Случаи в ОблКустПромВинПлодОвощи 3 страница

На правой руке загнулся третий, средний, палец… Так и есть: влопался с устройством елки. Три контры в списке. Ясный заговор! Тут уж не открутишься: десятка — минимум, а то и вышка. Вот влип… На лбу проступает холодный пот…

Проверка списка окончена. «Гипнотизирующий» взгляд снова устремлен на меня, но, странное дело, он стал мягче, легче…

— Что ж, веселитесь в своем тесном кругу… имена известные, не возражаем… Пока. Счастливо!

Даже руку на прощание подал! Вот так фунт! И без «приглашенных» обошлось. Словно в бане выпарился. Но в чем же дело? Почему? Откуда это доверие? Господи, Твоя воля! Неужели и они? Васька! С университетской скамьи! Друг… и он? Вот тебе и Шаляпин в «Дон Кихоте»… а я то, как себе, ему верил… Анекдоты про Сталина рассказывал… за одно это — не менее трех… хотя все же не донес до сих пор, помнит московскую «Татьяну». Теперь — кончено: бдительность, бдительность, бдительность! Самая распролетарская! На 120 %.

Все это пронеслось в моем мозгу, когда я возвращался по корридору и получал отобранный портфель. Но как же сказать жене? Ведь тогда у нее, бедняги, вся радость пропадет… Ведь дядя, родной дядя — сексот! Лучше смолчу. Как-нибудь, потом, осторожно, намеками… а теперь — пусть вздохнет хоть на час! Авось, обойдется.

— План утвержден полностью и одобрен в самых высших инстанциях! — торжественно возвестил я с порога, — к выполнению приступить без отлагательств! И помни: водка трех сортов без ограничений и малороссийские колбасы в обязательном порядке!

— Не забуду! Бегу к тете Клоде! — только и сказала жена и тотчас исчезла…

Тетя Клодя — человек в своем роде замечательный. Сменялись режимы, город занимали немцы, белые, красные, махновцы, ангеловцы, а тетя Клодя бессменно сидела в своей высшей начальной школе и неуклонно внедряла в русые, черные, рыжие головы своих учеников не подлежащие законам диалектики незыблемые истины пифагоровой таблицы.

— Дважды два — четыре. Ты, Петрушка» опять балуешь! Смотри, отцу скажу! Он тебя…

И сколько Петрушек, Ванек, Сенек прошло через ее классы за полных 47 учительских лет! Иные в люди вышли, иные так и застряли на «десятью десять — сто». Теперь и в Нью-Йорке и в Буэнос-Айресе можно встретить бывших учеников Клавдии Изотиковны (имя такое, что трудно запомнить, а, запомнив, забыть — невозможно!) В родном же городе где только не было ее учеников! Заходит тетя Клодя в пустой по обычаю советский магазин, стукнет посошком у прилавка:

— Сережа!

А Сереже — за прилавком — тоже шестьдесят уже стукнуло!

— Это первого моего выпуска ученик!

— Что прикажете, Клавдия Изотиковна?

Пошепчутся. Сережа исчезнет на пару минут, а, вернувшись, незаметно сунет тете Клоде пакетик и моргнет кассиоу: —получай, это — «своя». Даже в строго замкнутый от масс закрытый распределитель Н.К.В.Д., где всего в изобилии, и туда проникала тетя Клодя. Так и жила: достанет для кого-нибудь — угостят старушку. Пенсии же — 45 рублей: за комнату и за хлеб. Вот и все…

Веонулись обе лишь вечером, когда по «ответственной» сети уже дали ток. Безответственным гражданам его не полагалось вследствие экономии в полностью электрифицированной стране, где даже в самоедских чумах, если верить журналу «СССР на стройке» висят «лампочки Ильича». Но я был «ответственным»! поэтому мог вдоволь любоваться и принесенными сокровищами, и радостным, помолодевшим, словно изнутри освещенным лицом жены. Давно не видал я ее такою.

— Ты посмотри только, рыбки! Ну, совсем такие же, как раньше были! И слоны, и зайчики! Хотела только на 50 рублей взять, а на все сто раскошелилась… Не могу отойти от прилавка… а вот шары, там — снег в пакетике. Ну, все, все, как прежде было.

— Бантик-то голубенький не забудь себе нацепить… как раньше было…

— И что ж? Обязательно приколю! Не буду я в этот вечер советской домохозяйкой, буду самой собой… Как прежде!

— А колбасы? — деловито осведомился я.

— Тетя уже нашла: какой-то ее ученик на Гулиевской мельнице поросенка обметками выкормил: обещал дать кишек и прочего. Мы и там побывали. Только вот свечек нигде нет. Не хватило жиров у советов! Не с чего, видно, им беситься будет. Опять тетя выручила: Петр Степанович ей воску обещал, сами наделаем!

— Позвольте, позвольте, гражданки, — увлекся и я, — а самое главное вы забыли! На верх что? Где звезда?

— Нет уж. Ну ее, и так надоела! Не будет звезды!

— Как? Нельзя же без завершения!

— Не суйся! У нас свой план. Тоже тете ручку поцелуй. Она обещала такое!.. но это — секрет. Только на елке увидишь.

— Тоже «прежнее»?

— Да еще какое! Помалкивай! И еще что-то будет…

Опять легли поздно. Но даже ночью, когда я, по скверной привычке, закуривал, видел при свете спички на губах жены счастливую улыбку, какой давно уже не замечал я…

… И вот, день, вернее, вечер настал… Как преобразилась наша «жилплощадь». Кипы моих желтокоричневых папок куда-то исчезли, и стало разом просторнее. На столе сияла снежной белизной какая-то не промененная на масло скатерь; появились, хоть и разнокалиберные, но все же рюмки…

— Не из чашек же вам хлебать… по-советски!

— Молодец, жена! Водка рюмочку любит. Это верно!

По середине стола, в ведре, обернутом зеленой бумагой, красовалась она, увешанная драгоценностями, как идол Вишну в дэлийском святилище, она, вышедшая из-под запрета по неисчерпаемой милости «отца народов» — рождественская, виноват, теперь «новогодняя» елка.

— Хороша? — ликовала жена, — скоро уж гости начнут собираться. Теперь — можно! Давайте его, тетя Клодя!

На ее подернутых ранней сединой волосах блистал лазурью итальянского буржуазного неба огромный голубой бант, а тетя Клодя поднимала ввысь своей старческой рукою распростершего помятые белые крылья… сусального ангела. Обе сияли.

— От последней своей школьной елки сохранила! Настоящий, старорежимный, царского времени…

… Лучше б меня обухом по лбу хватило или грузовик переехал бы! Каково положение? С одной стороны — детская радость жены, с другой — три определенных сексота в качестве гостей, а между ними вот этот далеко не восстановленный в своих рождественских правах сусальный ангел, да еще царского времени! Из такой ситуации никакая диалектика не вызволит.

Я — не Тригве Ли и ООНовских разговоров вести не умею. Пришлось итти, как говорят, «в сознание» даже без соответствующих инъекций.

— Понимаешь, милая… ангел абсолютно не приемлем! Пойми, среди гостей есть ненадежные. Даже более того — сексоты. Меня предупредили… из верных источников…

— Кто?

Я назвал своих друзей, но об ее дяде все-таки промолчал.

Две больших, круглых слезы выкатились из ее глаз.

— Проклятые! И сюда влезли! Ну, погоди ж ты! Ничего не будет! Выноси елку! — Лазурный бант полетел на пол…

— Но пойми! Успокойся! Ведь сейчас гости придут… Скандал… мое положение.

С минуту длилось молчание. Я видел, как слезы, наполнявшие только что лучистые глаза жены, ушли куда-то вглубь, губы сжались…

— Ладно. Пусть елка остается! Уберите бант, тетя. Все будет, как следует, но…

Я знаю женино «но», и в таких случаях не дискуссирую. Кроме того в дверь уже кто-то стучался. Но елка без завершения! Нет, это невозможно, это не умещалось в моем логически-плановом мозгу. К тому же могут заметить отсутствие традиционной звезды, криво истолковать, обвинить в саботаже…

Необходимо хоть чем-нибудь заблокировать зияющий прорыв. Я схватываю первый попавшийся вызолоченный картонаж, разрываю его низ и насаживаю на торчащий верх елки… И было во-время: гости уже входили.

Дальше все шло, как по маслу: жена была мила и любезна, тетка — хлопотлива и суетлива, гости любовались елочкой, хвалили ее убранство. Профессор — лауреат милостиво осмотрел ее с верху до низу и даже заинтересовался возглавлением.

— Что это там у тебя наверху? — спросил он, надевая очки, — кажется, летчик или кто-то с флагом?

Все взглянули на верх… Там, уродливо раскорячив кривые ноги, взмахивала картонной метлой… кривляющаяся обезьяна! Я замер…

— А, предок человечества! не лишено идеи — снисходительно улыбнулся профессор, — даже остроумно и современно. Наш естественный предок с метлой… так сказать, отметающий предрассудки, насильственно привитые древнему обычаю. Вполне выдержано идеологически… заметь и рекомендуй у себя, — бросил он сыну-комсомольцу.

— И как на предисполкома Суслова похож! — воскликнула экспансивная Нюрочка, — в точности он. Видно, в предка пошел…

Это, пожалуй, было и не совсем тактично, но идеологически правильно. Мы лояльно промолчали…

Безусловно я родился в рубашке. Удивительно, что меня об этом не информировали. Наверное, в суете акушерка рубашку сперла… это бывает.

Потом ужинали и пили водку одного сорта, и напрасно я ждал появления дымящихся колбас. Мои красноречивые взгляды и даже дягилевский балет бровей не производили на жену никакого впечатления. Казалось, она их не замечала, и на ее губах блуждала загадочная улыбка…

Все прошло, как по штату положено. После ужина завели разок грамофон, комсомолец протанцевал с Нюрочкой румбу, и быстро разошлись.

Когда я, заперев со вздохом облегчения дверь за последним гостем, оглянулся, то застыл в немом изумлении.

Жена… нет, не она, а торжествующая победу амазонка стояла на стуле, потрясая раскоряченной обезьяной… В ее волосах снова сиял лазурный бант.

— К чорту комсомольского предка! — кричала она, — в мусор, в Исполком, к Суслову! Пусть любуется своим прадедом! Мои прадеды Париж с Платовым брали! Балканы переходили. А их — на четверинках бегали? Правильна ваша идеологическая диалектика! Были вы обезьянами, ими и остались! Несите, тетя, ангела! настоящего, старорежимного, царского! Колбасы давайте и «то», секретное… Теперь мы одни! С Рождеством Христовым, господа! А не обезьяньи потомки!

Через минуту мы, втроем, сидели у расчищенного конца стола. Настоящие малороссийские колбасы скворчали и пофыркивали на сковороде… Им вторило разлитое по стаканам искристое вино. Да, да не сомневайтесь, настоящее «Абрау Дюрсо», столь редкостное в Сесесерии.

Вряд ли Николаю Васильевичу Гоголю приходилось запивать янтарный жир сорочинских колбас с чесноком шампанским, но и вряд ли у него было на каком-либо рождественском ужине так светло и радостно на душе, как у нас в тот час.

Потрескивали елочные свечи… С вершины смотрел, осеняя нас белыми крыльями, сусальный рождественский ангел… простой, бесхитростный, русский и бесконечно дорогой… нас было трое, только трое Нет. Между нами был и Незримый, о рождении которого возвестил в Святую ночь Ангел…

Робинзон Крузов

— Вы это видите? Вы можете это себе просчитать? — захлопнул увесистую папку всемогущий замзав. — Здесь одни только названия!.. И скажите мне по чистому сердцу, почему они все хотят писать только историческое? И где я возьму бумаги сверх плана?

Писатель растер в малахитовой пепельнице не докуренную папиросу и поднялся со стула. Полный провал. Ясно.

— Нет, нет! Я не говорю вам: нет. Но давайте мне в план! Извольте, вот вам детская литература. И что в ней? Шесть названий, всего на десять листов… Это все равно, что ничего!

— Но я никогда не писал для детей.

— Ну и что? А Катаев писал? Алексей Толстой писал? Но они взяли себе перо и написали классическую детскую литературу. У вас есть перо? У вас есть талант? Давайте мне тему и… получайте аванс и творческую командировку, куда вы хотите…

Аудиенция была окончена. В широком корридоре бывшего Джамгаровского пассажа, а ныне управления Госиздата, писатель был тотчас же окружен прочими, дожидающимися очереди у заветной двери.

«Какая смесь одежд и лиц», выкликнул бы Поэт времен минувших. На стоящем перед дверью деревянном диване, в гармоничном контрасте сочетались основательно потертый престарелый литератор из «приявших» и нагруженный пудовым манускриптом своего первого романа курносый комсомолец, и посвященный во все тайны задних дверей репортер «Вечерки» с целым репертуаром разнообразнейших тем, и только что прибывший в Москву, но уже испуганный ею талант-самородок с единственным рассказом, но дюжиной партийных рекомендаций и отзывов. Изредка бросив секретарше небрежное «к Борису Лазаревичу… лично…» проплывал без доклада и очереди литературный кит провожаемый завистливым шопотом: «такой-то» (известное имя)! По «персональной» идет: три тысячи с листа…

Репортер мгновенно подлетел к вышедшему.

— Ну? Клюнуло?

— Чорта с два! Историческая романтика полностью затоварена: одних «Багратионов» и «Кутузовых» — целый вагон. На пять лет сверх плана! «Прокопа Ляпунова» и того три штуки. Сам видел… В детскую — полный газ, там пусто.

— Взял темку?

— Да что я — Чарская, что ли?

— Дуррак! А еще талантом всесоюзного значения считаешься! Псих малахольный! Духа эпохи не чувствуешь! Отстаешь от темпов! Катаев Гюговского Гавроша на советского Гаврика переоборудовал и полмиллиона на «Парусе» привез! Техника решает все! Хоть лорду Фаунтльрою пионерский галстук подвязывай! Но — сумей! Тебе же и книги в руки. С Чкаловым на остров Врангеля летал, в каракумский автопробег ходил… А он — «я не Чарская»! — плюнул с досады репортер. — Сходи к Диогену, коли у самого шарикоподшипников не хватает!

Совет был разумен. Консультация Диогена не раз вывозила и из более трудных ситуаций. Да и итти недалеко: всего лишь завернуть за угол на Софийку и спуститься по скользким от налипшего снега ступеням в погребок-закусочную, где в эти часы неизменно пребывала широко известная среди московской пишущей братии личность.

Подлинное имя ее и звание знала лишь Лубянка, куда не раз возили Диогена, но, продержав недолго собачнике, непременно выпускали по особым ходатайствам. Нужный был человек и в своей сфере незаменимый. Его заросшая нечесаной гривой буграстая голова обладала феноменальной способностью давать любую справку по всему напечатанному до 1917 г. вплоть до цитат и семизначных цифр, с указанием источника, а порою даже и страницы. Ходили слухи, что его и в Кремль кое-когда вызывали. Этим только и объяснялось пребывание Диогена вне концлагерной проволоки после не раз повторенной им формулы: «Для мыслящих людей время остановилось в семнадцатом году.»

Почтенное имя древнего философа Диоген получил вследствие сходной с ним склонности к особой архитектуре и устройству своего жилища. Зиму, приняв поправку на разницу в климате Афин и Москвы, Диоген проводил в уборной, упраздненной по случаю хронического бездействия канализации, единственная мебель которой была им творчески перемонтирована в обеденный, вернее, закусочный, украшенный неизменным полулитром и надкусанной селедкой, стол. Некоторое неудобство этого аппартамента состояло в том, что на его выщербленном изразцовом полу нельзя было вытянуться во всю длину, даже ложась по-диагонали. Окна тоже не было, но в нем Диоген и не нуждался, так как все зимние дни проводил в уже упомянутой закусочной, за одним и тем же залитым пивной пеной столом.

Но лишь только ручьи с Воробьевых гор смывали грязный снег с москворецкого берега, на котором за Крымским бродом стоял уже третью пятилетку обреченный на слом дом Диогена, как он выкатывал в непосредственное соседство с ближайшей мусорной свалкой подходящую бочку и поселялся в ней до первого снега. В закусочную он тогда не ходил, а принимал клиентов «на дому», не платя фининспектору за свою непредусмотренную революционным законодательством частную практику особого вида.

Происхождение и состояние бочек, в которых обитал Диоген, ежегодно изменялось. Густой дух кислой капусты сменялся острым ароматом селедки, селедка — креозотом, креозот — неразгаданным технически неграмотными носами, но очень въедливым составом:

— У Диогена побывал, — безошибочно определяли в тот сезон его клиентов во всех редакциях.

Осенью опустевшую бочку перманентно крали на растопку соседние домохзяйки. Иногда в спорных случаях заднее дрались. Милиция этого тихого пригородного района протеста против летней резиденции Дно-: гена не высказывала, видимо, считая его в составе мусорной кучи, приравненным в правах к дырявым ведрам, и прочему безнадежному утильсырью.

Говорили о каких-то трех факультетах, оконченных Диогеном, о неудавшейся научной карьере, но знали твердо лишь одно: данная им по памяти справка всегда точна и верна, совет разумен. Гонорар за консультацию возможен и натурой в упаковке Госспирта и деньгами. Размеры его не таксированы: полученные: дензнаки Диоген, не считая, совал в карман своего неопределенного цвета пальто, не сменяемого ни зимой, ни летом.

Перед этой-то загадочной личностью, через детсять минут по окончании аудиенции у замзава, и стоял писатель вместе с почуявшим запах предстоящего шашлыка репортером. Он не ошибся. Консультация началась именно с заказа трех порций этого явно шовинистического блюда и большого графина «пшеничной».

Две первых стопки были выпиты молча: торопиться Диоген не любил, и лишь налив третью, коротко бросил: «Ну?»

Писатель обстоятельно изложил ситуацию и свои сомнения.

Диоген выпил четвертую, внимательно осмотрел пустую перечницу и произнес, обращаясь к висевшему на стене Микояну:

— Балда! Иди и бери аванс из расчета на тридцать печатных листов по тысяче. Возьмешь меньше — будешь полным ослом.

— Под «Комсомолку Джаваху» мне, что ли, брать, — подпрыгнул на стуле писатель, — или под «Юного ленинца Фаунтльроя»? Тему давай!

— «Советский Робинзон Крузо», — внятно и безразлично сообщил шестой стопке Диоген. — Требуй с диета полторы.

Писатель и репортер молча переглянулись: гениальность всегда проста.

— Все элементы налицо! — подсчитывал через минуту репортер. — Освоение новых земель — раз… Изумительный чердак у Диогена! Пафос строительства — два, стахановский энтузиазм — три, — дармовая халтура, — рабочее изобретательство — четыре. Старик Дефо словно в Детгиз писал!.. Приобщение культурно отсталого нацмена Пятницы к социализму — пять… тут, брат, пальцев не хватит. Вся генеральная линия без малейших исправлений! Переправь имена и валяй! Да и переправлять не надо — подставь лишь «в» в Крузо! Вроде Кукурузова будет, самая бедняцкая фамилия… Не тема, а Торгсин!

Выпили по седьмой и по восьмой, а на следующий день в графе срочных заказов Детгиза против имени писателя значилось: «Советский Робинзон» — 30 печ. листов — 1500 рублей. Всего 45 000 рублей. Срок — 6 мес. Творческая командировка за счет издательства…

Писатель подсчитывал у окошечка кассы пачки засаленных червонцев. Болела голова, но медлить было нельзя: репортер мог перехватить гениальный совет Диогена.

А совет был действительно гениален. Писатель поселил чудом спасшегося из лап белобандитов матроса Крузова на один из нёнанесенных на карту островов Аральского моря. Есть ведь такие! в 31-М году экспедиция Средазмета нашла целую колонию старообрядцев, потомков укрывшихся там еще при Николае Первом, живших в полной изоляции ото всего мира… Матрос Крузов выстроил себе из открытых им новых Строительных материалов жилище, над входом в которое начертал соком иодистых водорослей (тоже богатство): «Ура великому Сталину», приручил чаек и тюленя… В свободное от стахановской работы время он повторял по памяти все пункты программы ВКП(б) и заветы Ильича, открыл новые месторождения нефти, тщательно возделывал свой приусадебный участок и относил в сухую и проветренную пещеру излишки, подлежащие сдаче государству и страхфонду…

— Вот она, подлинная революционная романтика! — воскликнул, перечитывая написанное, писатель. — Крепкий фитиль вставлю Катаеву!.. У него — что? Баррикады из утиля! Хлам! Старье! А у меня — весь пафос строительства! Все шесть исторических пунктов в полном составе!

Когда Крузов начал обучать занесенного к нему каракалпака-рыбака пению «Интернационала» и словам — «под знаменем мудрейшего Сталина на всех парах к победе коммунизма», растроганный писатель даже сам прослезился…

Написать последнюю главу было совсем просто: экспедиция, снаряженная по личному указанию прозорливого, мудрейшего отца народов, открывает остров и грузит на корабль сбереженные Крузовым излишки. Судовой политрук выносит ему благодарность от имени партии и тов. Сталина за открытие нефтеносных источников и премирует вышедшим во время его робинзониады кратким курсом истории ВКП(б). Крузов торжественно клянется не ослаблять темпов открытий и перевыполнить нормы, а обученный «Интернационалу» каракалпак поет его перед микрофоном и подает заявление о вступлении в партию Ленина-Сталина.

Рукопись была закончена в срок, передана в редакционный отдел и через неделю писатель сидел у стола рецензента-редактора.

— Прекрасно, прекрасно, — говорил тот, поглаживая рукой по заглавному листу «Робинзона», — характеры ярки и выпуклы, живость и свежесть языка, тонкость и глубина психологического подхода… Но только, знаете ли, массы отсутствуют… Неудобно как-то! Критика может отметить… Вставьте-ка главки три-четыре с массовками, поправьте кое-что, самый пустяк… Понятно?

Писатель понял, засел за работу и через несколько дней озаренный светом великой мысли Сталина каракалпак привлек на остров сотню своих родичей, организовал образцово-показательный колхоз «Луч солнца Сталина», а в заключительной главе «Интернационал» пелся уже хором и политически грамотный Пятница подавал не личное, а коллективное заявление о приеме в партию.

И снова писатель сидел у того же стола, а редактор поглаживал заглавный лист дополненного массами Робинзона.

— Видите, как много выиграла повесть! Все разом ожило! — восхищался редактор. — Наша сила — в монолитности масс! Это у вас прекрасно и ярко отражено, но… руководящее влияние партии — в тени! Неясно, отвлеченно! Конкретнее надо, острее! Это в ваших же интересах… Маленькое дополнение, штрихи…

… Штрихи были внесены: вызванный по постановлению общего собрания островитян-колхозников парторг приземлил свой самолет на оборудованном ко дню октябрьской годовщины аэродроме необитаемого ранее острова, где тотчас же была создана низовая ячейка, которая к концу романа выросла в политотдел…

— Великолепно, — похваливал редактор, — роль партийного руководства ясна и рельефна. Монолитность и самодеятельность масс! Все в порядке! Вот что значит подлинный советский талант в плане руководящих указаний гениального товарища Сталина! Только кое-где маленькие неувязки: вот, например, неотмеченный на карте остров! К чему он? И местные организации могут заявить справедливый протест — целый остров просмотрели! Где же бдительность? Сделаем так: Крузов выведет колхозников на новые площади, указанные облземуправлением. Пустяки! Поправки лишь в первых главах… ну, и в конце немножко… Открытие, экспедиция как-то нелогично. Скажем лучше: прибытие специальной контрольно-ревизионной комиссии на предмет обследования передовых колхозов и внедрения стахановских методов труда, согласно личным указаниям всеобъемлющего товарища Сталина. Просто, коротко и ярко! А какая сила образности! Поправки в сущности пустяковые. Да, кстати, изменим и заглавие. Уточним. К чему это «Советский Робинзон»? Конечно, наследство классиков… освоение предшествовавших культур… Но, согласитесь, — несовременно! Вне темпов развития. Назовем лучше «Колхозник Крузов», а еще лучше «Стахановец полей Кукурузов»! Предельная насыщенность социалистического романтизма! Так ведь?

В день, когда исправленный и дополненный в плане мудрых указаний великого отца народов-«Стахановец Кукурузов» был сдан в набор, его талантливый автор, получив всю сумму гонорара с надбавкой на дополнительные главы, сидел в непосредственной близости к свежей куче мусора против бочки Диогена.

Накрапывал мелкий осенний дождь. Его капли, стекая с писательского лба, скоплялись в седеющих бровях и оттуда струйками сбегали по щекам, мешаясь с мутными, пьяными слезами. В бочке, поджав по-турецки ноги, сидел Диоген. Перед ним, на пробитом ведре — литр и банка селедок в томате.

— Не о себе плачу, пойми, — всхлипывал писатель, — я что?! Винт. Гайка. Шестерня. Зубчик отскочит — и к чорту! Давай другую. Меня — в мусор и все тут! Диалектика жизни. Не о себе, а о нем… о Робинзоне! Двести лет жил, поколения воспитывал… Теперь пожалуйте — в утиль! За не-год-ностью… его, Робинзона… в утиль… на свалку…

На соседнем дворе визгливо выла побитая кем-то собака.

Случаи в ОблКустПромВинПлодОвощи

Петр Петрович был гражданином лояльным, активистом и, можно сказать, стопроцентным беспартийным большевиком. Не только что секретарь профкома, но и сам парторг на общих собраниях его в общем и целом в стандартный образец ставил:

— Вот, — говорит, — кто последовательно и неуклонно генеральную линию трудовой дисциплины в бытовом плане оформляет, так это товарищ Воронин!

— Правильно, — отвечаем, — товарищ Воронин целиком и полностью является маяком нашего Облкуст-промвинплодовощеоюза, отображающим лучезарный свет солнца мирового пролетариата товарища Сталина! Премировать его! Не товарища Сталина, то-есть, а Воронина.

И премируют. Прислушиваются к нашему единогласному народно-демократическому голосу.

— Кто против?

Конечно, таких несознательных нет. Кто сам себе враг?

Достойно и заслуженно премировали Петра Петровича.

Подойдет, например, ежегодный обязательный срок требования поголовного добровольного займа, профком еще стопроцентную явку на собрание обеспечивает — все выходы запирает во избежание утечки политически недоразвитых, а Петр Петрович уже по совместительству с парторгом резолюцию составляет. После доклада он же первым выступает с конкретным предложением.

— Товарищи, — скажет, — граждане великой соцродины! Гениальный организатор счастья народов, мудрейший товарищ Сталин… — пойдет, и пойдет с беспредельно нарастающим энтузиазмом, а как дойдет до передачи взаймы государству денежных излишков в размере месячной зарплаты, так у многих из нас слезы умиления выявятся.

Сами посудите: к примеру, Вера Петровна, машинистка, окладу ей 135 целковых, значит, на руки за вычетами и 90 рублей не придется, а тут еще тринадцать с полтиной в графу непредвиденных потерь сносить! У» ее же самой три продукта семейного производства на иждивении, а основной производитель в Колыме, на «курорте»… ну, как ей не умилиться до слез!

Случаются, конечно, и проявления мелкобуржуазных пережитков. Конюх Чижок, например, хотя и красный партизан гражданской войны, даже орденоносец, а классовое чувство утратил.

— Я-то, — говорит, — в кредит государству дам, а оно-то мне, хотя бы за наличный расчет, портки даст? Вот они — дыра на дыре! — и в подтверждение их дефективности свою тыловую часть демонстрирует.

Но товарищ Воронин ему тотчас же уклон актуально разъясняет.

— Мы, — говорит, — товарищ конюшенный техник, здесь не текущий ремонт вашей спецодежды в частности обсуждаем, а передачу излишков наших сбережений государству в целом. Это в ваших же интересах… — и так бдительно это «в ваших» произнесет, что конюх тут же всю свою оппозицию ликвидирует, хотя и в градусе состоит.

Руководящие статьи в нашу стеннушку «Плодоовощная правда» тоже всегда Петр Петрович составлял. Большим талантом обладал! Точь в точь как в самой «Правде» получалось, а к почетному юбилею нашего учреждения даже стихом вдохновился:

Союзплодовиновощь

Коммунизма строит мощь!

Союзовощвиноплод

Государству шлет доход!

Пушкину так не сочинить! В точку!

О заданиях пратии и правительства Петр Петрович никогда не забывал. Стопроцентный, железный активист был. Увидит, примерно, что в каком-нибудь кооперативе по полкило селедки дают — сейчас туда заходит. У прилавка, ясно-понятно, давка: несознательные элементы друг на друга прут, стремятся в индивидуальном порядке продвинуться.

Петр Петрович легонько между ними свой портфельчик просунет и кованым уголком его по прилавку постучит:

— Не задержите меня, товарищ отпускающий, чтобы я мог тотчас вернуться к выполнению заданий партии и правительства, а вы, гражданин в спецовке, не протестуйте! Цели нашей партии выше ваших единоличных. И в бумажку мне заверните, товарищ отпускающий, чтобы я мог успешнее осуществить указаний нашей партии и ее вождя…

Про бумажку-то он потому упомянет, что она дефицитная, и тем, кто своей не запасся, продавец с весов в пригоршню валит.

Неуклонно и повсеместно тов. Воронин свою политическую активность проявлял, даже сны актуальные видел, вроде как бы проработки докладов тов. Молотова с фотоиллюстрациями. Всем учреждением слушать сбегались. Кое-кто даже в сомнение по этому поводу впал, но парторг разъяснил:

— Сонные иллюзии в часы нормально-трудового отдыха вполне допустимы. Отчего же? Пожалуйста!.. Партия не против того, если, конечно, без мистики…

Ну, а Петра Петровича не только что мистикой, но и формализмом сны не пахли. Сплошной революционный реализм.

— Снилось мне, — начнет он — захожу я в нашу учрежденческую столовую. На буфете — полный гастроном: колбаса трех сортов, икра черная и красная, селедочка свеженькая, как комсомолочка, на блюдце лежит, прованским маслицем залита, каперсами обложена…

— Это что за продукция — каперсы? — спросит Валечка, комсомолка.

На нее цыкнут: —Не прерывай докладчика! Вопросы запиской!

— А рядом с ней — сиг копченый…

Тут и другие разъяснения потребуют. Главбух Иван Яковлевич, еще в царском казначействе служил, облизнется и заинтересованных удовлетворит:

— Рыба такая водилась раньше. Во рту палку имела и высокую гастрономию содержала…

И не только продовольственные, но и организационные сны видел Петр Петрович. Как пойдет в Москву наш отчет с 180-процентным перевыполнением плана, ему обязательно тов. директор приснится в трудогероическом виде. Недели не пройдет, а из Москвы благодарность и премирование директора полугодовым окладов… Ну, и еще кой-кого, плановика, конечно, Петра Петровича… Однако, через такой именно сон и произошла досрочная физическая кончина тов. Воронина.