Жизнь” как философская категория

Менее всего философия жизни, если говорить о ее общей устремленности, пытается создать новую антропологию. Ее притязания иные – выявить истинные истоки бытия, разработать другую онтологию, противостоящую предшествующей философской традиции, свести счеты с гегелевским панлогизмом. Для этих целей вводится новое исходное понятие –“жизнь”, которому придается философский статус. Оно обретает расширительное истолкование, нередко воспринимается как метафора. Если исходить из привычного строгого определения понятийного ряда, то жизнь – это скорее всего образ.

В нем схвачены по крайней мере три содержательных компонента. Жизнь, во-первых, это своеобразная органическая целостность, внутри которой нет еще различения материи и духа, бытия и сознания. Далее, она воплощает в себе творческую динамику бытия. Жизнь – некий хаос, обладающий огромным созидательным потенциалом. В ней скрыта заранее определенная судьба. Наконец, жизнь можно улавливать, постигать с помощью интуиции, а отнюдь не разума. “Замысел жизни, единое движение, пробегающее по линиям, – подчеркивает Анри Бергсон, – связывающее их между собой и дающее им смысл, ускользает от нас”.

Однако противопоставление “жизни” другим сущностям, которые она стремится одолеть, позволяет придать этому образу более конкретное содержание – религиозное, космологическое, историческое. Но в этом разведении различных начал опять-таки нет ничего специфически антропологического. “Жизнь”, например, трактуется как нечто естественно-органическое (Ф.Ницше, Л.Клагес, Т.Лессинг, Л.Фробениус и др.). В этом качестве она противопоставляется всему механическому, рассудочному. Вместе с тем это размежевание носит как бы надындивидуальный, общекультурный, онтологический смысл.

“Жизнь” понимается также как некая космическая сила, обладающая неисчерпаемым творческим созидательным импульсом. А.Бергсон выражает это в понятии “жизненный порыв”. Но опять-таки речь идет не о человеческих устремлениях, не об особом типе переживаний, а о некоем всепроникающем и неодолимом первоначале. Наконец, В.Дильтей, Г.Зиммель, О.Шпенглер, пытаясь конкретизировать исходное понятие, обращаются к анализу неповторимых, уникальных образов культуры. Вот где творимые жизнью новые формы возникают во всем своем своеобразии, отвергая изжившие себя, омертвевшие продукты механической цивилизации (О.Шпенглер)! Но и в данном случае речь идет в основном об историческом, культурном процессе.

Таким образом, названные трактовки жизни носят надличностный, внеперсоналистский характер. Она толкуется, что уже отмечалось, как метафизически-космический процесс, жизненный порыв, творческая эволюция, т.е. онтологически. Все эти определения направлены на постижение бытия, а не человеческого существования или человеческой природы. “Жизнь” понимается как некая длительность, безмерная, трудно постигаемая... На этом фоне, когда привычным философским категориям – материи, памяти, духу – нередко придается обезличенно-космический смысл, не приходится рассуждать, скажем, о постижении родовой сущности человека как актуальной проблеме философии жизни.

Но вот парадокс. Именно эта онтологизация понятий, которые уже закрепились в философской антропологии (память, дух), придание им космически-обобщенного смысла обеспечивают мощный импульс философскому постижению человека. Осуществив головокружительный вираж в сторону от уникального живого существа, философы жизни вместе с тем содействовали раскрепощению философско-антропологической мысли, неизмеримо расширили представление о человеке как природном создании.

В рамках философии жизни возникло множество поразительных догадок, без которых трудно представить себе современную философскую антропологию: проблема нестойкости человеческой природы, мысль об ущербности человека как биологического существа, возможности нового типа чувственности, интуиция о неисчерпаемости психики, культуре как антропологическом феномене и т.д.

Почему так получилось? Пытаясь расшифровать понятие жизни, придать ему конкретный содержательный смысл, философы этого направления бессознательно обращались к живой мыслящей материи, ибо она-то и отличалась уникальностью и богатством, выглядела наиболее впечатляющим олицетворением жизни. Когда философы размышляли о жизненном процессе, о его безбрежном истолковании, они, естественно, пытались преодолеть уже сложившееся обуженное представление о нем. Эту невосполненность жизни они устраняли все-таки по человеческим меркам. Это и понятно, разрушить диктат расчленяющего сознания можно только противопоставляя ему другие грани одухотворенной материи.

Культивируя нейтральную, безличную основу непосредственного чувствования или описывая культуру как биологический организм, философы жизни все-таки подспудно в итоге раскрывали богатство человека. Вот почему предумышленное отвлечение от конкретной антропологии обернулось в окончательном варианте бурным вторжением в сферу человеческого бытия, морали, религиозного самочувствия, бессознательного.

Онтологический ракурс жизненного процесса оказался весьма продуктивным. Примечательно, что именно воспарение мысли, тяга к метафизическим высотам приводили к новым антропологическим констатациям. Скажем, идея биологической ущербности человека сложилась внутри философии жизни вовсе не на эмпирическом, естественнонаучном фундаменте. Она родилась как некое философское прозрение. Человек, оказывается, вовсе не венец природы, а некий биологический тупик! Чтобы прийти к такому заключению, нужно сначала проникнуться представлением о бесконечном разнообразии форм жизни, о негарантированности существования, о естественном отмирании того, что нежизнеспособно.

На фоне благополучной рационалистической традиции, пронизанной идеей восхождения всего живого к некоему чуду совершенства, философия жизни имела огромный отрезвляющий эффект. Один из ее популяризаторов считал человека разновидностью хищной обезьяны, которая вообще свихнулась, помешавшись на так называемом “духе”...Человек – это не просто одна из тупиковых ветвей развития, как у некоторых видов растений и животных. Он вообще гримаса жизни! Все попытки человека отречься от влечений и чувственных импульсов, от инстинктов в пользу разума не что иное, как химера, имеющая для человечества страшные последствия.

Радикализм философии жизни состоял в том, что она находилась в крайней оппозиции ко всем верованиям прежних антропологических и философско-исторических концепций. Так, понятию “воля”, скажем, был придан статус онтологической категории. Оно трактовалось не в житейски тривиальном смысле, не как психологическая характеристика индивида, не как антропологическое качество, а как начало всего существующего. Это сущность скрытого бытия феноменов.

Феномены всеобщей воли, согласно философии жизни, развертывают себя во времени. Они обнаруживают себя закономерно, в постоянных формах, в соответствии с теми неизменяющимися формами, которые Платон назвал Идеями. Так рождается вереница воплощений от элементарных существ до высших. Каждая ступень волевого феномена отстаивает свое право, что и порождает борьбу за существование.

После общей характеристики философии жизни правомерно поставить вопрос о ее “отцах-основателях”. За последние годы отечественные философы неоднократно обсуждали вопрос о месте Шопенгауэра в истории философии. Шопенгауэра не причисляли к немецкой классике. Но вместе с тем очень осторожно относили к философии жизни. Он, таким образом, оказывался в промежуточном положении, что затрудняло рассмотрение творческой эволюции философа и его реального места в истории европейской философии.

По нашему мнению, есть все основания рассматривать Шопенгауэра как родоначальника философии жизни. Его философия отразила те искания, когда стало ясно, что панлогизм Гегеля уже исчерпал свои потенции и нужна новая мировоззренческая установка. Шопенгауэр, Кьеркегор и Ницше решительно отбросили вещную онтологию, истоки которой сложились еще в античности.

Антропологизм Шопенгауэра

Современная философская антропология имеет все основания искать собственные истоки в Шопенгауэре. Обращаясь к человеку, его предшественники (Декарт, Кант, Фихте) видели в нем прежде всего сознание. Шопенгауэр же разглядел в сыне природе его “тело”. В основе его философии не Бог, не дух и не идеи, а реальный мирской человек, одержимый страстью, голодом, страданием, желанием действовать.

До Шопенгауэра о человеке говорили как о микрокосме. Он перевернул это положение и установил, что мир – это макроантропос. Радикализм его мышления выразился в том, что он воспринял человека за исходное начало философского размышления. Но при этом сам Адамов потомок оценивался немецким философом прежде всего как животное. По его мнению, в сердце каждого из нас действительно сидит зверь, который только и ждет случая, чтобы посвирепствовать и понеистовствовать в намерении причинить другим горе или уничтожить их Все революционные порывы, как считал Шопенгауэр, все стремления избавиться от традиционных установлений – результат “выхода” звериной природы человека.

В европейской традиции Шопенгауэр, возможно, был первым мыслителем, который показал, какую огромную роль в существовании человека играет половой инстинкт. Он отмечал, что люди находятся в крепостной зависимости от секса, а половой акт –это узел мира. Сам человек – это воплощенный половой инстинкт. Что касается полового влечения, то это попросту “сущность нашей культуры”. Половые отношения в человеческом мире просвечивают везде, несмотря на те покровы, которые их облекают. Секс – это причина войн и цель мира. Несомненно, эти суждения подготовили психоаналитическое видение человека как живого существа.

В момент своего возникновения (1819) иррациональная метафизика воли находилась в стороне от общего развития философии. Она не была замечена. Поколение, которое было убеждено в господстве разума в мире и в истории, не могло распорядиться этим экстравагантным учением, обнажающим убогость жизни. Шопенгауэр, по выражению В.Виндельбанда, провел волюнтаристский иррационализм дальше Шеллинга. Он почти совершенно вычеркнул мистическо-религиозный момент и освободил таким образом иррационализм от исторических традиций, в которые запутал его Шеллинг.

По словам Шопенгауэра, вещь в себе, которая недоступна для рационального познания, может быть пережита только в непосредственном созерцании и обнаруживается для нас как воля. Однако этот феномен, который обозначает сущность всякого явления, – это вовсе не воля, которую определяет представление. Это темная неразумная воля. Она хочет только жить, т.е. хотеть все вновь и вновь. По сути своей, это всегда неудовлетворенная воля. Все образы, которые проступают перед волей во временном обнаружении, не могут изменить ее сущность. Нет такой динамики, которая могла бы освободить волю от себя самой, могла бы преобразовать ее или двинуть вперед.

Шопенгауэр ищет в воле последнее, самое общее единство, которое лежит в основе пестрого разнообразия явлений, а в этом единстве, в свою очередь, –устойчивых способов явления, которые не меняются в череде общих понятий бытия и происходящего. Нет знания о единичном, а стало быть, история не наука. Философия Шопенгауэра, задуманная по аналогии с таким взглядом на науку, и оказывается в конечном счете неисторическим мировоззрением. В этом отношении Шопенгауэр был истинным антиподом Гегеля.

Исторически-конкретное, единичное, как преходящая объективация общего, не обладает собственной ценностью. Все, что происходит вокруг, – это обнаружение всегда одинаковой воли. Феномены не обнаруживают ни в себе, ни друг в друге никакого развития, никакой значительной связи. В мире постоянно присутствуют одни те же драмы. Это выражение воли, которая никогда не может удовлетвориться. Как бы ни менялось окружение, костюмы, сущность остается прежней.

Для философа, правда, возможно освобождение от этого страдания. Для Спинозы, например, это преодоление страсти познанием, а для Гете – самоосвобождение в поэтическом творчестве. Наблюдая неразумность и страдательность жизнеутверждения, он создал учение о самоизбавлении неразумной воли при помощи чистого мышления и созерцания, о преодолении воли в бесстрастном рассмотрении науки и искусства.

Таким образом, Шопенгауэр продвигается не от бытия к человеку как своему порождению, а от субъекта к миру, от врожденных свойств индивида. Причем само существование мира, согласно Шопенгауэру, обусловлено существованием субъекта. Так человек оказывается опорой и державной нитью, удерживающей макро- и микрокосмос. Ценность же этого мира можно установить, если соотнести его с человеком. Иначе говоря, важно поставить вопрос: чем является данное нечто для человека, добром или злом?

Обосновывая примат воли над разумом в онтологическом плане, Шопенгауэр расширил представление о человеческой субъективности. Существо философско-антропологической позиции Шопенгауэра обнаруживается вовсе не в попытках создать что-то вроде рациональной психологии, изучения душевных обнаружений, а в трактовке человека как носителя воли и интеллекта.

Внимание Шопенгауэра привлекла не рациональная и не чувственная сторона человеческой субъективности. Он выставил в качестве основы, волевую способность человека, что позволило мыслителю погрузиться в сферы бессознательного, разглядеть в психике не только ее интеллектуальную зону. Шопенгауэр создал целостную, всесторонне разработанную метафизическую систему, общая направленность которой сводилась к тому, чтобы доказать выдвинутый им тезис о неутолимости и тщетности воли к жизни и неизбежности страдания человека.

Шопенгауэр опирается на восходящую к Платону и Канту идею о членении мира на две части – подлинную (мир сущностей) и неподлинную (бытие для субъекта). Интеллект по природе своей подчинен воле. Он, следовательно, способен познавать лишь то, как вещи относятся к воле, иначе говоря, он способен отвечать на вопросы “где, когда, почему и для чего”. Постигать же сущности вещей, их “что” интеллект бессилен[1].

Путем созерцания можно, как полагает Шопенгауэр, освободиться от служения воле. Но это равносильно устранению индивидуальности, забвению воли. “...Когда, следовательно, объект в этом смысле выходит из всяких отношений к чему-нибудь вне себя, а субъект – из всяких отношений к воле, тогда то, что познается таким путем, уже не отдельная вещь как таковая, – нет, это идея, вечная форма, непосредственная объективность воли на данной ступени; и оттого погруженная в такое созерцание личность более не индивидуум, – ибо индивидуум уже потерялся в этом созерцании: нет, это чистый, безвольный, безболезненный, безвременный субъект познания ”[2].

Только так можно избавить человека от страдания. В познании это достигается путем возвышения над волей, через погружение в самое себя, путем созерцания идей, этих надвременных и подлинных сущностей. Устранить страдание можно либо через добровольный отказ от воли к жизни, либо через искусство.

Ход рассуждений Шопенгауэра примерно таков: поскольку человек безоружен перед лицом окружающего мира и не может приспособиться к нему, то в нем сформировалась способность к выключению своих собственных органов и замене их искусственными приспособлениями. Все это существенно подрывает первородную инстинктуальную природу человека. Разум, стало быть, это не особая изначально присущая человеку духовная сила. Это плачевный результат длительного выключения базисных способностей людей. Говоря словами Шопенгауэра, к такому исходу приводит “отрицание воли к жизни”...

На протяжении многих тысячелетий происходит процесс разрушения человека как биологического вида. Человеческая история – это всего лишь летопись родового угасания. Разумный человек – не что иное, как ошибка жизни. Патогенный, по самому своему существу, неотвратимо направленный к смерти процесс проходит, как это очевидно, отдельные стадии. Происходит непрерывная борьба, жизненные силы все дальше отступают под натиском механизмов. Цивилизационный космос, развиваясь по собственным законам, все неуклоннее выходит за пределы человеческого духа и становится неуправляемым.

Можно указать реальные черты этого неотвратимо развертывающегося процесса. Его опознавательные знаки – переход от поступков по велению души к постановке осмысленных целей, от инстинктивного поведения – к сознательному волеизъявлению, от общинной формы жизни – к обществу (Ф.Теннис), от естественного, “органического” мировосприятия – к “механическому”, от символа – к понятию, от родового общинного строя – к воинственному государству, разделенному на классы, от первобытных религий к духовным религиозным установлениям, от магии – к позитивной технике, от метафизики символов – к позитивной науке...

Не только с точки зрения своего бытия и существования, но и в плане метафизической действительности человек, согласно изложенной натуралистической установке, больше потерял, чем приобрел. Ближе всех к метафизической действительности находится, как можно полагать, ницшеанский дионисийский инстинктивный человек, который представляет собой диаметральную противоположность “человеку разумному”...

Дионисийский человек в отличие от носителя Аполлонова начала выступает как существо, которое пытается в едином жизненном экстазе отказаться от духа-искусителя, деспота и узурпатора человеческой жизни, чтобы восстановить утраченное единство с природным миром. Человек отличается от мира в сознании, но совпадает с ним в хотении. Сумма страданий значительно превосходит сумму счастья.

Высшее благо человека, полагает Шопенгауэр вслед за Гете, это его личность, т.е. то, что дала ему природа, что воплощено в его телесности, его ум и способности, которые он развил. Все остальное – чины, богатство, приобретенные в годы жизни, славу и величие в глазах окружающих – Шопенгауэр оценивает как ложные ориентиры счастья.

Шопенгауэр едва ли не первый в европейской философии усомнился в том, что существуют обязательные нормы, без которых человеческое поведение невозможно оценивать как нравственное. Напротив, он создал новую традицию, которая нашла своих последователей в лице С.Кьеркегора, Ф.Ницше и других мыслителей, отвергших нормативность в морали.

Эти философы, вопреки предшествующей традиции в морали, пришли к выводу, что нравственность не нуждается в общезначимых нормах. Но действительно ли этический антинормативизм ведет к абсолютному ценностному хаосу? Верно ли, что, освобождая этику от норм, философы отвергли вместе с тем и нравственность? Последующий опыт показал, что это далеко не так. Напротив, именно полемическое радикальное отвержение готовых предписаний для нравственного человека произвело настоящую революцию в этике и на многие десятилетия определило ее развитие.

Если классический рационализм наделял человека всепроникающим сознанием, которое помогало ему найти верный ориентир для собственных поступков, то новейшая философия как раз лишала индивида такой путеводной нити. Она вообще порождала крайне критическое отношение к любым предустановленным предписания. Это относится и к С.Кьеркегору, который был предтечей экзистенциального мышления.

Проблема свободы и морали

Свободен ли человек? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно, судя по всему, сделать множество уточнений. О чем идет речь – о политическом режиме или о внутреннем самоощущении? Человек, закованный в кандалы, крайне стеснен в своих правах и поступках. Но его гордый дух, возможно, непреклонен... Писатель В.Шаламов писал о том, что нигде не ощущал себя столь внутренне свободным, как в тюрьме... Другому человеку никто не чинит препятствий, он волен распорядиться собой, однако вопреки счастливым обстоятельствам, он чувствует себя закабаленным.

У свободы различные лики. Ее связь с моралью крайне разноречива. Независим ли, к примеру, тот, кто обуздывает собственные вожделения? Как совместить радостную идею суверенитета личности с опасностью своеволия индивида? Правомерно ли вообще свободу человеческой воли выводить из самосознания? Этот последний вопрос принадлежит Артуру Шопенгауэру.

Свобода представляется многим чем-то самоочевидным. О чем тут рассуждать? Каждый человек, задумавшийся над своим предназначением, не сомневается в том, что при любых обстоятельствах способен возвыситься над самим собой и обстоятельствами. Все зависит от его духовных усилий, напряжения воли. Если он захочет, свобода окажется его союзницей. Но точно ли так? Это мнение свидетельствует о философской зрелости или о порабощенности житейскими предрассудками?

Свобода у Шопенгауэра трактуется не как призыв или благоположение, не как субъективная настроенность или сознательный выбор, как философская проблема требующая глубочайшего проникновения в существо вопроса. Стремясь “расширить наше разумение”, автор погружает нас в такие дебри рефлексии, что, как выражается сам Шопенгауэр, “нередко нас покидает ясность мысли”. Многие, казалось бы, несомненные истины оказываются не столь уж бесспорными.

Понятие свободы заключает в себе подчас самое неожиданное содержание. Не случайно Э.Кассирер в работе “Техника современных политических мифов” оценивал данное слово как одно из наиболее туманных и двусмысленных не только в философии, но и в политике. Свидетельством смысловой “подвижности” и “неконкретности” понятия служит тот факт, что оно возникает в разных оппозициях. В философии “свобода”, как правило, противостоит “необходимости”, в этике – “ответственности”, в политике – “порядку”. Да и сама содержательная интерпретация слова содержит в себе весьма различные оттенки. Свобода может ассоциироваться с полным своеволием, но она может отождествляться и с сознательным решением, с тончайшим мотивированием человеческих поступков, с осознанной необходимостью.

Шопенгауэр считает, что для новейшей философии, равно как и для предшествующей традиции, свобода – главная проблема. Вот почему он начинает собственные размышления на данную тему с установления понятия. По существу проблемы это понятие представляется ему отрицательным. Иначе говоря, выявить его содержание, по мнению философа, можно только указывая на определенные препятствия, мешающие человеку реализовать самого себя. Например, физическая свобода понимается как отсутствие любых материальных препятствий. Отыскать собственно позитивный смысл человеческой раскованности в данном случае невозможно. Это относится и к интеллектуальной и к нравственной свободе. О них можно говорить только как о преодолении трудностей. Исчезла помеха, родилась свобода. Она всегда возникает как отрицание чего-то...

Неожиданный подход, не правда ли? Свобода казалась таким безупречным понятием, кристально ясным. И вдруг обнаруживается, что определить свободу из самое себя крайне сложно, попросту невозможно. Чтобы приблизиться к ней, нужно поначалу указать на совсем другие, посторонние факторы. Они существенны, конкретны. Собственное же положительное содержание свободы, согласно Шопенгауэру, равно нулю. Нет ровно никаких препятствий к тому, чтобы человек поступил определенным образом. Но воля его бездействует.

Оказывается, есть нечто (угрозы, обещания, опасности), воздействующие на мотивы его поведения. Точно ли еще свободен такой человек? – спрашивает Шопенгауэр. Попытка подойти к свободе через отрицание присущего этому понятию позитивного содержания во многом оказалась плодотворной. Возник, в частности, неожиданный вопрос, который вроде бы и не напрашивался. Свободна ли сама воля? Словом, потянулся определенный круг тем, помогающих выявить изнанку проблемы. Обыденное сознание подсказывает: “Я свободен, если могу сделать все, что хочу”. Но спросим вслед за Шопенгауэром: “Можешь ли ты хотеть, чего тебе хочется?” Так исходная установка немецкого философа позволила ему сделать вывод, весьма значимый для его рассуждений: первоначальное, эмпирическое, расхожее представление о свободе отказывается войти в прямую связь с понятием воли.

Разумеется, попытка Шопенгауэра раскрыть содержание свободы через отрицание, через преднамеренное допущение, будто это понятие вообще лишено позитивного смысла, не оказалось для философии непреложным. Н.А.Бердяев, например, в противовес немецкому философу подчеркивает, что свобода не есть отрицательное предельное понятие, лишь указующее границу, которую нельзя рационально переступить. По его мнению, свобода – положительна и содержательна...

“Свобода не есть царство произвола и случая, – пишет Н.А.Бердяев, – в отличие от царства закономерности и необходимости. Не понимают тайны свободы и те, которые видят в ней лишь особую форму духовной детерминированности, детерминированности не внешней, а внутренней, т.е. считают свободным все, что порождается причинами, лежащими внутри человеческого духа”[3]. Русский философ определяет свободу как положительную творческую мощь, ничем не обосновываемую и обусловливаемую, льющуюся из бездонного источника[4].

Размышления о свободе, затрагивая общие проблемы человеческого существования, постоянно вводят Шопенгауэра в сферу нравственных ценностей. Его попытка, а позже попытка Ницше и отчасти Кьеркегора подойти к осмыслению этических проблем, пользуясь обратным логическим ходом, т.е. выдвигая отрицание в качестве исходной посылки миросозерцательного рассуждения, породило немало стереотипных оценок философского наследия этих мыслителей. Их “провокативные заявления” легко зачислялись в разряд нигилистических и даже противостоящих морали. Это, естественно, породило желание защитить нравственность от криминальных поползновений названных мыслителей.

Ценность этических интуиций Шопенгауэра, равно как и его последователей, именно в сознательном разрыве с предшествующей традицией. Если классический рационализм наделял человека всепроникающим сознанием, которое помогало ему найти верный ориентир для собственных поступков, то новейшая философия как раз лишала индивида такой путеводной нити. Она вообще порождала крайне критическое отношение к любым предустановленным нравственным предписаниям.

Но возможна ли мораль, если лишить ее общезначимых норм? Заслуживает ли сочувствия мыслитель, если он ниспровергает господствующие ценности? Если исходить из убеждения, что многоликая воля вообще не содержит в себе никаких нравственных допущений, то не открывается ли безбрежный простор для каких угодно поступков, не соотнесенных с моралью?

Ницше, например, предлагает взглянуть на мир “цинично”. Но неужели только ради самой непристойности? Бесстрашие мысли нередко оценивается как предумышленная пошлость. Как иначе понять тот факт, что Ницше критикует Шопенгауэра именно за то, что тот все еще остается “человеком морали”? Выходит, все усилия названных философов направлены только на то, чтобы сокрушить одухотворяющие святыни. Зачем же?

Чтобы войти в строй этических исканий Шопенгауэра, позволим себе привести современный пример. В фильме Т.Абуладзе “Покаяние” тело преступника Варлаама многократно выбрасывают из могилы. Нельзя такому злодею покоиться в земле... Но христианского погребения заслуживает каждый человек, какие бы преступления он ни совершил. Какую мысль хочет донести до нас автор фильма? Неужели нравственность освящается здесь чудовищным деянием?

Оценивая фильм “Покаяние” как глубоко безнравственный, один из отечественных писателей прямо указал на порочность замысла. У какого народа может вызвать сочувствие многократное извлечение отца из могилы? Одно слово – язычество... С точки зрения абстрактных моральных предписаний здесь не о чем рассуждать. Достаточно указать на вековые традиции. Но позволим собственной мысли преодолеть умозрительные каноны.

Разве замысел Абуладзе сводится к тому, чтобы лишить преступников христианского захоронения? Неужели в фильме речь идет о заурядном бытовом преступлении? Видимо, нельзя ответить на эти вопросы, не затронув образный строй произведения. Кинорежиссер пытается всколыхнуть наши чувства, показать абсурдность происходящего, подчеркнуть трагичность событий.

Писатель, который критиковал фильм “Покаяние”, мог бы сообразно своей логике заклеймить поступок Медеи из греческой мифологии! Зачем она убила своих сыновей? Разве это достойно матери? Вот он, безнравственный шаг, вызывающий негодование. Но в античной трагедии деяние Медеи осмыслено совсем в другом ключе, позволяющем учесть прихотливое сплетение событий, мир человеческих страстей. Еврипид рассказывает вовсе не о бытовом преступлении. Гибель детей для Медеи – непосильное горе и страдание. Но ведь она сама зарезала сыновей.

У Медеи нет другого способа, чтобы раскрыть безмерность злодейства Язона, который оставил ее. В катарсическом напряжении она постигает такие истины, которые неведомы непотрясенному сознанию. Стало быть, в жизни возникает такая череда фактов, рождаются такие ситуации, которые трудно измерить абстрактной нравственной заповедью. Одно дело отвлеченная моральная максима, другое – реальное сцепление событий, когда надо выбирать из потока предлагаемых обстоятельств.

Нравственность, по мнению отечественного исследователя В.С.Библера, воплощается не в моральные нормы, которые отцеживаются, уплотняются, обезличиваются в веках, утрачивая историческое напряжение, культурную изначальность, единственность[5]. Она проступает в безвыходных перипетиях свободного личного поступка. Эти перипетии формируют впечатляющие образы личностей, образы культуры различных эпох – Прометей и Эдип, Христос, Гамлет, Дон-Кихот, Фауст...

С этой точки зрения традиционные для нашей философии упреки в адрес Шопенгауэра в том, что он пытается провести принцип антинормативности в этике, вовсе не свидетельствуют о нравственном нигилизме немецкого мыслителя. Напротив, само допущение, что нормативная этика невозможна, вводит философа в сферу напряженных нравственных исканий. Никаких посторонних опор у человека нет, он не может апеллировать к неким общезначимым константам. Напротив, только в этой ситуации он может выработать в себе личность, ибо истинная добродетель, равно как и чистое благородство “вытекают не из отвлеченного познания, но все-таки из познания непосредственного и интуитивного, которое никакими размышлениями нельзя приобрести, ни избыть, которое именно ввиду того, что оно не абстрактно, не может быть передаваемо другим людям, а должно для каждого возникать самостоятельно”[6].

В этом суждении, с одной стороны четко выражена идея отказа от общеупотребительных директивных максим. Но в то же время здесь нет никакого сокрушения нравственности. Напротив, человеку предлагается вступить в мир индивидуальных самостоятельных решений, отыскать собственный выбор в конкретной ситуации. Более того, такая ситуация обязывает устранить эгоистические импульсы и вызывает сострадательные чувства. Между тем эгоизм, по мнению Шопенгауэра, изначально присущ человеку, который мнит себя средоточием мира.

Итак, Шопенгауэр прежде всего оспаривает непреложность готовых нравственных норм. Он показывает, что каждый из нас проходит через искушение, и мы свободны в выборе индивидуального поступка. Однако стоит задуматься над природой нравственности и выяснить, что в “этих возбуждениях” первоначально и собственно принадлежит человеческой природе и что привнесено образованием и всей социальностью. В этих рассуждениях Шопенгауэра зерно нравственных интуиций, которые в последующих философских традициях станут предметом острых дискуссий.

Свобода – одна из бесспорных общечеловеческих ценностей. Однако даже самые радикальные умы прошлого, выступавшие в защиту этой святыни, нередко обнаруживали робость и половинчатость. Нет, полагали они, свобода не абсолютна. Предоставьте индивиду право распоряжаться собственной жизнью – и наступит век хаоса. Ведь в нем сильны инстинкты своеволия, эгоизма, разрушения. Свобода, разумеется, хорошо, но лучше, когда человек добровольно подчиняется общей воле, сознательно умеряет свои порывы...

Человек вожделеет свободы... Но точно ли? Ницше и Кьеркегор обратили внимание на тот факт, что многие люди попросту не способны на личностный поступок. Они мелкотравчаты, стерты и предпочитают руководствоваться сложившимися в обществе духовными стандартами. Нежелание человека следовать свободе – несомненно, одно из поразительных философских открытий. Оказывается, свобода – удел немногих... И вот парадокс: в этом добровольном закабалении повинна, прежде всего, сама мораль. Из-за нее “никогда не будет достигнута возможная сама по себе мощность и красота типа человека"[7].

Можно ли такую критику морали, которая пронизана болью за духовную невосполненность человека, отнести к разряду нигилистических, разрушительных? Предпринятая Ницше грандиозная переоценка ценностей, направленная на глубокое осмысление господствующих абсолютов, не только пример нравственной свободы. Это в то же время поиск новых оснований, на которых может базироваться философия в своем этическом напряжении в ситуации, когда человеческая природа открылась в своей незавершенности.

Еще до Ницше Шопенгауэр сформулировал в работе “О свободе человеческой воли” тезис о том, что человек не обладает совершенной и устоявшейся природой. Он еще не завершен. Следовательно, он в равной степени свободен и несвободен. Мы часто оказываемся рабами чужих мнений и настроений. Иначе говоря, предпочитаем подневольность. “Высокая ценность, приписываемая чужому мнению, и постоянные наши заботы о нем настолько преступают, по общему правилу, границы целесообразности, что принимают характер мании всеобщей и, пожалуй, врожденной”[8].

Позже на эту фатальную зависимость человека от социальности обратят внимание экзистенциалисты. Они отметили, что человек ориентирован вовсе не “изнутри”, а индустрией сознания. Личность утратила свою самобытность, потому что она стала объектом тотального манипулирования со стороны власть предержащих. Человек отныне живет не столько выбором, сколько иллюзией выбора.

Издавна предполагалось, это подчеркивает и Шопенгауэр, что предельная свобода индивида находит свое выражение в акте самоубийства. Этот поступок требует внутренней концентрации сил, отчаянной решимости, готовности к последнему шагу. Но вот религиозно настроенный французский философ Габриель Марсель полагает, что в наши дни средства психологического нажима на личность столь изощренны, тонки, неуловимы и вместе с тем так действенны, что и этот акт вовсе не воплощает теперь свободной воли индивида.

Можно, например, по словам Марселя, подтолкнуть к трагической грани человека, полного желания жить. Но что самое удивительное, одновременно внушить ему, будто этот приговор себе он вынес обдуманно, самостоятельно, без всякой подсказки. Напротив, изверившегося, отчаявшегося субъекта, задумавшего уйти из жизни, нетрудно с помощью тех же манипулятивных приемов уверить в том, что такой поступок невозможен именно с моральной точки зрения. Стало быть, личный акт нравственного решения (выбор) в любом варианте, как подчеркивает Марсель, подменен “безличным”, “безнравственным” диктатом манипуляторов.

Мы видим, что стремление Шопенгауэра показать мнимость человеческой свободы, вырастающей будто бы из самосознания, получило в философии нашего столетия всестороннее признание. Можно ли говорить о сознательном выборе со стороны индивида, если сторонники психоанализа доказывают, что поведение человека “запрограммировано” впечатлениями детства, вытесненными влечениями, подавленными вожделениями? Оказывается, любой поступок, самый сокровенный или совершенно стихийный, если верить неофрейдистам, можно предсказать, объяснить заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой субъективности?

Наконец, американский философ Эрих Фромм выявил и описал особый феномен человеческого сознания и поведения – бегство от свободы. Так называется его книга, выпущенная в 1941 г. Он отметил в этой работе, что, несмотря на многочисленные поражения, свобода в целом побеждала. Казалось, история уже подтвердила, что человек способен управлять собой, сам принимать решения, думать и чувствовать так, как ему кажется верным. Но действительно ли, что стремление к свободе органически присуще природе человека?[9].

Философия XX столетия показала, что свобода может стать бременем, непосильным для человека, чем-то таким, от чего он старается избавиться. Можно без преувеличения сказать сегодня, что концепция Шопенгауэра во многом носила прогностический, опережающий характер. Но в то же время многие основные посылки его концепции в целом еще не получили мировоззренческого переосмысления. Некоторые теоретические предвосхищения немецкого философа остались без должной оценки.