месяцем им не бывать.

Ты сияешь далекой звездой,

И тебя я привык обожать.

Мне твой стан — кипарис молодой —

Ах, как хочется к сердцу прижать.

Но к тебе прикоснуться страшусь,

Есть мечты, кто не верует в них!

Мой удел — непомерная грусть,

Оттого, что вовек не проснусь

Я в блаженных объятьях твоих.

 

* * *

«Навои! Навои! Навои!» —

Словно ветер весенний подул.

Я горячие плечи твои

Обнимаю в вечернем саду.

Напои ароматом любви

Или сердце тоской напою.

Помани! Поведи! Позови!

В край, где светлые песни поют.

Будто роза, уста расцвели,

Пусть они мне расскажут в ночи

То, как сильно хотела Лейли

Поцелуям меня обучить.

Даже месяц — небесный колдун —

Не захочет при милой пропеть:

«Оттого ты не счастлив, Меджнун,

Что любви за тобой не успеть»...

Я «Хамсе» не читал, а вдыхал,

Точно чашу к губам подносил,

Огнь желаний во мне полыхал,

Но его наслажденьем гасил.

Только он разгорался сильней,

Превращаясь в пожар голубой.

«Дорогая, ты будешь моей,

Потому что я буду с тобой!»

Дорогая, мой призрачный стан

В этих строчках скорей обними.

Пусть смеются сирень и платан —

«Низами! Низами! Низами!»

 

* * *

Хороша бухарская луна,

Но твое сияние родней,

Потому что ты одна должна

Утолить тоску судьбы моей.

Небо — словно темный водоем,

Я смотрю спокойно на него.

Полночь... Мир уснул... А мы вдвоем.

Мы вдвоем, и больше никого.

Мысли говорили: «Что ж, простись...»

Чувства отвечали: «Мысли, прочь!..»

— Знаешь, я хочу с тобой пройтись.

— Да, сегодня ласковая ночь.

Нам великой тайны не понять,

Пустоту сердечную храня.

— Знаешь, я хочу тебя обнять.

— Обними, пожалуйста, меня!..

Верю, не возвышен, слаб и глуп.

Всяк живущий жаждою своей.

— Можно я коснусь любимых губ?

— О, целуй! Не спрашивай! Скорей!..

Хороша бухарская луна,

Но нежнее свет луны другой.

— Только ты мне, милая, нужна!

— Ты мне тоже нужен, дорогой!

 

* * *

Сколько дней уж не пишется...

Только стих не устал.

Неизвестная мышца

Разжимает уста.

И под страхом молчания

Одичавшая плоть

Хочет грубость отчаяния

От стиха отколоть.

 

* * *

Когда верблюжий караван

С твоей изысканной картины

Идет сквозь призрачный туман

На спящий сумрак Палестины,

Я вижу строгую печать

Над грудой городских развалин,

И мне не хочется кричать

О том, что я теперь печален.

И я молчу... Душа моя

Кровит неизлечимой раной.

Мне чудится, как будто я

Рожден в Земле Обетованной.

Где свет и тьма вступили в бой

У стен подоблачного храма,

Где гневно бьются меж собой

Веками дети Авраама...

«Чья кровь одежду окропила?» —

Немой вопрос в глазах моих.

Исаака или Исмаила?

Но не одна ли кровь у них?!

Забыты честь и благородство,

Идет война, и меркнет свет,

И вот за право первородства

Уже и разговора нет.

От неизбежности зверея,

Во мраке бродят племена.

Люблю араба и еврея...

Но только истина одна.

 

* * *

Ни урны, ни торжественного слова,

Ни статуи в его ограде нет.

Лишь голый камень говорит сурово:

— Шотландия! Под камнем — твой поэт!

Роберт Берне

Когда умру, ведь путь земной не долог,

Пусть погребут меня в горах родных,