Клинический пример: случай Элен

 

Молодая женщина, студентка школы искусств, назовем ее Элен, пострадала от многократного физического и сексуального насилия со стороны своего отца-алкоголика и не получила поддержки от отсутствующей матери. Она приехала на первую терапевтическую встречу на мотоцикле, вся в черной коже, и потратила час на циничные нападки на свою соседку по комнате, которая недавно вышла замуж и родила ребенка. Она была жесткой и презрительной по отношению к другим, циничной по отношению к жизни вообще и очень сильно защищалась от любого осознания своей боли. Она страдала от ряда психосоматических проблем – хронических болей в спине, изматывающего предменструального болевого синдрома и рецидивирующих эпилептоподобных симптомов, во время которых она «выключалась» на несколько минут. Ее внутренняя жизнь была заполнена преследующим болезненным ощущением, что она – «живой мертвец», и ужасающими «художественными» образами переполняющей ее ярости – образами увечья и расчленения с отрубленными кистями, руками, головами.

Эта пациентка периодически впадала в отчаяние, которое сопровождалось суицидальными мыслями, ее одолевала тревога дезинтеграции. В таких состояниях ее внутренние демонические объекты приказывали ей жечь или резать себя. Ее терроризировали квазибредовые убеждения, что она – ведьма или была ведьмой в прошлой жизни, что у нее несколько раз был опыт «восприятия» опыта ее прошлых жизней, которые подтверждали идею, что в этой жизни она должна искупить некий ужасный кармический долг, возникший из-за дьявольского убийства ребенка в одном из ее предыдущих существований. Она даже мучила себя фантазией, что в своей прошлой жизни она была в отчаянных обстоятельствах, голодала, и, возможно, съела того ребенка (вспомним Дита на рисунке 3.1).

Первые два года ее терапии были бурным процессом постепенной стабилизации. Пациентка была полна паранойяльной тревоги, страха преследования, в связи с моим влиянием на ее контролирующие защиты и у нее была постоянная потребность в сверхконтроле поля между нами. Я должен был уделять особое внимание моментам разрыва в переносе, вызванным, как правило, моими неудачами в эмпатии, изъянами в моей памяти, моим «безответственным планом отпусков» и т. д. Сначала, когда случались такие микротравмы, она просто разрывала внутреннюю связь с переживанием и «выключалась». Позже она стала чувствовать свой гнев, и это привело к крайне неустойчивой атмосфере в анализе, при которой внутренняя фигура Дита проецировалась в переносе на меня, и она становилось паранойяльной по отношению к моим «намерениям».

Любые попытки с моей стороны что-либо интерпретировать, а иногда даже лишь перефразировать то, что она говорила, чтобы выявить ее чувства, могли привести к потоку сатанинских образов, связанных со мной или с ней. Внезапно могли прорваться ее всемогущие фантазии о своей силе причинить мне ущерб или сделать меня больным, и после этого она чувствовала себя виноватой, старалась окружить себя золотым нимбом, чтобы уравновесить демоническую фантазию ангельским сиянием. Несколько раз ее охватывала такая сильная ярость от того, что она чувствовала себя непонятой, что она уходила до окончания сессии. Однажды Элен призналась, что ее мучила демоническая фантазия, что она «подстраивает» авиакатастрофу самолета, на котором я летел в отпуск. А позже в момент рефлексии она сказала: «Эти сатанинские образы я не чувствую своими! Они ощущаются как визит дьявола». Это действительно был инсайт, потому что нечеловеческие аспекты ее отношений со мной в переносе на самом деле прорывались с даймонического уровня ее архаической системы самосохранения. В эти моменты Дит заявлял свои права на контроль над ней изнутри. Эти прорывы продолжались, пока у нее не развилась некоторая толерантность к тревоге и способность говорить о своем гневе. Так или иначе, но мы справились с деструктивностью того периода анализа.

Постепенно гнев моей пациентки становился более связным и мог быть выражен словами, вместо того чтобы прорываться изнутри в виде демонических образов. Даймонические энергии отчасти гуманизировались и, соответственно, в ее внутреннем мире несколько уменьшилась тревога преследования. Дит всегда был рядом и мог снова все заморозить одним взмахом своих ужасных крыльев. Однако теперь за гневом Элен скрывались зачатки связи со мной, которую она могла себе позволить чувствовать, по крайней мере, иногда.

Элен всегда была раздраженной и вспыльчивой, но теперь случались интерлюдии теплоты и связи между нами. Например, иногда она смотрела на меня и начинала плакать. Я спрашивал о ее чувствах, и она не всегда могла мне ответить. Но однажды (я никогда этого не забуду) она сказала, что ощущает, как внутри движется наверх капелька благодарности. Я улыбнулся и повторил это слово с вопросительной интонацией: «…благодарности?» «Да, – сказала она, – за то, что я могу так злиться на вас, а иногда быть совершенно несносной, а с вами все нормально… вы не покидаете меня. По крайней мере, до сих пор вы не ушли в себя».

Однажды в период такого оттаивания в наших отношениях я поднял пациентам оплату на пять долларов, в том числе и Элен. В течение сессии она настаивала на том, что у нее нет никакой особой реакции на это (все было «прекрасно», просто надо послать ей счет, и она «даже не хотела думать об этом»). Через час она позвонила мне во взвинченном состоянии и отменила следующую встречу. Элен была в ярости и не хотела больше иметь дело с терапией и ее «грубыми деловыми договоренностями». «Да пошел ты! Я тебя ненавижу!» – прокричала она в трубку и бросила ее. Прошло несколько дней. Я решил не звонить ей. Позже на той неделе я получил по почте письмо с извинениями за гнев, где она выражала желание возобновить наши встречи. Когда перед следующей встречей я встретил ее в холле, она робко спросила, все ли у меня «в порядке». Элен призналась, что была переполнена своей яростью и гневом, и рассказала о панике, когда почувствовала, что полностью «разрушила» наши отношения. Затем она упомянула о том, что увидела во сне в ночь после ее «взрыва» по телефону.

В этом сновидении она и неизвестный мужчина должны были выполнить некое задание. Они совершали путь по дремучему темному лесу и, наконец, подошли к глубокой пещере, у входа в которую были две каменные колонны. Внутри у самого входа, на краю всеохватной тьмы, съежившись за одной из колонн, пряталась маленькая девочка – оборванная и грязная, похожая на «диких детей», обнаруженных во Франции. На этом сновидение закончилось, так как пациентка в страхе проснулась. У Элен было инстинктивное ощущение, что этот сон имеет большое значение. Что-то в ней откликнулось и расшевелилось в ответ на образ этого «дикого ребенка» – нечто пугающее, но захватывающее и привлекательное. Она ассоциировала неизвестного мужчину в сновидении со мной и думала, что ее страх во сне при встрече с дикой девочкой был похож на ее страх, как бы весь ее дикий гнев не вырвался из нее.

Комментарий

Этот момент Рональд Фейрберн мог бы описать как ужасающее «высвобождение плохого объекта» из бессознательного – то, что некоторых пациентов пугает больше всего на свете. В контексте нашей истории эти «плохие объекты» живут в царстве Дита. Фейрберн говорит:

 

В настоящее время я не сомневаюсь, что высвобождение плохих объектов из бессознательного является одной из главных целей, которые психотерапевту следует ставить перед собой, даже если это потребует работы с «тяжелым неврозом переноса»… так как безопасное высвобождение плохих объектов возможно только в том случае, когда аналитик уже стал достаточно хорошим объектом для пациента; [поэтому] можно сказать обо всех психоневротических и психотических пациентах, что если Святая Месса служится в алтаре, то черная месса служится в склепе. Таким образом, отсюда следует, что психотерапевт является прямым наследником экзорциста и что он имеет дело не только с «отпущением грехов», но также и с «изгнанием бесов».

(Fairbairn, 1981: 69–70)

 

Ранее Элен никогда не рисковала настолько показывать мне свою ярость. Она «дитировала» меня в недвусмысленных выражениях. Все же в этот момент из ее бессознательного был освобожден не только старина Дит, но и ее детское я, содержащее опыт оставленности, как будто ярость, связанная с диссоциацией, должна была быть высвобождена из внутреннего мира и направлена вовне, помещена в контекст реальных объектных отношений, прежде чем мы смогли «встретиться» с фигурой потерявшегося ребенка, спрятанного в пещере. Такие потерянные невинные дети в психике Элен были инкапсулированы в той части ее внутреннего мира, которая была недоступна для ее надменного Эго, отрицающего потребности в отношениях зависимости. В течение последующих нескольких месяцев нашей работы было много других сновидений, в которых снова появлялся покинутый ребенок. Часто это было связано с теми моментами в наших отношениях, когда нам удавалось прорваться от оскорбления и непонимания к большей близости. В этом процессе Дит медленно ослаблял свою хватку.

 

Спуск продолжается: лимб

 

Переправившись через реку Ахерон, Данте и его проводник оказались в самом верхнем круге Ада. Лимб изображен в поэме как замок, окруженный стеной. За стеной находится мир, полный бесконечных причитаний – не воплей от боли, наполняющих нижние круги Ада, а безнадежных вздохов. Все обитатели этого круга относятся какой-то из двух групп душ неповинных в тяжких преступлениях людей: это либо добродетельные язычники и мудрецы (в том числе ветхозаветные патриархи-праведники), которые жили на протяжении веков до пришествия Христа и поэтому не смогли получить благодать спасения после крестной муки Христа (см. иллюстрацию Доре на рисунке 3.3), либо младенцы и малыши, которые жили до пришествия Христа или же были взяты смертью до своего крещения (Песнь IV, 25–28).

 

Сквозь тьму не плач до слуха доносился,

А только вздох взлетал со всех сторон

И в вековечном воздухе струился.

 

Он был безбольной скорбью порожден…

 

(Alighieri, 1978: 92)

Рис. 3.3. Лимб – невинные души. Праведные патриархи и другие души безвинных людей, затерявшиеся в пещере лимба: «И здесь, по приговору высшей воли / Мы жаждем и надежды лишены» (Ад, IV, 41–42)

 

Безвинные страдальцы в лимбе, такие как праведные патриархи и невинные дети, страдают от хронического ощущения несчастья. Но психологически они избавлены от более острого страдания, которое привело бы к действительному контакту с внутренним и/или внешним мирами. Если мы вспомним о том, что задача системы самосохранения состоит в том, чтобы оградить уязвимое ядро я от повторения ужасных страданий, то нам становится понятным архетипическое «обоснование» того круга Ада, в котором страдание является терпимым и в котором невинность ограждена от переживаний. На рисунке 3.4 мы видим невинных детей, оказавшихся в ловушке лимба.

 

Рис. 3.4. Невинные дети в лимбе

 

В лимбе Данте охвачен печалью, понимая, что его гид сам был одним из тех добродетельных язычников, застрявших здесь, потому что жил и умер до рождения Христа. Он спрашивает у Вергилия, удавалось ли кому-нибудь когда-либо высвободиться из круга этих стен, и Вергилий отвечает ему (Песнь IV, 52–63):

 

«Я был здесь внове, – мне ответил он, —

Когда, при мне, сюда сошел Властитель,

Хоруговью победы осенен.

 

Им изведен был первый прародитель;

И Авель, чистый сын его, и Ной,

И Моисей, уставщик и служитель;

 

И царь Давид, и Авраам седой;

Израиль, и отец его, и дети;

Рахиль, великой взятая ценой;

 

И много тех, кто ныне в горнем свете.

Других спасенных не было до них,

И первыми блаженны стали эти».

 

(Алигьери, 1978: 92–93)

Мифическое «событие», на которое Вергилий ссылается в этих строках, известно средневековым богословам как «Сошествие во ад» (см.: Macculloch, 1930; Kalsched, 1981). Упоминания о спуске в ад Христа и «пребывании в темнице» часто встречаются в трудах отцов церкви и в апокрифах первых трех веков. Согласно преданию, Христос сошел в лимб после своей смерти на кресте и до своего воскрешения. Сокрушив врата ада и одолев Дита в трехдневной борьбе, он вызволяет души Адама, других праведных патриархов, а также младенцев, рожденных до Его пришествия. Эти во всем остальном невинные души не заслуживали жутких мук глубинного пламени ада («боли смысла»), но, с другой стороны, они унаследовали первородный грех Адама и, оказавшись лишенными таинства крещения, вынуждены были страдать от меньшей «боли утраты» (видения райского блаженства). Такая «потерянность» была своего рода вечной безнадежностью и отчуждением от Бога – психологически речь идет о разрыве оси «Эго – Самость», то есть о коллапсе потенциального пространства, внутренней изоляции невинной части я и, следовательно, утрате надежды.

В средневековом искусстве IX–XV веков эту тему часто изображали как одну из сцен страстей Христовых. На этих картинах обычно изображен молодой Христос с крещатым нимбом[27], разрушающий врата лимба. Латунные врата сорваны с петель, разбиты на части и лежат на земле, придавив собой скованную фигуру сатаны (Дита), в то время как сияющий Христос над адской бездной протягивает руку Адаму, Еве, Авелю, Иоанну Крестителю и другим душам безвинных людей, в том числе детям, и все они будут освобождены (см. вклейку 4, картина из Сиенского собора). На некоторых картинах (см. вклейку 5) эта адская крипта представлена в виде пасти монстра, «проглотившего» души невинных.

 

4. Дуччо ди Буонинсенья. Сошествие во ад

 

5. Хайме Серра. Христос выводит праведников из ада

 

Следующий отрывок из «Слова Епифания на Великую Субботу» описывает Христа, спасающего Адама – первоначальную форму или первообраз человека:

 

Вошел Господь, и в руках Его был Крест – побеждающее оружие Его. В трепете Адам воскликнул: «Господь мой – со всеми». Христос ответил: «И с духом твоим». И взяв его за руку. Он возставил его, сказав: «Возстани спяй, и воскресни из мертвых, и осветит тя Христос… возстани спяй, потому что Я не для того тебя создал, чтобы ты содержался во аде; воскресни из мертвых, Я жизнь мертвых; воскресни, подобие Мое, сотворенное по образу Моему; встань, выйдем отсюда; ты во Мне, и Я в тебе составляем нераздельное лице.

(MacCulloch, 1930: 195 [28])

 

Комментарий к лимбу

Психологически сошествие Христа во ад представляет собой проникновение в склеп шизоидных защит или «психическое убежище» (Steiner, 1993), где невинная часть личности находится в заточении, пребывая в состоянии «приостановленной одушевленности» – не живая, но и не мертвая. Мы наблюдали такое состояние во всех случаях, описанных в главе 2, где одушевленное ядро личности было утрачено и в конце концов, несмотря на сильное сопротивление, восстановлено.

В ходе психотерапии наши пациенты часто сообщают о таком состоянии внутренней самоизоляции, когда они чувствуют себя «застрявшими» в жизни, а иногда и застрявшими в анализе, не будучи в состоянии обнаружить искомый источник своей одушевленности. Состояние отчужденности и отчаяния, когда Эго, по сути, отрезано от общения с «внутренним человеком», или «истинным я» (Винникотт), является, по мнению Фейрберна, «самым глубоко укоренившимся из всех психопатологических состояний», то есть «шизоидным расстройством» (Fairbairn, 1981: 3). Шизоидное расстройство формируется как результат резкого травматичного отказа или постепенного накопления событий, которые приобретают значение отказа со стороны питающей среды, создаваемой матерью ребенка, «убедить ее ребенка спонтанными и подлинными выражениями любви, что она любит его как личность» (Fairbairn, 1981: 13). Это вызывает у ребенка сильнейшую боль и страдания, которые, в свою очередь, становятся причиной разделения между эмоциональным ядром личности ребенка (я – невинный «первочеловек» или «Адам») и функционального «ложного я», ориентированного на внешний мир. Следствием этого разделения является то, что индивид чувствует себя не вполне реальным и не в состоянии всецело посвятить себя кому-либо или чему-либо, всю свою жизнь проводя в лимбе, оставаясь в промежуточной позиции, проживая, так сказать предварительную жизнь [29]. До тех пор пока внутренняя, первоначальная часть я – носитель души – не найдет себе места внутри личности, у пациентов вновь и вновь возникает ощущение, что они никогда и никуда не «вписываются», никогда ничему не «сопричастны», никогда не ощущают себя в мире как «дома».

История, рассказанная Данте, говорит нам, что трансформация такой инкапсуляции происходит в момент, когда установлен контакт между темницей лимба, подконтрольной Диту, и верхним миром эго-сознания. Это установление связи и наступающее с этим восстановление надежды происходит (в мифологических понятиях), когда фигура заступника спускается и освобождает пленников адского подземелья. Эта фигура в истории Данте – Иисус Христос, посредник (отчасти человек, отчасти божество), который благодаря этому своему качеству может перемещаться между мирами – из сознательного мира в бессознательный, с небес в ад и обратно. В этом смысле он, как аватар глубинной психологии, оказывается в хорошей компании вместе с ее покровителем, Гермесом/Меркурием, осуществляющим ту же «службу» в греческой мифологии (см.: Kalsched, 1995).

Как спаситель безвинных душ Христос сам также является, по мифологическим понятиям, «невинным», добровольно идущим на смерть на кресте. Тем самым он полностью «высвободил» себя от своей божественности и выстрадал всю полноту реальной человеческой смертности – его и нашу «болезнь к смерти», как это назвал Кьеркегор. Этот добровольный выбор – подвергнуть свою невинность жестокому страданию (мифологически) – открывает возможность новой жизни (его воскресение), а также освобождения душ, томящихся в темнице Дита. Это, в свою очередь, приводит, как гласит история, к возможности жить как «неразделенный человек», к которому вернулась потерянная душа изначального (Адамова) я.

По Вергилию, такого проникновения сверху раньше никогда не случалось, и оно представляет собой открытие вертикального измерения в одномерном горизонтальном мире, возникшем в ходе диссоциации и созданном князем тьмы. Мы также можем понимать это «заступничество» как восстановление того, что Юнг называл символической или «трансцендентной функцией» психики, или как то, что Эдвард Эдингер описывал как восстановление оси «Эго – Самость». Такого рода духовное спасение «свыше» происходит редко, но следующая история показывает, что такое случается даже в нынешнее секулярное время.