IV. «Программа Горького»: Что нужно понять, о чем следует не забывать и во что нужно верить

По ходу своих рассуждений о тяжелейшем положении страны, ее народа, Горький обращает внимание на все те трудности, проблемы, которые предстоит преодолеть. Это и ложное представление о реальной природе России, и та анархия, которая явилась в связи с войной, неверие в возможности преодоления ситуации:

— «Люди, так хвастливо и противно кричавшие о том, что Русь поднялась «освободить Европу от оков ложной цивилизации духом истинной культуры» … быстро и сконфуженно замкнули слишком красноречивые уста. «Дух истинной культуры» оказался смрадом всяческого невежества, отвратительного эгоизма, гнилой лени и беззаботности.

В стране, щедро одаренной естественными богатствами и дарованиями, обнаружилась... полная анархия во всех областях культуры. Промышленность, техника — в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой; наука — где-то на задворках, в темноте и под враждебным надзором чиновника; искусство, ограниченное, искаженное цензурой, оторвалось от общественности …

Всюду, внутри и вне человека, опустошение, расшатанность, хаос и следы какого-то длительного Мамаева побоища. Наследство, оставленное революции монархией, — ужасно». (С. 439).

— «В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников» (С. 542).

— «… защитник царя, солдат, замученный трехлетней войною, отказался от защиты интересов Романова…» — Но — «Было бы наивно и смешно требовать от солдата, вновь преобразившегося в крестьянина, чтоб он принял как религию для себя идеализм пролетария и чтоб он внедрял в своем деревенском быту пролетарский социализм» (С. 543).

Немалые опасения Горький высказывает по поводу состояния морали в сложившейся ситуации:

— «… всего больше меня и поражает и пугает то, что революция не несет в себе признаков духовного возрождения человека, не делает людей честнее, прямодушнее, не повышает их самооценки и моральной оценки их труда» (С. 459).

— «Наша революция дала полный простор всем дурным и звериным инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии, и, в то же время, она отбросила в сторону от себя все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны …

Это — кошмар, это чисто русская нелепость, и не грех сказать — это идиотизм!» (С. 530).

— «Морали как чувства органической брезгливости ко всему грязному и дурному, как инстинктивного тяготения к чистоте душевной и красивому поступку, — такой морали нет в нашем обиходе» (С. 447).

— «… надо знать правду: мы сами расшатаны морально не менее, чем силы, враждебные нам» (С. 474).

Горького весьма и весьма огорчает та беспомощность, которая обнаруживается у просвещенных людей, назревающий разрыв между интеллигенцией и простым народом:

— «Полемика — премилое занятие для любителей схоластических упражнений в словесности и для тех людей, которые долгом своим почитают всегда и во всем доказывать свою правоту, точность мысли своей и прочие превосходные качества, коих эти люди являются беспомощными обладателями» (С. 483).

— «… переживая эпидемию политического экспрессионизма, подчиняясь впечатлением «злобы дня», мы употребляем «свободное слово» только в бешеном споре на тему о том, кто виноват в разрухе России. А тут т спора нет, ибо — все виноваты.

И все — более или менее лицемерно — обвиняют друг друга, и никто ничего не делает, чтоб противопоставить буре эмоций силу разума, силу доброй воли» (С. 485).

— «… есть причины, которые отталкивают интеллигента от массы, и очень вероятно, что одной из этих причин является то скептическое, а часто и враждебное отношение темных людей к интеллигенту, которое изо дня в день внушается массе различными демагогами …

Но, отходя постепенно от массы, увлекаясь собственными интересами, задачами и настроениями, она еще более углубит и расширит разрыв между инстинктом и интеллектом, а этот разрыв — наше несчастие, в нем источник нашей неработоспособности, наших неудач в творчестве новых условий жизни.

Оставаясь без руководителей, в атмосфере буйной демагогии, масса еще более нелепо начнет искать … общности между «буржуазией» и трудовой интеллигенцией» (С. 489).

С другой стороны, Горький огорчается ставшей так распространенной поспешностью и, как следствие, многочисленными ошибками:

— «… никогда еще наши оценки, умозаключения, прожекты не отличались столь печальной поспешностью, как в эти трагические дни» (С. 476-477).

— «Конечно, «кто ничего не делает — не ошибается», но у нас ужасно много людей, которые что ни сделают — ошибаются» (С. 480).

Все это «гарантирует» народу новые трудности:

— «… мы обязаны строить новую жизнь на началах, о которых издавна мечтали … но — этих начал нет в нашем инстинкте, и нам страшно трудно будет ввести их в практику жизни, в древний русский быт. Именно нам трудно, ибо мы, повторяю, народ совершенно невоспитанный социально, и так же мало воспитана в этом отношении наша буржуазия, ныне идущая к власти» (С. 436).

Трудности, как думает Горький, могут быть преодолены при условии того, что все будут помнить, откуда и кто они есть, понимать существо момента, и обладать правильной верой.

Чего нельзя забывать и о чем нужно постоянно помнить?:

— «Не нужно забывать, что мы живем в дебрях многомиллионной массы обывателя, политически безграмотного, социально невоспитанного … Масса обывателя еще не скоро распределится по своим классовым путям, по линиям ясно осознанных интересов, она не скоро организуется и станет способна к сознательной и творческой социальной борьбе» (С. 436).

— «… надо ожидать, что количество людей, обезумевших со страха, будет расти все быстрей, — пресса усердно заботится об этом.

Но именно теперь, в эти трагические запутанные дни, ей следовало бы помнить о том, как слабо развито в русском народе чувство личной ответственности и как привыкли мы карать за свои грехи наших соседей» (С. 485).

— «Нельзя полагать, что народ свят и праведен только потому, что он — мученик, даже в первые века христианства было много великомучеников по глупости. И не надо закрывать глаза на то, что теперь, когда «народ» завоевал право физического насилия над человеком, — он стал мучителем не менее зверским и жестоким, чем его бывшие мучители» (С. 546-547).

— «… нам не следует забывать, что все мы — люди вчерашнего дня и что великое дело возрождения страны в руках людей, воспитанных тяжкими впечатлениями прошлого в духе недоверия друг к другу, неуважения к ближнему и уродливого эгоизма» (С. 435).

— «О том, что Русь стоит на краю гибели, мы начали кричать … три года тому назад … Три года мы непрерывно переживаем катастрофу, все громче звучат крики о гибели России … казалось бы, ей давно пора рухнуть … Однако до сего дня она все еще не рухнула, — не умрет и завтра, если мы не захотим этого. Надо только помнить, что все отвратительное, как и все прекрасное, творится нами, надо зажечь в себе еще не знакомое нам сознание личной ответственности за судьбу страны» (С. 496-497).

— «… нам пора понять, что у нас нет иных друзей, кроме самих себя» (С. 501).

Последнее, думается, указывает на то, во что, согласно Горькому, нужно верить, ибо вера бывает разная. Бывает и так:

— «Вера — это всегда хорошо для удобства души, для спокойствия ее, она несколько ослепляет человека, позволяя ему не замечать мучительных противоречий жизни …

У нас верят не потому, что знают и любят, а именно — для спокойствия души, — это вера созерцателей, бесплодная и бессильная, она — «мертва есть». Верой, единственно способной горы сдвигать, мы не обладаем. Теперь … мы начинаем кричать:

— Не верим в народ!

Уместно спросить неверов:

— А во что же и почему вы раньше верили? Ведь все то, что теперь отталкивает вас от народа, было в нем и при Степане Разине, и Емельяне Пугачеве, в годы картофельных бунтов и холерных, в годы еврейских погромов и во время реакции 907-8 годов. Во что верили вы?» (С. 492-493).

Или так:

— «… народники расписали нам деревенского мужика, точно пряник, и мы охотно поверили — хорош у нас мужик, настоящий китаец, куда до него европейскому мужику.

Было очень удобно верить в исключительные качества души наших Каратаевых — не просто мужики, а всечеловеки!» (С. 492).

Нужны огромные усилия по очеловечиванию страны, «теряющей веру в свои силы, озверевшей от цинических пыток глупости — самого страшного врага людей» (С. 501).

— «Верить нужно в самого себя, в свою способность к творческой работе, остальное приложится …

Верить — это удобно, но гораздо лучше иметь хорошо развитое чувство собственного достоинства и не стонать по поводу того, в чем мы все одинаково виноваты» (С. 493).

— «Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране, измученной и физически и духовно, родятся новые сильные люди.

Будем крепко верить, что в русском человеке разгорятся ярким огнем силы его разума и воли, силы, погашенные и подавленные вековым гнетом полицейского строя жизни» (С. 435).

Всякая вера порождает надежду. Говорит о своей надежде и Горький:

— «… наконец — я люблю Россию … Да, я мучительно и тревожно люблю Россию, люблю русский народ.

Мы, русские, — народ, еще не работавший свободно, не успевший развить все свои силы, все способности, и когда я думаю, что революция даст нам возможность свободной работы, всестороннего творчества, — мое сердце наполняется великой надеждой и радостью даже в эти проклятые дни, залитые кровью и вином» (С. 541).